Вместо Сикорского приезжал Никитка и, подражая Сикорскому, тоже изображал из себя недовольного хозяина. Провизию он привозил все худшую и худшую, и наконец Карташев, после совещания с Ереминым и Тимофеем, сказал Никитке, чтобы он больше не возил провизии и не ездил к нему.
      - Вы разве нанимали меня? Хозяин вы, что ли, чтоб мне приказывать? нахально спросил Никитка.
      - Хозяин!! - заревел Карташев, и глаза его налились кровью, а руки сжались в кулак.
      Никитка не стал испытывать больше его терпенье, вскочил в тарантас и уехал. А Карташев, придя в себя, был смущен охватившим его вдруг бешенством, но при воспоминании об испуганной физиономии Никитки испытывал удовлетворение и думал: "Будет на следующий раз ухо востро держать, да и остальные видели, что ласков и покладлив я, когда хочу и когда со мной не нахальничают..."
      XII
      На восьмой день Карташев подходил к городу, сделав в среднем по двенадцать верст. Раз сделал он семнадцать верст, но двадцать две, о чем рассказывал ему Сикорский, он так и не мог сделать. Он утешался, что Сикорский сделал это в степи, беря взгляды по двести сажен в обе стороны, в то время как при здешней местности не выходило и ста. Да при этом вследствие неопытности приходилось часто возвращаться назад вследствие несходности отметки с отметкой репера.
      При этом он каждый раз мечтал, что накрыл на этот раз Сикорского. Но проверка опять показывала, что он опять ошибся. Так ни разу и не накрыл он Сикорского. Теперь, подходя к городу, он рад был этому, потому что знал, что этим обрадует Сикорского.
      Уже на расстоянии тридцати верст от города он видел толпы рабочих, землекопов, развозимый материал. Топтались поля, кукуруза, виноградники. В одном месте через сад тянулась сквозная просека. На земле валялись срубленные яблони, груши - с массой зеленых плодов на них. Садилось солнце и золотой пылью осыпало деревья, и ослепительные лучи горели между листьями. Где-то мелодично куковала кукушка, и Карташев насчитал семнадцать лет остающейся еще ему жизни. Это было слишком много, и Карташеву с ужасом представилась его сорокадвухлетняя фигура. Уже тридцать лет казались ему какой-то беспросветной и безнадежной старостью.
      Безмятежным покоем вечера веяло от садов и дач, Днестра и неба, с его золотистыми переливами, с его голубыми перламутровыми облаками. Точно воды протекли и оставили песчаный свой след. Но песок был яркий, блестящий, с переливами всех цветов. И только там, под солнцем, вплоть до горизонта был однообразный нежно-золотистый тон.
      Из какого-то густого сада и домика в нем Карташева окликнул голос младшего Сикорского, и сам он показался на улице.
      - Ну, здравствуйте, сошлось?
      - Совершенно сошлось! - радостно говорил Карташев, горячо пожимая руку Сикорского. - Несколько раз думал было вас накрыть, но так и не выгорело.
      Сикорский весело смеялся.
      - Ну, довольно. Здесь уж строят, и тридцать верст отсюда уже была вторая нивелировка. Идем к нам, я вас познакомлю с сестрой и зятем.
      Карташев оглянулся на свой костюм. Правда, он уже третий день одевал панталоны, а сегодня надел и куртку, но и куртка и панталоны изображали из себя теперь только грязные лохмотья, да при этом изгрызенная, поломанная шляпа, истоптанные, с перекошенными на сторону высокими каблуками сапоги, которые он надел, так как в лаптях ходить по городу и совсем было неудобно. На мягких полях эти свороченные на сторону каблуки еще не так давали себя чувствовать, но на твердой мостовой он при каждом движении чувствовал и боль и неудобство ходьбы.
      - Ну, пустяки, - сказал Сикорский. - Моя сестра привыкла к разным фигурам.
      - Ну, тогда постойте, - сказал Карташев и, присев на мостовую, вытянув ногу, сказал рабочему с топором: - Руби каблуки!
      Когда каблуки были отрублены, Карташев, правда, чувствовал себя в каких-то широчайших башмаках, но зато не испытывал больше ни боли, ни неудобства.
      Затем он рассчитал рабочих, оставив только Тимофея и Копейку, и с Ереминым, подводой и инструментами отправил их в гостиницу.
      - Мне, право, совестно, - покончив, обратился Карташев опять к Сикорскому.
      - Да, идите, идите!
      - Вы понимаете, благодаря этой дыре, - он показал на одну половину своих штанов, - я могу показываться только боком.
      - Ну и отлично.
      Они вошли в маленькую калитку и очутились в густом саду, дорожкой прошли к террасе дома и взошли на террасу.
      Посреди террасы стоял стол, покрытый белоснежной скатертью. На ней стоял вычищенный, сверкавший медью, кипевший самовар. Посуда, масленка с маслом и льдом, стаканы и чашки - все было безукоризненной чистоты. Так же светло и чисто одет был Сикорский, его зять, начинавший полнеть блондин, его сестра, молодая, похожая на брата, несмотря на надменное выражение, все-таки с симпатичным, привлекательным лицом.
      - Ну вот, знакомьтесь, - бросил пренебрежительно Сикорский.
      - Петр Матвеевич Петров, - поздоровался блондин. - Прошу любить и жаловать.
      - Тебя полюбишь, - сказал Сикорский.
      - Молчи, - ответил Петр Матвеевич.
      Карташев боком пробрался к сестре Сикорского и пожал так протянутую из-за самовара руку, точно протягивавшая не совсем была уверена, что надо это сделать.
      - Ты попроси его повернуться, - предложил ей брат.
      Петров уже видел дефект Карташева и раскатисто смеялся, его жена улыбалась и казалась еще симпатичнее.
      - Не обращайте на них внимания, - заговорила она красивым музыкальным голосом, - и садитесь. Чаю хотите?
      Карташев поспешно сел на стул, вдвинул его как можно глубже под стол и, пригнувшись, ответил:
      - С большим удовольствием.
      - Петя, - обратился Сикорский к зятю, - надо тебе было видеть этого господина месяц тому назад, каким франтиком он выступил отсюда.
      Он обратился к Карташеву:
      - Идите сюда к зеркалу. Посмотрите на себя. Волосы одни чего стоят, сзади уже в косичку завивать можно: в дьячки хоть сейчас идите...
      Но Карташев только головой покачал.
      - К зеркалу не могу идти.
      Он молча показал на свой разорванный бок, и все опять смеялись.
      Карташеву дали чай, любимые его сливки, такие же холодные, как и масло, любимые бублики, и он, теперь всегда голодный, пил и ел с завидным аппетитом.
      - Вы знаете, - заметил ему Петр Матвеевич, - как здесь на юге немцы-колонисты нанимают рабочих? Прежде всего садят с собой за стол есть. Ест хорошо - берут, нет - прогоняют. Вас бы взяли. Покажите руки.
      Карташев показал.
      - И руки хороши: мозоли есть.
      - Это, вероятно, еще от кочегарства.
      - Вот попались бы вы к этому господину, - показал Карташеву Сикорский на зятя, - этот бы и вас замучил на работе.
      - Тебя же не замучил, - ответил Петр Матвеевич.
      - Только и спасла вот она, - ткнул Сикорский в сестру. - Вижу, что забьет, я и подсунул ему сестру. Ну, и пропал... Теперь и половины от него уже не осталось. Толстеть стал.
      - Ну, ври больше, - ответил Петр Матвеевич и встал, взяв лежавший тут же корнетик.
      Жена его тоже поднялась и спросила:
      - К ужину придешь?
      - Да, приду.
      Они с мужем ушли, а Карташев сказал Сикорскому:
      - Я не знал, что у вас есть сестра.
      - Целых две, - они у дяди жили раньше.
      - А Петр Матвеевич тоже инженер?
      - У него нет диплома инженера, но уже лет десять начальник дистанции. Я у него и начал свою практику. Очень дельный человек. Точный, как часы. Его дистанция первая от Бендер. Кстати, хотите быть моим помощником: моя третья отсюда дистанция?
      - С удовольствием, конечно.
      - Мы так и порешили с Пахомовым. Жалованье вам назначено по двести рублей в месяц, подъемные шестьсот, на обзаведенье лошадьми триста. Идите завтра и получайте, да ко всему еще за два месяца уже прослуженных.
      - Один месяц.
      - Штаты утверждены с мая. А деньги вы отдайте на сохранение сестре.
      - Отлично, а то я их в конце концов потеряю.
      Карташев вынул портфель, пересчитал, оставил у себя пятьсот, а тысячу рублей вынул и положил на стол.
      Когда сестра Сикорского возвратилась на террасу, брат сказал:
      - Марися, возьми у него эти деньги и спрячь, чтобы не растерял. Завтра еще тебе столько даст. Да зачем вы столько оставили себе?
      - Так, на всякий случай.
      - Давайте лучше мне, целее будут, - сказала ласково сестра и добродушно кивнула головой.
      - Нет, мне нужно восстановить свой гардероб.
      - Ну, что вы здесь, в Бендерах, найдете! А знаете что! Вы можете дня на два, на три пока что съездить в Одессу, к своим. Я вам завтра это устрою.
      Карташев очень обрадовался.
      - И мне купите кой-что.
      - Зине кланяйтесь, - сказала сестра Сикорского.
      - Вы ее разве знаете? Теперь она уже монахиня.
      И Карташев рассказал, как она уехала в Иерусалим.
      Сикорский возмущался, качал головой и говорил со своей обычной гримасой:
      - Ой, какая гадость! Фу! Вот до чего доводит людей религия! бросить детей... Ой, ой, ой!..
      Сестра Сикорского слушала, вдумывалась и сказала:
      - Я тоже не понимаю этого... Бросить детей!.. Я знаю и вас; я была в младшем классе, а она в старшем, и она меня очень любила; я видела и вас, и Корнева, и вас с Маней Корневой.
      Она рассмеялась и немного покраснела.
      - А что, не дурак поухаживать? - спросил брат.
      - Ого! и какой еще! Иди сюда, Ваня.
      Сестра вышла в комнаты, а за ней ушел и брат.
      Затворив за собой дверь на террасу, сестра заговорила:
      - Баня у нас еще горячая. Сведи ты его в баню, ведь от него, несчастного, так и разит; дай ему хотя Петино белье, и костюм, и ботинки. Дай ему частый гребень: пф!.. и жалко и противно...
      - Ну, хорошо, ты уходи, приготовь там все, а я с ним поговорю.
      В это время в комнату вошла младшая сестра Сикорского.
      - Постой, - добродушно махнула ей старшая сестра, - не ходи еще туда: пусть его сначала обмоют, а то он теперь такой, что и чай пить не захочешь.
      Сикорский возвратился к Карташеву, поговорил еще с ним и спросил:
      - Давно не умывались?
      - Откровенно сказать, как расстался с вами.
      - Восемь дней?!
      - Куда-то задевалось полотенце, да и вообще - проснешься, торопишься на работу... На изысканиях, собственно, некогда умываться.
      - Ну, это только русские способны... Вы возьмите англичан на изысканиях: каждый день три раза ванну: резиновые походные ванны. Знаете что, сегодня у нас вследствие субботы баня: идите в баню.
      Карташев сделал было гримасу.
      - Очень длинная история. Начать с того, что у меня с собой никакого чистого белья нет.
      - Белье будет... Послушайте, нельзя же, если сказать по-товарищески, такой свиньей ходить. Ведь от вас пахнет, как от свиньи.
      Карташев понюхал свое платье и немного обиженно сказал:
      - Ну, уж это неправда!
      - Чтобы убедиться - вы вымойтесь, переоденьтесь и потом понюхайте свое грязное белье. И волосы вычешите, потому что вши у вас уже и по лицу ползают.
      И так как Карташев не верил, он взял его осторожно за руку и подвел к зеркалу.
      - Черт знает что! - брезгливо согласился наконец Карташев.
      - Ну, ступайте. И так как вы наверно сами вымыться не сумеете, то я пришлю к вам банщика.
      - Я терпеть не могу с банщиком мыться.
      - И придете назад с грязными ушами. Нет, берите банщика.
      Карташеву дали белье, частую гребенку, дали верхнее платье, ботинки, дали банщика и отправили в баню.
      Карташев на цыпочках проходил по блестящим, как зеркало, полам, по комнатам, сверкавшим голландской чистотой.
      "У них в роду чистоплотность", - подумал он.
      И смутился, вспомнив гримасу отвращения на лице сестры Сикорского.
      Сейчас же по его уходе сестра Сикорского позвала горничную и вместе с ней занялась обмыванием той части пола и стула, на котором сидел Карташев. Затем она внимательно осмотрела скатерть, стряхнув все крошки, покачала головой и сказала:
      - Порядочная свинья: как грязно ест, всю скатерть измазал.
      Когда Карташев вернулся из бани, одетый в летний костюм Петрова, только сестры Сикорского были на террасе.
      Старшая сестра, Марья Андреевна, встретила его уже, как старого знакомого.
      - Ну вот... и вам, наверное же, самому приятнее...
      - Мне все равно, - ответил весело Карташев, - хотя теперь я себя чувствую отлично.
      - Ну, вот с моей сестрой познакомьтесь.
      Младшая сестра Сикорского была похожа на какую-то маленькую миньятюру, легкую и воздушную. Микроскопическая ручка, прекрасные неподвижные черные глаза, поразительная белизна кожи, несмотря на лето, на общий загар, хорошенький полуоткрытый рот и ряд мелких белых зубов - все вместе производило впечатление видения, которое вот-вот поднимется на воздух и исчезнет.
      Голос ее был еще мелодичнее, еще тише и нежнее, чем у сестры.
      В тихом вечере в саду нежно и звонко пела какая-то птичка, и Карташеву слышалось что-то родственное в этом пении и голосе младшей сестры Сикорского.
      В ее лице не было надменности старшей. Напротив: в глазах светилась поразительная доброта, ласка, интерес.
      Карташев сразу почувствовал себя хорошо в обществе двух сестер.
      Солнце зашло, но еще горел светом сад и сильнее был аромат поливавшихся садовником роз, клумбы которых окружали террасу.
      - Вы знаете, на изысканиях, - говорил Карташев, - я научился любить природу. Природа - это самая лучшая из книг, написанная на особом языке. Этот язык надо изучить. Я его изучил, и теперь чтение этой книги доставляет мне такое непередаваемое наслаждение. Все остальное на свете ничего не стоит в сравнении с ней.
      - Потому что все-таки это она, - сказала старшая сестра, и все рассмеялись.
      - Хотите посмотреть, - тихо и смущенно предложила младшая сестра, - вид с нашего обрыва в саду?
      - Ну, идите, а я буду приготовлять к ужину.
      По извилистым дорожкам сада Елизавета Андреевна и Карташев прошли к обрыву над Днестром, где стояла вся обросшая диким виноградом беседка.
      Карташев сел рядом с ней и казался сам себе таким маленьким и неустойчивым, что все боялся, что вот он ее толкнет, и она, вздрогнув, растает, сольется с тем живым и прекрасным, что было перед глазами: сверкающая лента Днестра, неподвижная полоса зеленых камышей, прозрачное небо непередаваемых тонов. И все: небо и река, камыши и воздух замерли в своей неподвижности, и только где-то песня, протяжная и нежная, нарушала неземную тишину этой округи.
      Песня смолкла, Карташев спросил:
      - Кажется, очень хорошо спето?
      - Хорошо... Это на соседней даче один больной чахоточный студент поет.
      - Какая это песня?
      В ответ Елизавета Андреевна вполголоса запела песню - так мелодично, так музыкально, что Карташев боялся пошевелиться, чтобы не нарушить очарованья.
      Когда она кончила, Карташев сказал:
      - Ах, как хорошо вы поете; наверно, вы и играете отлично, - это сразу чувствуется. И знаете, пенье бывает - помимо того, хорошее ли оно или нет, умное или глупое. У вас умное, очень выразительное. Ничего лучше нет на свете пенья, музыки...
      - Природы... - лукаво подсказала Елизавета Андреевна.
      - А разве это не проявленье все той же природы? Все один и тот же общий, гармоничный аккорд одного и того же оркестра, где природа, музыка, красота - под общей дирижерской палочкой.
      - А кто дирижер?
      - Кто? Молодость.
      - А когда молодость пройдет?
      - Впрочем, нет, не молодость. Чувство красоты, любви к музыке, к природе остаются вечно в человеке. Напротив, молодость мешает созерцательному настроению. Она отвлекает, она, как буря на море, постоянно волнует поверхность, закрывает даль тучами и не дает возможности отдаваться полностью наслаждению сознания, что живешь и чувствуешь. Я буду очень счастлив, когда эта молодость со всей ее ненасытимостью оставит меня.
      Елизавета Андреевна улыбалась, и теперь Карташев сравнивал ее с той единственной звездочкой, которая появилась на горизонте и робко, нежно и нерешительно искрилась там.
      Он вспомнил вдруг Аделаиду Борисовну и горячо сказал:
      - И вы знаете, в молодости человек при всем желанье не может быть честным.
      - Напротив, я думаю, только в молодости, пока земное не коснулось еще, и может быть и честен и идеален человек. Никто же сразу не берет взяток...
      - Я не об этом, это уж полная гадость, о которой и говорить не стоит. Нет, а вот возьмите так: вы кого-нибудь любите - хотите его любить всю жизнь, и вдруг чувствуете, что вам и другой уже начинает нравиться...
      - Значит, не очень любите.
      - Не знаю, на своем веку я очень любил, а никогда застрахован не был.
      - Может быть, еще полюбите и застрахуетесь. Не большой еще ведь век ваш.
      - Больше вашего, во всяком случае.
      - Тот большой век, кому меньше жить осталось, - ответила грустно, загадочно смотря вдаль, Елизавета Андреевна.
      - А кто это знает? - спросил Карташев.
      - Знаю, - кивнула головой Елизавета Андреевна и, встав, сказала: Сыро, пойдем домой.
      Становилось действительно сыро. Свет оставался только еще там, над рекой, какой-то призрачный, словно из открытого окна другого мира, и вместе с этим светом вставал призрачный туман и поднимался все выше и выше.
      Под нависшими деревьями сада было уже совсем темно, и казалось, и сад расплывался и уходил в эту темную туманную даль. Только около самого дома светлые пятна из окон падали на клумбы, и ярче вырисовывались в них розовые кусты центифолий.
      На террасе уже стоял накрытый стол, такой же белоснежный и яркий. Карташеву опять хотелось есть.
      Елизавета Андреевна прошла к тут же стоявшему роялю и стала наигрывать сначала одной рукой, а затем и двумя.
      Вошла старшая сестра и сказала:
      - Лиза, надень накидку.
      - Мне не холодно.
      - Опять будет лихорадка. Играй, я принесу тебе.
      Сестра пришла и накинула ей на плечи черную кружевную накидку. Накидка эта очень шла к Елизавете Андреевне, и Карташев смотрел на нее и ломал голову, где в Эрмитаже, между старинными картинами, видел он такой бюст, такую античную головку герцогини или маркизы, а может быть, и королевы.
      - Что вы, как жук, приколотый булавкой, сидите? - спросила его старшая сестра.
      Младшая тоже посмотрела на Карташева и, бросив играть, рассмеялась нежным серебристым смехом.
      Карташев тоже рассмеялся.
      - Знаете, ваша сестра какая-то маленькая волшебница...
      - Ну, вы, однако, поосторожнее, потому что, если это услышит ее жених...
      Карташев почувствовал что-то неприятное, как резнувшая вдруг ухо фальшивая нота, но быстро ответил:
      - Жених только счастлив может быть, что у него такая невеста, и не во власти всех женихов мира отнять у вашей сестры ее свойство...
      - Не слушай его, Лиза, потому что мне Ваня говорил, что он и сам уже заинтересован одной барышней.
      - Если это так, то тем сильнее я только чувствую все прекрасное.
      Старшая сестра только головой покачала.
      - Ну, ну, хорошо язык ваш подвешен, и беда тем, кто на тот колокольный звон ваш попадется.
      Пришли Петров, оба брата Сикорских и сели ужинать.
      - Ну, надо водки выпить, - сказал Петров и налил себе объемистую рюмку. - Вам наливать? - обратился он к Карташеву.
      - Я не знаю, - ответил Карташев.
      - Попробуйте, - сказал Петров и налил Карташеву такую же рюмку.
      Но в то же время Марья Андреевна протянула руку, взяла рюмку Карташева и, подойдя к краю террасы, выплеснула ее.
      - Нечего развращать людей, - сказала она.
      - Ого, значит, и вас уже посадили на цепочку, но все-таки зачем же добро выливать? не он - другой кто-нибудь выпил.
      Подали ароматные на поджаренном луке бризольки, свежепросоленные огурцы; Карташев съел и два раза накладывал себе еще.
      - Валяйте, валяйте, - говорил ему Петров, - этим лучше, чем чем-нибудь другим, вы заслужите ее милость. Смотрите, смотрите, какими любовными глазами она смотрит на вас.
      - Я очень люблю, чтобы у меня ели хорошо, - ответила ласково Марья Андреевна и еще ласковее спросила Карташева: - Не хотите ли еще?
      - Кажется, довольно, - неудачно проглатывая последний кусок с третьей тарелки, ответил Карташев, смотря на Марью Андреевну.
      - Маленький, - кивнула она ему головой, слегка подняв при этом по привычке правое плечо.
      И так как Карташев нерешительно молчал, то она сама положила ему еще один увесистый кусок и щедро полила его прозрачным сверху, с темным осадком внизу соусом.
      Карташев съел и этот кусок, и оставшийся соус, обмакивая в него, как бывало в детстве, хлеб.
      - Ну, кажется, я сыт теперь, - сказал он.
      - Подождите: еще вареники со сметаной и маслом, а потом молодая пшенка, - говорила Марья Андреевна.
      - Ой-ой-ой!
      - Ну, а потом уж пустяки самые останутся: молочная каша, пироги с вишнями в сметане, мороженое, черешни, кофе, чай...
      Каждое блюдо Карташев должен был есть, и на вопрос: "Разве вы его не любите?" - отвечал:
      - Самое мое любимое, - и когда все смеялись, он говорил: - Ей-богу, любимое!
      - Не удивительно, потому что вы сами же южанин, - поддерживала его Марья Андреевна.
      - И южанин, и так вкусно все, что я в конце концов лопну.
      - Ну, - сказал ему Петр Матвеевич, - теперь она и спать вас оставит у себя.
      - В доме негде, а вот, если не боитесь в беседке над обрывом, предложила Марья Андреевна.
      - Я с наслаждением, - ответил Карташев.
      - Он на все согласен, - рассмеялась, махнув рукой, Марья Андреевна.
      Общее настроение за столом портил только старший Сикорский. Он сидел мрачный и молчаливый.
      Старшая сестра нехотя спросила его:
      - Ты это что сегодня, Леня?
      - Так, ничего, - угрюмо ответил старший Сикорский.
      Марья Андреевна помолчала и спросила мужа:
      - Что с ним?
      Муж кивнул на младшего Сикорского и сказал:
      - Спрашивай его.
      Младший стал серьезным, сделал презрительную гримасу и сказал:
      - Обиделся, что главным инженером его не назначили.
      - Да, главным! - горячо и обиженно заговорил старший Сикорский. Бьешься, как рыба об лед, стараешься, других, в десять раз меньше работавших, помощниками поназначали, а меня каким-то паршивым техником на затычку, да еще в контору.
      - Я, что ли, назначаю?
      - Мог бы отлично взять меня к себе в помощники, чем чужих брать.
      Младший Сикорский только презрительно фыркнул.
      Старший повернулся к Карташеву:
      - Я ничего против вас не имею и признаю даже ваши заслуги, но согласитесь, что же это за брат...
      - Совестно даже слушать, - ледяным голосом бросил младший брат.
      - Тебе все совестно, когда надо чем-нибудь помочь брату.
      Карташева, который знал, как неспособный старший со всеми своими извращенными наклонностями ехал на младшем - коробило. Он ценил младшего, который ни одним словом не подчеркнул несправедливости и нахальности своего брата. Впрочем, старший Сикорский, излив свой гнев, сказал строго сестре: "Дай мне еще пирога", - успокоился и за чаем уже рассказывал так смешно про свои похождения в главной конторе по части добывания себе лучшего места, что все, и он сам, хохотали до слез.
      После ужина он предложил младшей сестре выучиться новому танцу - вальсу в два па, - сыграл этот вальс на пианино, заставил старшую сестру подобрать его, начал танцевать с сестрой. Выучив сестру, он начал учить Карташева, а потом заставил танцевать этот вальс Карташева и сестру.
      Карташев танцевал с удовольствием, обнимая стройный стан Елизаветы Андреевны, держа в своей руке ее маленькую ручку.
      И даже, когда кончили танцевать, несколько мгновений она не отнимала, а он все продолжал держать ее руку, стоя у барьера террасы. Луна взошла, и неясные тени движущимися образами серебрили уходивший к оврагу сад.
      - Правда, что-то волшебное в этом? - спросил ее Карташев.
      В ответ она отняла свою руку, а он сказал:
      - Вот теперь волшебство пропало...
      И оба рассмеялись.
      - Ничего и удивительного нет, - начал было разъяснять Карташев, - раз волшебница...
      - Знаю, знаю, - ответила Елизавета Андреевна, - спокойной ночи.
      - Вам уж там в беседке готово, - сказала, прощаясь, Марья Андреевна.
      - Смотрите, русалки заберутся к вам с Днестра, - сказал, крепко сжимая руку, Петр Матвеевич.
      На скамейке беседки лежал тюфяк, покрытый двумя белыми простынями, и две подушки.
      Когда Карташев разделся, лег и потушил свечу, в дверях беседки показалась чья-то фигура.
      - Кто тут? - окликнул Карташев.
      - Это я, Леонид.
      Старший Сикорский присел возле Карташева на скамью и начал молча вздыхать.
      Карташев помолчал и спросил:
      - В чем дело?
      - В том дело, что сегодня я пулю себе в лоб пущу. Вы понимаете, какое положение: до сих пор я вел расходы по конторе. Теперь назначен Рыбалов. Черт его знает, как я просчитал около пятисот рублей. Прямо физической возможности нет все записать. Я рассчитывал, что меня назначат помощником, дадут двести рублей, а дали всего сто двадцать пять рублей, и теперь у меня двухсот рублей не хватает.
      - Так возьмите у меня.
      - Неужели вы можете? Мне так совестно, я уже должен вам триста... Я отлично помню, как видите, свои долги.
      Карташев полез под изголовье, зажег свечку и отсчитал двести рублей.
      - Пожалуйста, только брату не говорите.
      - Там кто еще?
      - Никитка.
      Проснувшись утром, Карташев полез в портфель, чтобы дать на чай горничной, но в портфеле ни мелких, ни крупных денег не было.
      С выпученными глазами Карташев некоторое время смотрел перед собой.
      Он вспомнил, как вчера сверкнули глаза Сикорского, когда он прятал под подушку портфель, и подумал: неужели? И на мгновенье тенью старшего брата покрылась и вся его семья, и гадливое чувство охватило Карташева. Но он сейчас же и прогнал эту мысль, вспомнив, как Марья Андреевна уговаривала его отдать ей на сохранение все деньги.
      - Хорошо, что хоть тысячу отдал.
      Потом он вспомнил, что и Никитка вчера тут же был, и решил, что украл деньги Никитка.
      В конце концов он подумал, вздохнув:
      "Э, черт с ними! Пропали так пропали... Могли бы еще убить. И как-никак я все-таки перебил дорогу этому старшему Сикорскому, и без меня он, очень может быть, был бы тоже помощником начальника дистанции".
      И к Карташеву опять возвратилось то приятное и веселое настроение, в котором он уже месяц жил. Какая-то безоблачная радостная жизнь, и за все время не было ни разу этого обычного, владевшего им всегда чувства какого-то страха, что вот-вот вдруг случится что-то страшное, неотразимое и непоправимое.
      Было просто весело, легко и радостно на душе, как радостно это утро, река в лучах солнца, куковавшая где-то кукушка, этот сад, манивший своей прохладой, ароматом роз и спелой малиной.
      Хорошо бы перелететь теперь туда на Днестр, выкупаться и возвратиться назад.
      Он еще раз заглянул в маленькое зеркальце, стоявшее на столе беседки, подумал, что надо прежде всего сегодня остричься, и пошел вверх по дорожке к террасе.
      Около розовых клумб он еще издали увидел легкое розовое платье и угадал Елизавету Андреевну.
      Она повернулась, и лицо ее сверкнуло ему такой яркой и доброжелательной лаской, что пошлый комплимент, вертевшийся уже в голове Карташева относительно роз и ее розового платья, - так и не сошел с его языка.
      - Хорошо спали?
      - Отлично, - ответил он, горячо пожимая ей руку.
      Она кивнула ему головой и своим нежным голоском сказала:
      - Идите пить кофе, я только цветов нарву.
      За столом была только Марья Андреевна. После обычных вопросов, как спал, хорошо ли себя чувствует, Карташев принялся за кофе, густые с пенкой сливки и свежие бублики с маслом.
      - Знаете, Марья Андреевна, - говорил он, - в вашей Лизочке...
      - Смотрите, пожалуйста!
      - Не считайте меня нахалом. Я говорю в смысле глубочайшего уважения и благоговения к ней. Как к богу, когда говорят ему ты. В ней такая непередаваемая прелесть. Это птичка, это самый нежный цветочек, это волшебница, фея. Я помню, в детстве, наслушавшись сказок, так благоговел перед феей, доброй волшебницей, и радостный ждал, что вот-вот она появится. И если б тогда вошла ваша Лизочка, я бы, вероятно, сразу заболел нервной горячкой. Отчего она такая неземная у вас?
      Марья Андреевна опустила глаза и тихо ответила:
      - У нее чахотка. Она проживет очень недолго.
      Карташев долго молчал, пораженный.
      - Господи! Как это ужасно! Все светлое, все радостное является только для того, чтобы еще мучительнее подчеркивать что-то такое страшное и неотразимое, что сразу руки опускаются и спрашиваешь себя: зачем все это, к чему жить? В этом, конечно, и утешение, что и сам не долго переживешь тех, кто прекрасен, кто дорог, близок, но зато так скучно делается от этого сознания, что готов хоть сейчас в могилу.
      - Ну, эти погребальные разговоры теперь бросьте, потому что идет Лизочка.
      Елизавета Андреевна взошла по ступенькам, держа в руках нарезанные цветы. Она подошла к Карташеву и, откинув голову, показала ему розы, гвоздики, левкои.
      Карташев восторженно смотрел на Елизавету Андреевну, тоже со стыдливым выражением смотревшую на него.
      - Ах, если бы я был художником, я бы так и написал вас с цветами. Я написал бы вас в ста видах и составил бы себе этим одним и громадное имя, и состояние.
      - А все-таки и состояние? - не пропустила Марья Андреевна.
      - Да, конечно, и состояние. Я не денег хочу, но я хочу могущества, хочу сознавать, что я все могу, а без денег этого не будет.
      - Э, стыдно, бросьте. Когда человек только начинает думать о деньгах, он уже пропал.
      - С этим я согласен, и никогда я об них и не думаю, но как-то так уверен, что в один прекрасный день у меня вдруг появятся миллионы, и столько миллионов, сколько я захочу.