На склоне лет я написал свой первый стих,

И в чудо это я не мог поверить.

Как в душу грешную мою Господь проник

И мне решил Поэзию доверить.

Четыре книги предо мной лежат…

В них – отраженье Счастья и сердечной боли.

Они о жизни прожитой так много говорят,

Они написаны – и это все по Божьей воле.

Дорога жизни, ускользающая вдаль,

На ней не только пыль, заботы и тревоги.

На ней встречаются и Ралость, и Печаль.

О, Путник дорогой, крепись на жизненной дороге.

Бывает так, что ноги стерты в кровь.

Бывает, с ветерком летишь в пролетке.

Бывает, встретишь Жизнь иль Смерть, или Любовь.

Бывает, плакать и смеяться будешь при такой находке.

На ней все можешь вдруг в минуты потерять,

А можешь все приобрести по Божьей Воле.

Там по потерянному горько зарыдать

Или найти Бесценную Свободу в человечьей доле.

Там можешь ты Отца и Мать похоронить,

Услышать крик ребеночка пронзящий.

Судьба вдруг может кирпичом прибить

Или избаловать Фортуной прилетящей.

Дорогу можешь всю пройти и чист, и свеж.

Или прийти к концу и в грязи, и уставший.

Так много оскорблений получивши от невежд,

Что жизнь покажется ненужной и пустячной.

И ненависти, клеветы так много там.

Где Правда и Любовь на той Дороге боли?

Они там есть – там место есть Мечтам,

И будешь счастлив ты по Божьей Воле.

С дороги ты поднимешь вновь и вновь,

Перетерпи, о, путник, и печали, и тревоги.

Поднимешь камни легкие – Надежду, Веру и Любовь.

И с Божьей помощью камней тяжелых

Ты не встретишь на своей дороге.

Не знаю я, что может быть дороже?

Дороже бриллиантов, золота, цветов

В сравненье с чем? – О, подскажи мне, Боже!

С небес услышал я: «Пришедшая любовь!»

Она пришла и в Чудо превратилась

Мне освещает душу, искупав в тепле

Через полвека предо мной явилась

Чудесным отпечатком губ на тонком хрустале.

На самом ободке хрустального бокала,

Который я хранил бессчетные года,

Ты воплощением Любви опять предстала

И перед этой Драгоценностью все меркнет, Господа.

Ко мне попало в руки DVD случайно,

Его я на одном дыхании смотрел

Не зря – тот фильм был гениальным

С названием довольно странным «Парфюмер».

Я в нем такие чудеса искусства подглядел.

Игра актеров, режиссура так была серьезна,

Сюжет в стихах я описал для тех, кто не смотрел,

Спешите, покупайте фильм – пока не поздно.

Так надоела тривиальность – милые друзья.

Та, что с экранов нескончаемым потоком льется.

Какая-то таинственная жизнь ко мне пришла

И отзвуком таинственности в сердце отдается.

О, Патрик Зюскинд! Гениальнейшая голова,

Которая придумала историю невероятную такую.

Которая запомнилась, тревожит иногда,

Искусством раскрывая нам загадку жизни непростую.

Известно – гений со злодейством несовместен,

Убийство – мерзость перед Богом не оправдана ничем,

Вопрос о том. «что быть или не быть», здесь не уместен,

Уж лучше гению и не родиться – не… за… чем…

Сырая камера, писк крыс и темнота,

Ручьями льет вода по скользким стенам.

Закован узник в цепи, кажется, что навсегда,

И никому до умирающего нету дела.

Уж скоро триста лет, когда за ним пришли,

И, расковав, тщедушную фигуру потащили

На площадь «лобную» – там приговор прочли,

Под вопль толпы «распни» – обратно притащили.

Тщедушный юноша лет двадцати пяти,

Огромные глаза пытливые, густая шевелюра,

Сутулая спина и длинная ладонь в кисти,

Избит и изможден – жестокая судьба-фортуна.

Безжалостным пинком – и на холодный пол,

Покрытый еле-еле тонкою гниющею соломой,

И темнота, и холод – брошенный на произвол,

Пока на казнь не поведут дорогою знакомой.

О, цепи ржавые – как раны глубоки,

Железом растревожены холодным,

«О, Боже!» – узника несчастного щади,

Он только воду пил, не ел – голодный.

Как мне проникнуть в вековую даль,

В которую вернуться только мыслью можно,

Быть может, в восемнадцатый на площадь Этуаль

Попробую пробраться осторожно.

Хотя зачем на площадь под названием «Звезда»?

Не лучше ли туда, где жизнь кипит от века к веку,

Где нищета, где грязь, помойка навсегда.

Где трудно сохранить названье человека человеку.

Там рыбные ряды, там вечный шум и гам,

А мостовая вся в грязи. Вся в требухе от рыбы,

Торговля рыбою идет с грехом напополам,

И все миазмами пропитано, там запах нетерпимый.

Там все не так, как надо – вонь и грязь,

А червяки, как одеялом, рыбьи туши покрывают,

Торговки нищие в лохмотьях – дырок вязь.

За что такая им судьба – они не знают.

Туманные века – ушедшая щемящая печаль,

О, Франция, знакомая от края и до края,

Какая ты была – тебя мне очень жаль,

Какая ты сегодня – красивей не знаю.

Поля лаванды в синеве сиреневой лежат,

Фламинго розовые средь осоки бродят,

И маки красным на полях кричат,

А облака по небу голубому хороводят.

Там города в прекрасных зданиях сияют белизной,

Архитектурою своей глаз поражают,

Изысканный французский вкус передо мной.

Каналы посредине городов там повсеместно протекают.

А раньше триста лет тому назад ведь не было страшней

Французских городов, погрязших в грязи.

Там нечистоты из окон лились на головы людей,

Среди домов текли – миазмами стекали.

Разделывали рыбу кое-как между рядов,

А требуху и жабры-чешую вокруг себя бросали,

От крови мостовая мокрая – в ней масса червяков.

Торговкам все равно, ведь этого они не замечали.

Беременность шестая у торговки молодой,

Такая нежеланная, досадная, молодка чуть не плачет.

А надо торговать, ведь рыба протухает головой,

Вот родила – ребенка на помойку. Счас нельзя иначе.

Бросок из таза – рыбы отвратительная требуха

Накрыла с головой новорожденного ребенка.

А пуповина, не отрезанная, кровью протекла,

На грязной мостовой залился плачем тонким.

Зеленых мух насело на ребенка тьма,

А червяки покрыли тельце пеленою,

Лежал он весь в крови и смазке – эх, беда,

Нашелся сердобольный – окатил ведром с водою.

Заметили товарки, что-то здесь не то,

Вот подыскали столб – набросили веревку,

И в миг повесили торговку было ведь за что,

Была проявлена завидная сноровка.

С младенца сняли рыбьи жабры, червяков, кишки

И рыбным ножиком покончили с кровавой пуповиной,

Новорожденного в приют сиротский отнесли

И продолжали торговать, забыв о том событии невинном.

Приютный дом похож на черный склеп.

В нем – нищета и грязь, клопы и тараканы,

Хозяйка «цербер» там уж много лет,

Ну, а еда – еда, все дети там в коросте, в ранах.

Там пятилетки, шестилетки малыши,

А восьмилетних нет – они уж на работе.

Под рваною одеждой поедом едят их вши,

И лица детские невеселы – всегда в заботе.

Мальчишку бросили средь малышей,

Там он лежал недвижимый и бездыханный,

Детей хозяйка гнала от новорожденного взашей.

Хотелось им узнать, не умер ли подарочек нежданный.

Вдруг в склепе в темноте раздался крик,

И мертвый залился противным плачем,

Подушка на лице вдруг оказалась вмиг,

Но не успели задушить: остался жив – удача.

Работорговлей жил приютный дом,

Детишек много – деньги все же приносили,

Как восемь стукнуло – из дома вон.

Работай по шестнадцать в день, чтоб не прибили.

Еще ведь повезло, не продали совсем и навсегда,

А только лишь в наем ребенка сдали,

Еще вернуться на ночь есть куда.

Ребенок счастлив, что чужому не отдали.

Бесправие царило в те века и произвол:

Раз в нищете родился – в нищете подохнешь.

И выбрать можешь только зло из этих зол,

И что среди богатых нищий может.

Нет выбора в той жизни – тут и там.

Ну, только если Бог пошлет талант ребенку,

Тогда, быть может, вверх пробьется он с грехом пополам.

По грани между Сциллой и Харибдой тонкой.

Хозяйка отлупила без пощады кочергой

Несчастных, чтобы впредь была наука,

И занялась подсчетом выручки дневной,

А в доме наступила омертвляющая скука.

Ребенок рос, как будто бы глухонемой.

И до пяти не говорил ни слова.

Товарищи по дому поняли, что он чужой,

С ним не играли – избивали по-глухому.

Для Жан-Батиста обонянье стало всем,

Чем он дышал и жил ночами-днями.

Он нюхал все, что попадалось, а затем

Старался в памяти те запахи хранить – долой печали.

Вон крыса дохлая – какой же запах у нее,

В болотце ржавое железо – вот находка.

А запах тухлой рыбы – тоже ничего.

Годами шел за запахами неспешащею походкой.

Лягушку, сук, гнилье и запах роз – все запахи,

Что тысячи предметов выделяют,

У Жан-Батиста проникали через нос,

Нос нервный с трепетными крыльями – все удивляет.

Он в 20 000 раз был восприимчивее, чем у нас,

Почти таким же стал, как у собаки,

Ровесники не удивлялись – интерес погас,

Ну, раз дурак, пусть нюхает – тут не до драки.

Однажды ночью вдруг случилася беда,

На темной улице хозяйка оказалась,

Зарезана грабителем была она,

Полиция расследовать не стала – так случалось.

А муж хозяйки был не человек, а зверь,

С огромной плеткой никогда не расставался,

Он быстро Жан Батиста продал без потерь,

В аду, в работе рабской мальчик оказался.

Огромный за спиною с мокрой кожей тюк,

Вонючая вода с него ручьем стекает,

Тащи в окрасочную яму – да не спотыкайся, друг,

А сорок килограмм на спину давят.

Париж вечерний триста лет тому назад

Глаза не только нищетой, но и богатством поражает,

Кареты и коляски с дамами прекрасными подряд,

А кавалеры юные их на конях сопровождают.

Ряды с колбасами, сырами, фрукты разных стран,

Там горы устриц – горы дорогих печений,

Там соболя, и жемчуга, и веера в руках у дам,

Там масса необыкновенных развлечений.

Средь говорливой, шумной, праздничной толпы

В вечерний час, в века ушедшего Парижа,

Шел юноша, а за спиною – посмотри,

Тащил он кожи тюк на улицу соседнюю, которая пониже.

Парижская толпа по улице текла рекой,

Струилась в разговорах, запахах так ярко,

И сколько сотен тысяч запахов в реке людской,

Для Жан-Батиста не существовало лучшего подарка.

Для бриллианта дар – волшебный свет,

Так и для носа запах – он неописуемое счастье,

Когда в тебя вливается немыслимый, неописуемый букет,

Невиданное сочетание всех запахов роскошного нюанса.

О, провидение! К сверкающей витрине поскорей,

Лицом к стеклу прижавшись, смотрит,

Внутри сидят, стоят – там множество людей,

К их носу парфюмер красивые флакончики подносит.

О, лавка парфюмерная – для женщин рай.

Такого в жизни ты и не представишь,

Тут к носу сотню тех флаконов подавай,

А на каком остановиться, может быть, не угадаешь.

И вдруг удар жестокий – палкою по голове,

Хозяин сзади потихонечку подкрался,

Хозяин-зверь от злобы – не в себе,

Подлец-мальчишка у витрины задержался.

А как хотелось рассмотреть, понюхать те флакончики ему,

В карминовых и голубых – прозрачно нежных красках,

И ощутить то волшебство как был бы рад, но почему?

Тот запах был не для него – для женщин в шляпках.

Однажды вечером по темной улице решил пойти,

Случился фейерверк в тот вечер темный,

Вдруг запах необыкновенный – ну, пустяк его найти,

Он понял, что от девушки с корзинкой персиков определенно.

За девушкою шел довольно долго, не спеша,

И по-кошачьи, незаметно подобрался к ней поближе.

От запаха, который вдруг ударил в нос, дрожала вся душа,

Дотронулся он до ее руки. Все ближе подвигаясь, ближе.

И в подворотне девушки поймал он изумленный взгляд,

Она подумала, что нищий – протянула персик,

Но фейерверков взрывы – улицей подряд,

Вдруг спрятали ее в дыму – на время скрыв от смерти.

А запах девушки Батиста к цели той неумолимо вел,

И на соседней темной улице ее он вдруг увидел,

Точнее, не увидел, нос его привел,

Затем случилось то, чего он не предвидел.

Он руку девушки схватил и гладить стал,

Как бы хотел те запахи с руки забрать с собою,

Она стояла в изумлении – затем бежать, он догонять не стал.

Он через нос следил – держал ее перед собою.

Как часто в жизни мы впадаем в немоту,

Когда нежданное-прекрасное вдруг перед нами.

Душа дрожит и падает как будто в пустоту.

А сердце из груди выпрыгивает. Почему? Не знаем сами.

Наш Жан-Батист тончайшим обоняньем обладал,

И здесь был идеал единственный на свете,

Тут не было духов – тот запах для нее господь создал,

Тот запах бриллиантовый, неповторимый на планете.

Тот запах – он тончайший запах роз,

Тот запах был необычайной смесью тонких наслоений,

Тот запах нежности, любви и слез,

Тот запах неопределим, как изменение тончайших настроений.

Далекий 54-й год, мне двадцать лет,

Я на Тверской стою в волненьи, наивен-честен,

Я первой настоящей встречи жду, и в этом весь ответ,

Я запахом весны объят волной чудесной.

Мой слабый примитивный нюх – мой нос,

Который в 20 000 раз слабее обоняния Батиста,

Но он такую радость мне принес,

Когда я утонул и в запахах ее, и бархатных ресницах.

Я понимаю Жан-Батиста, как никто,

Как трудно гению на свете жить – я представляю,

Ведь гений во злодейство впавший – он ничто,

Его страдания и слезы только дьявол принимает.

Наверно, через три-четыре улицы ее нашел,

Она сидела, разрезая персики наполовину,

Он, крадучись, к ней тихо подошел,

И стал тихонько гладить шею, руки, спину.

Волшебный фейерверк вдруг улицу всю осветил,

Любовники, целуясь, пробежали мимо.

Он девушке в испуге рот закрыл,

И так держал и задушил – она упала недвижимо.

Прекрасное и нежное лицо – открытые глаза.

Смотрели на убийцу с укоризной,

И он раздел ее, ладонями сгребал спеша,

Её он запах тела собирал в последней тризне.

Как зверь обнюхивал лобок ее и небольшую грудь,

Затем на шею, волосы он перешел внезапно,

Какой-то голос говорил ему – ты этот запах не забудь.

Великим станешь ты через него когда-то.

И если б кто-нибудь увидел этот страх,

Он бы сошел с ума, бежал бы с места,

По трупу ползает какой-то человек впотьмах,

И что ладонями он собирает с трупа – вовсе неизвестно.

А все так просто – должен этот запах в памяти держать,

Ведь девушка хотя и не жива, но для него находка,

Интуитивно знал, такого идеала-запаха ему не повстречать,

Закончив запах собирать, ушел нетрезвою походкой.

А дома за отлучку был хозяином избит,

С ума сходил от запаха той девушки убитой,

Почувствовал свое предназначение – не спит,

И с Жан-Батистом он везде – тот идеал, тот запах незабытый.

На следующий день он должен был доставить пачку кож

К известному в Париже парфюмеру.

Дом, где он жил, на дом-то не похож —

Он был, как и другие, на мосту – под Сеной.

На том мосту стояло множество домов,

И мост дугою странной нависал над Сеной,

Дом к дому примыкал – там не было дворов,

Там не было деревьев, не было травы, и не было веселья.

На мост поднявшись, Жан-Батист дом быстренько нашел,

И тихо подойдя к окну, лицом к нему прижался,

Затем, в дверь постучавшись, в дом вошел

И встал, как вкопанный, смотрел вокруг и удивлялся.

Там, в полутьме таинственной, все стены полками окружены,

Там тысячи сосудов, емкостей, пробирок.

Два парфюмера спорами горячими увлечены,

Как лучшие духи создать, которые получше Мирры.

Скворчат, кипят сосуды на огне на тиглях,

Пары уходят к потолку, там исчезая,

Идет работа парфюмерная не второпях,

А что получится в конце концов – никто не знает.

И вдруг максимализм юношеский возыграл,

Рванулся юноша к тем колбам по какой-то мере,

Десятки содержимого смешал – перемешал,

А результат дал нюхать изумленным парфюмерам.

В минуту получилось то, на что у них ушли года,

А юноша и не подумал сделать перерыва,

Шедевр создал тот, который никогда

Не был бы сотворен без этого порыва.

По комнате метался, словно дикий зверь,

Хватая колбы разные, сосуды без разбора,

Прикидывая, смешивал, болтал и вот теперь

Дождался – выброшен за дверь без разговора.

Вот вечер подступил,

и старый парфюмер уселся за рабочий стол.

Достал шифоновый платок и склянку наглеца с духами,

Вот капля на платок – движеньем пред лицом провел,

Вдруг переполнился нос старика невиданными чудесами.

Он понял, гения он выставил за дверь,

Он понял, что теряет состоянье,

Он выкупать парнишку полетел теперь,

Он понял – тот мальчишка даст ему известность. Состоянье.

Он выкупил парнишку деньги заплатив,

Тому досталось по спине – так, для острастки,

И в доме странном на мосту мальчишку поселив,

Он сделал жизнь Батиста просто сказкой.

Жан обнаглел – учить он парфюмера стал,

Каких ингредиентов в смесях не хватает.

Хотя из вежливости спрашивать не перестал,

Прикидывался, как создать шедевр – не понимает.

А парфюмерный труд – о, как же ты тяжел!

Известные духи ведь можно посчитать по пальцам,

Я даже и примера нужного здесь не привел,

Он скрупулезен, как вязание на пяльцах.

Жан сделал ящик – на тринадцать секций разделил,

И в каждую флакончик с лучшими духами вставил,

А вот тринадцатую секцию духами обделил,

Там не было того, что он себе представил.

Кипела в чане сотня килограммов роз.

Хозяйский кот был сварен для науки,

Варилось все, что может, было огорчение до слез,

Не получил он нужного, не шли духи те в руки.

Хозяин стал богат. Почетен, знаменит,

Двенадцати духов Парижу ведь вполне хватало,

А Жан-Батист мрачнел, больным он стал на вид,

Тринадцатого в стоечке флакончика не доставало.

Он понял, что в тринадцатом должна быть та,

Та девушка, которую он задушил когда-то,

Тот запах локона и тела, персиков, лобка,

Он в обморок упал от осознания, насколько девушка не виновата.

Он тяжко заболел – забросил все дела.

А парфюмер с продажи богател – не знал заботы,

Но час пришел, и к старику с косой пришла Она,

Сказав: «Пойдем со мной, заканчивай работу!».

Жизнь беспощадна и не предсказуема подчас,

Грабителями был убит хозяин бывший Жан-Батиста,

А парфюмер ушел в определенный час,

Мир парфюмерный потерял великого артиста.

Звезда судьбы, мерцающая с высоты,

Куда ведешь ты человека ежечасно.

Он ждет, что счастье на него обрушишь ты,

А ты обрушиваешь на него несчастье.

О, Сена! Франции прекрасная река,

Веками чрез Париж течешь чудесною волною.

Розетками прекрасные соборы смотрятся в тебя

И в отражении своем любуются собою.

И рухнул мост, и рухнул в Сену дом,

Все старое ушло навеки безвозвратно.

Наш Жан-Батист свободен – молод он.

И жизнь, что впереди сияющая, необъятна.

Поля лаванды – бесконечная сиреневая даль

Перемежается пшеничными полями,

Не знает наш герой, куда идти.

Быть может, в монастырь – в печаль?

А может быть, по жизни дальше за духами.

Ведь перед тем, когда хозяин умер, в Сену мост упал,

Он сонм духов создал и не напрасно,

Известен стал в Париже – весь Париж его узнал,

Хотя 13-й пустой флакон всю душу бередил ужасно.

Уж тридцать дней по Франции в пути,

Весь грязный, оборвавшийся, уставший,

И скоро надобно ночлег найти,

А где найти по времени и подходящий.

И вот нашлась песчаная пещера – темнота.

Он весь в грязи, и тыщи запахов к нему прилипли.

Бессонница – ив мыслях пустота,

И вши изъели голову – коростою налипли.

Как вдруг спасительная мысль пришла.

Он должен лучшим быть в подлунном мире.

Он вспомнил запах девушки, которая задушена была,

Тот запах оставался в голове, хотя ее давно убили.

Невдалеке чудесный водопад шумел,

Как раз, чтоб запахи убрать из задубелой кожи,

Он так отмыться той живительной водой сумел,

Что как новорожденный стал и с человеком схожий.

Он понял, дальше должен жить он только для того,

Чтоб лучшие духи создать единственные в мире.

Он должен этот запах уловить, и больше ничего

Не оставалось интересного в подлунном мире.

Но вот случилось, как-то он гулял,

Как вдруг увидел девушку в изящнейшей карете.

Почти что в обмороке он знакомый запах обонял,

Тот запах – тот единственный на свете.

И день прекрасный вдруг исчез как в никуда,

И солнца свет, и жаворонок высоко над полем,

Расплата здесь одна: иль радость, иль беда,

Такая уж досталась Жан-Батисту доля.

По следу запаха бежал он двадцать верст

И, изможденный, прибежал к закрытым городским воротам,

Характеристику от парфюмера страже преподнес,

Заботы стер со лба, покрытым потом.

Игра страстей – ведь человек перед тобой никто,

Живет и действует не сам – по принужденью,

Он не откажется от страсти ни за что,

Ни в будни полных дел, ни в воскресенья.

Красавица та дочерью известного купца была,

Росла в богатстве, неге и покое.

При общем обожании – в любви отца росла,

Цвела чудесной орхидеею на Божьей воле.

Купец в том городе имел огромный вес,

Он уважение завоевал своей работой.

А во дворце его – богатств не счесть,

И счастье дочери – единственная у него была забота.

На землю опустилась ночь – струилась тишина,

И запахи цветов все ароматом заполняли,

А девушка стояла у раскрытого окна,

И что за ней следят – ее глаза не замечали.

Там, за решеткой сада, в темноте,

Лицом прижавшийся к ограде плотно,

Герой наш наблюдал за нею, как во сне,

От запаха чудесной девушки пробит холодным потом.

При замке в городе большая фабрика была,

Картины из цветов рабочие изготовляли.

Процессы сложные – от выклейки красивых лепестков

До варки их в огромнейших котлах – секреты знали.

Наш Жан-Батист устроился одним из тех,

Простым рабочим по работе примитивной.

Он цель поставил пред собой – главнейшую из всех —

И знал, что к ней пойдет дорогой длинной.

Ночами долгими продумывал, как дальше жить,

То сотворить, чего на свете никому не снилось,

Духами Францию завоевать и покорить,

Чтобы в «нирвану» люди погрузились.

Вдруг гениальная идея в голову пришла,

Ведь запахи ладонями не соберешь, так быстро исчезают,

Идея та была изящна и проста,

Как раньше не пришла, наш Жан-Батист не понимает.

А сделал так: вытапливает жир белейший нутряной,

В процессе самогонном запах удаляет,

Обмазывает тело девушки он смесью той

И с тела девушки скребком снимает.

А лучше так – обмазывай все тело,

Материей тончайшей с головы до пяток оберни,

Затем материю, пропитанную жиром, выжми смело,

И в самогонный аппарат ту выжимку перенеси.

Вот с трубки кончика тот долгожданный запах вдруг

Пойдет – и если это он – то голову закружит,

И эти капли эталоном станут для духов, мой друг,

И в сотенных смешениях получишь то, с чем дамы дружат.

Вот проститутку пригласил, разделась девушка для дела,

Тут грудь обвисшая, истерзанное тело, худоба.

Он жир в тазу перемешал, чтоб нанести на тело,

И получил удар от проститутки – вот беда.

Пришло наитие – с живыми тут не сладишь,

Объекта для экспериментов не найдешь,

Тут только с мертвой девушкой поладишь,

Тут только с мертвой запахи возьмешь.

Вечерняя пора – почти уснувший городок.

В отличье от больших, довольно чистый и опрятный.