Сикорский иронически усмехнулся и развел руками.
      - Вот, как видите... извините, пожалуйста, тоже инженер, хотя и не признанный Россией, Турцией, Николаем Черногорским, Абиссинией и прочее и прочее. Кончил в Генте.
      - Давно?
      - Да вот уж два года.
      - И на практике уже были?
      - На постройке двух дорог уже начальником дистанции успел быть.
      - Значит, вы совершенно опытный инженер, - обрадовался Карташев, - и меня выучите?
      - А вы конечно, - ни папа, ни мама, ни бе, ни ме, ни ку-ку-ре-ку, как, бывало, по-латыни? Не конфузьтесь - имел честь достаточно познакомиться и с вашими дипломированными инженерами, и с вашими студентами. Господи, что это за лодыри, что за оболтусы! Прямо совестно, хуже всяких юнкеров. В девять часов он глаза продирает только, все в таких же лакированных сапожках, пенсне...
      Сикорский рассмеялся мелким, замирающим смехом.
      - Как они идут, бывало, получать жалованье, я всегда их спрашиваю: "Слушайте, вам не совестно?" Ай-ай-ай...
      Сикорский раздраженно покачал головой.
      Старший инженер, наклонив голову, неопределенно слушал. Он сделал нетерпеливое движение.
      - Ну что ж не несут планы?!
      И, быстро повернувшись в сторону Сикорского, угрюмо бросив: "Я сам пойду", решительно зашагал в гостиницу.
      - Слушайте, - говорил Сикорский Карташеву, - зачем вы таким шутом нарядились? Может быть, для прогулок с дамами это и очень подходит, да и то не в такую жару, но как же вы будете по болотам шляться в ваших ботинках? По вашему костюму очевидно, вы никакого представления не имеете о том, что вас ждет?
      - К сожалению, да.
      Одетый в легкую чесунчевую пару, в парусиновых сапогах, Сикорский покачал головой и вздохнул:
      - Боже мой, боже мой! Что только делается в этом государстве! До двадцати пяти лет людей, как малолетних, вымаривают, превращают их в каких-то институток, куколок и выпускают... вот...
      Сикорский возмущенно хлопнул себя по бедрам руками.
      - И что ж? - продолжал он. - Их ждет голодная смерть? Нет! Их ждет карьера. Будете, будете и главным инженером и министром... Тварь! Гадость!
      Карташева коробил тон Сикорского, но над этим господствовало сознание, что Сикорский в сравнении с ним неудачник, что диплом иностранного инженера никогда его дальше начальника дистанции и не пустит и что он был бы только комичен среди настоящих инженеров со всеми своими претензиями.
      Еще более было странно видеть Сикорского в этой новой роли обличителя, что воспоминания о нем из гимназии не вязались с этим.
      Карташев помнил Сикорского, когда во втором классе его однажды привел надзиратель во время перемены и оставил его в классе.
      Все ученики обступили маленького, черного, как жук, мальчика, с маленькими насмешливыми, вызывающими глазенками, смотрящими лукаво из-под полуопущенных век.
      Он стоял у окна, окруженный толпой учеников. И эта толпа и новичок смотрели друг на друга, не зная, что предпринять дальше.
      И вдруг новичок быстрым движением поймал муху на стекле окна и, сунув ее в свой рот, сжевал и проглотил ее.
      - Фу!
      - Гадость!!
      - Тварь! - закричали все, отплевываясь, корчась и вертясь.
      Так и осталось это чувство какой-то брезгливости к нему.
      Опять потом выдвинулось в памяти событие: Сикорский сразу потерял отца и мать. Отца повесили за участие в убийстве жандарма, мать отравилась.
      Это было в четвертом классе. Сикорский с братом остались без всяких средств, ему достали уроки, и он этим жил и содержал брата и друга своего старшего брата, тоже ученика, по фамилии Мудрого. Мудрый был очень ограниченный человек, таким же был и брат Сикорского. Оба последние были товарищами Тёмы по учению в четвертом параллельном классе.
      Сикорский иронически называл Мудрого le plus sage* - и брата le plus grand**, не стесняясь, ругал их в глаза и за глаза. Это ироническое отношение ко всему и ко всем было отличительной чертой Сикорского. В товарищеской жизни младший Сикорский не принимал никакого участия и не играл никакой роли. Но однажды в каком-то деле он пострадал, не протестуя против того, что пострадал несправедливо. Это вызвало к нему симпатии и уважение.
      ______________
      * самый мудрый (франц.).
      ** самый великий (франц.).
      Произошло это уже в шестом классе, когда взапой читался Писарев, Шелгунов, Зибер, Щапов, Бокль, Милль и все старались жить по-новому.
      Ко всему этому Сикорский был совершенно равнодушен. Тем более удивила всех его выходка с учителем латинского языка, когда он объявил, что принципиально не желает изучать такую ерунду, как латинский язык.
      Реакция тогда уже надвигалась. Реакционный элемент торопился выслуживаться, и Сикорского исключили. Немного раньше, за какую-то скандальную историю в публичном месте, были исключены старший его брат и Мудрый.
      Все трое сразу как-то канули в вечность, и до этой встречи Карташев ничего не знал о всей их дальнейшей судьбе.
      Может быть, при другой обстановке Карташев и иначе отнесся бы к приему Сикорского, но на этот раз было неблагоразумно ссориться с ним.
      Ища соглашения своих действий с своей совестью, Карташев думал, что такой представитель своего ведомства, как он, Карташев, не может и служить его украшением.
      - Вы только в том отношении не правы, Сикорский, что судите по мне. Я был в исключительных условиях.
      И Карташев рассказал, как неудачны были все его попытки попасть на практику.
      - Ну, а почему же вы рабочим не пошли? Ведь за границей всякий студент путей сообщения, технолог, горный, если не зарекомендует себя рабочим, никакой карьеры сделать не может.
      - Я ездил кочегаром, - ответил Карташев.
      - Так почему же вы на постройку не пошли рабочим?
      - Почему? - Карташев не знал. Может быть, потому, что кочегаром ему казалось все-таки менее обидным служить, чем просто рабочим. Кочегарами ездили и технологи-студенты, но рабочими никто не служил еще.
      - Слушайте, Сикорский, вы так ругаете инженеров, а этот инженер, наш старший, не обижается?
      - Да разве вы не видите, что это тоже не ваш инженер? Стал бы ваш в четыре часа вставать? Подождите, вот вы еще увидите своих, что это за цацы...
      - Как его фамилия?
      - Семен Васильевич Пахомов - один из крупных даниловских орлов. А кого Данилов орлом называет...
      Карташев знал, что Данилов - тот толстый инженер, который вчера намечал линию на карте.
      - Он тоже не наш инженер?
      - Нет правил без исключения: ваш. Хоть он и говорит при этом: "извините, пожалуйста", и вашей братии терпеть не может.
      Семен Васильевич с картой в руках вышел из гостиницы и быстро шел к ним.
      Некоторое время он с Сикорским рассматривал карту, поглядывая в то же время и кругом, затем потребовал лестницу и полез на крышу гостиницы.
      - По крышам дорогу поведем, - заметил один рабочий.
      Некоторые из рабочих фыркнули, пожилой рабочий пренебрежительно махнул рукой, и, сев, достал из мешка хлеб и огурец, и принялся есть. Остальные последовали его примеру. Одни ели, другие сидели, обхватив руками колени.
      К Карташеву нерешительно подошел дядя.
      - Ну что, как?
      Карташев рассказал, что этот другой инженер - его товарищ из гимназии.
      - Ну, и слава богу, - это очень хорошо. Ну, прощай, я так и передам маме.
      Дядя сегодня с поездом уезжал из Бендер.
      Уходя, он лукаво подмигнул племяннику:
      - А тебе на крышу рано еще?
      С крыши в это время уже спускались инженеры; Семен Васильевич быстро, отрывисто крикнул:
      - Вешки!
      Рабочие быстро поднимались. Из толпы вышел, подслеповатый на вид, маленький блондин, средних лет, с виду подмастерье, десятник Еремин, как потом узнал Карташев, а за ним, лениво переваливаясь, пухлый гигант-рабочий Копейка, державший в руках охапку тонких белых, с железным наконечником, вешек.
      Семен Васильевич нервно и быстро установил теодолит, еще раз оглянулся кругом и пригнулся к трубе.
      Еремин, с двумя вешками в руках, лицом к трубе, пятился, пока не раздалась отрывочная команда:
      - Стой!
      По движенью рук Еремин двигался то вправо, то влево.
      - Держи вешку прямо: между ногами и перед носом. Так! Ставь.
      Вешка была воткнута, выровнена. Еремин взял новую вешку у Копейки и пошел вперед. Шагах в сорока он остановился на окрик:
      - Стой!
      И опять установил вешку.
      Третью вешку уж без команды установил Еремин по двум предыдущим и услыхал вдогонку отрывистое:
      - Ладно! Кол!
      Сикорский подал Пахомову кол.
      Пахомов написал "SW, 13°", а Сикорский в это время отвесом определял точку стояния центра инструмента. Инструмент убрали и вместо него забили кол с надписью, предварительно проверив кол по линии. Били долго, и несколько раз Пахомов пробовал качать его.
      - Ну, начало сделано. Убирайте по очереди вешки, забивайте вместо них колья и пишите на них направление и начинайте пикетаж. Неси за мной инструмент.
      Пахомов, широко шагая, пошел вперед по тому направлению, где уже скрывался в длинной улице Еремин, а Сикорский остался на месте.
      Пахомов повернулся и крикнул:
      - Строго наблюдайте, чтобы при пикетаже колья с направлением не выдергивались!
      - Ну, с богом! - обратился Сикорский к технику-пикетажисту с напряженным молодым лицом, усиленно вытиравшему лившийся с него пот.
      - Ну, а теперь и я, - сказал Сикорский, устанавливая нивелир.
      - А я когда? - спросил Карташев упавшим голосом, видя, что на его долю никакой работы, по-видимому, не осталось.
      - Вы будете разбивать кривые. Вот вам Кренке, вот цепь, вот ганиометр и эккер, вот колья, вот ваших пять рабочих.
      "Разбивка кривых, - подумал Карташев, - как раз тот вопрос по геодезии, на который он отвечал месяц тому назад на экзамене".
      И тогда он исписал целую доску, говорил и получил пять.
      Что он отвечал тогда? Мысли, как воробьи, разлетались во все стороны, и он напрасно ломал свою пустую голову.
      "Надо успокоиться. Ведь не сейчас же еще разбивка. Наверно, вспомню. Вспомнил теперь".
      По мере того как они подвигались вперед, пред глазами Карташева вставала большая черная экзаменационная доска, на которой он видел сделанные им чертежи. Он всегда очень плохо чертил, и на этот раз было не лучше. Пред его глазами и теперь эта черта, долженствовавшая изображать прямую. Какая угодно кривая, но только не прямая. А сама кривая каким уродом вышла. От такой кривой поезд и двух саженей не сделал бы. Надо было бы хоть теперь когда-нибудь позаняться чертежами. Конечно, это не важно... Знать, что чертить, а вычертит любой чертежник. Да, это хорошо знал Карташев, и все его проекты, хотя уставом института это и запрещалось, вычерчивал такой чертежник. А теперь совсем вспомнил... Кривая может быть и по кругу и по эллипсу...
      - Какую кривую надо, по кругу или по эллипсу? - спросил Сикорского Карташев.
      - По кругу.
      - Все равно, значит, надо будет определить угол... - Ох, уж эти отсчеты по лимбу; он всегда путался в них, азимутальный, румбический углы. Особенно эти румбические. А как же определить такие оси без логарифмов?
      Карташев обратился к Сикорскому.
      - Прежде всего все ваши лекции забудьте. Так, как в лекциях описано, так теперь никто нигде и давным-давно не работает. Вот эта книжонка, которую я вам дал, разбивки кривых Кренке, слыхали что-нибудь о ней?
      Кажется, эта фамилия где-то в примечаниях упоминалась в лекциях. Пред Карташевым предстало желтоватое от времени, литографированное толстое издание лекций. Он даже помнил, что если это примечание есть, то оно внизу на правой стороне стоит вторым под двумя звездочками и тут же след раздавленной присохшей мухи.
      Он почувствовал даже запах этих лекций, немного могильный, затхлый.
      - О Кренке есть у нас, но что именно - не помню.
      Первая небольшая кривая была у выхода из города.
      Сикорский подошел к угловой вешке и списал с нее в новую записную книжку:
      угол лево 1° - 9' № 2° R. 200 ty. bis
      длина кривой.
      - Этот корнетик возьмите себе и записывайте в него по порядку все углы. Прежде всего, переписавши в корнетик даты вешки, надо всегда опять проверить записанное. Затем надо сверить румбические углы. Буссоль у вас есть, и поэтому вы можете проверить сами румб. Верно. SW одиннадцать градусов, а первая линия была SW тринадцать градусов, следовательно, дополнение существенного угла будет действительно одиннадцать градусов влево. Теперь по Кренке проверим ty abi-длину. Так как таблицы Кренке рассчитаны на радиус в тысячу саженей, то, чтоб получить для радиуса в двести, нужно дату разделить на тысячу и умножить на двести. Итак, ищем таблицу для одиннадцати градусов. Вот она. От этих пяти столбцов эти три для тангенса, биссектрисы и длины кривой. Умножить и разделить.
      Умножив, Сикорский вторично проверил умноженное, заметив при этом:
      - В нашем инженерном деле умножение без проверки - преступленье. Все так тесно связано в этом деле одно с другим, что одна ошибка где-нибудь влечет за собой накопленье ошибок, часто непоправимых. На одной дороге ошибка на сажень в нивелировке на предельном подъеме стоила два миллиона рублей. Инженер несчастный застрелился, но делу от этого не легче было, и компания разорилась.
      - Все-таки глупо было стреляться.
      Сикорский сделал гримасу.
      - Карьера его, как инженера, во всяком случае, была кончена.
      "Черт побери, - подумал Карташев, - надо будет ухо держать востро".
      А Сикорский продолжал:
      - Вы счастливо попали, вы в три месяца пройдете все дело постройки от а до зет и сами скоро убедитесь, что все дело наше строительное сводится к тому же простому ремеслу, как и шитье сапог. И вся сила в трех вещах: в трудоспособности, точности и честности. При таких условиях быть честным выгодно: вас хозяин сам озолотит.
      - Вы много уже заработали? - спросил Карташев.
      - С двух дорог две премии целиком в банке - двенадцать тысяч рублей. Эту дорогу кончу и уйду в подрядчики. Сперва мелкие, а там видно будет.
      - А почему же не будете продолжать службы?
      - Потому что заграничным инженерам и теперь ходу нет, а чем дальше, тем меньше будет. Вы вот другое дело: тогда не забудьте...
      Сикорский иронически снял свою шляпу и встал.
      - Ну, теперь прежде всего отобьем.
      Когда разбивка и проверка кривой кончилась, Сикорский сказал:
      - Следующую вы сами при мне разобьете, а дальше я вас брошу, и работайте сами.
      Третья кривая, с которой Карташев справлялся один, была уже за городом, в долине, где линия уходила вдаль по отлогим покатостям долины.
      Кривая была большая, приходилось работать в виноградниках, и, когда он наконец кончил, сзади на него насели и пикетажист и Сикорский с нивелиром.
      - Собственно, время и обедать, - сказал Сикорский.
      Выбрали лужайку повыше под деревьями и присели; под одним деревом Сикорский, пикетажист и Карташев, а под следующими деревьями рабочие.
      Подъехала подвода, из которой Сикорский, пикетажист и рабочие стали вынимать свои мешки с провизией.
      - А вы что? - спросил Карташева Сикорский.
      - Я не сообразил и ничего не взял, - ответил Карташев. - Да и есть не хочется: жарко...
      - С завтрашнего дня дело наладится, да и сегодня вечером на привале в деревне нам приготовят обед; мой брат - помните того le plus grand - уже поехал вперед, а теперь как-нибудь поделимся чем бог послал. Днем мы всегда будем как-нибудь есть: некогда, и не так есть, как пить хочется, - завтра будет чай, а сегодня уж как-нибудь... Вы не засиживайтесь; поедим, и уходите вперед, чтобы не задержать нас: верст десять надо сделать сегодня...
      В корзинке Сикорского, в чистых бумажках, лежали красивые бутерброды: вестфальская ветчина, маленькие куриные котлетки, несколько огурцов, редиска, масло.
      - Возьмем по рюмочке, - сказал Сикорский, доставая маленькую бутылку. Это ракия, а эта ветчина из Рагузы, она по несколько лет у них вылеживается. Совершенно особенно приготовляется. Нравится?
      Карташев выпил и закусывал ветчиной.
      И ракия ему понравилась, и ветчина с сильным ароматом и особым вкусом.
      - Ее необходимо резать очень тонкими пластами. Чем тоньше, тем вкуснее. Там, на Адриатическом море, пластинки чуть ли не как кисея тонки и прозрачны.
      Карташев ел с наслаждением, усиливавшимся, после утомительной и непривычной еще работы, прохладой под деревом, после зноя, от которого плохо предохраняла форменная фуражка.
      Полузакрыв глаза, он ел, ни о чем не думая, смотря на открывавшуюся даль Днестра, на далекие линии на горизонте, сливавшиеся с синевой неба. Там небо синее было, а над головой ярко-мглистое, раскаленное. В садах, с пригорка, где они сидели, видны были широкие листья винограда, густо укрывшие кусты, землю; правильными рядами тянулись фруктовые деревья. Между ними клумбы с ягодами: видны были уже краснеющая клубника, кусты красной смородины, крыжовника.
      Хорошо бы, как в детстве, перелезть чрез низкую ограду и нарвать тайком.
      Еще лучше забраться в те баштаны, где расползлись по земле длинные плети огурцов, дынь, арбузов.
      А там за баштанами потянулись поля уже высокой кукурузы. И ко всему прибавлялось радостное, бьющееся, как живое, сознание в душе заработанной еды, заработанного дня, сознание, что он, Карташев, получающий теперь даже меньше рабочего, больше не дармоед и ничего общего не имеет со всей той ордой хищников, с которыми еще вчера, казалось, связала его роковым образом судьба.
      Даже мысль о том, что он ничего не знает, больше не смущала его.
      Теперь его незнание обнаружено. Теперь учиться, учиться и учиться. Учиться у рабочего, десятника, техника, у Сикорского. Карташеву казалось, что точно для него нарочно вся эта дорога задумана и выстроится в три месяца, чтобы успел он прийти и наверстать все недочеты. Всего через три месяца он постигнет свое ремесло, он с правом скажет:
      - Я инженер.
      А Сикорский подбавлял масла в огонь, характеризуя ему их общую специальность.
      - Основное правило в нашем деле: за незнанье не бьют, но за скрыванье своего незнанья - бьют, убивают и вон гонят с дела. Незнающего научить не трудно, но негодяй, который говорит - знаю, а сам не знает, губит безвозвратно дело.
      Да, да, думал Карташев, это та логика, которая всегда бессознательно сидела в нем, подавляемая всегда сознанием, что до сих пор это было не так, что до сих пор, напротив, шарлатаны как будто и пользовались успехом в жизни. Тем лучше, и слава богу, что он сразу объявил, что он ничего не знает.
      - Начальства у нас нет, - продолжал Сикорский, - кто палку взял в нашем деле, тот и капрал. Это значит, что кто хочет работать, кто может работать, тот скоро и становится хозяином дела, помимо всякой иерархии служебной.
      "Буду, буду хозяином", - напряженно стучало в голове Карташева.
      - И рядом с этим надо учиться быть смелым, решительным, находчивым. У меня был старик десятник, у которого я учился в первых своих шагах инженера. Он всегда говорил: "Глаза робят, а руки уже делают..."
      Неужели, думал Карташев, так случайно выбранная им карьера инженера действительно подойдет ко всему складу его натуры, души?
      - Ну, поели? И ступайте.
      Карташев вскочил свежий и радостный.
      - Я эту проклятую куртку к черту брошу, на эту телегу. - Карташев снял куртку и жилетку и остался в одной рубахе.
      - Вечером, - сказал Сикорский, - пошлем le plus grand в город за вашими вещами. Завтра надевайте только панталоны, ночную рубаху, высокие сапоги, и пусть вам шляпу с большими полями купят. Да бросьте вы эту балаболку.
      Сикорский указал на болтавшееся на груди Карташева золотое пенсне.
      - У вас в гимназии же было хорошее зрение.
      - Оно и теперь хорошее.
      Карташев ощупал свое пенсне и с размаху бросил его в соседний сад.
      - Ну, это уж глупо, - сказал Сикорский.
      Карташев вспомнил, как однажды в деревне Аделаида Борисовна, краснея и смущаясь, сказала ему с ласковым упреком: "Зачем вы носите пенсне?"
      Может быть, он когда-нибудь расскажет ей, при каких условиях расстался он с своим пенсне.
      И ему еще веселее стало на душе. В первый раз он почувствовал, что Аделаида может быть его женой.
      Что до рабочих Карташева, то они далеко не были в таком праздничном настроении, как хозяин, и, идя за ним, роптали.
      - Так без отдыха начнем махать, - и сапоги и ноги скоро обработаем.
      - Чтоб вам обидно не было, я сегодня вам от себя прибавлю по двадцать копеек на человека, - сказал Карташев.
      Это произвело хорошее впечатление. Ропот прекратился, и рабочие уже молча шли за Карташевым.
      - Ничего, - сказал с длинной шеей худой молодой рабочий с подслеповатыми глазами, - добежим как-нибудь до смерти.
      Он комично потянул носом, покосился на товарищей и с глуповатой физиономией продолжал:
      - За прибавку, конечно, спасибо... Только наш брат, известно, дурак, ему, что коню, в брюхо бы только что воткнуть.
      - Вы же поели?
      - Поесть-то поели, а выпить вот и забыли.
      Веселый смех остальных поддержал рабочего.
      - Водки хотите?
      - А неужели воды?
      Рабочие опять расхохотались.
      - Ты ему сунь воды, - показал рабочий на обрюзгшее от водки лицо соседа, - а он тебе в морду, пожалуй.
      Рабочие совсем развеселились.
      - Да где же здесь достать водку? - спросил Карташев.
      - Э-во! - ответил парень. - Только доставалки были бы, а то в один миг...
      - Ты, что ли, пойдешь? - спросил Карташев.
      - А неужто, - показал парень на опившегося, - его посылать? Туда-то он махом, а назад раком. Лучше я пойду.
      - Тебя как звать?
      - Тимофей, что ли...
      Тимофей взял деньги и, пока приступал Карташев к разбивке, уже возвратился с водкой.
      Другой рабочий позаботился и об закуске, забежав по дороге в баштаны и сорвав несколько огурцов.
      - Вот что, ребята, - сказал Тимофей, - присесть надо.
      И, обращаясь к Карташеву, сказал:
      - Ты пять минут нам дай сроку, а потом мы тебе на рысях отзвоним тебе, - и танцса твоего, и бисестриц...
      Карташева сильный соблазн разбирал при виде огурцов, только что, да еще воровски, сорванных с баштана. Всегда в детстве такие огурцы казались ему особенно вкусными. Он не утерпел и, поборов смущение, нерешительно сказал:
      - Может быть, есть лишний у вас огурец?
      - О?! - радостно ответил Тимофей. - Бери сколько хочешь, - у нас кладовая во какая.
      Тимофей махнул рукой на всю даль баштанов.
      Нашелся и нож, и соль, и темный пшеничный хлеб с особым ароматом.
      Присев под дерево, Карташев разрезал огурец, посолил его, потер обе половинки и стал есть его с хлебом.
      - Ну-ка, лети еще за огурчиками, - скомандовал Тимофей одному рабочему.
      Выпив, рабочие заедали огурцами без соли и хлебом. Челюсти их медленно, как работу, жевали пищу.
      - Еще один, еще два, - поднес Тимофей Карташеву в подоле рубахи огурцы.
      Рабочие выбирали уже желтевшие огурцы, а Карташеву хотелось зеленых.
      - Я сам себе выберу, - не утерпел Карташев и пошел сам на баштаны.
      - Го-го! - пустил ему вдогонку Тимофей, - из наших, видно, тоже...
      Как раз когда наклонился к огурцам Карташев и стал рыться в зеленой листве их, из-под которой сверкали желтые цветы, из шалаша вышел сторож с ружьем и медленно пошел к Карташеву.
      Карташев сорвал три огурца и ждал сторожа.
      Рабочие с любопытством следили за развязкой.
      Когда сторож подошел, Карташев сказал:
      - Вот мои рабочие и я сорвали десятка два огурцов. Рубля довольно за них?
      - Я не хозяин, - ответил флегматично хохол-сторож, уже старик.
      - Ну, - сказал Карташев, протягивая ему рубль, - что следует хозяину отдай, а остальное себе возьми.
      - Хм... - сказал хохол, - хиба вин сдачу мне дасть? Отбере усе...
      Тогда Карташев достал мелочь и сказал:
      - Вот двадцать копеек отдай хозяину, а вот эти восемьдесят себе возьми.
      - А за що?
      - Да так просто...
      - Хм...
      Хохол еще подумал и, решительно отдавая деньга, сказал:
      - Ни, не возьму.
      - А водки хочешь?
      - Хиба есть?
      - Пойдем.
      Хохол пошел за Карташевым, и рабочие угостили его водкой.
      - На, диду, - сказал Тимофей.
      Перед тем как выпить, хохол снял шляпу, перекрестился, лицо его сделалось ласковое, умильное, и, почтительно кивнув Карташеву, сказал:
      - Ну, дай же ты, боже, що нам гоже, а що не гоже...
      Хохол беспечно махнул рукой.
      - Того не дай, боже...
      Он выпил, крякнул и, взяв огурец, подсел к рабочим.
      - Старый, дид? - спросил Карташев, принимаясь за новый огурец.
      - Старый, - мотнул головой дед.
      - Сколько лет? Годыв скольки?
      - Не знаю... Помню ще Екатерину. В косах ходили солдаты, ще мукой посыпали их. А вшей, вшей в них, - не доведи, боже... Гайдамашку ще помню...
      - Сам, чай, гайдамакой был, - подсказал Тимофей.
      - Ни, чумаковал... Пара волов, воз соли два карбованца стоил, а теперь и за полтыщи не ухватишь.
      - Ну, дид, еще горилки.
      Дид опять встал, перекрестился, покивал на все стороны и, выпив, крякнул.
      - Добра...
      - Еще осталось... Кому отдать? Пьянице, - решил Тимофей и передал рабочему с одутловатым лицом.
      Рабочие вставали; Карташев, съев третий огурец, тоже поднимался.
      - Ну, дид, - сказал Тимофей, - иди спать теперь, а мы тоже уйдем: никто больше красть у тебя не станет.
      - А що хоть и возьме кто? Всем у бога хватит. Только вот хлопоты мне с этим, - показал дид на двугривенный, - куда его сховать?
      Карташев опять предложил ему деньги.
      - Ну! - брезгливо махнул дид рукой и побрел к своему шалашу.
      - Ну, ребята, смотри только как бока отбивать! - весело командовал Тимофей.
      Кривая была быстро разбита. Последнюю кривую, когда уже солнце длинными лучами скользило по долине, Карташев разбивал на глазах у Пахомова, нагнав его.
      Пикетажист и Сикорский остались далеко позади и не были видны.
      Пахомов, кончив работу, стал и молча, сдвинув брови, смотрел, как на рысях команда Карташева, совершенно приспособившаяся, вела свою работу.
      Карташев боялся только, как бы рабочие не начали при Пахомове свою болтовню и не выдали бы его, Карташева, начальственную слабость. Но самый строгий глаз не заметил бы малейшей непочтительности или чего-нибудь такого в обращении, что напомнило бы, что он, Карташев, вместе с этими самыми рабочими воровал сегодня огурцы с огородов.
      Когда разбивка была кончена, Пахомов подошел ближе и внимательно, с видом знатока, смотрел на колья, обозначавшие кривую. Местность была открытая, пологая, красивая кривая ясно обозначалась кольями, и Карташев, затаив дыхание, следил за Пахомовым.
      Он, очевидно, остался доволен, но ничего не сказал и только, сильнее сдвинув брови, буркнул:
      - На сегодня довольно. Идем в эту деревню.
      Пахомов с Карташевым пошли вперед, а рабочие, значительно отстав, смешавшись с рабочими Пахомова, шли веселой гурьбой.
      Напрасно ждал Карташев, что Пахомов хоть одним словом обмолвится... Так молча и дошли они до просторной молдаванской избы, чисто, опрятно выбеленной белой глиной.
      На пороге избы уже стоял, выжидая, брат Сикорского и, согнувшись, почтительно пожал руку Пахомова.
      - Все в порядке? - сухо спросил Пахомов.
      - Все, Семен Васильевич, - ласково, с особым тоном почтительной фамильярности своего человека, ответил Сикорский.
      - Ну, вот познакомьтесь, - буркнул Пахомов.
      Сперва Сикорский важно было протянул руку Карташеву, но затем весело и с уважением в голосе крикнул:
      - Кого я вижу? Один из столпов нашей революции в гимназии. Ведь, Семен Васильевич, - он, Корнев и Рыльский были наши самые первые главари, бунтари. Писарев, Шелгунов...
      - Вот как, - ответил односложно Пахомов, усаживаясь на широкую деревянную скамью и скользнув с любопытством по Карташеву.
      - Да как же? Наши светила...
      - Ну, вот, - смущенно отвечал Карташев, и польщенный и с тревогой думавший, как посмотрит Пахомов на то, что он когда-то был бунтарем.
      Изба была просторная, прохладная, с чисто вымазанным глиняным полом, с сильным и приятным запахом васильков. Посреди избы уже стоял накрытый стол, на нем тарелки, деревянные ложки, водка, вино, разные закуски.
      - Не взыщите, как умел, - говорил Сикорский.
      На что Пахомов только сильнее сдвинул брови, и Карташев, внимательно наблюдая его, не знал, что это значило: доволен он или нет?
      Когда пришли младший Сикорский и пикетажист, сели ужинать.
      Младший Сикорский, войдя, сделал презрительную гримасу и жест в воздухе.
      - Семен Васильевич, - сказал он, - вы бы его дубиной, - указал он на брата. - Что он тут за разврат развел? Закуски, анчоусы. Тварь!
      Старший Сикорский, только растерянно оглядываясь на всех и мигая маленькими глазами, повторял:
      - Ну вот, ну вот...
      Пахомов нервно, громко и коротко рассмеялся и опять уже угрюмо сказал:
      - Ну, будем есть.
      - Я сейчас, - ответил младший Сикорский.
      Он ушел, вымыл лицо и руки, расчесался и возвратился к столу, когда уже ели борщ из свежей капусты, помидор и утки с салом.
      Младший Сикорский сделал еще раз пренебрежительный жест, показав на закуски, причем у старшего брата Леонида опять появилось испуганное выражение лица, и принялся за закуски. Он ел сардинки, пикули, икру. Ел помногу.
      Леонид сказал:
      - Ругал меня, а один ест закуски.
      - Не пропадать же, - ответил младший брат.
      - А ты лучше суп ешь. Всегда вот так: закусок наестся, а остального не ест.
      На второе подали синие баклажаны по-гречески.
      - Это я буду есть! - сказал младший Сикорский и, обходя борщ, наложил полную тарелку баклажан. - А кайенский перец есть?
      - Есть и кайенский, - с гордостью ответил старший брат. И, обратясь к Пахомову, жалобно сказал: - Вот так он всегда, Семен Васильевич: ворчит, что много, а чего-нибудь не окажется - ругаться начнет. Больше, господа, ничего нет.