Лампочкой, горячей, как черт! Теперь уж она не кричала, а дралась, как бешеная. Поняла, что я настроен серьезно. Я полоснул ее разок по ноге ножом, но она продолжала вести себя так, словно ножа и не почувствовала. Тогда я оседлал ее… Я тогда… У меня мозги словно съехали набекрень из-за радиации этой чертовой вокруг меня. Вы не думайте, это действительно штука серьезная согласно последним научным данным; стоит ознакомиться с результатами калифорнийских разработок в области кристаллотерапии. Наше западное рациональное сознание не в силах ощутить влияние радиации. А она все хлопала на меня глазищами на манер Мадонны, понимаете? Только куда Мадонне до нее. Впрочем, какого черта, вы же все уже знаете. И отпечатки пальцев у вас имеются. Разве не так? Вопрос: Я не вправе комментировать это, мистер Робинсон. И не вправе делиться своими предположениями относительно того, что вас ожидает.

Наступившую тишину заполнило хихиканье Бениты, хорошенькой репортерши, освещавшей судебные процессы. В задних рядах шушукались не входившие в жюри присяжные. Питер поглядел туда, где сидели родственники Джуди Уоррен. Мать ее сидела, низко опустив голову и крутила обручальное кольцо на пальце, о чем-то размышляя. Может, о том, что надо было лучше смотреть за дочкой, обучавшейся на вечерних курсах зубных техников? Джуди была не лишена определенной привлекательности, которую подчеркивала облегающими фигуру платьями и взбитыми, как облако, прическами, но на самом-то деле была всего лишь девчонкой, в свои двадцать лет жившей под крылышком у родителей и вращавшейся в узком кругу неустроенных молодых людей, в конце недели заполнявших бары и кегельбаны, перебивавшихся то одной, то другой низкооплачиваемой работой, затем женившихся и начинавших тянуть лямку жалкой и полной разочарований жизни, повторяющей жизнь своих родителей. Джуди, при всей ее неразборчивости, мужчины были не так уж нужны. Возможно, заскучав, она переметнулась в клубы и рестораны центральной части города, облюбованные яппи. Питер подозревал, что девушка быстро усвоила манеру менять круг общения, используя в качестве инструмента дарованную ей природой соблазнительную грудь. То, что она стала видеть перед собой, ей понравилось и подхлестнуло ее желания. Преображение заняло немного времени – месяца два, не больше. Изменилось все – гардероб, снадобья, дающие возможность расслабиться, темы для бесед, искусством которых она быстро овладела. Люди находят друг друга, и Робинсон нашел ее, а она – его. Поняв, что он богат, она с легкостью научилась смотреть сквозь пальцы на странности его поведения. Он помог ей переехать в квартиру неподалеку от Музея искусств. А потом она его бросила, чего он не смог перенести. Подбирая присяжных, Питер позаботился о том, чтобы в состав жюри не вошел никто, кто способен был бы счесть Джуди Уоррен дешевой шлюхой, ведущей распутный образ жизни и получившей по заслугам. Он проглядывал свои записи, не желая, чтобы признание ответчика доставило родным Джуди больше тяжелых минут, чем это было необходимо. Но надо было донести основную мысль до сознания присяжных. Нельсон почувствовал естественное утомление и прикрыл глаза.

– Пожалуйста, продолжайте, – сказал Питер.

– Хорошо. Итак, повторяю: я не вправе комментировать это, мистер Робинсон. И не вправе делиться своими предположениями относительно того, что вас ожидает. Ответ: Да нет у вас, копов проклятых, никаких отпечатков пальцев. И не убивал я Джуди. А те отпечатки, что вы нашли, – не мои. Вопрос: Не желаете ли продолжить ваше чистосердечное признание, мистер Робинсон? Ответ: Е… вашу мать, е… вас всех. Так и быть, скажу вам все, что вам так хочется услышать. Я заколол Джуди! Я колол и колол, потом оседлал ее…

Тут Нельсона прервал смех ответчика – резко обернувшись к жюри, с наглой улыбкой он кивал присяжным.

– Ха-ха! – хохотал он, призывая в свидетели суд. – Не ожидали, да?

Морган быстренько попытался утихомирить своего подзащитного и стащить его с возвышения.

– Что хочу, то и говорю, черт побери, – раздался отчетливый шепот Робинсона.

– Мистер Робинсон, если в дальнейшем вы будете вести себя столь же несдержанно, вас обвинят в неуважении к суду! – проревел судья. – Поняли?

– Да! – Робинсон склонил голову. – Фу-ты ну-ты… да!

Морган обескураженно потер себе лоб.

– Продолжайте, – сказал Питер детективу.

– Я оседлал ее и все колол и колол ее в шею, она вцепилась в меня, пытаясь выдавить мне глаза, но какого черта – ведь зарезать можно и вслепую! Я все метил ей в горло, она вдруг перестала кричать и повалилась боком на диван, и мне пришлось ухватить ее за волосы, чтобы посадить опять и колоть ножом. Удар за ударом. Она была теплая, излучала жар, радиацию, а тут еще и по телевизору показывали Джонни Карсона. Что тебе кокаин. Я про настоящий наркотик говорю, лос-анджелесский, не чета этому вшивому, с Восточного побережья, тому, что «Бладз и Крипс» распространяют, правда ведь? Пусть только заявятся в Филадельфию, я из этих хлыщей-доминиканцев кишки выпущу! В общем, я полоснул ее хорошенько, в самое сердце угодил. Оно оказалось жестче, чем я думал. Я для чего вам все это рассказываю – хочу выбраться отсюда! Я мастак в этом деле, владею технологией, о которой вы и не мечтаете. Видел у вас в вестибюле камеру слежения – с такой кто хочет уйдет… Она обмякла вся, язык высунула, и я возбудился от этого, понимаете… Нет, скажем иначе – по-настоящему возбудило меня другое. В кармане пальто у меня был огромный нож. Вопрос: Где теперь это оружие, мистер Робинсон? Ответ: Оба ножа я кинул в воду возле Музея искусств. Я практически искромсал об нее оба лезвия. Тоже нелегкая была работа. Минут пять все это длилось. Я расстегнул ширинку и вонзился… Вопрос: Нельзя ли поточнее, мистер Робинсон? Ответ: Разве вы, черт побери, не знаете, что я имею в виду? Я вонзил свой член туда, где было сердце, потому что там было тепло и мокро, так, как и должно было быть, а удовольствие можно получать по-разному, знаете ли… Потом она стала уже совсем мертвая, а по телевизору пошла реклама автомобилей. «Сделайте выгодную покупку!» Шины там всякие, одноэтажная Америка с ее традиционализмом и семейными ценностями, а тут я труп насилую… В удивительное время мы живем, и культура наша удивительна. Можно сигаретку? Вопрос: Пожалуйста. Продолжайте. Ответ: Ну а потом эта обычная мерзость – куда деть труп. Типичная ситуация. Я вспомнил о том, что на телевидении у них полным-полно всяких ламп и полупроводников, разных физических штучек, и хотел было в ее смерти обвинить Джонни Карсона. Дескать, была на шоу и разговаривала с моим знакомым Эдом Макмагоном, ассистентом, который телезвезд выискивает. Но труп-то был весь в крови. У меня в машине был бензин, я сходил за канистрой, вернулся, аккуратненько разлил бензин, снял телефонную трубку, а потом включил Джонни и поджег… Вопрос: Свет горел или был погашен? Ответ: Все было хитро придумано. Я был хитер как черт. Света я не погасил, чтобы огонь увидели не сразу. Свет был повсюду включен. Я сел в машину, запустил диск Хендрикса. Этот парень опередил свое время, потому и умер, уж он-то все знал насчет полупроводников и радиации, явившись до времени.

Детектив окончил речь, и Питер сделал записи в своем блокноте. Слова признания доказывали невозможность строить защиту, ссылаясь на невменяемость ответчика. Питер легко мог бы это опровергнуть, доказав, что преступник, позаботившийся: 1) о том, чтобы снять трубку, сделав так, как будто телефон занят, 2) пожаром уничтожить улики, 3) выбросить орудие убийства, – достаточно вменяем, чтобы осознавать тяжесть содеянного, и может быть обвинен в убийстве первой степени. Попытка сокрытия указывает на то, что ответчик и до, и во время, и даже после совершения преступления полностью осознавал, что поступает дурно. Из этого следует, что его действия подпадают под параграф 1 правил освидетельствования вменяемости по Эм-Нейтену, применяемых юриспруденцией штата.

– У меня вопросов больше нет, – сказал он, поднимая глаза от записей. – Благодарю вас, детектив Нельсон.

Теперь глаза Робинсона были устремлены в пространство – так выглядит человек, сосредоточенно слушающий собственный пульс. Возможно, он вспоминал собственные слова, возможно, признание растревожило его совесть, разрушив броню невозмутимой уверенности, и он в конце концов понял, как смехотворна его защита. Даже Морган, давно ожидавший этого момента, казался растерянным. Но он заставил себя встать и, подобно маленькой дерзкой шавке, задирающей флегматичного бульдога, начал сыпать вопросами в детектива, пытаясь заставить его признать, что ответчик лжет, наговаривает на себя. Поскольку Робинсона задержали на следующий день, нельзя ли предположить, что он просто проезжал мимо и увидел следы пожара? Или же услышал о происшедшем в новостях? Знает ли полиция, что множество получаемых ею признаний впоследствии оказываются ложными? Не приходило ли в голову детективу, что расположение вещей в квартире и другие детали могли быть известны Робинсону просто потому, что он часто там бывал? Это касается, например, места, где стояла лампа и где находился телевизор. Не мог ли он почерпнуть детали преступления из разговоров, которые вели между собой полицейские, производившие задержание? Не говорил ли сам Нельсон ответчику о том, как именно было совершено преступление, после чего им и было «получено» признание? Не очевидно ли следствию, что Робинсону, как человеку крайне впечатлительному и умному, достаточно лишь легкой «подсказки», и он станет расписывать любую версию преступления, угодную следствию? Не является ли несвязная, полная ассоциативных отступлений речь ответчика доказательством того, что он был не совсем в себе? Да или нет, сэр? Достаточно ли твердо уверено следствие в том, что ответчик не находился под действием наркотика? Был ли произведен анализ крови, чтобы удостовериться, что наркотик в данном случае действительно отсутствовал? Не могло ли быть так, что видеозапись не производили именно потому, что Робинсон явно лгал и издевательски фантазировал, и запись поэтому была бы не на руку следствию? Не следует ли признать, что многое из ключевых утверждений ответчика, например, относительно нанесенных им ударов ножом, не подтвердилось, в то время как большинство впоследствии подтвержденных деталей могло быть ему известно со слов следователя? Сразу ли предприняла полиция поиск орудий убийства, упомянутых ответчиком? Не симптоматично ли, что ножи так и не были найдены? Не представляется ли следствию вероятным, что деталь эту мистер Робинсон мог присовокупить для пущей убедительности и как бы любуясь собственной смекалкой? Не очевидно ли, что все признание в целом есть сумма выдумок и неясных намеков, доказывающих лишь то, что следствием задержан не тот, кто совершил преступление?

Все было бесполезно. Нельсон решительно ответил «нет» на каждый вопрос защиты, и Морган стал выглядеть самым жалким образом. Детектив, усталый, напрочь лишенный суетного честолюбия, вызывал полное доверие, и вопросы к нему были исчерпаны.

После этого Морган приступил к защите, представив суду свидетелей, призванных доказать алиби ответчика. Морган собрал в зале группу собутыльников Робинсона, завсегдатаев местных баров, невнятно пробурчавших какую-то ложь насчет того, что большую часть вечера они провели, пьянствуя вместе с ответчиком. На свидетельской трибуне они чувствовали себя неуютно и выглядели хмурыми и насупленными – тупицы, которых легко подкупить. Дело шло не быстро, и, как это в последнее время с пугающей частотой стало с ним случаться, Питер отвлекся, и мысли его унеслись далеко. Что было небезопасно – он мог потерять нить допроса, но ничего не мог с собой поделать – разговор с Дженис совершенно подкосил его. Наверное, он вел себя глупо и выглядел жалко. Его все чаще теперь преследовало видение – в суде, на службе, повсюду, что он похож на клоуна, недоумка-клоуна, только и способного что сыпать юридическими терминами, произнося напыщенные речи в суде, а в конечном счете такого же виновного и подлежащего наказанию, как и те, кого он отправляет за решетку. Общество выстроило систему ответственности. Но все эти законы, меры наказания, тюрьмы и исправительные заведения – лишь жалкое прикрытие факта повсеместной и всеобщей виновности. И в краткие мгновения абсолютной откровенности с самим собой он видел, насколько жалки и абсурдны не только он, но и суд и все это ограниченное и затхлое правосудие. Шуршание бумаг, строгий, выглаженный костюм, шелковый галстук, часы, проведенные в тщательной подготовке, – все это мелочь и просто ничто, и это удручало: сдери с него всю следовательскую шелуху, снаряжение, и обнаружится не просто клоун, а жалкая безволосая обезьяна. Его приятель Берджер, настроенный скептически, это понял, но понимают ли другие юристы – и защитники, и прокуроры. Понимают ли женщины-юристы, как по-идиотски выглядят они, гордо выступая в своих деловых костюмах, извергая потоки обвинений на других? А мужчины с их растущим год от года брюшком, такие самодовольные, несмотря на тесноту брюк и рубашек, кажется, готовые вот-вот лопнуть от собственной праведности? Он устал от хмурой мины служителя правосудия, устал сурово супить брови и воинственно выдвигать вперед челюсть.

И все же, при всем своем невротическом релятивизме, всякий раз входя в зал суда, он испытывал гордость, его мелкое эго, несомненно, тешило и распирало сознание того, что он обвиняет человека в наихудшем из преступлений – в убийстве. Филадельфийская прокуратура очень взвешенно и с большой осторожностью подходила к обвинению в убийстве, формулируя его, лишь когда доказательства были совершенно неопровержимы. Быть прокурором – значит повелевать чужими жизнями. Бросить обвинение в убийстве даже такому полоумному, как этот Робинсон, – дело серьезное. Понесет ли наказание ответчик или же будет оправдан, все равно обвинение перевернет его жизнь; она изменится, пускай не в собственных его глазах, но в глазах тех, кто его знает. Даже невиновный трепещет перед прокурорской властью. Филадельфийский прокурор не пойдет на уступки в отношении убийцы, никогда не даст возможности смягчить ему наказание, изменив формулировку. Такой поступок он счел бы святотатством, позором перед родными убитого, забвением моральных устоев, на которых зиждется деятельность полицейского, насмешкой над доверием, которое оказывает ему общество, доверием, которое, если отбросить новомодный цинизм, огромно, безмерно и извечно. Когда у вас пожар и вы вызываете пожарных, вы ждете, что они прибудут. А когда дочь ваша убита и вы обращаетесь в полицию, для вас естественно ожидать, что преступник окажется в тюрьме, и, предпочтительно, на возможно долгий срок. В отношении преступника, сидевшего в зале, между потерпевшими и их адвокатом существовал как бы некий негласный, но одинаково ценимый обеими сторонами договор, существовала ответственность, которую он смиренно надеялся поддержать, ответственность, о которой он только и заботился.

Позднее, по прошествии времени, Питер не мог припомнить ни перекрестного допроса свидетелей Моргана, ни собственных своих мыслей – помнил лишь, что они опять стали вертеться вокруг Дженис. Ему хотелось скинуть с себя костюм, жаркий сухой воздух зала навевал сон. Вечером он позвонит Дженис и выяснит, где это, черт возьми, она прячется. Он поймал на себе взгляд отца Джуди Уоррен и внезапно испугался, что пропустил нечто важное. По привычке он записывал что-то в блокнот, но внимание его рассеивалось, и он полагался лишь на инстинкт, умение следовать ходу разыгрывавшейся драмы, ощущать ее ритм, пусть драма эта и была обычной третьеразрядной историей убийства. Но тут дело было ясное, без сучка и задоринки, и Морган не имел ни малейших шансов. Прокуратура тщательнейшим образом провела расследование, и не только потому, что так полагалось по закону, но и потому, что чем больше раскрытых деталей вы обрушите на защитника, тем быстрее двинется он в нужном вам направлении, склоняясь к благоприятному для вас решению, то есть обычно начиная выторговывать условия признания подсудимого виновным. Морган же, теперь приступивший к перечислению передвижений ответчика в вечер убийства, кажется, настроился добиваться полного оправдания своего подзащитного, что было пустой тратой общественных денег. Представители, группа поддержки, репортер, полицейская охрана, судебные чиновники и, наконец, судья – каждое дело, дошедшее до судебного разбирательства, обходилось налогоплательщикам по нескольку сотен долларов в час. Питер предпочел бы человека, искушенного в судебных тяжбах, возможно, даже бывшего работника прокуратуры, который, столкнувшись с лавиной неопровержимых свидетельств, прагматично признал бы виновность обвиняемого, не доводя дело до суда.

А с другой стороны, одним выигранным делом будет больше. Дел по поводу убийства у Питера было тридцать шесть и еще три проигранных.

Одно из этих трех он проиграл из-за свидетелей, вдруг изменивших показания, другое – из-за ненадежности присяжных, в третьей же неудаче виноват был он сам и собственные его глупейшие ошибки в доказательствах. Не то чтобы он вел счет, хотя, конечно, он его вел, и не то чтобы он видел себя в качестве общественного деятеля, хотя и такая возможность не исключалась.

Наконец пробило пять часов, судья отдал распоряжение присяжным не обсуждать ни с кем дело, чтобы ни один злонамеренный юрист не смог обвинить их в сговоре, и присяжные потянулись к выходу. Зрители поднялись с мест. Родные убитой, совершенно измученные многочасовым заседанием, направились к дверям – прошел еще один день со дня гибели их Джуди, еще на день, как надеялся Питер, приблизились они к дарующей облегчение развязке. Обычно он болтал с родственниками, обсуждая с ними, как продвигается дело, но тут он чувствовал себя для этого слишком усталым, хотя и упрекал себя. Разложив на столе бумаги, он искал свой календарь, оказавшийся под черно-белыми глянцевыми снимками трупа Джуди Уоррен.

Он спустился на лифте вниз, еще больше погруженный в себя, он слишком устал и слишком беспокоился о Дженис, чтобы опять раскланиваться со следователями и местными полицейскими. Выйдя из Ратуши, он направился домой. Красота опустевших административных зданий с узором кое-где освещенных в вышине окон, на фоне темной улицы, усугубляла ощущение одиночества. Небоскребы, устремленные вверх, были одеты в гранит, стекло и металл. Раньше над всем здесь царила статуя Уильяма Пенна, этого квакера, покровителя Филадельфии, глядящего на окружающие здания сверху, с высоты часовой башни. В простой шляпе, из-под которой выбивались, свисая до плеч, его кудри, в жилете, в панталонах до колен и туфлях с пряжками, Билли Пенн мог видеть все, что происходило в городе, который он основал, спланировал, который он любил. Теперь этого эффекта больше не было.

Их городской дом находился в южной части города, состоявшей из двухсот домов, в квартале улицы Деланси. Улица была узкой, с двух– и трехэтажными домами, ни один из которых не был моложе начала восемнадцатого века. Туристы, устав от лицезрения Колокола свободы и бульвара Независимости, нередко гуляли по этой улице, фотографировали, восхищались сохранностью домов, подлинностью исторической атмосферы. По утрам в воскресенье Питер мог слышать через окно их гомон – они читали даты, обозначавшие года сооружения, и сокрушались, что не они здесь обитают. Дженис очень нравились крашенные в глубокий черный цвет ставни, потертые гранитные ступени крыльца, железная решетка и старинный шершавый камень, вделанный в кирпичную дорожку, И ему тоже все это нравилось, потому что живописная узкая улочка и собственный их дом на ней были знаком упорядоченной и счастливой жизни, говорили о том, что брак их в классическом смысле идеален и не имеет изъяна. Здесь, в самой старой части города, располагались наиболее дорогие городские усадьбы. То, что ему и Дженис удалось приобрести здесь дом, доказывало успешность их брака. Он собственноручно занимался реставрацией, сдирал старый линолеум, циклевал полы. Им еще крепко повезло приобрести этот дом, заплатив сравнительно умеренные проценты как раз перед тем, как цены на недвижимость скакнули вверх, и все-таки в течение ряда лет они отказывали себе в отпусках, посещении ресторанов, экономили на автомобиле, чтобы платить по ипотеке сумму, даже теперь являвшуюся внушительной. И по сей день их совместное жалованье в восемьдесят две тысячи они в основном тратили на дом. Зато каким удовольствием было возвращаться из кино или гостей по их тихой улице, мягкое газовое освещение которой указывало на достигнутую ими почти полную гармонию их желаний, на благополучие и счастье.

Войдя, Питер занялся сортировкой почты. Послания из адвокатской коллегии, листок Ассоциации пенсильванских прокуроров, Общий Путь, приглашение на встречу выпускников Пенсильванского университета, счета от «Визы» и «Америкен экспресс», модный каталог для Дженис, письмо от Бобби, поборовшего в себе менталитет жителя Восточного побережья и ставшего геологом в Аризоне и вдобавок женившегося на красотке. Отложив письмо брата, чтобы насладиться им, когда будет время, он продолжал рыться в почте. Одна из многочисленных организаций в помощь голодающим раздобыла его адрес. Все эти компании охотятся за адресами и имеют списки, а у юристов, как принято считать, денег куры не клюют. О бедных заместителях окружного прокурора большинству слышать не приходилось. Он вскрыл конверт и прочел напечатанное на компьютере персональное обращение:

Рядом была помещена фотография – голодающий мальчик лет четырех, огромная голова, тоненькие, как спички, руки и живот, надутый, как воздушный шар. На обороте значилось:

Он долго разглядывал фотографию, прикидывая, как это – умирать от голода, но, возмущенный настойчивостью организаторов кампании, порвал надвое конверт с обратным адресом и занялся оставшейся почтой. Может, стоит опять надеть пальто и отправиться на Саут-стрит, пройтись по барам, сыграть роль одинокого скучающего дурачка с какой-нибудь ярко накрашенной секретаршей?

Он набрал новый номер Дженис, и она ответила.

– Как идут дела? – спросил он, стараясь придерживаться нейтральных тем.

– Сегодня получили еще трех баб. Одну направили из полиции. Так что, – она вздохнула, – полный комплект, но завтра двоих мы отпустим. Женщины повздорили из-за того, что можно и чего нельзя их детям смотреть по телевизору.

– Бред, да и только! – Так он попытался выразить свое сочувствие.

– Да. Но зато нам возобновили государственную дотацию. Что и радует.

– Но наши отношения, должно быть, удручают тебя.

– Да, – хладнокровно сказала она, явно не обратив внимания на его сочувствие. – Мне опять нужны деньги, Питер.

– Я ведь их тоже трачу, не правда ли?

– Но мы решили…

– Мы решили признать как факт, что ты меня терпеть не можешь. – Говорить так было гадостью, но гадостью приятной.

– Все твое поведение доказывает, как я была права.

Права. Как устал он от этой ее бесконечной правоты, когда в глубине души он был убежден, что прав он.

– Прости, – сказал он уже более добродушно. – Где же мы встретимся?

– Не хочу, чтобы ты приходил в мою квартиру. – Пауза. Вот она, ошибка. – Нет, давай встретимся.

– Так я подойду? – Она переехала в один из многоквартирных домов неподалеку. Он ненавидел эти безобразные башни, вознесшиеся над Делавэр-Ривер, плоды убогого архитектурного стиля 60-х годов, так не вписывающиеся в старинную предреволюционную архитектуру этой части города, однако башни эти находились неподалеку, так что они с Дженис могли навещать друг друга и беседовать в период их разлуки, и в то же время она была достаточно далеко, чтобы чувствовать себя полностью независимой.

– Давай встретимся в городе, – сказала она. – Завтра.

– У меня в офисе?

Он знал, что на это Дженис не согласится. Всякий раз, поднимаясь к нему на седьмой этаж, она не упускала случая заметить, какая вокруг грязь, обращая внимание то на заляпанный пролитым кофе пол, то на тесноту помещений, на заваленные бумагами коридоры, на стопки документов, принесенные к перегородкам, – все из-за нехватки места и скудости финансирования. Не одобряла она и детективов, разгуливавших с оружием на плече, за поясом или просто сунутым в задний карман.

– Ты же знаешь, как я ненавижу твой офис! – сказала она.

– Так почему бы нам не встретиться у тебя на квартире? Я мог бы, если хочешь, принести тебе еще что-нибудь из вещей. Я столько времени кручусь в центре, что чувствую себя какой-то крысой в подземке…

– Ты, крысой? – насмешливо протянула она.

– Я сказал это, признавая, насколько я злобный, грязный и подлый тип, чтобы, встретившись со мной, ты увидела, что я в общем-то вполне ничего.

– Мы можем позавтракать в том маленьком ресторанчике, возле Честнат.

Значит, никакой кульминационной встречи у нее дома. Ни малейшей ребяческой гордости от нового гнездышка (оплату которого они поделили пополам, что обошлось ему в дополнительные пятьсот долларов в месяц), никакого доверительного обсуждения сложившейся ситуации с возможным постельным финалом.

– Питер? – В голосе Дженис чувствовалось раздражение. – Так что, в восемь?

– Хорошо, Дженис, почему только мы не можем…

– Потому что не можем, И незачем в который раз все это мусолить, просто ты должен слышать, что я говорю. А тебя больше интересует твоя работа, чем я…

– Это неправда, Дженис, дело в…

– Дело не в моем прошлом, Питер. Ты постарался быстренько повернуть все так, что это оно во всем виновато. Ты не любишь меня, Питер. Думаешь, что любишь и даже чувствуешь что-то, но поступки твои свидетельствуют об обратном. Ты обещал все поправить, и какое-то время я верила тебе. А вот теперь больше не верю. Я знаю, что со мной непросто, но думаю, что существуют вещи, которые надо признать как факт и усвоить.

Признать как факт и усвоить можно еду в фаст-фуде или те или иные доказательства в суде. Но о любви так не говорят. Слова, выбранные Дженис совершенно сознательно и профессионально, должны были сохранить между ними дистанцию.

– Второе заключается в том, что считать приоритетным, – продолжала Дженис тоном, каким говорят с четырехлетним ребенком. – Если ты не желаешь разговаривать или вместе что-то делать, значит, эмоционально ты меня в чем-то обделяешь. Если ты хочешь работать и вести жизнь отшельника, – прекрасно, но мне требуется…

– Мне казалось, ты не хочешь в который раз мусолить…

– Не цепляйся к словам. Ладно. Увидимся завтра в восемь. Пока.

Она повесила трубку.

Он стоял в комнате, в которой еще звучали произнесенные ею слова, и пытался понять, как могло случиться, что Дженис ускользнула от него. Единственное положительное, что можно извлечь из ежедневного копания в чьем-то дерьме, это хорошее знание человеческой психологии. Но может быть, брак разрушает, в частности, и это. Становишься скрытным, стремишься к обновлению, старые клетки постепенно отмирают.

Он набрал номер новой квартиры Дженис в надежде, что ошибся. Щелчок, потом гудок и мертвая тишина. Нет соединения. Набранный вами номер в настоящее время… Его жена, последний грустный опыт интимного общения с которой был месяц тому назад, покинула свою квартиру, и где она теперь, ему было неизвестно.

Пора было ложиться, и ему предстояла неприятная процедура установки будильника. Дженис всегда просыпалась рано и отправлялась вниз медитировать, после чего будила его. Вставал он всегда с трудом. Потому что постоянно не высыпался. Он поставил радио на «KYW-60», там были новости. Дженис ненавидела слушать новости.

– Как ты можешь после того, как ночью занимался сексом, просыпаться под эту дребедень? – возмущалась она в то время, когда они занимались сексом еженощно. – Это же так тяжело!

– Ну, мы вообще люди тяжелые.

– Это ты тяжелый!

Он выключил свет и в мгновенно наступившей тьме неуверенными шагами пошел к кровати. Под одеялом перед ним проплыли одиннадцать с хвостиком лет, заполненные Дженис: последний их год в колледже, потом Пенсильванский университет, где она получала стипендию, за него же платили родители, раздельное проживание, затем совместное. Его родители смотрели на это вполне благосклонно. Потом венчание в старинном трехсотлетнем квакерском Молитвенном Собрании, к чьей общине принадлежали его родители, произнесение слов клятвы посреди пустоты простой белой залы в присутствии друзей, молча наблюдавших за церемонией. Перед лицом Господа и лицами собравшихся здесь друзей наших я беру в законные супруги тебя, Дженис. Он был ей верен, обеспечил ей достойную жизнь, был хорошим любовником. Но он очень уставал на работе и по воскресеньям отказывался отправляться на пикники в Фермаунт-Парк, когда она ему это предлагала, и еще его слабо занимала та борьба за самоопределение, которую она вела. Когда она заговаривала о детях, он был непреклонен, и не потому, что не любил детей, просто он все сильнее чувствовал, что не устраивает ее. Дженис искала в нем возможности самоутверждения, простого и элементарного, которое не могли ей предоставить родители. В конце концов, он происходил из хорошей семьи, принадлежал к привилегированным слоям, что заставляло его ставить ее нужды впереди своих, и это было хорошо, так как без него она не могла бы выбиться из жалкой колеи, которую ей уготовила вся ее семейная история. Ей надо было постоянно чувствовать себя любимой, а такой любви она не находила – ни в нем, ни даже в себе самой. Казалось, он лишь мучит ее своими недостатками; и он стал постепенно отдаляться, с каждым годом все больше охладевая. Дженис же все больше увлекалась профессиональным подходом к их браку; ему оставалось лишь надеяться, что скоро она это оставит, прекратит выискивать в их отношениях моменты, исключив которые можно опять «все наладить», – так копается в двигателе механик, пытаясь запустить машину, – и поймет наконец, что он нормальный и неплохой парень, любящий ее настоящей, земной любовью, любящий безусловно и безоговорочно.