- Для чего?
      - Не знаю. Во всяком случае, не для себя. Этот месяц я жил жизнью дикаря и счастливее никогда себя не чувствовал.
      - И покамест так будете жить и будете счастливы.
      Карташев кончил, и Марья Андреевна сказала ему:
      - Брат вас просил приехать в управление. Вы знаете, где оно?
      - Нет.
      - Всякий извозчик знает. Я пошлю сейчас за извозчиком.
      Марья Андреевна ушла, а Елизавета Андреевна принялась внимательно составлять букет.
      - Вы венок себе сплетите, - предложил Карташев.
      - Когда я умру, вы мне сплетите!
      - Когда вы умрете, тогда все мы сразу, весь свет умрет, и некому будет плести венки.
      Она тихо засмеялась и еще внимательнее принялась за букет.
      - Когда у вас денег будет много, - голос ее глухо звучал из-за цветов, - тогда устройте дворец. И в этом дворце пусть рассказывают блестящие сказки, не похожие на жизнь. Или только сказки жизни, той, которая будет когда-нибудь не там, на небе, а здесь, на земле. Для этих сказок есть уже храмы...
      Она остановилась и смотрела, спрашивая, немного испуганно, своими прекрасными глазами на Карташева.
      - Всякого другого, кто бы это сказал, я бы иначе слушал. Но чувствую, что вы сказали мне самую свою сокровенную мечту. И, конечно, - вы можете верить или не верить мне, - но если у меня когда-нибудь будут действительно миллионы, я выстрою такой дворец. А над входом этого дворца будет жемчугом выбито "Богине любви", и под этой надписью будете вы с цветами в платье. У меня сестра была, Наташа...
      - Я ее знала...
      - Она на вас похожа, но... без ваших горизонтов. Она запуталась в религии, как и Зина. Мать их запутала. Но она из такого же теста. Я и ее портрет помещу у входа в замок. Только будут женские портреты, и именно таких женщин.
      - Поместите и Корде... которая убила Марата...
      И в лице ее вдруг появилось странное сочетание нежной прелести глаз с чем-то хищным, сверкнувшим в улыбке белоснежных мелких и острых зубов.
      - Ну, извозчик готов, - сказала, входя, Марья Андреевна.
      Управление занимало большой двухэтажный, плохо устроенный, плохо ремонтированный, какой-то полицейский дом. Штукатурка на стенах обвалилась, на потолках растрескалась и грозила упасть на головы, полы рассохлись, и половицы так и ходили под ногами.
      В громадной зале, где прежде, вероятно, веселились и танцевали, теперь стояли ряды столов с чертежами и торчавшими над ними головами чертежников.
      Как в муравейнике, кипела работа в обоих этажах.
      Толстый главный инженер, тот, который принял Карташева на службу, не видимый ни для кого, заседал в одной из нижних комнат.
      Пахомов был его помощник и начальник технического отделения.
      Помощником его был инженер Борисов, полный, большой, с большими, умными и добродушными и лукавыми глазами. Он был красив, с густыми русыми волосами, лет тридцати.
      Младший Сикорский, представляя ему Карташева, захотел было сказать несколько лестных слов о своем помощнике. Борисов, со своей пренебрежительной манерой, немного заикаясь при начале каждой фразы, махнул рукой и сказал:
      - Знаем, все знаем уже и просим вас больше не беспокоиться по этому предмету.
      - Кстати, - обратился он к Карташеву, - тут на вас ссылается машинист Григорьев, говорит, что вы ездили у него кочегаром. Дельный он господин?
      - О, очень дельный.
      И Карташев одушевленно стал характеризовать Григорьева.
      - По тракции у нас пока никого еще нет...
      Борисов позвонил и сказал вошедшему курьеру:
      - Позовите машиниста Григорьева.
      - Григорьев! - крикнул в коридор курьер и пропустил его в комнату.
      Вошел приземистый, с большим красным носом, с загорелым лицом, пожилой человек в пиджаке. Входя, он усердно вытирал цветным темным платком лившийся по его лицу пот. Ему было, очевидно, невыносимо жарко в его пиджаке из толстого кастора, таких же штанах и жилетке.
      Увидев Карташева, он и радостно и нерешительно кивнул ему головой.
      - Здравствуйте, - весело поздоровался с ним Карташев, горячо пожимая его руку. - Как поживаете?
      - Да вот, нос все лупится, - угрюмо ответил Григорьев.
      - Ну вот, - обратился к машинисту Борисов, - инженер...
      Он показал на Карташева.
      - Ого... - довольно перебил его Григорьев.
      - ...дал о вас блестящую аттестацию...
      - Я же говорил вам, - перебил его опять Григорьев.
      - ...и мы принимаем вас на службу.
      - Ну, вот и слава богу. А то так, - обратился он к Карташеву, - нашего брата гоняли: ты, говорят, только испытанный кочегар, в школе не был - не ученый.
      - Жалованье сто рублей, а поверстных и премии то же, что и на Одесской дороге.
      Григорьев, все вытирая пот, кивнул головой.
      - Завтра приходите сюда получить подъемные и инструкцию.
      Григорьев опять кивнул головой, тяжело подошел к Карташеву, - протянул ему руку и, подмигнув добродушно, сказал:
      - Инженер?
      - Как ваша дочка поживает?
      - Тут, тоже с нами: куда ж ее денешь? И Лермонтов с нами. Помните, тот, что вы мне подарили. И старый есть. Что не хватало - я списал с нового и вставил. Старый читаю по будням, а новый по воскресеньям. Дочка так и знает уж, так и готовит мне. Заходите, если не побрезгаете.
      - А где вы живете?
      - Да покамест тут в одном заезжем дворе устроились. Нет, уж лучше я сперва квартиру найду: увидимся еще, а покамест прощайте.
      - Дочке вашей Анне Васильевне кланяйтесь.
      - Ишь, помните все-таки... - кивнул головой Григорьев, скрываясь в дверях.
      Прощаясь с Карташевым, Борисов ласково и серьезно сказал ему:
      - Часа в четыре сегодня не придете чайку напиться?
      - С удовольствием, - ответил Карташев и записал его адрес.
      - Ба, ба, ба! - встретил Карташева угрюмо-приветливо Пахомов, со своим обычным широким размахом руки. - Кого я вижу. Кончили?
      - Кончил, Семен Васильевич.
      - Наврал? - показал Пахомов на младшего Сикорского.
      - Нет.
      - Ну, и отлично. Вы знаете уже, конечно, что вы у него помощником.
      - Знаю, от души благодарю и употреблю все усилия...
      - Не сомневаюсь.
      - Я сейчас с ним поговорю о вашей поездке в Одессу, - шепнул Сикорский Карташеву, - а вы пока идите в кассу и получайте свои деньги.
      Карташев получил всего тысячу триста рублей и, в ожидании Сикорского, подсчитывал свои капиталы. Итого у него теперь - две тысячи триста рублей, то есть на триста рублей больше того, что он привез с собой месяц назад. А могло бы быть три тысячи триста рублей. Из этой тысячи двести рублей ушло на рабочих, триста с мелочью украдено из портфеля сегодня ночью, около пятисот взял Сикорский. Ну, двести на рабочих не жаль, а восемьсот могло бы быть в кармане. Сколько подарков он мог бы накупить на эти деньги матери, сестре, брату!
      Он стал думать о том, что подарить, когда пришел Сикорский.
      - Вас зовет главный инженер. Вас отпускают и дают вам письмо к инженеру Савинскому, главному поверенному Полякова, который теперь в Одессе.
      - Ну, здравствуйте, - встретил его главный инженер в своем кабинете, сидя в широком кресле за большим столом.
      Главный инженер был все такой же толстый. Очевидно, изнывая от жары, он сидел в одной рубахе из чесунчи, уже довольно грязной или казавшейся такой, потому что рубаха была покрыта обильными пятнами пота.
      - Присаживайтесь!
      Карташев пожал через стол широкую пухлую руку Данилова и смотрел в прищурившееся, ласковое лицо инженера.
      - Ну, что же, наладились? Не так черт страшен, как его малюют? И все дело наше легче ремесла сапожника, была бы только охота. Вот это письмо передайте, пожалуйста, Николаю Тимофеевичу. Он живет в Лондонской гостинице, знаете, на бульваре? Кланяйтесь ему, расскажите, что знаете, и ответ привезите.
      Когда Карташев уже откланялся, Данилов сказал ему:
      - Кстати, ведь ваши вещи у меня. Вы где здесь остановились?
      - Пока еще нигде.
      - Останавливайтесь у меня. Вещи ваши так и лежат в отдельной комнате, там и живите.
      Карташев начал было говорить, что стеснит его, но Данилов перебил:
      - Если бы стеснили, то и не звал бы вас. Я один в пяти комнатах. И обедайте у меня.
      Карташев поблагодарил и вышел.
      Вместе с Сикорским они возвратились на дачу обедать. Когда Карташев рассказал за столом о своем свидании с главным инженером, Петр Матвеевич воскликнул:
      - О-го! В гору идет человек; надо выпить...
      - Это очень важно, что вы теперь познакомитесь с Савинским; это гога и магога всего поляковского дела. Я четвертый год у Полякова работаю, а Савинского и в глаза не видал.
      - Он наш инженер?
      - Ваш, но умный. Умнее всех остальных ваших инженеров, за исключением Данилова, всех вместе взятых. Если понравитесь ему...
      Сикорский покачал головой.
      - Понравится, - махнула рукой Марья Андреевна и рассмеялась.
      - Ну, нет, это не дамы, - сказал старший Сикорский.
      Старший Сикорский как будто чувствовал себя не совсем в обычной тарелке.
      - Не дамы? - огрызнулся Петр Матвеевич. - А Данилов, у которого он жить теперь будет? А Пахомов? А Борисов, который на чай уже позвал его? Борисов порядочная колючка... Пахомовым вертит. - Петр Матвеевич махнул рукой и весело сказал: - Понравится и Савинскому, уж видно, что пролаза. Ну, за нашего пролаза...
      Обед прошел весело. Карташев разошелся и рассказывал про себя всякие свои похождения.
      Иногда, чувствуя, что надо усилить эффект, он прибавлял что-нибудь, особенно в комическую сторону.
      Благодарная аудитория не оставалась в долгу, все весело смеялись, а веселее всех, до слез, по-детски, смеялась Елизавета Андреевна.
      В три часа Карташев начал прощаться.
      - Куда же вы так рано? - спросила Марья Андреевна.
      - Я хочу сперва заехать на квартиру Данилова, немного одеться, уложить и приготовить вещи, а оттуда поеду к Борисову.
      - А оттуда к нам?
      - Конечно!
      - Вы успеете еще поужинать с нами. Поезд идет только в двенадцать часов ночи.
      Пять комнат Данилова - тоже в каком-то необитаемом доме - были почти пусты.
      В комнате Карташева стояла кровать, неокрашенный деревянный столик, такая же табуретка с простым умывальником, и на полу лежал его чемодан, покрытый толстым слоем пыли.
      Карташев раскрыл чемодан, стал искать свой черный сюртук и не нашел его там.
      Данилов, уже выспавшийся, в одной рубахе без подштанников, босой, заглянул к Карташеву в комнату.
      - Вы что ищете?
      - Да вот не знаю, куда девал свой сюртук...
      - Семен! - крикнул Данилов.
      В коридоре показался заспанный угрюмый человек.
      - Сюртук инженера не видал?
      Семен, отгоняя мух, сонно махнул головой с шапкой густых волос, подумал немного и безучастно ответил:
      - Не видал.
      Данилов ушел к себе, а Карташев, убедившись, что сюртука нет, начал запирать чемодан.
      - Это не ваш сюртук? - спросил Карташева Данилов, появившись в дверях и держа что-то очень грязное и замазанное в руках.
      Карташев сперва отказался было, но, всмотревшись внимательно, сказал:
      - Нет, мой!
      - Под кроватью у меня был, - сказал, уходя, Данилов.
      В дверях появился Семен и все тем же безучастным голосом сказал:
      - Давайте почищу.
      - Так вот что, пожалуйста, Семен. Вы его почистите и уложите в чемодан и заприте его. Я сегодня еду в Одессу и перед поездом в половине двенадцатого зайду. Постойте еще... - Карташев слазил в карман, достал трехрублевую и передал ее Семену.
      Затем, взяв шляпу, стараясь быть незамеченным, юркнул в коридор, а оттуда на улицу, где ждал его извозчик. С извозчиком он уже подружился, и теперь извозчик, молодой веселый парень из великорусов, фамильярно спросил его, взбираясь на высокие козлы своего фаэтончика:
      - Ну что, потрафил в аккурат?
      - В аккурат.
      - Скоро вы!
      Железный, точно весь из бубенчиков, экипаж загрохотал по мостовой, и, разговаривая, и извозчик и Карташев должны были кричать чуть не во все горло.
      У Борисова обстановка была иная.
      Белый одноэтажный домик опрятно выглядывал из маленького скромного садика. Только по ограде росли в нем деревья, а остальное пространство было занято огородными грядками клубники.
      И внутри домика в маленьких комнатах было сравнительно чисто.
      Сам хозяин сидел с книгой за столом на большой террасе, выходившей в сад. На столе уже кипел самовар. Хозяин был тоже только в рубахе. При входе Карташева он положил на стол книгу и, здороваясь, спросил:
      - Прикажете одеться?
      На просьбу оставаться так он сказал:
      - Ну, тогда и вы снимайте ваш пиджак. Постойте, постойте...
      Борисов внимательно всмотрелся в пятно пиджака и сказал добродушно, заикаясь:
      - А ведь я сейчас городового позову: пиджак-то этот Петрова.
      Карташев рассмеялся и подтвердил, что пиджак действительно Петрова.
      - Ну, повинную голову и меч не сечет. Снимайте и садитесь. Чаю хотите?
      И, наливая Карташеву чаю, он говорил:
      - Вот, как видите, так и живем. Захочется огурца, клубники, пойдешь в сад...
      Перед Борисовым лежала открытая книга. Карташев заглянул в нее и увидел, что это не беллетристика, да к тому же и написано было по-немецки. Подняв взгляд на Карташева, хозяин сказал шутливо:
      - У меня, надо вам знать, пунктик своего рода - философия. Теперь вот одолеваю Гегеля.
      Хозяин махнул рукой.
      - И сам по себе он невыносимый господин со своей тарабарщиной, а в такую жару просто нестерпимо. Спасибо, что пришли и выручили.
      Карташев вспомнил лекцию Редкина и сказал:
      - Да, повозился и я с ними. Тез, антитез, синтез, бытье, становление, небытье, диалектический метод...
      - Э! Да вы откуда знаете всю эту премудрость?
      - В свое время зубрил их всех от Фалеса до Тренделенбурга.
      - Батюшки, караул, такого и не слыхал.
      Он усмехнулся и заговорил:
      - Это чтение своего рода отвлечение. Самое интересное было бы проникнуть в сущность современной жизни, но... - он широко развел руками. О чем позволяет говорить цензура, то никому, конечно, не интересно. Экивоки и эзоповский язык литературы дает мало, совсем не дает понятия, что творится там, в тайниках нашей жизни. Тайники эти такой заколдованный круг, что мне при всем желании так никогда и не удалось соприкоснуться с ними. За границей ни разу не был... А мозги требуют пищи. Мозги ли одни? Вот так, волей-неволей, и отвлекаешь себя такой отвлеченностью. Как почитаешь часа два, ну и не захочется на тот день ломать себе больше голову, как быть, как жить, чтобы уважать и себя и людей. А вы соприкасались с нашим революционным миром?
      - Почти нет.
      Борисов усмехнулся.
      - Положим, не так-то просто и открыться первому встречному...
      Пришли еще два инженера. Оба молодые. Один худой, в темных очках, маленький и угрюмый, Адам Людвигович Лепуховский. Другой, полный и жизнерадостный, Владимир Николаевич Панов.
      - Это вот две мои свинки, - говорил хозяин, - одна грустная, другая веселая. Называется этот веселый господин Володенькой, знаете, про которого в песне поется:
      Инженер молоденький, а зовут Володенькой.
      Он не курит и не пьет...
      Жизнерадостный инженер хлопнул хозяина по спине и сказал:
      - Ну, будет тебе...
      - Вы знаете, мы все - и еще есть два - называемся бандуристами. Вы знаете, что такое бандуристы? Непокойный народ, которому нигде не сиделось, точно шило у них было, скандальники первоклассные, которых в конце концов всегда выставляли из компаний. Несмотря на нашу молодость, и нас уже с нескольких дорог выставили. Выставят и отсюда. И мы уже начали выводить свою пинию, решив на первый случай осадить всю правительственную инспекцию. Мало того что они помимо своего казенного жалованья получают и от нас, они вздумали изображать из себя настоящее начальство. Вот мы и решили их осаживать. Во-первых, ни одного проекта им на утверждение не посылаем; во-вторых, наотрез отказались носить форму - и вы тоже, очевидно, не ее поклонник; в-третьих, демонстративно им визитов не делаем... Вы уже были у них? - спросил он у Карташева.
      - Во-первых, я еще первый раз о них слышу, а во-вторых, раз решили вы, чтобы не делать визитов - и я, конечно, не буду делать.
      - Как будто тоже наш, бандурист! - обратился Борисов к товарищам.
      Лепуховский, в своих темных очках похожий на скелет, бледно улыбался, оскалив большие зубы, а потом сказал:
      - А коли наш, так пива давай!
      Принесли пива, и Панов выпил первый стакан залпом.
      Остальные отказались от пива.
      - Вы и Сикорского предупредите, чтобы не смел с визитами ездить. Он что за человек в этом отношении?
      - Он человек осведомленный, - авторитетно ответил Карташев, - и, конечно, относится отрицательно ко всей нашей русской жизни.
      - Что до Петрова, - продолжал хозяин, - то уж бог с ним; он и семейный человек, и позиция его здесь на первой дистанции, где всякий может совать свой нос, опасная...
      - Я к вам с большой просьбой, Борис Платонович, - сказал Карташев. Еду я в Одессу и должен передать письмо Савинскому. И Данилов просил, чтобы я ему рассказал, что у нас делается. Но я, собственно, ничего не знаю, что у нас делается.
      - Извольте, это мы вам расскажем.
      Борисов обстоятельно сообщил Карташеву о положении дел.
      - Ну, не забывайте, - сказал, прощаясь с Карташевым, Борисов, - из Одессы привезите гостинцев.
      - А вы что любите?
      - Семитаки и альвачик.
      - Привезу.
      - Да не стоит, я шучу.
      От Борисова Карташев заехал остричься, потом купил себе новую шляпу и поехал к Петровым. Он ехал и думал, что как странно, что все принимают его за красного. И это не только не вредит, а, напротив, вызывает к нему интерес и даже уважение. Борисов даже думает, что он ближе к революционным кружкам, чем хочет показаться. А собственно, и то, что он, Карташев, сказал там, ложь: ведь решительно же никакого отношения к революционным кружкам не имел и тем паче не имеет.
      Карташеву стало неприятно, и он подумал:
      "Ну, все-таки с Ивановым встречался... А Маня! - радостно вспомнил он о своей сестре. - Маня говорила, что она и до сих пор поддерживала прежние отношения. Ах, как жаль, что я про нее не вспомнил у Борисова. Ну, ничего, когда приеду - брошу вскользь, это еще сильнее будет, и надо будет с Маней поближе сойтись..."
      На террасе Карташев застал младшего Сикорского и двух сестер.
      - Ну, рассказывайте, - сказала ему Марья Андреевна. - Малины со сливками хотите?
      Карташев стал есть малину и рассказывать.
      Рассмешил своим визитом к Данилову и передал свое чаепитие у Борисова.
      - Они меня спрашивали, кто вы и что вы, - обратился он к Сикорскому, и высказали предположение, что раз вы были за границей, то глаза у вас должны быть открытые. Я сказал, что, по-моему, это так и что вы относитесь ко всей нашей жизни отрицательно.
      Сикорский безнадежно махнул рукой.
      - Видите, я одинаково отрицательно отношусь и к вашему правительству, и к вам, красным, и ко всему русскому народу, потому что вековое рабство так сгноило его, что я уже не верю, чтоб этот народ мог когда-нибудь встать на ноги.
      - Этот народ? - переспросил Карташев. - Ваш народ?..
      - Нет. Мой народ, моя родина там, где мне хорошо. Для меня нет ни француза, ни немца, ни англичанина, ни тем менее русского, румына, турка, китайца.
      - Почему же вы живете в России?
      - Потому что здесь легче всего заработать столько денег, чтобы потом жить, где хочешь и как хочешь.
      - И всегда опять воротишься сюда же, - сказала Марья Андреевна. Родные, знакомые, привычки, вкусы.
      - Ерунда! - презрительно махнул рукой Сикорский.
      - Вы знаете, - сказал Карташев, - они, между прочим, просят всех не делать визитов инспекции.
      - Ну, конечно, не буду. Эту сволочь за людей нельзя признавать. Я понимаю еще какого-нибудь станового, попа, берущего взятки. Но свой брат инженер, цинично, открыто берущий и требующий еще уваженья к себе... Тьфу! Наглость, выше которой ничего не может быть! Как-то на днях сюда к нам забрался этот пьяница старший инспектор - я удрал.
      - А Пете что оставалось делать? - подняла плечо Марья Андреевна. Когда он чуть не силой влетел к нам?
      - И о Петре Матвеевиче говорили, и все признали его безвыходное положение как начальника первой дистанции.
      - Вы понимаете, всё под носом здесь; выехал на пикник, а рапортует, что на линии был, за работами следил. Петя говорит, что на мосту от них отбоя нет. Извозчик к мосту всего двугривенный стоит, а он разъездов, которые наша же контора оплачивает, выведет себе на сто рублей. - Ну! прямо совестно смотреть на это бесстыжее отродье. Пьян, ничего не знает, ничего не понимает, несет такую чушь, что уши вянут.
      - А попробуй с ним не поладить!
      - Самое лучшее, конечно, избегать их, как чумы.
      - Деньги получили? - спросила Марья Андреевна.
      - Получил.
      - Ну, давайте их сюда.
      - Нет, Марья Андреевна, эти деньги я решил истратить.
      - Куда?
      - На подарки матери, сестре, брату.
      - Слушайте, так хоть сделайте толковые подарки. Знаете, что б я вам посоветовала: деньгами им дайте, а то ведь накупите всякой ненужной дряни, как вот он, - она показала на брата, - а того, что нужно, и не купите.
      - Ну, матери, например, как же деньгами?
      XIII
      Карташев приехал в Одессу утром. Его никто не ждал, и тем более обрадовались.
      Нашли его помолодевшим, поздоровевшим и таким жизнерадостным, каким уже давно не видали.
      Пошли за дядей Митей, который в это время был в городе, и, слушая Карташева, и мать и дядя постоянно крестились.
      - Ну, слава тебе, господи, слава тебе!
      Когда мать услыхала, что он уже помощником начальника дистанции, получает уже по двести рублей в месяц, она встала, прошла в спальню и долго там молилась, стоя на коленях перед образом.
      Возвратившись, она горячо поцеловала сына в лоб и сказала:
      - От всей души тебя поздравляю и не сомневаюсь, что мой сын будет и умный, и дельный, и будет украшением своей корпорации. Теперь сделай своей матери подарок: подари мне двести рублей.
      - Я хотел вам больше подарить! - рассмеялся Карташев.
      - Больше не надо. Дай свой портфель - я сама возьму.
      Она взяла из портфеля, возвратила портфель сыну, а двести рублей держала в руках.
      - Когда ты был безнадежно болен, я пообещала из первого твоего жалованья послать эти двести рублей на Афон, и сегодня они будут посланы.
      Маня дергала носом и, протянув руку к матери, лукаво сказала:
      - Лучше дайте мне...
      - Нет, нет, - решительно сказала мать.
      - Конечно, не отдавайте, сестра, - поддержал ее и дядя, - и я и от себя еще дам.
      Он тоже вынул двести рублей.
      - Тогда я закажу также на Афон, на эти двести рублей, образ с тремя святителями: Пантелеем, Дмитрием и Артемием, и этот образ, - обратилась она к брату, - мы подарим не ему, а жене его. Согласен?
      - Так ведь он кухарку же собирался взять себе в жены! - рассмеялся дядя и, обняв племянника и целуя его, сказал: - Сердце мое, как люблю я тебя.
      А мать сказала:
      - Это уж его право выбирать себе жену; кого возьмет, та и будет моей дочерью.
      - Да, жалко, жалко, что Деля теперь не видит тебя, - сказала Маня, она, кстати, тебе кланяется.
      - Спасибо, - сказал Карташев и посмотрел на часы. - Мне надо ехать в город.
      Он рассказал, что привез письмо главному уполномоченному Полякова, инженеру Савинскому, и что хочет его сейчас же отвезти, заехав предварительно в магазин купить себе летний костюм.
      Дядя Митя сделал большие глаза, почтительно наклонил голову и сказал:
      - Помяните мое слово: блестящую карьеру сделает.
      Дядя Митя пользовался в родне репутацией очень умного человека и сердцеведа.
      Матери были очень приятны слова брата.
      Карташеву тоже была приятна эта похвала. Он усмехнулся и сказал:
      - Говорят, что я тоже похож на Бертензона.
      Доктор Бертензон, еврей, был старинный домашний доктор Карташевых, и в памяти его остались как-то шутливо сказанные слова отца, что мать его увлекалась Бертензоном.
      - Глупости говоришь, - сказала мать, и Карташеву показалось, что она смутилась.
      А дядя весело прибавил:
      - Если твоя мама, смотря в свое время на него, высмотрела и его пронырливый ум для тебя, так и слава богу, и благодари ее за то...
      - Ну, господа, вы оба глупости заговорили.
      - Да так же, сестра, всегда бывает - от большого ума всегда на малый сходят.
      - Хочешь, вместе едем, Маня?.. - предложил Карташев.
      - Едем, - весело согласилась сестра.
      - Отлично, поезжай, - сказала мать, - и поторгуйся за него.
      - Ну, как живешь? - спросил сестру Карташев, сидя с ней на извозчике.
      - Живем, - ответила сестра и насторожилась.
      Наступило молчание, и сестра спросила:
      - Ты что это вдруг заинтересовался моей жизнью?
      - Я, во-первых, всегда интересовался, но раньше я тебе совершенно не сочувствовал, а теперь сочувствую.
      - Гром и молния! Что ж это значит?
      - Да я сам еще не знаю. Видишь, я все время, с гимназии еще, уперся лбом, что все это только мальчишество, плод, так сказать, незрелой мысли. Ну, а в этот месяц я встретил такую массу людей, которых очень уважаю и которых упрекнуть в незрелости мысли никак нельзя. С рабочими изо дня в день целый месяц прожил их жизнью, их мыслями. Все это как-то отвело меня от стены, и может быть, и я сам отстал и уже сам являю из себя плод незрелой мысли. Я и хотел с тобой поговорить. Если у тебя есть что почитать, я с удовольствием прочту.
      - Приятно слышать, во всяком случае, - сказала, помолчав, сестра. - Две брюшюры есть, я дам их тебе.
      - Можешь ты мне в кратких словах передать сущность вашего ученья?
      - Могу, конечно... Земля принадлежит крестьянам, народу. Народ, темная масса, этого не сознает и отдает себя в кабалу. Пробудить самосознание в этой темной массе, сделать ее хозяином в государстве, где она составляет девяносто процентов населения, - вот основная задача партии. Правительство, конечно, против этого и ведет с нами борьбу. Эта борьба все больше и больше обостряется, и на этой почве страсти с обеих сторон разыгрываются. Все больше и больше приходим мы к заключению, что, при полной нашей бесправности, мы не можем вести мирную оппозицию. Пока что-нибудь успеешь уяснить неграмотному крестьянству, тебя уже схватят и сошлют на каторгу. Ну, тогда уж сам собою ставится вопрос: на каторгу так на каторгу - было бы за что! Репрессия идет очень быстрыми шагами вперед; может быть, и казни начнутся, тогда опять - раз казнь - было бы за что! И каракозовская попытка может повториться в более широких размерах. Я лично не сочувствую всему этому ужасу, да, собственно, и все наши - тоже, но роковым образом само собою это идет все дальше и дальше, и хотя страшно уродливо, но логически вытекает одно из другого. Некоторые из наших считают уже теперь бесполезной работой хожденье в народ и высказываются только за политическую борьбу, за борьбу с правительством и самодержавием путем, конечно, единственным, который имеется в распоряжении партий, - путем террора, убийства тех, кто особенно стесняет жить, действовать, проводить свои взгляды.
      - Такая борьба, ты думаешь, приведет к успеху?
      - Что к успеху приведет - в этом нет никакого сомнения. Ты же знаешь мировую историю, и не из другого же теста и мы, русские, сделаны; но когда будет успех, конечно, нельзя сказать. Россия так громадна, так разнообразна и в ядре своем так некультурна, что сказать что-нибудь определенное вряд ли можно. Лично я так смотрю: и я, и ты, и все мы - грибы своего времени. Этим временем и определяется свойство грибов, и в этом отношении и я и ты, мы стихийные силы, которые должны руководствоваться прежде всего инстинктом. Этот инстинкт толкает и создает в конце концов общечеловеческую историю.
      - Ты, значит, считаешь, что партия только в начале своей деятельности?
      - Конечно.
      - Но, ты говоришь, уже раскол есть?
      - Что ж из этого? Раскол - это работа мысли, и его бояться нечего.
      - У вас сношения с заграницей есть?
      - Есть. Если слишком сильны будут репрессии, то центр тяжести может опять, как при Герцене, перенестись за границу.
      - А Герцен уже потерял значение?
      - Да, на социальной почве он слаб. Его заело в значительной степени славянофильство, уверенность, что мы, русские, из другого теста созданы. Он носится со своей общиной, как ячейкой будущей социальной формы, забывая, что у нас эта община такой же пережиток, каким в свое время она была и на Западе. Наша община прежде всего фискальная, служащая интересам только правительства, и в той форме, как она существует, по-моему, источник только всякого мрака. В этом вопросе я, впрочем, расхожусь почти со всеми. По-моему, единственный Глеб Успенский не вводит себя в обман относительно общины. И видишь, раз дело перейдет на политическую борьбу, тогда само собой все эти вопросы отойдут на задний план.
      - Ну, а деньги у вас есть для борьбы?
      - Насчет денег - трудно!
      - Я хотел тебе сделать подарок, но не знаю, деньгами или подарком.
      - Деньгами, конечно! - весело рассмеялась Маня.
      - Я тебе дам пятьсот рублей.
      - Ты с ума сошел! Больше пятидесяти не возьму.
      Карташев стал убеждать, и Маня скоро согласилась.
      - Давай! - сказала она. - Все равно так же пропадут, отдашь первому встречному или украдут...
      Карташев вспомнил Леонида и рассмеялся.
      - Ты знаешь, с твоим кружком очень жаждет познакомиться один инженер, Борисов. Очень дельный и умный человек. И чистая душа, это сразу чувствуется. Он и деньгами, наверно, поможет. Я как-нибудь его привезу.
      - А он не выдаст нас?
      - Ну, что ты, бог с тобой! Он хочет работать, и я уверен, что он мог бы быть большой силой.
      - Ну что ж, вези!
      - Вот, если бы ты за него замуж вышла - то-то парочка была бы!