– На это у нас времени нет.

– Разумеется.

– Вроде бы выглядит достаточно безобидно. Должно и остаться таковым.

– Ну да. Привезут его на сорок пять минут, а потом доставят обратно. Я пообещал ему, что ты ему позвонишь. Думаю, что он мог бы встретиться с нами в конференц-зале на восьмом этаже. Чтобы не маячить на седьмом. Понимаешь, время обеденное, люди разошлись. Зададим ему парочку вопросов насчет вооруженного ограбления. Хоскинс, конечно, пронюхает рано или поздно, но, по-моему, тебе стоит рискнуть.

– А слушания были?

– Нет, присяжные не собрались. Судья Кравец что-то мышей не ловит.

Берджер не побоялся выступить в качестве посредника. Он вообще любит риск. Отсюда и наркотики.

– Мне ему прямо сейчас позвонить? – спросил Питер.

Глаза Берджера поблескивали, дышал он часто и неглубоко. Такой вид он принимал, когда ему особенно хорошо думалось.

– Нет. Еще не время. Выжди. Пусть помучится. Пусть сам тебе позвонит.

– Ты ведь видишь, в этом деле есть что-то странное, – понизив голос, сказал Питер. Упоминать про миссис Бэнкс он не станет. Его доверие Берджеру, кажется, было теперь не безусловным. – Видишь, да?

– Конечно.

– Не пойму я его никак.

– Поймешь. – Берджер кинул пристальный взгляд на Питера. – Не хочешь сказать мне, что ты там писал, когда я вошел к тебе?

– Пустяки, – сказал Питер.

– Не доверяешь больше?

– Как юристу – доверяю.

После обеда Питер вызвал к себе Маструда, чтобы подписать кое-какие бумаги. Секретарша знаком пригласила его пройти.

– Что слышно от Дженис?

Маструд откинулся в кресле, и пальцы его легко забарабанили по его животу.

– Адвокат вашей жены представил документы на судебное разбирательство. Сегодня утром он также проинформировал меня об условиях развода, выдвинутых Дженис. Ваша жена, Питер, на мой взгляд, очень благородная женщина.

– В каком смысле?

– Она очень нетребовательна.

– Она была требовательной как черт, когда мы жили с ней вместе.

– Ну а теперь – нет.

Это было необычно, и Питер забеспокоился. Маструд кивнул, показывая, что понимает психологическую подоплеку позиции Дженис.

– Она максимально облегчает нам все дело. Хочет, чтобы все прошло как можно глаже и, по словам ее адвоката, готова идти на большие уступки.

– Если мы разводимся, черт возьми, я хотел бы, чтобы она была обеспечена…

– Ну а она не хочет дать вам откупиться от вашей вины.

– Мерзкая позиция, и вы это отлично понимаете, – резко бросил Питер.

– Множество мужчин решили бы, что вы ведете себя как дурак. Но ваше желание обеспечить ее, конечно, естественно.

– Не беря у меня ничего, она тем самым говорит…

Он замялся, не желая формулировать свою мысль, но за него это сделал Маструд.

– Говорит, что не хочет сохранять ничего из вашего брака.

Что ж, не ему винить за это Дженис. Если б это она затащила его к себе в спальню, где вдруг оказался бы Джон Эппл с поднятым… и сигаретой в зубах – так сказать, синоним явления Кассандры, – он бы еще не так возненавидел Дженис, он бы себя не помнил от ненависти, каждое упоминание, каждая мысль о жене подпитывали бы тогда эту ненависть. Но Маструд не прав насчет благородства. Не было ничего благородного в отказе Дженис. Наоборот, это было подленькое поведение, месть вдогонку.

– А не могла она раздобыть деньги как-нибудь иначе? – осведомился Маструд.

– Нет, не думаю. Родных у нее нет. Существует отец где-то в Айдахо, живет в трейлере, что ли. – Еще один бедолага наряду с прочими, в числе которых и Питер. – Никто о нем не слышал уже лет десять, если не больше.

– Друзья, подруги?

– Эти могут оказать временную помощь, но так, чтобы надолго – нет.

– Нуждающиеся обычно отказываются от финансовой помощи лишь в том случае, если им помогает кто-то другой. Это я по опыту знаю. – Маструд пожал плечами. – О принципах и добродетели вспоминают, лишь когда это могут себе позволить.

– Меня ее поведение не удивляет.

– Что доказывает вашу неспособность понять его. – Маструд подмигнул Питеру. – Может быть, она занялась частной практикой, как по-вашему?

Питер бросил взгляд на окно, надеясь на озарение, на проницательность, которую, как считается, человеку свойственно приобретать с годами. Нет, ни малейшего проблеска.

– Тогда ей пришлось бы расстаться с работой в приюте, а я сомневаюсь, чтобы она пожертвовала этой работой, которая дает ей ощущение сопричастности. А потом, она занимается там сейчас новым проектом. Да и чтобы завести частную практику, нужен первоначальный капитал.

– Может быть, работа стала приносить ей доход побольше? – предположил Маструд.

Нет, финансовые возможности приюта были ему знакомы: годами слушал он рассказы об их денежных делах и давал Дженис юридические советы.

– Да они почти на мели, существуют неизвестно на что, так, какие-то крохи – гранты, государственные дотации, редкие пожертвования.

– Достаточно ли она экономна, чтобы отвергать вашу помощь?

Его ответ был положительным, хотя представлять ее считающей каждый пенни ему было грустно. Это увлечение независимостью скоро пройдет.

– Дженис с шестнадцати лет сама себя содержала, – негромко ответил он. – Она умеет экономить.

– Ну, согласиться с вашими доводами мне трудно. Тридцатилетняя работающая женщина имеет большие потребности, нежели подросток, – уперся Маструд, – так что повторяю опять: не может ли для нее существовать иной источник дохода?

– Ей-богу, не могу себе представить подобный источник. – Хотя у этой сволочи, у этого чудовища Джона Эппла и могут водиться денежки.

– Что мне ответить ее адвокату?

– Скажите ему, что предложение моего участия остается в силе, но что я предпочел бы сесть с ней один на один и обсудить это в приватном порядке.

– Она желает общаться только через адвоката.

– В таком случае сообщите ему, что если она передумает, то я к ее услугам и буду рад ей помочь.

Но Маструд вновь покачал головой:

– Нет. Я лишь сообщу, что вы понимаете и принимаете ее условия. Видите ли, передумай она, чего вы, несомненно, желаете, и так как вы уже выразили свою готовность предоставить ей содержание, она может вновь отвергнуть его. Иными словами, если вы выразите желание ей помочь, она не пойдет на это из чувства противоречия, думая, что таким образом подыгрывает вам, пляшет под вашу дудку, что любой ее спонтанный шаг заранее предугадан вами. – Маструд поднял брови, ожидая, пока до Питера дойдет его логика. – Говоря иначе, еще раз не разрушайте ее веры, пускай иллюзорной, что она действует по своей воле и независимо от вас. Это позволит ей в некоторой степени сохранить чувство собственного достоинства, а к тому же и вам может помочь достигнуть желаемого.

– У вас, кажется, уже на все имеются ответы, – заметил Питер.

– Да, кое-какие ответы у меня действительно имеются. Ведь за это вы мне и платите, не так ли?

– Буду знать. – Питер холодно улыбнулся. – Почему-то только я все еще пребываю в сомнениях.

Маструд постучал костяшками пальцев друг об друга, как бы сводя обилие возможных слов к нескольким, самым необходимым.

– Если я и скажу вам почему, это все равно не поможет.

Маленькие пузырьки желудочного сока начали лопаться и жечь где-то в районе диафрагмы, и Питер почувствовал себя глубоко несчастным. Вот так же он сам глядел недавно на Берджера.

– И все-таки скажите.

– Невозможно усвоить нечто, не испытанное на собственном опыте, что относится и к данным словам.

Так вот к чему все свелось. И за это ему придется выложить те немногие деньги, что у него еще остались?

– Вот в чем суть трагедии, – хмуро заключил он.

– Именно! – с готовностью подхватил Маструд, радуясь некоторой перемене в теме разговора и возможности отойти от обсуждения неприглядных деталей еще одного, очередного, скучного бракоразводного дела. – Отсюда и следствие: невозможно поверить чему бы то ни было, пока самолично не откроешь в себе того, что препятствовало этому раньше.

– Например?

– Бросьте, Питер. Не скромничайте. – Маструд задумчиво покачал своей давно не мытой головой. – Ведь вы сами ежедневно сталкиваетесь с таким же печальным обстоятельством.

И это было правдой. Ратуша представляла собой шесть этажей залов и кабинетов, где каждый из ответчиков оспаривал непреложность строго установленных законом норм ответственности в попытках изменить свою судьбу, утверждая, что нет, это невозможно, это не он, он не мог прирезать свою подружку, ограбить склад или универсальный магазин, что неуплата налогов, в которой он обвиняется, – это ошибка, или же, в соответствии с несколько иной тактикой ведения спора, признавая, что да, это он избил и изувечил пятерых стариков, но его, дескать, извиняют обстоятельства, заявляя, что если ему вменят в вину не распространение кокаина, а лишь хранение его у себя в доме, он укажет пальцем на настоящего распространителя. Или же утверждая, что в случае снятия с него обвинения в краже топлива, выделенного для школьных котельных, и перепродаже его на сторону, домовладельцам в бедных кварталах, он выступит свидетелем против того, кто подделывал отчетность и клал в карман взятки; ведь и «согласованное признание вины» – эта движущая пружина всего судебного механизма – есть не что иное, как отказ смириться с участью, которую преступник сам же себе и уготовил.

– Знаете, ведь дело-то как обстоит… – Питер усмехнулся, заметив на лице Маструда нетерпеливое ожидание того, что он скажет. – Я верю в то, что жизнь наша – штука отличная и что большинство людей также отличные люди. Я действительно сохраняю в себе эту веру. Но, как это ни неприятно, надо быть реалистом. Возьмите любой среднестатистический случай. Вы предупреждаете парня, что если он не перестанет бить свою подружку по субботам, она в конце концов разозлится и побежит в полицию. Можете сколько угодно взывать к его разуму, говоря, что ему угрожает взятие под стражу за оскорбление личности при отягчающих обстоятельствах. Я сколько раз сам наблюдал подобное. Люди хотят думать, что судьба человека определяется его умственными способностями, его профессией, воспитанием. Вам известно также, что на нее влияют установленные обществом нормы. А я вот не верю этому. Я хочу сказать, что не говорю тому парню ничего из того, что не было бы ему известно заранее, но человеку можно говорить и говорить без конца о том, как дурно он поступает, а он – и так бывает сплошь и рядом – не будет вам верить или же, наоборот, верить будет, но не будет ничего менять в своей жизни. – Его вдруг осенило. – Вот, например, возьмем вас.

– Меня? – Маструд удивленно нахмурился.

– Вы разжирели. Кровь, должно быть, струится по вашим жилам с великим трудом, медленно, по одной молекуле в секунду. Вы это знаете и знаете, что надо сделать, чтобы это изменить. Так что да, я с вами согласен, согласен больше, чем вы думаете. Могу даже сидеть здесь и обсуждать это все, как будто сказанное меня не касается, однако оно касается и меня. Правда ведь? И разве не это заставляет вас волноваться?

– А я должен волноваться?

– В случае, если я вам небезразличен.

– Небезразличен, но есть и другие, которым вы небезразличны.

Питер забеспокоился, уж не обидело ли Маструда его замечание насчет того, что он «разжирел».

– Почему у меня такое чувство, будто разговор наш перестал быть разговором клиента с адвокатом по разводу? – спросил он.

– Потому что так оно и есть.

Маструд попросил секретаршу некоторое время не соединять его ни с кем.

– Работа для меня не главное. Мне не нравится помогать людям разбегаться в разные стороны, я бы куда охотнее помогал им соединяться. Однако я ясно вижу, что такова жизнь и что я не в состоянии изменить сценарий супружеской трагедии. Поэтому я помогаю вашему брату вновь обрести почву под ногами, исцелиться и извлечь урок. С тем чтобы в следующий раз не повторять своих ошибок. Помогаю людям из хаоса, в который превратилась их жизнь, выстроить что-то стоящее, подобие счастья. Это – в идеальном варианте. А свойство идеалов – прояснять приоритеты. Мой приоритет – это помогать людям выстоять.

– Как раз для этого и я пошел в прокуроры, – встрял в его монолог Питер. – Я думал, что стану помогать…

– О-о, да бросьте вы, – поморщился Маструд. – Звание прокурора понадобилось вам для удовлетворения совсем иных желаний и потребностей. Вам нужна власть, интрига, нужно гарцевать на белом коне – словом, всякое такое, полный комплект. Вы ничем не лучше прочих. Не замечали?

– Вы говорите прямо как моя жена.

– Я с ней незнаком, но выскажу догадку, основываясь на собственном опыте. Помогая другим, она стимулирует и процесс собственного исцеления…

– Да, но…

– Послушайте меня, вы моложе и наивнее, чем себя считаете, – сердито бросил Маструд, – Я и сам через это прошел, и сам все испортил. И она попросила развод. Не потому, что вдруг перестала меня любить, а потому, что, как сильная женщина, сохранила стремление к идеалу и, значит, была способна двигаться к нему. Однако понял я все это лишь постфактум, много времени спустя. Но мне повезло. Я встретил другую женщину, в чем-то даже более привлекательную, хотя в чем-то и уступавшую моей жене. Она была женщиной хорошей, добродетельной, так же приверженной высоким идеалам. Я полюбил ее, я заставил себя забыть свой первый брак и жениться вторично. И несколько лет я был счастлив. Обе мои жены даже подружились. Сумели сделать это ради меня. Вторая жена полюбила моих детей. А однажды я полетел в Чикаго на совещание юристов, обсуждавших какую-то мелочь в законодательстве, мало кому интересную. После основного доклада я спустился в бар отеля, хотел собраться с мыслями, я позвонил жене, она казалась чем-то подавленной, но я не захотел в это вникать. Я болтал какие-то глупости, к помощи которых прибегают, когда хотят, чтобы тебя оставили в покое. Потом я повесил трубку, наверное даже слегка раздраженный этой ее подавленностью. А потом я познакомился там с женщиной, и мы разговорились. Она была очень сексуальна, и по прошествии времени я задним числом понял, что она решила, будто я богат. Женщины склонны к подобным ошибкам, удивительно умея попадать пальцем в небо, видимо, из-за недостатка собственного опыта в этом отношении и собственных средств. Она принялась меня обхаживать. Огромное количество мужчин изменяют, думая, что несчастливы в браке. Другие изменяют просто от скуки. Когда все так просто и легко, забываешь о морали. Мы отправились с ней в постель. Тут она оказалась изумительна. Я решил, что на этом все и кончится, что это будет, так сказать, единичное отклонение от курса. Помню, что, еще лежа с ней в постели, я придумывал, как бы от нее избавиться. Целуя ее, я разрабатывал план безболезненного удаления ее из моей жизни. Но не тут-то было. Она сунула мне в чемодан визитку. Сделала это как нечто само собой разумеющееся. Я не могу ее винить. Поступила как поступила. Ведь точно так же действовал и я. Когда я вернулся, то моя жена, распаковывая чемодан, спросила, что это за визитка. Я соврал что-то насчет возможного поступления в фирму новой сотрудницы.

– Она поверила?

– Вроде бы да, а на самом деле – не знаю. А неделю-другую спустя та женщина заявилась ко мне в офис. Она была в городе до конца дня. Мы вышли с ней, выпили, потом отправились в отель. Я воспользовался кредиткой. Наличными у нас распоряжалась жена. Заработавшись, я забыл о счете и о том, что необходимо его перехватить. А может быть, в глубине души я и хотел быть уличенным, чтобы снять с души груз. В общем, расспрашивать, зачем я останавливался в отеле в своем родном городе, жене не понадобилось.

– В моем случае проблема не в неверности.

– В буквальном смысле вы правы, но в расширительном – нет, – сказал Маструд. – Я не о подсчете реальных измен говорю, не о моральном крючкотворстве, а о процессе постепенного прозрения. Видите ли, нам следует уяснить себе то, что неконтролируемые страсти хаотичны и разрушительны, ясное осознание этого факта помогает цементированию общества; страсть должна обрести определенную форму. Такой формой и является брак. Можно быть неразборчивым в сексе, но нельзя быть неразборчивым в своих обязанностях и сознании своей ответственности, понимаете? А безответственная и неразборчивая сексуальность, как у тех девчонок, которые беременеют в четырнадцать лет просто потому, что не знают, куда себя деть, хоть и знают все насчет контрацептивов, и эта сексуальность не только рушит их собственную жизнь, она рушит и общество. Я понимаю, что вам это все известно, но я призываю вас спроецировать это на вашу собственную жизнь. Верность – это упорядоченная сексуальность, сознательный выбор ответственности. Я знаю, что существуют иные аспекты данной проблемы, что бывают браки действительно неудачные, что есть такая вещь, как однополые браки, но в целом рассуждения мои правильны. Когда вы решаете не трахаться с кем попало, то тем самым вы соблюдаете клятву верности, данную вами не только жене, но и обществу, более того, этим вы выражаете и верность тем, кому вы симпатизируете, тем, кого хотели бы видеть своим партнером. Должен вам сказать, что, начав изменять, увязаешь в трясине, потому что естественной – подвластной интуиции – измены не существует. Мужчины, а также женщины, состоящие в браке, находятся в единении с обществом при условии, что в жизни их нет места изменам. Это похоже на проповедь, но я не проповедую. Все, что я хочу, это напомнить вам, что все мы существуем в обществе, в той или иной степени единения с ним, безразлично, сознаем мы это или же не сознаем. Общество – это и есть в известном смысле брак, по крайней мере, так было испокон века. Вот то, что мы утратили, но что мы смутно помним и что желали бы вернуть.

Питер вспомнил выражение лица Дженис, когда она, голая, пятилась из спальни, и как он глядел на нее в этот момент – момент муки, когда сердце готово разорваться пополам, по крайней мере, так кажется тебе в это мгновение. Слишком много раз ее предавали: сначала предал отец, затем мать, не только не сумевшая защитить ее от отца, но и покинувшая ее в результате самоубийства. Как могло случиться, что вся его страсть, вся жизнь – годы и годы жизни – подвели его к этому моменту предательства? Он взглянул на часы. Стоит ли опоздания полученный урок? Да и получил ли он урок, способен ли усвоить его?

– Что я имею в виду, так это то, что верность – понятие более широкое, чем верность только в сексуальном смысле. Если вы вдумаетесь, то увидите…

– Какого черта вы мне здесь толкуете о верности? – громко завопил Питер. – Я был верен жене! Что у вас вместо головы, Маструд? Кочан капусты? Я только и хочу быть ей верен! Это она меня бросила!

– В каком-то смысле из-за вашего отсутствия верности ей. Не сексуальной. Вы что, притворяетесь тупым?

Питер разозлился, несмотря на некоторое смущение.

– Я хочу сказать, что если вы поймете, в чем вы перед ней провинились, чего не сумели ей дать, вы, может быть, отпустите ее с большей готовностью и поищете для себя другую возможность хранить кому-то верность!

Какое-то время они сидели молча. Если принять точку зрения Маструда, то как же мелки и бессмысленны все его потуги, жалкие усилия душевно убогого карлика! Страшно представить себе, что после стольких лет он так и не смог стать ей близок.

– Не претендую на то, что чему-то вас научил, – почти шепотом проговорил Маструд.

Надо выбираться.

– Ну и как вы теперь? – продолжал толстяк. – Готовы отпустить жену, пойдете на развод?

Питер поднялся. Не станет он оплачивать счет Маструда. Не за что тут платить.

По возвращении в офис его ожидали дурные вести. Группа крови Джонетты Генри была ВВ, в то время как пальто Каротерса, в котором он был задержан, было измазано его собственной кровью группы О. Исследования можно было и продолжать, ведь с научной точки зрения кровь – субстанция индивидуальная, и у каждого человека она чем-то отличается, но простые анализы показали, что ничего, прямо связывающего Каротерса с убийством Джонетты Генри, Питер все еще не имел.

Это обескураживало и означало, что миссис Бэнкс, возможно, и вправду знала, о чем говорила.

Питер представил ее себе на свидетельском месте. Да любой защитник, к примеру, типа Моргана, в два счета собьет ее с толку и заставит взять назад свои показания. Ее видимая осведомленность во всем, что касается Джонетты, имеет ряд существенных изъянов – например, ей неизвестно, кто является отцом Тайлера. Даже происшествие в ресторане оставалось для Питера во многом неясным. Он не мог разобраться в том, кто были эти двое мужчин. Возможно, это просто родственники, не имеющие к делу никакого отношения. И как отыскать ее? Подключать к этой истории детективов он не хотел, а заниматься поисками самому у него не было времени.

Но он знал, кто тут мог оказаться полезным – практикантка Черил Игер, в числе прочих студентов-юристов прикомандированная к прокуратуре. В отличие от прочих практикантов, она была чернокожей, и, значит, дело об убийстве Даррила Уитлока имело для нее дополнительный интерес – на успехи юноши она, должно быть, равнялась. Черил была девушкой тихой, серьезной и не болтливой, из тех, кто больше слушает, чем говорит. Отец ее был доктором, мать преподавала английский в колледже Свортмор. Осенью, во время беседы с Питером, девушка призналась, что не очень хочет становиться прокурором, а практику здесь проходит потому, что считает необходимым досконально изучить работу прокуратуры, если собирается успешно защищать людей. На Питера такая откровенность произвела впечатление, и он уже тогда подумал, что работать девушка станет хорошо. За первую же неделю своей практики она доказала это столь убедительно, что стала нарасхват: Питер редко получал возможность претендовать на ее время, настолько загружали ее работой другие прокуроры. Но тем не менее, когда задание следовало выполнить особенно хорошо, он поручал его Черил Игер. Как и сейчас, когда он доверил ей поиски миссис Бэнкс. Черил, видимо, станет помалкивать о задании, и, что еще важнее, Хоскинса вряд ли заинтересует, чем там занимается какая-то практикантка. Он ее и не заметит.

Приемные часы в больнице оканчивались в пять, и, значит, навестить мать еще раз он не сможет. Но он забрал из парковочного гаража свою машину и направился к родительскому дому. Может быть, ему удастся перекусить с отцом и перекинуться с ним парой слов. Он нажал на газ с внезапным остервенением, в новом приступе ярости, ставшей для него обычной. Как же подобострастно вел он себя с Маструдом! Надо было овладеть ситуацией, подчинить ее себе, а не рыскать с фонариком по темным закоулкам сознания, не желая этого делать! И Хоскинсу он позволяет бог знает как с собой обращаться – самому противно! Да он, Питер, стоит десятка таких, как Хоскинс! Овладеть ситуацией! Чтобы щелкнуть пальцами и все замирали в ожидании следующей команды. Неужели ему это не дано? Схватить, сжать в ладони и не выпускать, знать, что это твое! Он хочет вернуть Дженис, хочет обрести власть над нею и ее чувствами, чтобы и она была в кои-то веки счастлива и довольна. Он всей душой хочет заставить ее забыть о ее несчастном детстве, хочет заново переписать историю, уничтожить самую память обо всем том, что испортило ее детство, возродить ее счастливой и цельной, без изъяна, такой, какой он желает ее видеть. И с этим чудищем Эпплом с его гигантским… надо поступить точно так же – подчинить себе ситуацию и, возможно, показать ему, черт побери, кто в доме хозяин! Как сложилось бы все, не случись в его постели Кассандры? Так неужели из-за такой малости, из-за того, что кто-то некстати воспользовался его ключом, пустить псу под хвост еще сорок лет жизни с любимой женщиной!

На подъездной аллее возле дома никаких машин не было. Он открыл дверь своим ключом и едва вошел в гостиную, как услышал телефонный звонок. Он снял трубку в отцовском кабинете. Звонил Бобби.

– Ты дома? А я вот сидел тут и думал, как бы позвонить – узнать, как там мама.

– Папы нет. А я только что вошел. Ну, насчет мамы ты знаешь.

– Папа сказал, волноваться нечего…

– Вот и не волнуйся. – Питеру хотелось успокоить брата.

– Кэрол посмотрел другой гинеколог. В весе она прибавляет нормально.

– Она молодец, Бобби.

– Я только одного боюсь.

– Врожденных аномалий?

– Нет. Этого я, конечно, тоже боюсь. Но я имел в виду другое.

– Что именно?

– Я боюсь увидеть, как ей будет больно. Говорят, что, сколько бы ни учился всей этой чуши на курсах по подготовке, все равно будешь орать как резаная и…

Голос затих – трубку передали из рук в руки.

– Не слушай его, – раздался приятный смех Кэрол. – Боли я буду только радоваться. Я столько лет этого ждала…

– Ну конечно же, Кэрол!

– Как Дженис?

– Я ее почти не вижу.

– Бедный, бедный Питер. Ты ведь просто не можешь без Дженис! – Смех Кэрол зазвенел колокольчиком, и Питер лишний раз убедился, как прав брат, считая Кэрол безумно привлекательной. – Скажи ей, что я велела ей, когда придет, сделать тебе массаж спины.

– Ладно, – еле слышно буркнул он.

– А теперь Бобби хочет еще что-то сказать.

– Значит, на востоке все в порядке? У всех у вас все нормально?

– Не волнуйся, Бобби. И думай о ребенке.

Он повесил трубку и откинулся на спинку отцовского кресла, ненавидя себя за то, что лгал брату, и зная, что поступить иначе он не мог. Лучше пусть ложь, чем стыд. От кресла пахло отцовским запахом. Сколько раз наблюдал он отца сидящим в этом кресле, склонившимся с карандашом в руке над этим столом с разложенными на нем финансовыми документами! Все эти счета, бумаги ему самому теперь так знакомы, что даже грустно – дистанция между ним и отцом сократилась, он и сам теперь то и дело выписывает чеки, просматривает банковские отчеты, хранит аптечные и телефонные счета, биржевые ведомости, бланки страховок, договоры о кредитах, сообщения о пенсионных отчислениях, бессмысленные рекламы новых хозяйственных приспособлений, стопки использованных чеков, сохраняемых на случай финансовой инспекции. Он вытянул средний ящик стола: ключи, марки, ручки, какие-то письма, скрепки, сломанный пульт от гаражной двери, старый спичечный коробок, ворох семейных фото. Все эти бумаги, некогда заключавшие в себе нечто таинственное, теперь стали мостиком между миром реальности и их семейным островком.

Он заметил чековую книжку родителей и от нечего делать взял ее в руки. Он пролистал ее с конца к началу: все те же повторяющиеся чеки оплаты за газ, за продукты, страховка и так далее. Чеки аккуратным почерком выписывала мать, но каждую неделю отец подводил баланс, выводя общую цифру расходов, обычно колеблющуюся в районе трех тысяч долларов. В конце месяца напротив каждого чека появлялась птичка – отец сверял записи с банковскими. Так продолжалось годами, неизменная устойчивая гармония чеков и подсчетов, свидетельство полного доверия и стабильности.

Он пролистал несколько страниц и наткнулся на имя Дженис.

Вот оно – такая прозаическая запись, сделанная материнской рукой. Чек на десять тысяч долларов, выписанный четыре дня назад. Далее следовал депозит на ту же сумму, говоривший о том, что деньги, взятые для этой цели, по-видимому, были сняты с накопительного счета. Дата в точности совпадала с решением Дженис отказаться от его денег. Пролистав, теперь уже внимательно, каждую страничку, других выплат Дженис он в книжке не увидел. Оба документа выглядели так буднично – простые записи, простые цифры, – словно ничего и не случилось, словно это нормально для свекра и свекрови помогать невестке бросить их сына, тем самым предавая его так, как его еще никто и ни разу в жизни не предавал.

Он укрылся, возможно, от пережитого шока в нише холодного анализа, обычно возвращавшего ему равновесие, хоть и отрывавшего от его жизни еще кусочек. Надо было обдумать мотивацию решения этих троих, каждого порознь и всех троих вместе, обмануть человека, столь ими любимого. Итак, Дженис пообщалась с матерью. Дженис из гордости и четкого понимания, что хорошо и что плохо, вряд ли стала бы ей звонить. Мать неоднократно справлялась о Дженис, после чего, что вполне в ее духе, решила действовать самостоятельно и, возможно, даже наведалась к ней в приют в дневные часы. Просить денег Дженис не стала бы, но, должно быть, с матерью говорила в открытую. Выпытывать у него подробности их ссоры мать не захотела, не желая встревать в его личную жизнь. Если Дженис решила его оставить, следовательно, как могла заключить мать, зная характер Дженис, решение это продуманное и взвешенное. Матери известно, что Дженис не могла бы сделать столь серьезный шаг сгоряча. Как женщина умная и решительная, мать прекрасно поняла, в чем нуждается Дженис и на что она рассчитывает, и захотела ей помочь, решив, что если уж дело дошло до развода, то пусть он пройдет максимально гладко и безболезненно для всех заинтересованных лиц. Не надо злобы и ожесточения – просто наступает новая жизненная фаза. Возможно, мать думала при этом: таким образом я извинюсь за сына и за все его грехи в отношении тебя…

Потом Питер обдумал и другие варианты. Он мог либо вспылить и тем осложнить отношения, либо как ни в чем не бывало продолжать свою игру. А когда он убедит Дженис вернуться и вся эта история с деньгами выплывет наружу, он заработает себе дополнительные очки, изобразив невозмутимость и понимание. Может быть, когда-нибудь они и посмеются все вместе над тем, как мать помогла Дженис уйти от него, чтобы проучить. Эдакая порка для сына. Муж, получающий суровый урок. Ха! Ему захотелось сжечь этот кабинет со всеми бумагами в придачу, но вместо этого он, человек сдержанный, владеющий собой и ситуацией – не правда ли? – положил на место чековую книжку, взял с кухонного стола свои ключи и вышел.

Въехав в Деланси, он увидел, как напротив его дома паркуется Кассандра. Она вылезла из машины, суровая, опасная, в длинном черном пальто.