Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Убежать от себя

ModernLib.Net / Спорт / Голубев Анатолий / Убежать от себя - Чтение (стр. 6)
Автор: Голубев Анатолий
Жанр: Спорт

 

 


      Гриссом шел, улыбаясь во весь рот, словно увидел дорогого, давно не приезжавшего родственника, но, по привычке заглянув в глаза, Рябов увидел в них холодную напряженность и подозрительность.
      – Рад вас видеть, мистер Рябов! Благодарю за согласие отобедать вместе.
      Полуповернувшись всем телом, он сделал почти царственный жест, приглашая к выходу из холла.
      Ресторан занимал несколько открытых площадок, но сейчас все было задраено огромными плоскостями стекла и хрома. Создавалось неповторимое ощущение присутствия там, среди снега, и в то же время уюта и тепла закрытого помещения.
      – Как вы относитесь к китайской кухне? – спросил Гриссом, не обращая внимания на четверых официантов, замерших возле стола, и склонившегося в почтительной позе метрдотеля. Рябову доводилось обедать в «Хилтоне», он знал, как обслуживают в таких отелях, но в случае с Гриссомом сказывалось не только богатство (в «Хилтоне» этим никого не удивишь), но и огромная личная власть, настоянная на всенациональной популярности.
      – Положительно. Настолько положительно, что предпочел бы французскую, – сострил Рябов.
      От одного ощущения, что ему придется есть какой-то «вон-тон суп», «вон-тон сладкую свинину» и «яйцо фуйонг», ему стало не по себе. Пробовал когда-то такой обед в китайском национальном ресторане. Для расширения гастрономического кругозора это оказалось интересно, для пищеварения – хуже, а с точки зрения насыщения – обед не годился никуда. Рябов любил поесть не только вкусно, но и обильно.
      – Л вообще, мистер Гриссом, я бы предпочел кухню русскую. Вам не доводилось отведать расстегая с визигой?
      Гриссом понял, что с Рябовым разговор простым не будет, и что-то сказал метрдотелю по-французски. Рябов языка не знал, но понял, что тот ответил неопределенно длинной, витиеватой фразой.
      – Чтобы не осложнять жизнь, – добавил Рябов, – с удовольствием съем обед, который позволит себе заказать хозяин канадского хоккея.
      Комплимент пришелся Гриссому по душе, хотя он и не подал вида.
      – Нет никаких проблем. Вы получите, что хотите. Но мне будет приятно угостить вас как хозяину. Вы серьезно позволите заказать, что сочту возможным?
      – Конечно. Все, что касается еды, кроме китайского обеда, принимается с закрытыми глазами. Потом, думаю, зрение мне понадобится, когда мы приступим к серьезному разговору о хоккее…
      – Вы думаете? – Гриссом снова испытующе посмотрел на Рябова. Правда, на этот раз он не уловил во взгляде Гриссома былой подозрительности.
      – А разве, мы не за этим встретились?
      – Честно говоря, – Гриссом улыбнулся, – мне просто приятно увидеть первого человека в русском хоккее и поговорить с ним, как это говорится в России, по душам…
      Рябов вслушивался в речь молодого человека, сидевшего между ними: тот говорил по-русски чисто, с едва уловимым только коренным русским человеком оттенком холодности языка, лишенного повседневного общения с разнообразной разговорной средой. Рябов по достоинству оценил мастерство синхронного перевода. Вряд ли этому стоило удивляться. Такие люди, как Гриссом, редко пользуются второсортными вещами, касается это автомобиля или переводчика, – таков стандарт их жизни.
      Хозяин не спешил переходить к делу, и Рябов решил не торопить события.
      – Вы довольны результатами ваших выступлений? – как бы между прочим спросил Гриссом.
      – Честно говоря, эти результаты меня мало волнуют. Уровень игры ваших хоккейных клубов значительно ниже уровня нашей сборной…
      – Да… Наши мальчики никак не могут с этим согласиться. Но вы должны их понять, мистер Рябов, – он усмехнулся.– Хоккей – почти интимная сторона канадской жизни. И вдруг какие-то русские вторгаются в нее и легко, походя пытаются доказать ничтожность канадского хоккея.– Гриссом вновь преувеличивал, но Рябов понимал, для чего он это делает – хотел посмотреть, какова будет реакция собеседника. – Только канадцы способны понять, что такое хоккей для нации. Как бы, скажем, вы отнеслись к тому, что у вас хотят отобрать право быть лучшим хоть в чем-то…
      – Согласен, – кивнул Рябов.– Хоккей для двадцати двух миллионов канадцев – ярчайшее средство самовыражения. Но, наверно, не слишком спортивно вести страусиную политику: знать, что есть соперник, способный тебя победить, а самому твердить: «Я – сильнейший», тем временем всячески отказываясь от предлагаемой встречи.
      Гриссом от души расхохотался:
      – Мне говорили, мистер Рябов, что вы – человек, склонный к максимализму. Я – тоже. Но беда в том, что есть люди, совсем на нас не похожие. Скажем, ваше утверждение, что есть соперник, достойный канадских профессионалов… – он скривил губы в презрительной усмешке.– Думаю, что всякий более или менее разбирающийся в хоккее человек понимает, что канадские любители не в счет, это лишь хоккейное сырье, в которое требуется вложить немалые деньги, чтобы получилось нечто толковое… Так вот, ваше утверждение, что есть достойный соперник канадских профессионалов, разделяется далеко не всеми. Как ни странно, даже ваши разгромные победы над любителями мало убеждают моих коллег по руководству высшей лигой в том, что русские умеют играть в хоккей.
      – Вот и говорю про страуса, – упрямо повторил Рябов.
      Упоминание о страусе явно не нравилось Гриссому, но он сдержался.
      – Когда впервые появилась мысль встретиться с русскими в хоккейном поединке? Если память мне не изменяет, она была высказана в интервью с вами, мистер Рябов, шесть лет назад?
      Рябов удовлетворенно кивнул.
      – Наши газеты писали нечто подобное: с русскими играть во что? В хоккей? Это несерьезно!
      – Потом пришлось изменить тон и газетам, – по-детски обиженно повторил Рябов.
      – Вот именно. Но газеты не правят хоккеем в нашей стране.
      – Им правите вы…
      – Так-то оно так, но не так…
      – Хотите сказать, что, если вы, мистер Гриссом, захотите организовать встречу с советской сборной на высшем уровне, вы не сможете…
      Гриссом задумчиво пожевал кусок семги, сдобренной лимоном:
      – Так-то оно так, да не совсем. Четырнадцать из шестнадцати владельцев национальной лиги живут в США, и им совершенно наплевать на чаяния канадских любителей хоккея.
      – Вы хотите сказать, что обладаете только урезанными правами? – съязвил Рябов.
      Гриссом охотно согласился, как может согласиться великодушно человек, облеченный неограниченной властью:
      – Как только появился на земле второй человек, права первого оказались урезанными. А теперь попробуйте согласовать свои права со всем населением земли, и это многое объяснит.
      – Но ваши коллеги должны понимать, что складывается нелепая ситуация, – начал горячиться Рябов, – две разные по социальному характеру страны развивают игру совершенно независимо друг от друга. Канадцы делают это уже почти сто лет, мы – четверть века! И еще ни разу не встретились на высшем уровне!
      – Мистер Рябов. Во всяком деле главное – преодолеть предубеждение. Это первое. Второе, знать хотя бы приблизительно результаты при любом исходе предпринятого.
      – Вы хотите точно знать, что выиграете? – фыркнул Рябов.
      Гриссом рассмеялся.
      – Честно говоря, это меня волнует куда меньше, чем вас, – уколол он Рябова.– Я не тренер, я предприниматель. И заговорил с вами только потому, что прежде, чем команды выйдут на лед, надо сыграть куда, более сложную, менее поддающуюся чьим-то настроениям экономическую игру.
      – А попробуйте чистый хоккей, без бизнеса! – задиристо бросил Рябов.
      Гриссом воспринял слова Рябова как шутку, не больше:
      – Механизм очень прост. Если игрок будет ранен в серии «СССР – Канада» и потом не сможет играть в турнире высшей лиги, он теряет большие деньги. Клуб тоже. Страховка – 350 тысяч долларов в год на определенное количество игр – аннулируется. Если придется платить экстравзносы, то мы должны знать, сколько денег вернется в кассу.
      – Да, но хоккеисты…
      – Звезды не захотят играть без одобрения своих хозяев. Зачем ссориться с теми, кто тебя кормит?
      – Каков же выход? Вы считаете, что матчам не суждено состояться?
      – Совсем нет, – засмеялся Гриссом, – я по натуре оптимист. Но нужно время. В таких серьезных предприятиях нельзя принимать скоропалительных решений. Знаете ли вы, мистер Рябов, что только телевизионные права на трансляцию серии составят свыше миллиона долларов?! За такой куш стоит покусаться. Серия – не просто хоккейные матчи. Не беру в счет эмоциональный аспект. Серия заставит работать сложный механизм нашей экономической машины.
      – Вы не преувеличиваете?
      – О нет, – Гриссом убежденно покрутил головой вместе с плечами.– Билеты будут проданы за год до матчей. Туристические агентства закупят гостиницы для поездок в Москву. Вы ведь не согласитесь, чтобы все игры серии прошли в Канаде?
      – Это было бы несправедливо…
      – Да, но деньги… Что мы будем иметь от матчей в Москве? Канадские газеты примутся писать о предстоящих встречах. Хоккей, предвижу, с помощью серии станет круглогодичным событием. Потом начнутся лотереи… Скажем: «Купите в нашем универмаге 20 коробок пудры, и в одной из них может оказаться заветный билет!» Пожалуй, я пытаюсь объять необъятное – показать вам, какой оборот может принять дело…
      – Значит, вы считаете серию стоящей затеей?
      – Как двадцать два миллиона канадцев, я хочу играть с русскими. Более того, в отличие от двадцати двух миллионов моих земляков, понимаю, что в случае проигрыша никакой национальной катастрофы не произойдет. Хотя это и трудно себе представить – проигрыш сборной всех звезд…– Он мягко улыбнулся, но за этой улыбкой крылось твердое убеждение, что серию канадские профессионалы, несомненно, выиграют.
      Обед подходил к концу. Рябов не заметил, как за разговорами – Гриссом попросил его подробнее рассказать о системе организации хоккея в СССР – прошло время. Официант поставил перед хозяином небольшой золотой сундучок, немало удививший Рябова. Но в нем оказался только счет, который Гриссом, внимательно изучив, подписал тщательно, словно сделку минимум на миллион долларов.
      Уже в «империале», по дороге домой, Рябов невольно вспомнил не столько сам разговор, доставивший ему нескрываемую радость – он нашел на канадской стороне единомышленника в проведении большой серии, – сколько вот эту подпись – медленную, тщательную: она убеждала, что организация серии потребует немало времени и трудов. И еще вспомнились слова Гриссома, сказанные им напоследок:
      – Когда-нибудь время сотрет остроту организационной проблемы, но убежден, что серии станут величайшим событием в мировом спорте.
      И это полностью совпадало с точкой зрения Рябова.

13

      Самое трудное в жизни Улыбин делал улыбаясь, как и подобало человеку, носившему такую недвусмысленную фамилию.
      Когда весело забарабанили в калитку, Рябов не сомневался, что приехал Улыбин.
      Они были сверстниками. Еще в годы, когда играли вдвоем, у них сложились странные отношения: неприязнь, замешанная на жизненной необходимости общения.
      Алексей Улыбин пришел в команду позже Рябова. Долго сидел у него за спиной в запасе, вырываясь в основной состав только в случае болезни или травмы Рябова. Алексея считали способным нападающим, звезда которого могла разгореться в полную силу, если бы ранняя звезда Рябова не подавляла свет.
      Рябов первым ушел на тренерскую работу и, выполняя обязанности играющего тренера, стал прямым начальником самолюбивого Алексея Улыбина.
      Так и повелось… Рябов двигался по жизни как бы на шаг впереди Улыбина, и, что бы тот ни придумывал, обойти Рябова не удавалось. Одно время даже вдвоем возглавляли сборную. Правда, и тут Рябов был старшим тренером, а Улыбин – вторым. И можно бы работать, не мешай чувство постоянной ущемленности Улыбина…
      Открыв калитку, Рябов внимательно осмотрел улыбающегося во весь рот Алексея.
      «Совсем не к месту веселость, – подумал Рябов. – Человек поглупее меня легко понять может, что это его беде радуются…»
      Но сдержался и только тихо сказал:
      – Проходи. Хозяйки дома нет, так что на стол сами накрывать будем.
      – А я сыт. По горло всем сыт, – многозначительно заметил Улыбин, осматривая участок.– Правду говорят, что Рябов стал великосветским помещиком. Только борзых собак не хватает.
      – Их сейчас не на дворах держат, а в некоторых учреждениях, – вяло огрызнулся Рябов.
      – Скажешь тоже. Это у тебя от чувства кризиса…– смеясь бросил Улыбин, проходя к крыльцу.
      – У каждого человека свое понятие кризиса. Было время, считал катастрофически дурным днем, когда получал сразу четыре выписанных толстых журнала, а не имел времени на прочтение и одного.
      – Все философствуете, Рябов! – наигранно всплеснул руками Улыбин.
      – Называй как знаешь! Тем более что философия – обыкновенное человеческое чувство, наряженное во фрак. А ты на чем приехал? – вдруг спросил Рябов, поднимаясь на крыльцо.
      – На своей телеге…
      – Красный «Москвичонок»?
      – Помните еще, Рябов?
      – Не поменял еще, Улыбин?
      Они посмотрели друг на друга и рассмеялись никчемности своих вопросов.
      – Загонять машину во двор будешь?
      – По-моему, я поставил так, что никому мешать в переулке не должна. Если только автобус не начнет разворачиваться.
      – Как знаешь…
      Пока Рябов накрывал на стол, доставал из старого буфета пузатую бутылку молдавского коньяка, несколько раз ловил на себе изучающие взгляды Улыбина.
      «Как нравится людям, когда другим плохо. Наверно, патологически интересно наблюдать, как в агонии, даже если и не в прямом смысле, извивается человек. Алексею это просто приятно, или к тому же и поучительно: смотришь – самому придется оказаться в таком же положении».
      – Ты на стол особенно не налегай, – Улыбин покачал головой.– Я к тебе совсем ненадолго – по дороге к теще на дачу. А теща у меня хотя и древняя, но злющая, будто молодая.
      – Сиди сколько хочешь. У меня время есть. Глядишь, скоро его и совсем невпроворот будет.
      Улыбин сделал вид, что не понял рябовского намека, Рябов разлил.
      – Мне-то полегче насчет жидкости, – проворчал Улыбин, останавливая щедрый жест Рябова, налившего стограммовую рюмку.– После такой и пешком от тебя не выберешься.
      – Видали мы таких ходоков! – Рябов хмыкнул.– Бывало, гражданин Улыбин полтора килограмма выкушивали, а утром на тренировку выходили – комар носа не подточит.
      – Бывало! – самодовольно согласился Улыбин. – Комар-то действительно не подтачивал, а вот тренер был зануда, так он за версту мог определить, кто и когда спиртное не то что пил, а даже нюхал.
      – И такое бывало, – смиренно согласился Рябов. – А что это, Алексей, мы вдруг с тобой комплиментами, как институточки, обмениваться начали? Ведь не к добру. Непривычно как-то…
      – Разве это комплименты? – удивился Улыбин столь искренне, что заставил Рябова смутиться.– Они вот где у меня, эти псевдодостоинства сидят, – зло продолжал Улыбин и громко шлепнул ладонью по загорелой, после южного отпуска, шее.
      – Ну, будем! – Рябов поднял рюмку и, чуть пригубив, поставил на место.
      – Никак тоже за рулем? – съязвил Улыбин.
      – Хуже. Галина скоро из города приедет, унюхает и скажет: «Ну, старый черт, совсем до ручки дошел – с утра пить начал». А с утра – это последнее дело в жизни.
      – Тренерская судьба наша и не к тому приучит. Не пил – запьешь. Молчуном слыл – волком выть станешь.
      – Нелегкий хлеб, – согласился Рябов.– И все-таки знаешь, Алексей, самое странное в нашей работе не превратности. Самое странное – завершение чемпионата мира. Готовишься и физически и психологически не меньше, чем игроки. И вот выиграл – сразу же пустота. Ничего не надо. Два-три дня ходишь ошалелым, как дурак. Потом придут новые заботы. А пока… С этой точки зрения проигрыш даже лучше: сразу же начинаешь работать – сочинять объяснительную записку, почему проиграл…
      Улыбин слушал, кивал головой, словно то, что сейчас ему говорил Рябов, было откровением, без которого он не мог жить и ради которого совершил столь далекое путешествие на дачу.
      Они с трудом усидели по рюмке. На все попытки Рябова добавить Улыбин отвечал категорическим отказом.
      Поговорили о разном. Со стороны их разговор казался пустой болтовней двух закадычных друзей, которые встречаются, по крайней мере, два раза в день, и все у них хорошо,, и все у них давно обговорено, и каждый смотрит сквозь другого и радуется тому, что видит…
      Улыбин встал внезапно:
      – Будет. Погостил. Надо двигаться.
      Они вышли за калитку, и Рябов, осуждающе качая головой, осмотрел старенький, обшарпанный «Москвичок» Улыбина.
      – Пора бы тебе сменить старушку. Старая машина хуже старой жены: одни болезни и никаких удовольствий.
      – Надо бы, – думая о чем-то другом, равнодушно признал Улыбин.
      Он уже открыл дверцу машины – открыл медленно, словно ждал чего-то, и Рябов точно знал, чего он ждет, этот гордец Улыбин, который приехал к нему в столь необычную минуту и так и не решился сказать что-то особенно важное.
      – А ты, собственно, чего приезжал? – хрипло спросил Рябов, поглаживая багажник «Москвича» по шершавой краске.
      – Так просто. Повидать. И еще сказать, что вчера вызывал председатель…-Он умолк, но на этот раз и Рябов не торопил с расспросом.– Предложил вместо тебя взять команду в серии с канадцами.
      – И что же ты ему ответил? – сдавленно, с трудом преодолевая какое-то внутреннее сопротивление, спросил Рябов.
      – Я отказался. Пытался объяснить, что это глупо – в канун серий снимать тренера, лучше всех понимающего, что надо команде. Но он, по-моему, потерял контроль над собой. Даже не представляю, на чем вы могли так схлестнуться? Что ты ему завтра скажешь?
      – Скажу, что Улыбин абсолютно прав. И тем не менее добавлю: пошел к дальней бабушке со своим хоккеем! Мне все осточертело. Уже не мальчик играть в бирюльки. И еще скажу, что лучшего тренера, чем Улыбин, после меня, конечно, ему трудно будет найти в данной ситуации. И тут председатель прав…
      Алексей криво усмехнулся. И Рябов с силой хлопнул дверью «Москвича», как бы прощаясь. Круто повернувшись, пошел к калитке. Он шел уже по дорожке, стараясь не думать ни о чем, но невольно прислушивался к натужному реву старенького улыбинского «Москвича», неуклюже разворачивавшегося в тесном переулке.

14

      В тот день Рябов появился в команде непривычно поздно: до выхода на лед оставалось минут десять. Ему ужасно не хотелось вообще ехать на базу – необъяснимое ощущение чего-то надвигающегося, гнетущего, пакостного делало безвольным и останавливало, как подсечка на комбинированных съемках. Пока ставил машину, прикинул, что все-таки успеет переодеться и тренировка начнется вовремя. Казалось, он переборол настроение. Когда вошел в раздевалку, эту минутную бодрость как рукой сняло: ребята сидели на лавках и не думали одеваться. Только Улыбин, теперешний лидер «кормильцев», демонстративно ковырялся в сумке, то доставая из нее какие-то вещи, то снова запихивая их назад.
      – Что это значит? – громким, почти сорвавшимся на крик, голосом спросил Рябов, оглядывая опущенные лица ребят.
      Правда, смущенными выглядели не все. Например, повернувшийся к нему Улыбин глядел дерзко, ухмыляясь.
      – Чтобы через пять минут были на льду! – приказал Рябов и, открыв свой шкафчик, достал тренировочный костюм, шерстяные носки, шапочку, перчатки, коньки…
      – Не будем мы тренироваться, Борис Александрович! – так же насмешливо за его спиной произнес Улыбин.
      – Это мнение команды или капитана Улыбина? – нахохлившись, будто бойцовый петух, обернулся к нему Рябов.
      Но Улыбин выдержал свирепый взгляд тренера и спокойно отпарировал:
      – Это мнение команды. И старшему тренеру, как большому педагогу, следовало бы догадаться, что если до начала тренировки остается, -он посмотрел на часы, – три минуты, а команда не начинала раздеваться – это не случайно!
      – Вот как? Забастовка? – взвизгнул Рябов.
      И сразу же мысль: самое худшее, что он может сделать в сложившейся обстановке, – сорваться на скандал, не удержать себя в рамках дозволенного.
      Словно почувствовав, что Рябову не по себе, Рябову, привыкшему диктовать всем – от мала до велика, Рябову, распоряжавшемуся в команде не только составом и жизнью вне спорта, Улыбин устало сказал, чего никогда бы не позволил себе раньше:
      – Глупости это, Борис Александрович!
      Реплика Улыбина окончательно охладила Рябова и заставила взять себя в руки. Это уже не походило на отдельные, а в последнее время все чаще и чаще случавшиеся стычки. Конфликт, назревавший столь долго – Рябов чувствовал нарыв каждой клеточки кожи, – созрел, и теперь только умное хирургическое вмешательство способно было его обезболить.
      – Тренироваться вы не хотите, тогда соблаговолите сказать, что же вам угодно? – как можно язвительнее, но в то же время спокойно сказал Рябов.
      – Мы хотим поговорить начистоту обо всем, что нас волнует, – опять выступил вперед Улыбин.
      – Ты и будешь уполномоченным на этих переговорах, или будут другие спикеры? – Рябов не скрывал своего холодного презрения.
      – Спикерами будет вся команда.
      – Ах, значит, митинг! Ну и отлично. Ставьте стол президиума, – вдруг решительно приказал Рябов, – выбирайте председателя и секретаря. Секретаря обязательно – хочу, чтобы потом, когда вы будете читать все, что наговорите, вам было стыдно за свою глупость.
      – Видите, Борис Александрович, мы еще и рта открыть не успели, а вы нас уже дураками обозвали, – виновато произнес вечно молчавший левый защитник Терехов.
      «Если заговорил Терехов, – подумал Рябов, – значит, дело серьезное. Не один день сусло бродило. Чувствовал я, что-то неладно в команде, какие-то подкожные дебаты. Как только меня увидят-сразу умолкают! Сначала думал, стесняются, а оказывается – не очень! Просто таились…»
      Понимая, что разговор все равно кому-то надо вести, а кроме него, некому, он поставил кресло в самый центр комнаты и сел.
      – А где Григорий Львович? – спросил он, хотя прекрасно видел, что второго тренера в раздевалке нет.
      – Мы его отпустили, – ответил Улыбин.– Он не нужен. Все равно ничего не решает… А у нас претензии к вам, Борис Александрович.
      – Слушаю, – Рябов картинно развел руками, как бы сердечно приглашая высказаться.
      Все молчали. Ему, Рябову, было знакомо это ощущение молчащего собрания. Ощущение шло еще откуда-то из детства, с пионерских сборов, когда вожатая предлагала обсудить насущную проблему. Одноклассники столько раз уже обсуждали ее по углам, что было стыдно начинать все снова на людях, знающих наперед, что ты скажешь. И тогда пионервожатая обращалась к собравшимся с призывом выступить. Но все упрямо молчали…
      Молчала и команда. Рябов знал, кто будет говорить– Улыбин. Алексей молчал, чтобы собраться с мыслями и сделать вид, что не он тут зачинщик. А если говорит, так только потому, что надо же кому-то начинать. Первым заговорил Улыбин:
      – Так больше продолжаться не может. Атмосфера в команде такова, что завтра-послезавтра все полетит к черту. От наших с таким трудом набранных в чемпионате очков не останется и следа.– Улыбин набрал полные легкие воздуха, словно собирался нырнуть поглубже.– На мой взгляд, решить надо три проблемы. Две из них – не новые. О них много раз говорилось, но старший тренер считает ниже своего достоинства прислушиваться к мнению команды. Впрочем, это уже третья проблема.
      Улыбин горячился, а Рябов, наоборот, успокоился, вынул из кармана куртки традиционный блокнот, принялся писать, будто все, что говорилось в комнате, его не касается.
      – Проблема первая – проблема старичков. Считаю, что уже не игровые их качества, а традиция да отношение как к любимчикам держат их в составе. Это сказывается на игровой мощи команды. Мне уже надоело волочить на себе ярмо за вторую тройку. Если третья еще зеленая, а вторая уже старая, то что же – прикажете играть только первой? В то время, когда на скамейке сидят куда более сильные ребята, наша пенсионная тройка играет… Пусть меня ребята простят, я имею право это говорить, поскольку сам посидел достаточно, дожидаясь, когда освободится место…– Он сделал паузу, и она придала еще большую значимость сказанному– все посмотрели на Рябова.– Так происходит со всеми… Стареют команды, состаримся и мы…
      – Посмотрим, как охотно уступишь ты свое место другому, – не поднимая головы от блокнота, подал реплику Рябов.
      Улыбин смутился:
      – Вы меня не сбивайте, Борис Александрович, я и сам собьюсь. Хоть раз до конца выслушайте, без ехидства вашего и снобизма! Человек же вы, в конце концов, и должны понимать, что мы тоже люди и у нас есть проблемы, которые вы должны, обязаны решать по должности своей, если не по человеческому призванию…– Поняв, что хватил лишку, Улыбин осекся.– И как вывод – второе звено надо менять, и менять немедленно…
      – Второе звено такого же мнения? – серьезно, будто ответ значил для него что-то, спросил Рябов и посмотрел в сторону второй тройки, даже здесь, сейчас, сидевшей вместе – многолетняя привычка не расставаться и в раздевалке.
      – Как бы не так! – подал голос Терехов, защитник второй тройки, неуклюжий дылда, так магически всегда преображавшийся на льду, что Рябов до сих пор не мог себе ответить, за счет чего происходит такая метаморфоза.– Улыбину бы только бежать! А мозгами пусть шевелит соперник!
      Это был камень в кладку его, рябовской, теории. Старички знали слабину старшего тренера, и Борису Александровичу вдруг стало стыдно, что Терехов дал такого петуха, будто на пятаке оставил шайбу сопернику.
      – И второе, – словно читая приговор, произнес Улыбин.– Это бессмысленная, на мой взгляд, погоня за максимальными физическими нагрузками. Мы, ветераны, еще привычные, но молодые… Неужели вам не ясно, Борис Александрович, что они едва ноги таскают? Не всем под силу такое выдержать. Сгорят ребята и пропадут не за понюшку табака.
      Молодые недружно закивали головами, чем очень напомнили Рябову детсадовские собеседования, и, стараясь скрыть усмешку, он спросил:
      – А третье?
      – Третье касается вас, Борис Александрович. И это, наверное, самое важное. Мы понимаем, что дисциплина в команде – вопрос важнейший. Но ваш диктат, при котором попирается элементарное человеческое достоинство, а игроки сводятся к уровню мебели, стал невыносим. Вы уже забыли, когда кого-нибудь слушали. Вы слушаете только себя. Вы вещаете. Вам это нравится! Но вы же умный человек, Борис Александрович, вы не можете не понимать, что и другим хочется иногда сказать слово, даже если оно заранее покажется вам глупым. Или вы хотите, чтобы каждый из нас стал молчуном, вроде Терехова? Но правильно ли это? Сами же учили, что, уча, человек учится дважды. Так почему же эта теория не распространяется на практику наших повседневных отношений?
      – Власти захотелось, Улыбин? Имперские флюиды веют? Мы, мол, «кормильцы», как хотим, так и гнуть будем? Так?
      – Не так…
      – Нет, так! И хватит! Побеседовали, будет… Что касается отношения ко второй тройке, могу сказать только одно – решайте сами! Я свою точку зрения высказываю делом. Считаю, что если в тени могучего опыта есть возможность потихонечку подрасти мудрой поросли – полезно! Со шкурной точки зрения, с тренерской… А с человеческой… Ну что ж, я понимаю – ждать трудно. Уходит время, уходят силы… А славы так хочется и хочется славы немедленно. Но в спорте, как и в жизни, надо уметь ждать. Даже если это невыносимо трудно…
      Вопрос второй-не дискуссионный! Силовая подготовка– это мое кредо. И пока я тренер, команда будет работать на пределе. Не хотите– уходите! Мне сопливые моллюски не нужны. Хоккей не для них! А если кто и сгорит в огне высоких нагрузок, значит, только казался с виду героем.
      А третьего я ждал давно, Улыбин. Я ждал, что рано или поздно вы откажетесь от меня: это произойдет, когда я вам надоем или вы станете великими. Но не знал, что наступит раньше. Теперь вижу: я вам надоел гораздо раньше, чем вы стали великими. Иу что ж… Наверно, это хорошо, что мы вот так собрались и поговорили. Свои ошибки забыть нетрудно, гораздо труднее забыть другим, что они не забыли твоих ошибок. Вот об этом, пожалуйста, помни, Улыбин. Я думаю, мы обсудим с каждым вопросы взаимоотношений. На столь широком собрании это трудноперевариваемая тема. Обещаю взаимную откровенность. А пока, – Рябов посмотрел на часы, – еще есть час нашего льда, одевайтесь – и на тренировку. Вместо игры, которую проговорили, сегодня займемся общефизической.– Он обиженно поджал губы и пошел к шкафчику.
      За спиной раздался общий вздох облегчения, и все шумно начали переодеваться. Собрание, которое касалось каждого, было каждому так же тяжело. Команда с радостью окунулась в столь привычную обстановку тренировочной работы.
      «Это тебе урок, Рябов. Где-то ты потерял контроль. И главное сейчас – не срывать зло на ребятах. Делать все, как обычно, но с учетом… Бывали случаи, когда целая нация должна выбирать между тем, чтобы затянуть ремень потуже или потерять штаны».

15

      «Итак, Алешенька предупредил меня, что начинается дележ шкуры неубитого медведя… А впрочем, почему неубитого? Для некоторых я уже охотничий трофей. Мальчишки! Они считают, что можно решать проблемы, забыв о сути и пользе дела… Хорошо, что хватило ума предложить Улыбину… Нет, они ребята соображающие. Меня удивляет председатель. Он пришел всего пять лет назад, пять лет назад просил меня остаться со сборной, когда я сам всерьез начал подумывать, что пора сматывать удочки. И потом пошло как-то все странно. Что ни коллегия, то нагоняй, что ни разговор за спиной, то неуважительнее тон просто трудно придумать! Сейчас, прикидывая, как складывались отношения с председателем, который так много сделал для спорта и которого уважаю за мужской характер, берусь утверждать, что больше, чем меня, не били никого. И это несмотря на успехи сборной и клуба. Ну конечно, мы сразу же разошлись во взглядах на серии с профессионалами. Тут справедливый и прекрасно разбирающийся в спорте председатель оказался непримирим. Остается предположить одно – он не уверен в победе…»
      Рябов сел на скамью под яблоней, сложив руки на животе, выкатившемся из-под старенькой тренировочной рубашки. Прищурил глаза… Как бы готовясь к предстоящему матчу, проиграл мысленно все перипетии разговора с Улыбиным.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20