Апатичный Семен в четыре часа уже будил Карташева, а немного погодя принес ему чай, масло и хлеб.
      Умываясь, Карташев заглянул в коридор и, увидев в кабинете опять неподвижную спину Данилова, подумал:
      "Что ж он, так не вставая и сидит за работой? А на вид лентяй, какого и не выдумаешь".
      Когда он уходил, Данилов, тяжело повернувшись, спросил его:
      - Куда?
      - Лошадей покупать.
      - А вы понимаете в них?
      - Немного, но там будет и Сикорский, и Еремин, и Тимофей, и мой извозчик.
      Карташев заехал за Ереминым и Тимофеем и с ними проехал на ярмарку.
      Она представляла бесконечное количество конных рядов, и только где-то в стороне стояли балаганы с наваленными перед ними кадками, колесами, лопатами и другими деревянными изделиями, да высокие молдаванские каруцы с углем и разным лесом. Были пряники с сусальным золотом и лошадки из картона, крашеные и полированные, с их особым запахом кислого клея, но все это уже не интересовало Карташева.
      Маленький Сикорский вынырнул из-за одной из телег и крикнул ему:
      - Идите сюда!
      Он уже облюбовал тройку для себя и теперь отчаянно торговался с цыганами.
      Глазки Сикорского сверкали лукаво, щурился он так же, как и цыгане, хлопал их по ладоням и твердо выкрикивал свою цену.
      Черный цыган, сняв свой картуз и вытирая платком пот, говорил:
      - Ай, ай, барин, уж не цыган ли ты сам?
      Сикорский весело хохотал и уходил, а цыган, после долгого раздумья, кричал:
      - Ну, бог с тобой, красненькую прибавь и бери!
      Но Сикорский, не поворачиваясь, кричал ему свою прежнюю цену.
      И с отчаянием опять кричал цыган:
      - Бери!
      Сикорский возвращался и говорил:
      - Нет, после мы еще запряжем, а вы, господа, смотрите лошадей.
      И Еремин, и Тимофей, и извозчик осматривали лошадей еще раз. Смотрели в зубы, наступали им на копыта, сжимали им ноздри, водили перед глазами соломинкой, выворачивали губы, щупали под челюстями и осматривали все пятна на спине, запускали руки под ноги. Потом запрягли.
      Купили тройку, купили трех рабочих лошадей, купили тарантас, телеги.
      Карташев совершенно случайно нашел и для себя то, что искал.
      На маленькой, красиво сделанной тележке, запряженной молодой гнедой кобылой, сидел пожилой мещанин.
      - Купите, барин, - сказал он проходившему Карташеву, - всю справу продаю.
      Карташев остановился.
      - Продаю без обмана; я не цыганин и не барышник. Лошадка выросла у меня в доме, и думал: никогда не расстанусь. Да вот пришлось. Купите, будете благодарить и вспоминать меня. Присаживайтесь, попробуйте.
      Когда Карташев сел, хозяин сказал:
      - Берите сами и вожжи и поезжайте, куда хотите.
      Карташев взял вожжи, выехал в улицу и поехал. Он поворачивал и направо и налево, пробовал и кнутом ударить, пускал полным ходом и поехал опять шагом.
      Лошадка словно чувствовала, что выдержала экзамен, и весело-задорно вздергивала головой.
      - Послушная лошадка, говорю вам, и умна, как человек: воспитанная скотинка, руками своими воспитал. Бросьте вожжи, уходите куда хотите, сутки простоит и не шелохнется. Вот, постойте, смотрите.
      Хозяин слез, зашел вперед лошади и сказал:
      - Машка, за мной.
      И умное животное, вытянув шею, осторожно ступая, шло вслед за своим хозяином.
      Карташеву очень понравились и лошадь и тележка.
      Лошадка действительно была красивая, стройная, с тонкими ножками и блестящей нежной гнедой шерстью.
      - Какая цена?
      - Без запросу полтораста рублей.
      - А дешевле?
      - Нет, пожалуйста, не торгуйтесь. От нужды ведь только продаю. Раньше ни за какую бы цену не отдал.
      - Хорошо, я беру.
      И Карташев торопливо, пока не подошла компания, отдал деньги и, сев в тележку, поехал разыскивать своих.
      Он радостно думал:
      "С такой лошадью и кучера мне не надо. Уложу нивелир, рейку на тележку и буду ездить".
      - Смотрите, смотрите, - закричал Сикорский, увидев Карташева, - это что? Купили?
      - Купил.
      Все стали внимательно осматривать покупку.
      Лошадь, правда, оказалась молодая, неиспорченная, но цену нашли дорогой.
      - Семьдесят пять рублей цена, ну, через силу восемьдесят пять, - сказал извозчик.
      Сикорский из-под полуопущенных век насмешливо смотрел на Карташева. Рот его был полуоткрыт по обыкновению, уши как будто еще больше оттопырились, и, качая головой, он говорил:
      - Эх, вы... Ну что позвать бы было нас!
      Но Карташев был доволен.
      Его поддержал и проходивший мимо бывший хозяин:
      - Не сумлевайтесь, сударь, - будете благодарить. Это не цыганское отродье.
      - Ну, ты! - закричал на него высокий черный цыганище и так сверкнул своими громадными, иссиня-белыми белками, что бывший хозяин махнул на него и, торопливо уходя, бросил:
      - Бог с тобой, бог с тобой...
      - Я на этой лошадке и назад поеду. Садись, Тимофей, со мной.
      Карташев подкатил к даче и весело побежал звать дам смотреть его покупку. Марья Андреевна очень внимательно и деловито осматривала лошадь, а Елизавета Андреевна стояла и радостно повторяла:
      - Прелестная лошадка и тележка хорошенькая!
      - Хотите попробовать?.. - предложил ей Карташев.
      Елизавета Андреевна посмотрела на сестру.
      - Поезжай, только не долго ездите, через час обед. Какая хорошенькая лошадка!
      Елизавета Андреевна и Карташев уехали, а Марья Андреевна, прикрыв рукой глаза, долго еще смотрела им вслед.
      Возвращаясь назад, правила уже сама Елизавета Андреевна, а Карташев то смотрел на нее, то на лошадку, то на окружающие дачи, Днестр, небо и чувствовал непередаваемую радость жизни.
      - Теперь, - сказал он, высаживая Елизавету Андреевну, - когда я буду одиноко разъезжать по линии, со мной будет всегда прелестная маленькая волшебница Лизочка.
      Елизавета Андреевна только покраснела, махнула рукой и быстро скрылась в саду.
      Собиралась гроза, в небе неспокойно двигались облака, и на горизонте собирались уже целые баталионы из темных грозных туч. А между ними, как в амбразурах, еще нежнее, еще безмятежнее просвечивалось небо. В воздухе сразу посвежело.
      - И куда вы едете на дождь! - говорила Марья Андреевна.
      - Надо, надо, - решительно отвечал, попрощавшись и направляясь к тарантасу, Сикорский.
      - Промокнете.
      - Не сахарный.
      - Господи! - удержала за руку Марья Андреевна Карташева, - неужели вы уезжаете? Я так привыкла к вам, как будто мы уже сто лет жили вместе.
      - Слышите, слышите? - говорил ее муж, - нет, уж лучше уезжайте...
      - Не забывайте же нас.
      Карташев, сидя уже в тарантасе, кланялся и смотрел на Марью Андреевну и ее сестру. Елизавета Андреевна стояла грустная и молчала.
      Отъехав и встав на ноги, Карташев крикнул ей:
      - Еду строить воздушный замок!
      Она кивнула головой, а он все стоял и смотрел, и так много хотелось бы ему теперь сказать ей, Марье Андреевне, ее милому мужу ласкового, любящего, чего-то такого, что переполняло его душу и рвалось из нее.
      Но экипаж уже повернул, группа скрылась, и все быстрее и быстрее мелькали последние сады и дачи.
      Что до Сикорского, то он весь был поглощен вниманием к своим новокупленным лошадям; то откинувшись на пристяжную с своей стороны, то вставая, смотрел на другую, на коренника, как тот, забирая рысью, нес на себе высокую дугу с разливавшимися под нею колокольцами. А пристяжные давно уже поднялись вскачь, с загнутыми на сторону головами, все больше и больше свертывались в клубки, выбивая сразу всеми четырьмя ногами облака пыли.
      - Эй вы, соколики! - прикрикнул кучер, едва передернув вожжами, и резвее взвились пристяжные, и совсем вытянулся, широко махая, коренник.
      - Хороший кучер, - тихо сказал Карташеву Сикорский, - и лошади очень удачно подобраны: коренник выше, пристяжные поменьше; я еще куплю им бубенцы и буду тогда настоящий жених-становой.
      Он весело рассмеялся.
      - А вы знаете, - говорил он, - я вот заплатил за все это пятьсот рублей, а попомните меня, что продам за тысячу, а вы вашу Машку, дай бог, чтоб за пятьдесят продали.
      Но Карташев совершенно не интересовался теперь ни тройкой, ни тем, за сколько он продаст потом свою Машку. Его захватывала езда, какие-то образы так же быстро проносились перед ним, и щемило душу сожаление о том, что все так быстро проносится в жизни.
      Особенно хорошее...
      А дождь уж лил, и от края до края, по всему темно-серому небу, сверкала зигзагами молния, и, страшно перекатываясь, гром грохотал, казалось, над самыми головами. В наступившей темноте вдруг точно разорвалось все небо, и громадная ослепительная молния упала перед глазами. Испугавшись, лошади сразу подхватили, понесли и мчали куда-то в неведомую даль в серой, сплошной от дождя мгле. Напрасно, откинувшись совсем назад, тянул кучер, напрасно помогали Карташев и Сикорский. Казалось, неземная сила гнала лошадей, крылья вдруг выросли у них, и летели и они, и экипаж, и три пигмея в нем. И вдруг треск - и сразу упали и лошади, и экипаж, и, как пробки из бутылок шампанского, разлетелись из него и Карташев, и Сикорский, и кучер.
      Наступила на мгновение тишина, совпавшая с тишиною в небе.
      Первый поднялся кучер и, хромая, пошел к лошадям. Затем встал с земли Сикорский и усталым голосом спросил:
      - Карташев, вы живы?
      Карташев лежал в луже и ответил лежа:
      - Кажется, жив.
      - Ну, так вставайте.
      - Сейчас: я немного ошалел от падения. Кажется, головой ударился.
      Он сделал усилие встать, но крушилась голова, ноги так дрожали, что он опять присел и, чувствуя боль в голове, начал мочить голову водою из лужи.
      - Ну, теперь, кажется, ничего.
      Карташев опять встал и пошел к экипажу и лошадям.
      Лошади уже были на ногах и тоже дрожали.
      - Кажется, благополучно, - говорил, осматривая их, кучер.
      Экипаж оказался в порядке, стали собирать вещи. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Все побилось, промокло: еда, закуски, вина, фрукты.
      - Тем лучше, - махнул рукой Сикорский, - сразу, по крайней мере, перейдем на походное положение. Как голова?
      - Ничего.
      - А твоя нога?
      - Не знаю, болит, - ответил кучер и горячо заговорил, указывая на коренника: - Теперь, когда карактер его узнал, врешь: я ему сейчас покамест из ремешка сплету вторые удила, он и не сможет тогда уже закусывать, а как станет ему рвать челюсть - небось остановится тогда. И трензель, чтоб и голову драть ему нельзя было бы.
      И кучер принялся плести ремешок.
      А гроза тем временем уже пронеслась, и выглянуло яркое, умытое небо.
      И все больше выглядывало, пока не сверкнули первые густобагровые лучи солнца по серой грязи земли.
      Собрав и наладив всё, промокшие насквозь, сели и поехали дальше.
      Немного погодя начался крутой спуск, и, покачивая головой, кучер говорил:
      - Ну это все-таки, слава богу: не дай бог до этой кручи донестись бы...
      Сдерживая коренника, кучер не кончил и только энергичнее тряхнул головой.
      - Спустим ли? - спросил тревожно Сикорский.
      - Бог даст, спустим.
      И, как бы в ответ на это, осевший совсем на задние ноги коренник энергично замотал головой.
      - Я все-таки слезу, - сказал Сикорский и быстро соскочил. - Слезайте и вы! - крикнул он Карташеву.
      Если слезть - неловко перед кучером, не слезть - перед Сикорским.
      И Карташев, продолжая сидеть, все думал, как ему быть, а тем временем лошади спустили, но все-таки Карташев, за несколько саженей до конца, тоже спрыгнул.
      - К чему рисковать? - сказал ему Сикорский.
      - Конечно, - согласился с ним Карташев.
      Солнце село, но еще горел запад и грозными крепостями сверкали золотистые верхушки темных туч. Приехали, когда потухли и эти огни, и только бледный отсвет остался там, в небе, и в нем яркий серп молодого месяца, да зарница перебегала, освещая на мгновение темную бездну под ними.
      XV
      На другой же день с утра Сикорский, захватив с собой Карташева, сопровождаемый толпой подрядчиков, выехал на линию.
      Он расставлял подрядчиков, показывал Карташеву, как делать разбивки, полотно, как назначать отводные и нагорные канавы; разбили станцию, пассажирское здание, наметили места для будок и только к вечеру, усталые и голодные, возвратились домой. Дома их уже ждали новые наехавшие подрядчики. Подрядчику мостов дали выписку, и бесконечные ряды подвод с лесом потянулись через деревню.
      - Пожалуйста, завтра не задержите работу, - просил мостовой подрядчик, - у меня в четырех местах сразу начнут.
      - Не задержим, не задержим, - отвечал Сикорский.
      Наскоро поев, Сикорский сказал:
      - Ну, теперь садитесь, и я вам объясню, как делается разбивка моста и даются обрезы свай, потому что завтра, чтобы поспеть везде, мы поедем с вами в разные стороны. Берите себе на завтра короткий хвост дистанции к Бендерам, а я поеду в другую сторону.
      Село Заим было расположено так, что до конца дистанции в сторону Бендер было пять верст, тогда как в сторону Галаца было двадцать пять.
      - А теперь спать, чтобы завтра в четыре часа уже выезжать нам.
      В четыре часа на другой день, в то время, как Сикорский на своей тройке поехал вправо, Карташев, сам правя, выехал на своей тележке, запряженной Машкой. В тележке лежали нивелир, рейки, угловой инструмент, эккер, лента, цепь и рулетка, топор, колья и вешки, лежал и узелок с хлебом и холодным куском мяса, а через плечо была надета фляжка с холодным чаем.
      Начинавшееся утро после вчерашних дождя и бури было свежо и ароматно. На небе ни одной тучки. На востоке едва розовела полоска света. Этот восток был все время пред глазами Карташева, и он наблюдал, как полоска эта все более и более алела, совсем покраснела, пока из-за нее не показался кусок солнца. Оно быстро поднялось над полоской, стало большим, круглым, без лучей, и точно остановилось на мгновение. Еще поднялось солнце, и сверкнули первые лучи, и заиграли разноцветными огнями на траве капли вчерашнего дождя. И звонко полились откуда-то с высоты песни жаворонка, закричала чайка, крякнули утки на болоте вправо. И еще ароматнее стал согретый воздух. Карташев вдыхал в себя его аромат и наслаждался ясной и радостной тишиной утра.
      В двух местах уже ждали плотники у сваленных бревен, спешно собирая копер. Карташев остановился, вынул профиль, нашел на ней соответственное место и начал разбивку.
      - Ну, господи благослови, в добрый час! - тряхнул кудрями плотный десятник подрядчика, сняв шапку и перекрестясь.
      Когда Карташев уже приказал забивать первый кол, он кашлянул осторожно.
      - Не лучше ли будет, начальник, в ту низинку перенести мост, - воде будто вольготнее будет бежать туда - вниз, значит.
      Карташев покраснел, некоторое время внимательно смотрел, стараясь определить на глаз, какое место ниже, и, вспомнив о нивелире, решил воспользоваться им.
      Десятник оказался прав, и мост был перенесен на указанное им место.
      Окончив разбивку, Карташев с десятником проехал на самый конец дистанции и разбил и там мост.
      По окончании десятник сказал:
      - На тот случай, если потом вам недосуг будет, быть может, сейчас и обрез дадите?
      - Как же, когда сваи еще не забиты?..
      - По колышку, а когда забьем, я проватерпашу.
      Карташев подумал и сказал:
      - Хорошо.
      Но, когда, отнесясь к стоявшему невдалеке реперу, он дал отметку обреза, его поразило, что сваи будут торчать из земли всего на несколько вершков.
      Он несколько раз проверил свой взгляд в трубу, выверил еще раз нивелир и в нерешимости остановился.
      Бывалый десятник все время, не мигая, смотрел на Карташева и наконец, приложив руку ко рту и кашлянув, ласково, почтительно заговорил:
      - Тут под мостом канавка под русло пройдет, и так что... - Он приложил руку к козырьку и посмотрел в правую сторону, куда падала долина. - Примерно еще сотых на двадцать пять, а то и тридцать, значит, глубже под мостом будет.
      - Да, да, конечно, - поспешил согласиться Карташев и в то же время подумал:
      "Ах, да, действительно! Канавка... Какой у него, однако, опытный глаз".
      Когда опять приехали к первому мосту, копер уже был готов, его скоро установили на место, и к нему подтащили первую сваю.
      Десятник быстро, толково, без шуму распоряжался, и когда свая была захвачена, поднята, и установлена, и прикреплена канатом, когда плотники, они же и забойщики, стали на места, десятник, вынув поддержки из-под бабы, обратился к Карташеву:
      - Благословите, господин начальник, начинать.
      - С богом!
      - Господи благослови! крестись, ребята!
      И все перекрестились.
      - Ну, закоперщик, затягивай песню!
      Закоперщик начал петь:
      И так за первую залогу
      Да помолимся мы богу...
      И хор рабочих в красных рубахах дружно и звонко подхватил:
      Эй, дубинушка, ухнем!
      Эй, зеленая, сама пойдет!
      Пойдет, пойдет, пойдет...
      И воздух потрясли тяжелые удары бабы о сваю, первые под припев, а остальные молча.
      Карташев во все глаза смотрел. Ему вспоминались чертежи мостов, сваи, вспоминался текст лекций.
      Когда запели дубинушку, которую он до сих пор слышал только на студенческих вечеринках, его охватила радость и восторг.
      - Залога!
      И удары прекратились.
      - Как поют, господин начальник?
      - Хорошо.
      - Прямо, можно сказать, архирейский хор, - говорил десятник, отмечая на свае карандашом расстояние, на какое свая ушла в землю, - на одиннадцать сотых, господин начальник, отказ...
      - Ах, да, - вспомнил Карташев наказ Сикорского, - надо будет отмечать отказы. У вас есть книжечка?
      - Так точно.
      - Я вам разграфлю.
      - Не извольте беспокоиться: я разграфил уже. Обыкновенно нашему брату, подрядчику, этого дела не доверяют: опасаются, как бы мы свою линию не выводили; бывает так, что и закапывают сваи вместо того, чтобы забивать их, всяко бывает, только наш подрядчик не из таких и нам не велит. Он лучше же лишнего перебьет. До какого отказа, господин начальник, бить будем?
      Карташев напряженно вспоминал: "Как это, до двух сотых или до двух тысячных?"
      - Ежели, к примеру, - продолжал десятник, - свая ровно пойдет, так и в три сотки отказ будет ладный.
      - Нет, все-таки до двух бейте.
      - Как прикажете.
      И, повернувшись к рабочим, десятник сказал:
      - Ну, готовы, что ли? Это еще что? - точно не понимая, в чем дело, спросил десятник.
      От рабочих закоперщик с шапкой в руках подходил к Карташеву.
      - Имеем честь поздравить вас с благополучным началом.
      - Ну, народ, - неопределенно качнул головой десятник, наблюдая Карташева, и, увидев, что Карташев достал десять рублей, сказал весело: Ну, смотри, ребята, старайтесь да благодарите господина начальника.
      - Благодарим! - дружно и весело отозвались рабочие.
      - Поднимай бабу!
      И баба под красивый припев речитатива: "Расчестная наша мать, помоги бабу поднять!" - стала подниматься вверх, а закоперщик уже опять затягивал:
      Эй, ребятки, не робейте,
      Своей силы не жалейте.
      После второго залога десятник, приподняв шапку, обратился к Карташеву:
      - Дозволите ли веселые песни петь?
      - Конечно.
      - Работа пойдет у них веселей: валяй, ребята!
      Лица рабочих светились лукавою радостью, и только закоперщик с бесстрастным лицом, все тем же замогильным глухим голосом выводил:
      Инженера мы уважим,
      По губам - помажем.
      И восторженно подхватила артель дубинушку, заметив, как залилось краской до корней волос лицо смущенно-растерянно улыбавшегося Карташева.
      К обеду возвратились в Заим и Карташев и Сикорский. Карташев сделал Сикорскому обстоятельный доклад.
      - Только одно неправильно - никогда вперед обреза не давайте. На этом и строятся все мошенничества. Поезжайте после обеда опять и уничтожьте обрез. Когда кончат забивку, пусть и позовут тогда. А что касается того, чтобы вести журнал забивки свай, то сегодня приедет десятник еще.
      XVI
      Работы наладились, и все пошло изо дня в день.
      Карташев ездил в дальнюю сторону дистанции, Сикорский взял на себя более короткую, так как на нем, кроме технической стороны дела, лежали и распорядительная и административная части. Постоянно приезжали из города, привозили материалы, запрашивали срочно по телеграфу, и ему необходимо было, как он говорил, быть всегда на ружейный выстрел от конторы.
      Все делалось с какой-то сказочной быстротой, и быстрота эта все возрастала; установились и ночные работы.
      В каждом месте линия кишела рабочими: забивали сваи, сыпали насыпи, копали выемки, тянулись обозы с вывозимою землею, лились песни, крики, громкий говор. Узкая полоса земли на протяжении двухсот восьмидесяти верст жила полной жизнью безостановочно все двадцать четыре часа в сутки.
      Ночью эта лента была сплошь огненная от костров. Уже провели телеграф, и в Заиме сидела телеграфистка.
      Смены ей не было; и ночью и днем она должна была принимать телеграммы.
      Еще молодая, с терпеливыми, все выносящими глазами, сидела она в минуты отдыха на завалинке своей избы, курила и смотрела равнодушно вдаль, туда, где кипела работа.
      Карташев жил в избе рядом. В четыре часа он уже выезжал на линию.
      В тележке лежали инструменты и холодный завтрак.
      Уезжал он на весь день и возвращался домой часам к десяти.
      Иногда надо было зайти еще в контору к Сикорскому. Иногда и ночью необходимо было ехать вторично на линию. Суток не хватало. В каждом месте, в каждой точке уже ждали, нетерпеливо ждали Карташева с разбивкой, с отметкой, с вопросами, без решения которых дело останавливалось. Получалось такое впечатление, что все везде стоит и виновник этому только он, Карташев.
      Это тяготило, мучило, угнетало, и Карташев почти не выходил из подавленного и в то же время напряженного, крайне неприятного состояния от сознания, что никогда ему не поспеть везде вовремя.
      Его лошадь начала портиться.
      Вначале она ходила рысью, но чем дальше, тем больше теряла бедная Машка силы.
      Давно исчезла округленность ее форм, блеск ее шерсти.
      Ее худая, теперь острая спина поднялась кверху, шерсть болезненно торчала во все стороны, грива была спутана, сбита, а сама она точно потеряла всякую способность понимать, где дорога, где овраг. Прежде, бывало, хоть домой она бежала. Теперь же одинаково равнодушно, несмотря на все удары, шла все тем же заплетающимся шагом.
      И это еще более раздражало и угнетало Карташева. Но когда однажды Машка отказалась и таким шагом идти, когда она беспомощно остановилась и, несмотря на всякие понукания, не хотела идти дальше, Карташев, которого во всех местах ждали, как манну с неба, пришел в такое отчаяние от своей собственной несостоятельности, от несостоятельности Машки, что расплакался.
      В таком положении и застал Карташева Сикорский, несшийся на своей жениховской тройке.
      Карташев торопливо уничтожил следы слез, а Сикорский сделал вид, что их не заметил.
      - Ну, сегодня я за вас распоряжусь, а вы поезжайте домой и сейчас же купите вторую лошадь. Необходимо ездить на сменных лошадях.
      - Она и домой не пойдет.
      - Дайте овса ей.
      - Нет у меня овса.
      - Ну, так чего же вы хотите? Человек восемнадцать часов ездит и не кормит лошадь. Обязательно надо брать торбу с овсом. Доехали до конца дистанции, надели на нее торбу, сами закусили и поехали назад. А теперь что же делать? Выпрягите ее и пустите попастись по этой траве.
      Сикорский уехал, а Карташев выпряг Машку, пустил ее на траву, а сам, сидя на тележке, ел свой хлеб с колбасой и грустно-бессильно смотрел туда вдаль, где кипела работа, где ждали его, в то время как он должен был пасти свою лошадь.
      В этот день Карташев возвратился домой в неурочное время, когда солнце было еще высоко в небе.
      Продажная лошадь оказалась у хозяина, в избе которого жил Карташев.
      Выйдя из своей телеграфной конторы, - она же и спальня, - телеграфистка тоже, присев на завалинке, смотрела, как Карташев пробовал лошадь, и с своей стороны сделала несколько замечаний, обнаружив некоторые познания по этой части.
      Между нею и Карташевым завязался разговор, и оказалось, что она дочь мелкого херсонского помещика.
      Карташев, чувствовавший себя в общем не лучше Машки, хотел было воспользоваться отдыхом и лечь спать, но начавшееся знакомство отвлекло его, и, сидя устало на завалинке, он дотянул до вечера в разговорах с телеграфисткой.
      Она была некрасива, почти необразованна, но было в ней что-то симпатичное, беззащитное и, наконец, молодое - в улыбке, взгляде, в бессознательных движениях. Было интересно будить это молодое.
      Общее положение заморенных, работающих через силу людей, при походной жизни, при сознании, что очень скоро все это кончится и в свое время, как и все, унесет невозвратное будущее, еще больше сближало, примиряло, заставляло торопиться.
      Высоко в небе, как заброшенный маяк, ярко светила луна.
      Белая колокольня, белые избы рельефно и неподвижно стояли, и от них падала густая черная тень. В ярком ослепительном воздухе, как серебро, сверкала на воде полоса лунного света.
      Было свежо, телеграфистка куталась в платок и курила.
      Карташев устало сидел рядом с ней.
      Гулко звонили часы на высокой колокольне, и ему было хорошо и уютно около простой доброй девушки полуспать, полубодрствовать, наслаждаясь волшебной красотой ночи.
      - Вы спите совсем, - положите на плечо мне вашу голову.
      И Карташев положил.
      - И холодно вам, вот вам половина моего платка.
      Пришлось сесть плотнее под одним платком.
      Так и сидели они, изредка перебрасываясь словами, не замечая, как идет время.
      Все так же неподвижно светила луна с своей бесконечной высоты, так же стояли настороженные белые хатки, и лунный свет играл в воде.
      Какой-то особый сон наяву владел душой. Они не помнили, как обнялись, как поцеловались, как очутились вдвоем на ее узкой постели, как уснули обнявшись, прикрытые ее платком, единственным теплым, что было в ее скудном багаже.
      А в четыре часа Карташев осторожно, чтобы не заметили, пробирался в свою избу.
      Но на завалинке уже сидел Тимофей, и смущенный Карташев чувствовал, что Тимофей обо всем догадался.
      Рядом с исключительным размахом в деле постройки во всем соблюдалась экономия, доходившая до скаредности. Так, служащих в общем было мало, и на долю каждого приходилась двадцатиголовая работа. Будки, например, как временные, решено было строить самого легкого типа, причем ассигновано было на каждую будку по сто двадцать пять рублей, тогда как обычная цена будки от пятисот до тысячи рублей.
      Был предоставлен полный простор для инициативы и выбора строительного материала.
      - Предоставляю, - сказал Сикорский Карташеву, - все дело вам, стройте хоть из навоза, и условие одно - не выйти из сметы, потому что, помните, это своего рода пунктик, конек начальника участка.
      В помощники себе Карташев взял Тимофея.
      Решено было пользоваться в общем типом молдаванских легких клетушек, из легкого деревянного остова в виде рал, заплетенных плетнем и смазанных с одних сторон глиной с навозом. Крыши крыть очеретом. Печи глинобитные с каменным, за неимением кирпича, сводом.
      Но и камня не было. Тимофей разыскал в степи колодцы, устраиваемые набожными молдаванами, и выбирал оттуда тот камень, которым были обложены стенки колодца. Лесной материал покупался у молдаван в каруцах и состоял из жердей в полтора-два вершка в диаметре.
      Высокая каруца с такими торчащими жердями стоила от трех до пяти рублей. Четырех, пяти таких каруц было достаточно для будки. Но и эта цена показалась Тимофею дорогой.
      Он узнал, откуда молдаване возят лес, съездил туда и купил там две десятины такого же леса по сорока рублей за десятину. Этого лесу хватило с избытком на всю дистанцию. Одни рубили его и очищали от коры, другие возили на линию.
      Работа, как говорил Тимофей, шла колесом.
      Сегодня Тимофей тащил Карташева в лес осмотреть покупку и работы Тимофея.
      Лес был верстах в двенадцати от линии.
      Карташев хотел успеть побывать и в лесу и проехать по линии.
      - Ну, чай сегодня некогда пить, - скорей запрягай Румынку - и поедем.
      Через несколько минут Карташев уже выезжал на Румынке, захватив для нее заготовленную с вечера торбу с овсом, а рядом верхом ехал Тимофей.
      Проезжая мимо телеграфной конторы, Карташев покосился на ее безмолвные окна и поцеловал спавшую за ними ласковую, на все согласную, молодую телеграфистку.
      "Дать бы ей выспаться, - подумал Карташев, - и подольше бы не присылали телеграмм сегодня".
      День обещал быть дождливым. Все небо заволокло ровною серою пеленою, и только при восходе солнца там на востоке прорвалась на мгновение эта пелена, и, из-под нее выглянув печально, солнце опять скрылось.
      Скоро стал накрапывать мелкий ровный дождик, и точно спустилась на всю округу мокрая, серая, однообразная пелена.
      Иногда дождь переставал и опять принимался, такой же однообразный, тихий и ровный.
      - Теперь, пожалуй, - говорил Тимофей, - и ни к чему уж он. Разве вот для озимей перед севом... ну, корму прибавится...
      - Н-да, - соглашался Карташев, продолжая испытывать смущение при Тимофее.
      На отрогах далеких холмов и невысоких гор показался лес.
      - Вот и наш лес, - показал рукой Тимофей туда, где, борясь с дождем, поднималась синяя струйка дыма, - может, кипяченая вода будет, чаю напьемся.
      Подъехали к лесу, привязали лошадей и пошли на просеку. Дождь опять перестал. На только что срубленных мокрых деревьях дрожали крупные капли воды, пахло сыростью, свежим лесом, пахло дымом, и ярче вспоминалась ночь, луна, телеграфистка.
      Оказался и кипяток, сварили чай и напились.
      Карташев в первый еще раз был в настоящем лесу, в первый раз видел, как его рубят, как выделывают из него годный для постройки материал. Он осмотрел работы, одобрил все, дал дровосекам на водку и уехал напрямик к концу дистанции.