— У нас в Арбонне свои традиции, — говорила Ариана. — Здесь, где богиня Риан является чем-то гораздо большим, чем просто Коринна, девственная дочь бога. У нашей богини много воплощений, она объединяет в себе и жизнь, и смерть. Вот почему, — продолжала она ясным, сильным голосом, оставшимся единственным звуком среди павильонов, — вот почему в конце смертельного поединка проводят церемонию в честь Риан и смертных женщин, которые все — ее дочери. Мы просим победителя, избранного богиней и богом, вручить розу. — Она сделала паузу. — Иногда в качестве высшего признания его заслуг мы предлагаем ему вручить три розы.
Она открыла поданный ей сундучок, и Робан увидел, что она действительно собралась полностью провести церемонию в это утро. Это делалось редко, но было очевидно, что Синь и Ариана решили выделить этот момент и этого человека, как только могли. Интересно, способен ли гораутский коран понять, как много взял на себя сегодня. И как долго проживет этот человек, но это, конечно, было связано с тем, как долго любой из них мог надеяться прожить в связи с надвигающейся войной, неотвратимой, как наступление зимы и весны.
— Белая символизирует верность, — сказала Ариана, поднимая сундучок вверх, чтобы все видели. По всем павильонам пронесся ропот предвкушения и удивления. Утро принесло людям больше, чем они могли себе представить. — Желтая — любовь, а красная — страсть. — Она улыбнулась. — Ты можешь подарить их, кому пожелаешь, мой господин де Гарсенк. Ты окажешь нам этим честь.
Блэз Гораутский, запачканный травой и кровью, поклонился Ариане и взял сундучок из ее длинных пальцев. Это была чистой воды церемония, как знал Робан, спектакль, предназначенный полностью для сидящих в других павильонах и стоящих в отведенных местах простолюдинов и для слов и музыки трубадуров и жонглеров, которые разнесут рассказ о нем по замкам и деревням далеко за пределами этого поля, когда закончится ярмарка. Он знал это, он много раз видел это раньше, но был тем не менее растроган. Блэз торжественно передал открытый сундучок сыну Виталле Коррезе и взял из него белую розу. Несколько мгновений смотрел на нее молча, потом повернулся к королеве.
— Верность я дарю той, которая ее больше всего заслужила, если мне позволено назвать женщину, которой нет с нами на этом поле. Могу я попросить тебя сберечь для нее цветок и положить его к ее ногам от моего имени, когда найдется время?
Ариана серьезно кивнула:
— Можешь, и я это сделаю. Куда мне ее отнести?
— Моей сестре, — ответил Блэз, и Робан был почти уверен, что в его голосе звучит непритворное чувство. — Розале де Саварик де Гарсенк, которая сохранила верность своему ребенку и своему представлению о Горауте. И скажи ей, если можешь, что я навсегда сохраню ей верность, пока жив.
Эта женщина все еще находится в замке, Робан это знал. Эта открытая местность не подходила для женщины, всего несколько дней назад пережившей роды. Герольд в этот момент выкрикивал ее имя, чтобы все его услышали. Уже ходили слухи, но это было первым официальным подтверждением того, кто та таинственная женщина в Барбентайне. Об этом будут долго говорить во всех шести странах, думал Робан, качая головой.
Блэз уже повернулся за красной розой. Казалось, он колебался, нахмурив брови, но затем Робан увидел, как он слегка улыбнулся, в первый раз после того, как подошел к ним. Держа розу на раскрытых ладонях, он прошел, прихрамывая, короткое расстояние вдоль ряда павильонов и остановился перед красиво украшенным, затейливо вырезанным креслом Люсианны Делонги, которая две ночи назад связала его веревками и колола кинжалом. Протянув обе руки вперед, он низко поклонился и подал ей красную розу страсти.
Следя за ним с откровенным любопытством, Робан увидел, как женщина побледнела, а ее отец, сидящий рядом, улыбнулся, а потом улыбка медленно сползла с его лица, когда он осознал последствия. Люсианна Делонги ничего не сказала; спокойствие оставило ее впервые на памяти канцлера. Повинуясь выработанному при дворе инстинкту, Робан повернулся и посмотрел на Ариану и увидел, какими тонкими стали ее губы, когда она наблюдала за ними. «Вот новый поворот, — подумал он. — Интересно, когда это случилось?»
— Я начинаю думать, — пробормотал Бертран де Талаир, заговорив в первый раз, — что мы все нашли больше, чем рассчитывали, в этом человеке. Возможно, я еще буду его бояться. Он только что полностью отомстил Борсиарду д'Андория.
Это правда, понял Робан. Роза страсти публично вручена замужней женщине, муж которой был изгнан с ярмарки за попытку убить Блэза. Все в павильонах и большинство простых людей теперь будут уверены, что понимают, за что. Не удивительно, что Массена Делонги перестал улыбаться. Повернувшись снова к павильону Портеццы, Робан успел увидеть, как гораутец сказал женщине одно слово, и увидел так ясно, что был почти уверен: это было слово «прощай». Месть, подумал он, возможно, не только мужу.
Герольд деловито выкрикнул имя Люсианны д'Андория, а Блэз вернулся за желтой розой.
Он взял ее двумя руками, как и предыдущие две, и повернулся к графине и королеве. Перевел взгляд с одной на другую, и потом сказал, спокойно, в тишине утреннего воздуха:
— Эту розу, если позволите, я пока сохраню. В моей стране Гораут мы говорим о любви наедине перед тем, как объявить о ней миру. — А затем, не успела еще ни одна из женщин ответить, без каких-либо драматических жестов он потерял сознание.
И это, мудро подумал канцлер Арбонны, настойчиво махая рукой целителям, вероятно, первое событие за все утро, не предназначенное для зрителей.
Надо заметить, что он ошибался.
— Ты можешь упасть в обморок, если это затянется слишком надолго и тебе захочется отсюда выбраться, — прошептал Рюдель, не шевеля губами, когда Блэз взял первую розу. — Доблестный победитель, до предела измученный. Им это понравится.
К концу, шагая назад от павильона Люсианны, Блэз решил, что это в самом деле тянется слишком долго. Он не ожидал увидеть подлинную боль в ее глазах. Гнев — да и, возможно, оскорбленную гордость, — но не эту внезапную боль.
После всего остального это заставило его почувствовать себя очень странно. Он не хотел действительно терять сознание, поэтому последовал совету Рюделя и позволил себе сделать вид, что падает в обморок, соскользнуть на траву и закрыть глаза. Он слышал над собой встревоженные голоса, голос графини, зовущий на помощь, голос Бертрана, ведущего лекаря через ряды павильона к тому месту, где Блэз лежал. Рюдель и Валери быстро соорудили носилки, чтобы унести его, и он слышал, как Ирнан со своим резким акцентом горца расчищал им путь, пока они несли его прочь, подальше от слишком яркого солнца и от глаз множества людей.
На полпути к замку Блэз действительно потерял сознание, но прежде ему в голову пришла мысль, совершенно неожиданно, по незащищенным теперь тропам сознания, что ребенок Розалы, Кадар, почти наверняка его собственный сын.
Большинство трубадуров громко, даже бурно выражали свой энтузиазм по поводу того, что только что случилось. Даже когда эн Блэз де Гарсенк упал на землю в обморок, это не уменьшило их восторгов. Реми, казалось, предпочел забыть о встрече с острием меча этого человека во время летнего солнцестояния. Он еще станет рассматривать эту встречу как начало возникновения кровных уз между ними двумя. Журдайн и Алайн уже обсуждали совместную встречу для работы сегодня днем, чтобы подготовить хотя бы одну песню к вечернему пиру в Барбентайне.
— Ты плохо выглядишь. Что случилось? — Аурелиан, конечно, он всегда все замечает даже среди такого бедлама.
Лиссет удалось выдавить для него слабую улыбку.
— Мне не слишком нравятся подобные вещи, как я только что обнаружила.
— Мне тоже, и я понял это уже давно. Теперь все кончено. Мы можем идти. — Он заколебался, задумчиво глядя на нее сверху. — С ним все будет в порядке, знаешь ли. Я видел, как пришли лекарь и жрицы.
— Я тоже видела. Уверена, что с ним все в порядке. — Она знала, что с его стороны эти слова служили выражением понимания, а ее короткий ответ был признанием. Но ей было все равно. Он отдал белую розу жене брата, а красную Люсианне Делонги, которая была так прекрасна, как рассказывал тогда Аурелиан. Но он сохранил желтую.
Аурелиан рядом с ней несколько секунд молчал. Она видела, как какие-то дети бегают по траве, изображая бой. Люди начинали покидать их павильон и все остальные, образуя бурлящую, лихорадочно возбужденную толпу. Таверны в Люссане скоро будут переполнены.
— А ты, дорогая? — в конце концов, спросил Аурелиан. — С тобой все будет в порядке?
— Не знаю, — искренне ответила она.
Глава 14
Сегодня полнолуние голубой луны, с опозданием вспоминает Ранальд, и она заливает странным светом деревья и скалы на горном перевале. Говорят, в ночи полнолуния Эскоран потусторонние создания могут перемещаться из своего мира в этот. В пастушеских сказках говорится, что многие из них обитают в горах: эфемерные существа размером с цветок; мохнатые чудовища с большими ступнями, которые могут схватить и сожрать неосторожного коня вместе с всадником, не оставить от них ничего, кроме костей; или духи, которые воруют младенцев из колыбелей у очага и уносят навсегда в ущелья и пещеры.
Ранальд снова пытается понять, почему ему так не нравится здесь находиться. Он любит охоту, а ночь его, уж конечно, не пугает, особенно в компании пятидесяти лучших людей короля. В каком-то смысле это просто более масштабная охота.
В другом, в более честном смысле, это совсем не охота.
Он смотрит налево и долгое мгновение не отрывает глаз от сурового профиля единственного человека, которому еще меньше, чем ему самому, нравится здесь находиться. Фальк де Саварик имел несчастье нанести один из редких визитов в Кортиль, когда пришло известие о бегстве его сестры, и король решил в тот же вечер ехать. Адемар ясно дал понять, что герцоги Саварик и Гарсенк не просто имеют возможность присоединиться к ним. Ожидалось, что так они и поступят. Смысл был ясен: в этом походе следовало доказать свою преданность.
В течение двух дней и одной ночи, на пороге второй ночи они не покидали седел, трижды меняли коней. Ранальд никогда еще не видел таким короля Адемара, таким напряженным, таким яростно сосредоточенным.
И это, возможно, больше всего его беспокоит, подумал он. То, что король так явно выведен из себя бегством Розалы вместе с ребенком, больше, чем он сам. Можно подумать, что она бежала от Адемара, а не от Ранальда. Это в каком-то смысле правда. Не то чтобы Ранальд питал иллюзии насчет прочности их с женой отношений, но Ранальд спрашивает себя почти с тоской: стала бы она так рисковать, в том числе и жизнью еще нерожденного ребенка, чтобы просто покинуть Гарсенк и его самого, если бы его отец и король не сыграли свою роль в этом деле? Большую роль, они оба, так как Гальберт грозил отнять ребенка, а Адемар угрожал… чем? Соблазнить жену самого могущественного герцога в королевстве? Изнасиловать ее, если она не согласится добровольно?
События доказывают, что она действительно не согласна. Она выбрала этот поразительный, наверняка пугающий ее побег в одиночестве в другую страну, не захотела доверить своему мужу право защитить ее от его отца и их короля. И как, думает он, выглядит при этом характер и воля Ранальда, герцога Гарсенка, при свете дня или при голубом сиянии луны? Ведь он и сейчас скачет, пусть и неохотно, через горный перевал навстречу бойне в Арбонне.
В конце концов все проходит так легко, как мог предсказать любой опытный солдат. Три арбоннских корана в сторожевой башне на южных склонах гор привыкли к приезжим с севера во время люссанской ярмарки и полностью полагаются на перемирие — на что имеют полное право, — которое всегда действует во время ярмарки.
Адемар остановил весь отряд в стороне от дороги и послал пять коранов вниз, к башне. Стражники вежливо встретили их, предложили кров, пищу и солому на ночь. Трое арбоннцев погибли, еще не закончив говорить. По приказу короля, когда по сигналу остальная часть отряда подъехала к башне, стражников обезглавили, кастрировали, а деревянные строения рядом с каменной башней подожгли.
После этого они скачут еще быстрее, чтобы обогнать сообщение, посланное огнем. Через короткое время они налетают на ближайшую деревушку Аубри, словно дикая охота из ночных кошмаров пастухов: пятьдесят завывающих мужчин верхом, с обнаженными мечами и горящими факелами. Они жгут и убивают без предупреждения, без объяснения причин, без промедления. Этот рейд во время перемирия — предупреждение, а предупреждение должно быть как можно более недвусмысленным.
Ранальд, понимая, что за ним наблюдают король и один из старейшин, который присутствует в качестве представителя его отца, старается убивать тех немногих крестьян, которые держат в руках хоть какое-то подобие оружия, выбегая из своих лачуг под вопли животных и маленьких детей. Его подташнивает. Он очень хороший боец, когда-то прославленный. Именно Ранальд первым научил Блэза, своего брата и преемника в славе, битве на мечах, и именно Ранальд де Гарсенк в тот год, когда ему исполнилось девятнадцать лет, получил звание первого рыцаря короля в Горауте от отца Адемара, Дуергара.
Вероятно, часто думал он, то время было самым лучшим в его жизни. Его уважали король и придворные за его искусство в бою, его окружало внимание женщин и высокого, и низкого ранга, его радовало собственное непринужденное, легко дающееся мастерство, и он был свободен — прежде всего свободен на короткое время от отца.
Затем его дядя, Эрейберт де Гарсенк, умер, и Ранальд стал герцогом, со всеми присущими этому титулу обязанностями и властью, и, что хуже всего, оказался слишком близко к часто оспариваемому трону. Новый первый рыцарь был избран с подобающими обрядами, а Ранальд вернулся в замок Гарсенк на юге, и его отец снова начал указывать ему, что надо делать. Это было более десяти лет назад. Все эти годы он в основном делал то, что говорил ему Гальберт. Интересно, если постараться, сможет ли он назвать хоть что-то, что доставляло ему истинное удовольствие в то время.
И уж конечно, не эта бойня и не ее значение во время перемирия. Ранальд де Гарсенк — человек не сентиментальный, и его не смутит война или даже идея о завоевании Арбонны. Но это пока еще не война. Это нечто ужасное и мстительное. Предполагается, что это его месть, он это понимает. С ним об этом не посоветовались; он только прискакал сюда по требованию короля, чтобы доставить послание, написанное кровью и огнем.
Недалеко от деревни стоит маленький храм богини Риан, самый северный храм в Арбонне, ближайший к Горауту. Поэтому они здесь. Тридцать или сорок обитателей Аубри, разбуженные среди ночи, убиты все вплоть до последнего ребенка. Как и стражники горящей башни, мужчины — в основном крестьяне и пастухи — обезглавлены, их половые органы отрублены. Адемар Гораутский точно знает, как дать понять, что он думает о мужчинах Арбонны, где правят женщины.
Потом они скачут к храму.
При свете полной Эскоран и только что поднявшегося месяца Видонны восьмерых жриц Риан этого маленького святилища вытаскивают из постелей и сжигают живьем. По приказу короля сначала их отдают солдатам. Адемар беспокойно мечется на коне взад и вперед, наблюдая за одной кучкой коранов с женщинами, потом за другой. Слышны громкие вопли и нарастающий рев пламени быстро разведенных из сухого осеннего хвороста костров. В какой-то момент, Адемар поворачивается к Рэнальду и смеется. Его светлые волосы кажутся красными от огня.
— Не желаешь ли женщину, господин де Гарсенк? Подарок от твоего короля, утешение после большой потери? — Он кричит, чтобы слышали остальные.
Ранальд, все еще с мечом в руке, хотя он теперь уже не нужен, отвечает:
— Только после вас, мой господин. Я последую вашему примеру в этом, как и во всем остальном.
Адемар запрокидывает голову и снова хохочет. На мгновение Ранальд пугается, что король действительно спешится и присоединится к коранам, окружившим женщин, но Адемар лишь снова хлещет коня и скачет туда, где посланный Гальбертом старейшина наблюдает за костром. Ранальд смотрит вслед королю, в душе у него пустота. Он понимает, что должен сделать. И знает, что не сделает этого. В смешанном свете огня и лун его взгляд ненадолго встречается со взглядом Фалька де Саварика. Они оба молча отводят глаза.
Он и прежде видел, как сжигают на кострах, и много раз костры жгли по его приказу на земле Гарсенков, следуя установленному отцом порядку — каждый год устраивать один такой спектакль, чтобы держать смердов и крестьян в должном повиновении. Он раз за разом равнодушно смотрел, подавая пример. Но он никогда не видел, как сжигают сразу восемь женщин. Количество не должно иметь значения, но, когда это начинается, то оказывается, что разница именно в нем.
Сквозь вопли и испуганный рев животных вокруг, Ранальд слышит, как назначенный его отцом старейшина произносит слова обряда обличения и официального проклятия Коранноса, а затем, возвысив голос, с искренним торжеством призывает дар бога — огонь — уничтожить ересь.
«Божья кара», так назвал Гальберт этот налет в тронном зале Кортиля, когда король вышел после совещания с верховным старейшиной и объявил, что они в ту же ночь отправятся в Арбонну.
Крики несутся из пламени до тех пор, пока тела женщин не становятся черными. Слышится сильный запах горящей плоти. Адемар решает, что пора уезжать. Сделав то, зачем он приехал, удовлетворив пока свою ярость, король Гораута ведет своих коранов назад к горному перевалу. Когда они проезжают мимо все еще дымящихся строений рядом с одинокой сторожевой башней, один коран запевает песню, и вскоре они все поют — песнь о победоносной битве Гораута, об избранных воинах Коранноса на его любимой земле.
Три стражника в башне, деревня пастухов и крестьян, восемь жриц, изнасилованных и сожженных. Кара божья.
Это начало.
Западный ветер относил дым в другую сторону, поэтому он мог видеть совершенно ясно с горной гряды на опушке леса, что именно происходило внизу. Он смотрел на бойню в деревне без всякого выражения, и ощутил смутившее его, но откровенное волнение в чреслах, когда увидел, как знакомые ему мужчины тащат женщин из храма, некоторые были уже голые, некоторые в ночных сорочках, которые быстро с них сорвали. Он находился очень близко, хотя его скрывали деревья. Он слышал не только крики, но и громкие шутки коранов. Он сразу же узнал короля, а мгновение спустя увидел своего господина, герцога де Гарсенка. Собственно говоря, именно к этим людям он спешил на север.
Его встревожило это сожжение, хотя само по себе этого было бы недостаточно, чтобы заставить его остановиться. Однако он остановился и сидел, молчаливый и внимательный, на своем коне над Аубри, пока кораны Гораута не закончили свои игры и свою работу и крики не смолкли. Он также не двинулся с места, хотя явно давно уже пора было спуститься вниз, когда увидел, как король широко взмахнул рукой и пятьдесят всадников снова вскочили на коней и поскакали на северо-восток, к перевалу.
Его трясло, он был сбит с толку и встревожен собственной нерешительностью, мыслями, которые весь день приходили ему в голову, хотя до этого утра он никогда бы не допустил их. Привычка и страх, требования дисциплины, заставили его отправиться на север из Люссана в полдень, чтобы принести в Кортиль известия о том, что он видел на турнирном поле сегодня утром. Он остановился в придорожной таверне выпить пива, затем задержался там абсурдно надолго, снова и снова повторяя себе, что пора снова сесть в седло, что эти новости важны, опасны, что он даже рискует, его могут заподозрить, если он слишком промедлит.
Тем не менее день уже близился к концу, когда он покинул таверну и поскакал галопом, но не слишком напрягая коня. До Кортиля далеко, говорил он себе, ему надо быть осторожным и не загнать скакуна. В темноте под голубым светом Эскоран он приблизился к Аубри, готовясь объехать деревню по дороге к перевалу, когда услышал топот коней и крики людей, остановился у опушки леса и увидел, к своему изумлению, короля, которого ехал предупредить.
И он остался на месте, не шевелясь, и наблюдал, как они убили людей в деревне и в храме и ускакали. Он не особенно был шокирован тем, что кораны делали с жрицами, или даже тем, что сожгли их после этого, хотя ни один нормальный мужчина не мог получить удовольствие от подобных вещей. Не это заставило его стоять молча на кряже. Он видел сцены и похуже или по крайней мере такие же в те жестокие годы войны против Валенсы, особенно на фермах и в городках по обе стороны от границы. Чем дольше длится война, сказал ему однажды отец, тем более ужасные вещи видишь и делаешь. Ему показалось, что отец сказал ему правду; он так относился почти ко всему, что за многие годы рассказал ему отец.
Дело было даже не в том холодке, хотя и в нем тоже, который сегодня утром пробежал по его спине, к корням волос, когда Блэз де Гарсенк поднял знамя королей над своим шатром и ринулся в бой. Он всегда считал — и пару раз даже говорил вслух, только доверенным друзьям, — что младший из Гарсенков — самый лучший из всех троих.
Это не имело бы значения само по себе. Коран из Гораута рано научился держать свои мысли там, где им место: подальше от любых поступков, которые ему приказывали совершить. Он был вассалом Ранальда, герцога де Гарсенка, и если герцог получал большинство приказов от своего отца из Кортиля, то кораны Гарсенка не должны были иметь никаких мыслей по этому поводу.
Наверное, он спустился бы вниз со своими известиями, если бы не еще одно обстоятельство, медленно всплывшее из истории его собственной жизни в течение этого долгого дня, словно ведро из колодца.
Теперь смолкли все звуки, кроме потрескивания пламени и воя то ли ребенка, то ли животного, почему-то еще не погибшего. Через несколько секунд этот плач тоже прекратился, и слышался только рев поднимающегося ветра и огня, охватившего последний из деревянных домов.
Корана удержало на месте, на этом кряже, заставило смотреть на короля, господина и всех остальных, кого он знал уже много лет, воспоминание том, как его отец прожил последний год своей жизни.
Его дом стоял на крохотном участке плодородной земли, гордо записанной на их имя в бумагах барона, после того как последняя эпидемия чумы вызвала нехватку рабочих рук и слишком много полей осталось необработанными. Маленький клочок земли, но он теперь принадлежал отцу в итоге целой жизни тяжкого труда на кого-то другого. Она была расположена на хороших пахотных землях на севере Гораута, эта ферма. Или, правильнее сказать, на севере прежнего Гораута. Теперь это Валенса, так как договор отдал эти земли, прежде охраняемые собственным мечом Дуергара, коранами короля и мужеством фермеров и деревенских жителей, которые сражались за то, что им принадлежало.
Он сам сражался у Иерсенского моста. Сражался и победил среди льда и крови, в армии Гораута, хотя и горько оплакивал своего короля после того, как мечи вложили в ножны и отставили копья. Через один сезон, не более, в замке Гарсенк на юге, где он служил кораном у молодого герцога к огромной гордости семьи, он узнал о том, что его родителям вместе со всеми другими фермерами и обитателями целых деревень на севере приказано укладывать вещи и отправляться на юг, куда хотят, где смогут найти приют.
Это лишь временно, сообщили им гонцы молодого короля Адемара. Новый король в мудрости своей позаботился о них, говорили гонцы, — очень скоро у всех появятся более обширные, более богатые земли. Тем временем мечта всей жизни отца и предмет его молитв, собственная ферма, пропала, отдана валенсийцам, с которыми они сражались пятьдесят лет. Просто так.
Его родителям еще повезло в каком-то смысле, для них нашлось место у мужа сестры матери к востоку от Кортиля; они снова работали на хозяина, но, по крайней мере, у них была крыша над головой. Он дважды навещал там отца, но хотя старик и в лучшие времена говорил мало, как настоящий северянин, по его глазам сын не заметил, чтобы он благоденствовал.
Все знали, где находятся эти обещанные новые земли. Об этом говорили и в тавернах, и в замках. Его отец сказал только одно по этому поводу под конец его второго визита и последнего в лачугу на ферме, которая теперь служила домом родителям.
Они вышли вместе прогуляться, он и его отец, в сумерках и смотрели на серые болота за пеленой мелкого дождя.
— Что я понимаю в оливах? — спросил отец, отвернулся и сплюнул в грязь.
Сын не ответил. Он смотрел на мелкий дождь. Сказать было нечего. Нечего, что не было бы предательством или ложью.
Сегодня утром, однако, на турнирном поле в Арбонне под ясным небом он услышал, как младший сын Гарсенка назвал Адемара предателем и заявил права на трон Гораута перед знатными людьми шести стран. И простая истина заключалась в том, как он наконец понял, сидя на коне на этом кряже над горящей деревней, что он согласен с Блэзом де Гарсенком.
Его отец думал бы так же, он был в этом уверен, хотя никогда не выразил бы такую мысль словами. Они были жителями Гораута, их жизнь и земля находились под защитой короля — а он предал их безопасность, историю, доверие, подписав клочок бумаги. Говорили, что за всем этим стоит Гальберт, верховный жрец. Что он хочет уничтожить Арбонну из-за их богини.
Он мало знал об этом, и его это не слишком волновало, но он видел, как его отца убила жизнь на чужой ферме, вдали от северных земель, которые отец любил всю свою жизнь. Его отец умер в конце этого лета, однажды утром лег в постель, как говорилось в письме писаря, и отошел к богу через четыре дня, не произнеся ни одного слова. Непохоже было, что он очень страдал, писал писарь. Мать в конце поставила свою метку, после пожеланий ему всяческих благ. Он все время носил с собой это письмо.
Он в последний раз посмотрел вниз, на горящую деревню. Глубоко вздохнул. Наконец-то мысли его прояснились, но от этого не стало менее страшно. Когда он снова двинулся в путь, то поехал на юг, туда, откуда прискакал, с другим известием, мрачным, полным огня и смерти и обещающим еще больше огня и смертей в дальнейшем, это было так же верно, как и то, что смертный человек рожден для смерти.
Он, собственно говоря, сделал свой выбор, понял он, в тот вечер, когда в последний раз гулял с отцом под дождем. Но никак не мог превратить свое решение в действие. Теперь он это сделал.
Он пришпорил коня, оставив позади огонь Аубри. Его глаза были прикованы к пустой дороге впереди, она стала блестящей и странной в смешанном свете двух лун.
Блэзу это совсем не нравилось, но жрицы и лекарь, посоветовавшись друг с другом, настояли, чтобы он выпил травяную настойку, от которой проспал большую часть дня.
Когда он проснулся в комнате Барбентайна, небо на западе за окном раскрасили нежные оттенки заката, темно-розовые и пурпурные, а скоро наступят сине-черные сумерки. С кровати Блэзу не видно было реку, но в открытое окно он слышал, как она бежит мимо; посередине между рекой и замком начинали загораться огни в домах Люссана. Он некоторое время смотрел, чувствуя себя до странности спокойно, но тем не менее чувствуя боль в ногах и ощущая повязку на левом ухе. Он поднял руку и пощупал ее.
Осторожно повернул голову в другую сторону и в первый раз осознал, что он не один.
— Могло быть и хуже, — тихо сказала Ариана. Она сидела в кресле на полпути к двери. — Ты потерял часть мочки уха, но говорят, что этим все и закончится. Почти как у Бертрана.
— Как долго ты здесь сидишь?
— Не долго. Они сказали, что ты проспишь до заката. Я спросила, можно ли поговорить с тобой наедине, когда ты проснешься.
Она сменила яркий утренний королевский наряд на более темную одежду, теперь ее платье было темно-синего цвета, а обычный для нее красный цвет стался только в отделке рукавов. Она казалась ему очень красивой. И улыбалась.
— Бертран весь день ходил по замку, заявляя, что теперь ясно: вы двое — давно разлученные братья. Последняя версия гласит, что тебя похитили разбойники из колыбели в замке Тавернель и обменяли на трех коз в деревне Гораута.
— На трех коз? Я возмущен, — со вздохом ответил Блэз. — По крайней мере, на пять. Скажи ему, что я возражаю против того, чтобы меня так недооценивали даже в сказке.
Улыбка Арианы угасла.
— Вряд ли тебя недооценят, Блэз, как здесь, так и где угодно. Особенно после утренних событий. У тебя наверняка возникнут проблемы противоположного характера.
Блэз медленно кивнул. Кажется, это он может сделать, не вызвав боли. Он с усилием стал приподниматься, пока не сел. На столике у постели стояла фляга.
— Что это? — спросил он.
— То питье, которое ты пил раньше. Они сказали, что тебе оно может понадобиться.
Он покачал головой.
— А еще что-нибудь есть?
В кувшине у дальней стены нашлось вино. Еда тоже, холодные закуски и сыр и свежеиспеченный хлеб. Блэз обнаружил, что ужасно голоден. Ариана разбавила водой вино и принесла ему поднос. Блэз несколько минут быстро поглощал еду, потом снова взглянул на Ариану. Она улыбалась, внимательно глядя на него со своего кресла.
— Они сказали, что от трав тебе захочется есть, когда ты проснешься.
Он проворчал:
— Что еще они сказали, если они так хорошо меня знают?
— Что я не должна тебя волновать и возбуждать, — с притворным смирением ответила она.
Блэза внезапно охватила странная радость. Ему вдруг стало хорошо, он смотрел на эту женщину и ощущал спокойствие и тишину сумерек. Когда он покинет эту комнату, его будут ждать дела и заботы всего мира. Но в данный момент, каким бы кратким он ни был, все это казалось очень далеким. Он снова уловил ее аромат, как всегда тонкий, но присущий только ей.
Он сказал:
— Тебе это не слишком хорошо удается, знаешь ли.
К его удивлению, она покраснела. Блэз усмехнулся.
Повернулся и поставил лакированный поднос на комод у кровати. Ариана осталась сидеть на месте.
