В этом был новый вызов, как поняла графиня, почти провокация. Она была рада, что Робан этого не слышит; канцлеру хватит ударов для одного дня. Она сама чувствовала себя старой и измученной под грузом этой ночи и всех прожитых лет. Время музыки и смеха здесь, в Барбентайне, казалось бесконечно далеким, сном, фантазией трубадура, а не частью ее собственной жизни.
      — У него есть отец. — Она чувствовала, что должна это сказать. — Ты предпочитаешь отстранить его? Что, если его отец захочет признать сына, несмотря ни на что, предложить защиту? Не станет ли это имя для него преградой?
      Эта женщина очень устала, и несправедливо так обременять ее, но это необходимо, пока имя не вышло за пределы этой комнаты. Розала посмотрела вверх своими ясными, голубыми глазами северянки и ответила:
      — Если его отец решит прийти за ним и охранять его, я подумаю об этом еще раз. — В ее голосе прозвучала какая-то интонация, ударение на одном слове, и они пробудили в Синь новую тревогу, словно музыкальная нота, не вполне уловимая на слух, ощутимая, но не слышная.
      Розала сказала:
      — Ему понадобятся мужчина и женщина, которые защитили бы его перед богом и перед богиней тоже, если у вас в Арбонне существует такой ритуал.
      — Существует. Заступники Риан и Коранноса. Мы здесь почитаем обоих, думаю, тебе это известно.
      — Известно. Вы окажете честь моему сыну и мне и станете заступницей для Кадара? Или я прошу слишком много?
      Это действительно было слишком много с многих точек зрения. Все опасности, которые этот ребенок навлекал на Арбонну, удваивались, если сама графиня будет так тесно с ним связана. Робан покраснел бы, так сильно он был бы возмущен.
      — Я согласна, — ответила Синь, искренне растроганная, глядя на младенца. Она никогда не видела своего собственного внука, рожденного и потерянного зимней ночью много лет назад. Потерянного или мертвого, никто этого не знает, кроме Уртэ де Мираваля, а он не собирается рассказывать. Он никогда не расскажет. Время, воспоминания и потери, казалось, переплелись сегодня ночью, и все вызывало печаль. Она смотрела на светловолосую женщину и думала об Аэлис.
      — Это ты окажешь мне честь.
      Розала откинула одеяло и приложила младенца к груди. Слепо, повинуясь самому первому инстинкту из всех, он начал сосать. Синь почувствовала, что вот-вот расплачется. Это из-за бессонной ночи, сурово сказала она себе, но понимала, что это не так.
      — А второй заступник? — спросила она. — Ты здесь знаешь кого-нибудь, кого хотела бы попросить?
      В истории каждого человека, мужчины, женщины, ребенка, бывает следующий этап, точка, в которой то новое, что происходит, формирует то, что неотвратимо последует дальше. И именно такой момент наступил, когда Розала подняла взгляд, разметав по подушке светлые, влажные, растрепанные волосы, держа у груди сына, и сказала графине Арбоннской:
      — Есть один человек, хотя, возможно, это еще одна самонадеянная просьба. Мой отец говорил, что, помимо всего прочего, он храбрый и честный человек, и, простите меня, я знаю, что он враг Гальберта де Гарсенка. Возможно, это не самая чистая причина, чтобы назвать его заступником в глазах Коранноса и Риан, но именно поэтому мой сын сейчас нуждается в заступнике. Герцог Талаирский находится в Люссане? Он сделает это для нас, как вы считаете?
      Тут Синь в самом деле заплакала, а немного погодя, испугав саму себя, беспомощно рассмеялась сквозь слезы.
      — Он здесь. И если я его попрошу, думаю, он согласится, — ответила она. В этой истории было уже так много переплетенных воспоминаний, так много отзвуков прошлого, а теперь появился еще один, так как Бертран тоже стал одним из ее участников.
      Она взглянула в окно: первый намек на серый свет появился в небе на востоке. Тут ей кое-что пришло в голову, слишком поздно, еще одна нить в этой темной, сотканной временем ткани.
      — Ты ведь знаешь, что брат твоего мужа находится у герцога Талаирского?
      И тут она заметила, так как всю жизнь была наблюдательной, две вещи. Во-первых, эта женщина действительно об этом не знала и, во-вторых, это имеет для нее большое значение. Прежняя тревога Синь, подобно диссонансу с почти услышанной музыкой, вернулась к ней. У нее вдруг возник вопрос, несколько вопросов, но сейчас не время их задавать, и возможно, такое время никогда не наступит. Ей вдруг очень захотелось увидеть Беатрису. Жаль, что ее дочь не приехала в этом году на север на ярмарку, а решила остаться на острове Риан.
      Розала де Гарсенк сказала, осторожно подбирая слова:
      — Я пока не хотела бы видеть его. Не хотела бы, чтобы он знал, что я здесь. Это возможно?
      — Не думаю, что он выдаст тебя или попытается отослать назад. Мы здесь теперь немного знаем Блэза.
      Розала покачала головой.
      — Не в этом дело. Я слишком запуталась в этой семье. Герцог ему скажет, что я здесь?
      Синь покачала головой, скрывая растущее беспокойство.
      — У Бертрана свои правила поведения с женщинами, и его нельзя назвать самым предсказуемым из людей, но он не предаст доверия.
      Розала посмотрела на ребенка у своей груди, стараясь осмыслить то, что она только что узнала. Головка Кадара неожиданно оказалась густо поросшей волосами, они локонами и колечками падали на его лобик. При свечах они имели отчетливый каштановый оттенок, почти красноватый. Совсем как у отца, подумала она. Эта последняя информация не должна ее так удивлять: она слышала летом, что Блэз снова покинул Портеццу. Розала на секунду прикрыла глаза. Трудно справиться со столькими вещами сразу. Она смертельно устала.
      Она подняла глаза на графиню.
      — Я для вас очень большое бремя. Я знаю, что это так. Но я не видела другого выхода для ребенка. Спасибо, что позволили мне приехать сюда. Спасибо, что согласились стать заступницей. Можно попросить вас еще об одной услуге? Попросите герцога де Талаира сегодня утром стать заступником моего сына перед Коранносом и Риан от всех тех, кто захочет причинить ему вред.
      В конце концов канцлер Робан сам с двумя своими коранами отправился искать эна Бертрана де Талаира. Герцога в собственной постели не оказалось, но канцлер проявил упорство и очень скоро нашел его, но, к сожалению, не одного. Последовала несколько неловкая сцена, но ничего настолько важного, чтобы повлиять на миссию Робана.
      Они поскакали назад через опущенный мост к замку на острове в тот момент, когда солнце вставало за рекой, посылая свои лучи, словно благословение, в комнату, где лежала Розала. Бертран де Талаир вошел в эту комнату вместе с ярким утренним светом, кутаясь в свою обычную насмешливость, как в плащ, едва пряча иронический смех в глазах. Он сначала взглянул на графиню, а потом на лежащую женщину, и в последнюю очередь он посмотрел вниз, молча, на колыбель в ногах кровати и увидел спящего ребенка.
      Он долго смотрел на него, и выражение его лица медленно менялось, потом он снова перевел взгляд на мать, лежащую на кровати. Жрицы Риан умыли ее и переодели в голубое шелковое платье и помогли привести в порядок волосы. Теперь ее волосы, длинные, золотистые в мягком солнечном свете, причесанные, рассыпались на подушке и одеяле. Ее глаза были такими же голубыми, как и у Бертрана.
      — Мои поздравления, — официально произнес он. — У тебя красивый сын. Я желаю ему счастья на всю жизнь.
      Она впитывала все, что видела: звонкий голос, шрам, изувеченное ухо, то, как изменилось его выразительное лицо, когда он отбросил свою иронию.
      — Гальберт де Гарсенк, верховный старейшина Коранноса в Горауте, хотел бы забрать у меня этого ребенка, — сказал она без всякой преамбулы, серьезно. Голос ее звучал четко, она подготовила эти слова, пока ждала прихода герцога. Это было сказано прямо, без изящества, но она слишком устала, чтобы щеголять красноречием, ей едва удавалось выговорить то, что необходимо сказать.
      — Меня об этом информировали, — серьезно ответил он.
      — Боюсь, при данных обстоятельствах, роль заступника моего ребенка будет не только формальной.
      — При данных обстоятельствах, полагаю, это будет так.
      — Ты возьмешь это на себя?
      — Да, — спокойно ответил он. И прибавил после паузы: — Я сам погибну прежде, чем тебе придется отдать ему этого ребенка.
      Он увидел, как вспыхнули ее щеки, как часто она задышала, словно освободившись от необходимости жестко держать себя в руках.
      — Благодарю, — прошептала она. Теперь у нее на глазах показались слезы — впервые за всю ночь, хотя он не мог этого знать. Она повернула голову и посмотрела на графиню: — Благодарю вас обоих. Теперь он в безопасности, насколько этот мир ему позволит. Думаю, теперь я могу отдохнуть.
      Они увидели, как она закрыла глаза. Она уснула почти сразу, как только договорила. Стоя по обе стороны от кровати, Бертран и графиня обменялись долгим взглядом. Несколько минут оба молчали.
      Наконец герцог улыбнулся. Синь более или менее ожидала этого и испытала почти облегчение, увидев эту улыбку, разрушившую тяжелую магию этой ночи.
      — Это ты сделала. Не я, — сказал он. — Никогда меня не упрекай.
      — Я не думала, что ты откажешь ребенку, — тихо ответила она. — Упреков не будет. Мы должны быть такими, какие мы есть, или превратимся в наших врагов. — Уже наступило утро. Она не спала всю ночь. Но не чувствовала усталости, уже не чувствовала. Она подошла к восточному окну и окинула взглядом остров, реку и красно-золотистые осенние цвета своей земли.
      Стоящий в дверях канцлер Робан слышал слова, которыми они обменялись, и наблюдал, как графиня подошла и остановилась у окна. Она выглядела ужасно маленькой и хрупкой, прекрасной, словно фигурка из слоновой кости. Он хранил молчание, снова разглаживая грудь своей сорочки, вовсе в этом не нуждавшейся. Он размышлял не только о благородстве выраженных только что чувств, но и о быстро растущей вероятности того, что их завоюют и все они будут убиты к лету следующего года.
 
      Во время ярмарки таверны в Люссане заполнены людьми, их очень много. Поэтому лишь неудачное стечение обстоятельств привело дрессировщика Отона в «Арку» поздно ночью после того, как он посетил три другие таверны, где начал получать свое обычное удовольствие от Люссанской ярмарки путем потребления жидкостей. Став еще более словоохотливым, чем обычно, Отон рассказывал за столом, где сидели и веселились вновь встретившиеся артисты, о необычной попутчице, которая ехала в его фургоне. Если человек, путешествующий вместе со змеей и обезьянами, называет попутчика необычным, это уже достаточно странно, и его рассказ привлек больше внимания, чем всегда.
      — Со светлыми волосами и голубыми глазами, вот она какая, — заявил Отон, — и, вероятно, красивая, хотя это трудно разглядеть, учитывая ее… положение, если вы меня понимаете. — Он помолчал. Кто-то услужливо снова наполнил его стакан. — Не многие женщины выглядят наилучшим образом на сносях, по опыту знаю.
      Кто-то отпустил похабную шутку, намекая на опыт Отона с обезьянами. Дрессировщик под общий хохот снова выпил, а затем продолжал с безмятежной настойчивостью рассказчика, привыкшего выступать в трудных условиях. Он не заметил троих мужчин за соседним столом, которые прекратили свою беседу и слушали то, что он говорит.
      — Она пыталась сделать вид, будто она — жена фермера или кого-то в этом — роде, кузнеца, возчика, но легко было заметить, что она совсем не их таких. В свое время я посетил много замков и могу распознать знатную даму, если вы меня понимаете. — Остряк за его столом снова попытался пошутить, но на этот раз голос Отона его заглушил: — Мы высадили ее у храма богини, и готов биться об заклад, что у какого-нибудь сеньора из Гораута к этому времени уже родился младенец при содействии жриц Риан — ну, разве это не смешно?
      Возможно, это и было бы смешно, если бы не было так близко к цели в ту осень. Все знали, какие напряженные отношения между Гораутом и Арбонной, и никто не хотел первым или слишком явно смеяться в таверне, полной незнакомых людей из многих стран. Разочарованный Отон умолк на несколько минут, потом начал с завидным оптимизмом новый пространный рассказ о своем последнем визите в Барбентайн. К тому времени он уже потерял слушателей и говорил в основном сам с собой.
      Три человека за соседним столом не только больше не слушали, но расплатились и покинули «Арку».
      Оказавшись на улице, расточительно освещенной фонарями во время ярмарки, трое коранов, которые по случайности прибыли из Гораута, а точнее, из замка Гарсенк, устроили спешное и взволнованное совещание.
      Сначала они хотели тянуть соломинки, чтобы решить, кто из них поскачет назад, в Гарсенк, с новостью, которую они только что узнали. Это можно было проделать за два дня, если загнать лошадей. После недолгих споров они изменили свой план. Доставка этих известий могла быть связана с реальным риском или возможностью заработать — трудно сказать, когда имеешь дело с сеньорами Гораута, а особенно с де Гарсенками.
      В конце концов, каждый из коранов решил отказаться от призов, которые им, возможно, удалось бы завоевать в общей схватке на турнире — это было главной причиной их приезда в Люссан, — и вместе с остальными скакать на север, чтобы доставить почти точное известие о том, что пропавшая жена герцога Ранальда в данный момент находится в Люссане. Они тщательно избегали даже между собой обсуждать возможные последствия. Они вернулись к себе в гостиницу, расплатились по счету, оседлали коней и поскакали.
      К несчастью — и для дрессировщика Отона прежде всего, — один из этих троих внезапно натянул поводья прямо перед широко распахнутыми северными воротами Люссана и мрачно напомнил о чем-то двум другим коранам. Молча, явно потрясенные его словами, они обменялись испуганными взглядами, и каждый кивком выразил свое согласие с этими новыми выводами.
      Им все-таки пришлось тянуть соломинки. Тот, которому в голову пришла эта тревожная мысль, вытащил короткую соломинку, и возможно, это было справедливо. Он распрощался с остальными двумя и смотрел, как они пустились в тяжелый путь обратно через горный перевал. В одиночестве он вернулся в свою гостиницу. Позже той же ночью он убил дрессировщика, всадив кинжал под ребра, когда последний в одиночестве свернул, пошатываясь, в переулок, чтобы облегчиться. Собственно говоря, убить его было легко, хотя это и не принесло убийце особого удовлетворения. Ни один правитель не может гарантировать безопасность после захода солнца даже во время ярмарки. Однако коран нарушил перемирие своим поступком, и ему очень не нравилось это делать, но его собственные предпочтения не имели большого значения в возникшей ситуации. Он вымыл клинок в плещущем фонтане и вернулся назад в «Арку» за еще одной флягой пива. После убийства он всегда чувствовал жажду.
      Нельзя, сказал он раньше двум другим коранам у городских ворот, чтобы Ранальд де Гарсенк или, того хуже, сам верховный старейшина, задал им вопрос, почему этому болтливому старику позволили и дальше распространять лживую историю, которая может только навредить семье, которой трое коранов поклялись служить.
      Однако многие за столом слышали, как Отон рассказывал свою историю, а слухи и сплетни были самым ходким товаром на любой ярмарке. К концу следующего дня по всему Люссану уже ходили слухи о том, что одна благородная дама из Гораута прибыла на юг, чтобы родить ребенка. Несколько человек слышали вторую историю, что саму графиню и герцога Талаирского видели вместе сначала в храме Риан, а затем в каменной часовне бога в Барбентайне сразу же после восхода солнца в то утро. Один умный человек упомянул об обрядах заступничества другому человеку. И этот слух тоже разнесся по всей ярмарке до наступления темноты.
      Смерть Отона осталась практически незамеченной. Убийства среди путешественников были слишком обычным делом, чтобы их стоило обсуждать. Животных продали другому дрессировщику до окончания ярмарки. Одна из обезьян, к всеобщему удивлению, отказалась от еды и умерла.

Глава 11