Моржов перевёл взгляд на Манжетова. Манжетов успокаивающе погладил Милену по коленке. «Вот кто мне главный враг! - внезапно понял Моржов. - Манжетов!» Он нащупался под перинами быта, как горошина принцессы. И Моржов согласился со своим открытием. Манжетов был ему параллелен. Только у Моржова главной целью были женщины, а у Манжетова - деньги. Точнее (применительно к Милене), Моржову были нужны деньги для женщины, а Манжетову - женщина для денег.
      – Милена, дорогая, - вкрадчиво сказал Моржов, умышленно употребляя это манжетовское обращение, - у нашего времени очень много разных требований. Но исполняются они избирательно. Причём всякий раз это исполнение доставляет кому-то очень большое удовольствие. Простите, но я не поверю, что наша ситуация - исключение. За меня - опыт и здравый смысл.
      Милена молчала и нервно мяла в пальцах салфетку.
      – Борис, а чего вы сами-то хотите? - вдруг спросил Манжетов как-то совсем по-дружески.
      «Трахаться с твоей женщиной», - подумал Моржов.
      – У меня нет никаких амбиций, - улыбнулся он.
      – В Антикризисном центре найдётся хорошее место для модного художника. Мы не можем разбрасываться такими кадрами.
      – Вы и сейчас начальник. Чего же тогда у вас ценный кадр прозябает в Троельге?
      – Мы исправим это положение, - пообещал Манжетов.
      – Это называется подкуп оппозиции, - нежно сообщил Моржов.
      – Проблема в морали или в цене?
      – Конечно, в цене. Мораль нынче стоит дорого.
      – Что вы имеете в виду?
      – Я имею в виду то, что людям не должно стать хуже. - Моржов вспомнил: Милену надо брать «на справедливость»,- По карману ли вам такая благотворительность?
      Манжетов задумался, вращая в пальцах блестящую зажигалку.
      – Вы хотите, чтобы в новую структуру перешли прежние педагоги?
      – Обобщённо говоря - да.
      Моржов ни фига этого не хотел. Но он был уверен, что Манжетов на такое не согласится, и ему было интересно, чем Манжетов всё замотивирует.
      – Подумайте сами, Борис… Соня Опёнкина не имеет стажа работы. Да и способностей тоже не имеет. Константин Иванович…
      – Егорович.
      – Да, Егорович… Константин Егорович, и у него будет хроническая ненаполняемость, беспомощен, как ребёнок. Да и предмет его абсолютно неактуален. Дмитрий Александрович, если признаться честно, - алкоголик. Роза Дамировна будет компрометировать нас своим… э-э… семейным положением.
      «Всё-то ты знаешь про Сергача», - подумал Моржов.
      – И ещё. Если мы возьмём этих педагогов, остальные, и это логично, спросят: почему только их, а не всех? И вообще: приняв к себе кадры МУДО, чем мы будем отличаться от МУДО? В чём тогда реформа?
      – Значит, место есть только для меня? - уточнил Моржов.
      – Не только для вас. Но для этих педагогов - нет.
      – А для кого есть? - Моржов ухмыльнулся. - Для Шкиляевой - понятно, это её награда за развал МУДО. Каравайскому - тоже понятно: чтобы не орал. Про Милену я не говорю…
      – Борис Данилович, ну что за намёки! - обиженно и с сердцем воскликнула Милена. - Сколько можно! Я ведь уже объясняла!…
      – Кандидатура Милены будет рассматриваться Комиссией департамента наравне с прочими, - подтвердил Манжетов.
      – И Милену могут не взять директором? - усомнился Моржов.
      – На пост директора - конкурс, - зло сказала Милена. - И моя кандидатура не единственная!
      – А чьи там ещё есть? - тотчас полюбопытствовал Моржов.
      Его интересовало, кто ещё подпал под ОПГ Манжетова. Шкиляиха, Каравайский - это понятно. Милена - разумеется. Да-а, есть ведь и Алиска Питугина. Так сказать, запасная Милена.
      – Я не вдавался в эти подробности, - уклонился Манжетов.
      – Неужели такую должность может получить человек со стороны, откуда-нибудь из отдела кадров? - насмешливо спросил Моржов, намекая на Алиску.
      Манжетов намёк понял. Он помолчал, внимательно глядя на Моржова, и потом даже чуть заметно кивнул. Вызов принят.
      – Совсем уж со стороны - нет, - сказал он. - Директор - не девочка по вызову, не сестрица Алёнушка.
      Ответ был ясен. И Манжетов тоже знал о Моржове то, чего не следовало знать Милене. Секретные ракеты были у обоих. Но их запуск означал тотальное поражение всех интересов соперничающих сторон. Лучше взаимно оставить ракеты в покое. В этом компромиссе Моржов был единодушен с Манжетовым.
      – Если вы сейчас не прекратите, я уйду, - тихо сказала Милена.
      – Да, дорогая, конечно… Это, и ты извини нас, совершенно бессовестный спор. Боря, я правильно сказал - «нас»?
      – Правильно, Саша, - кивнул Моржов. Манжетов, едва не засопев от досады, снова вытащил сигареты, зажигалку и прикурил, пряча лицо.
      – Значит, подкуп вам не по карману, - беспощадно подвёл итог Моржов. - Справедливость для вас слишком дорога.
      Манжетов вдруг спрятал зажигалку в кулак.
      – Справедливость не дорога, - веско произнёс он. - Если вы хотите справедливости, то вы её, можно сказать, себе уже обеспечили. С июня, и это в связи с введением сертификации школьников, у нас в департаменте принята новая форма отчётности - по результатам. К вам в Троельгу тоже приедет комиссия, чтобы посмотреть результаты вашей деятельности. По новым программам педагогов. Боюсь, что в эту комиссию, и это реакция на вашу жалобу в департамент, войдут и проверяющие из области. Так что справедливость восторжествует.
      – А это уже угроза, - мгновенно дешифровал Моржов.
      – Вам сложно угодить, - хмыкнул Манжетов. Моржов не смог удержаться от ехидства:
      – А если по результатам проверки этой комиссии Милена будет уволена из МУДО за профнепригодность, неужели её всё равно возьмут директором Антикризисного центра?
      Милена решительно встала, но Манжетов вдруг обжёг её таким взглядом, что она не осмелилась уйти.
      – Сядь, дорогая, - тяжело сказал он. - Это ведь и твоя судьба решается… Давай придержим пока самолюбие.
      Милена села и отвернулась.
      Манжетов потёр лоб и вдруг улыбнулся.
      – Борис, хотите, открою вам страшную бюрократическую тайну? - спросил он. - У нас время течёт наоборот. И любое сегодняшнее решение зависит не от вчерашнего, а от завтрашнего.
      – А вы железно уверены, что ваш Центр завтра всё-таки будет?
      – А вы железно уверены, что вы один сможете этому помешать?
      «Почему же один? - подумал Моржов. - Я буду не один».
      – Боря, - Манжетов вдруг перешёл на сердечный тон, - вы мне очень симпатичны, честное слово. Зачем нам с вами действовать порознь? Давайте объединим усилия. Да, на одной чаше весов - Дом пионеров, на другой - Антикризисный центр. Но вам, художнику, так ли важно всё это? Ерунда ведь.
      «На одной чаше весов - мои бабы, а на другой - твои деньги, - подумал Моржов. - И на самом деле всё это очень важно».
      – Я скажу точнее. - Моржов посмотрел Манжетову в глаза. Да, хороший у него враг. Качественный. Всем другим врагам на зависть. - На одной чаше весов - я, на другой, Саша, - вы. А весы держит Милена. И при ней я облегчаться не собираюсь.
      Казалось, что Милена пошла красными пятнами, но это было не так. Моржов впервые увидел мерцоида, разорванного на клочья.
      – Комиссию вашу встретим, - деловито сказал Моржов, вставая и отодвигая стул. - В лагере всё у нас будет в порядке. А вы, Александр Львович, не стесняйтесь. Чего с быдлом церемонится, когда такие респекты светят?
      Моржов улыбнулся потрясённо молчавшей Милене и легко перешагнул деревянную ограду кафе - словно применил способ «ножницы», как при прыжке через перекладину.
      Погода выдалась не ахти, но Моржов, рассекая по Багдаду на велике, надеялся, что не попадёт под дождь. Тучи шли над ржавыми железными крышами и над выщербленными кирпичными карнизами, словно вражеские бомбардировщики. Сквозь сумрачный прищур они будто бы разглядывали битые улочки Багдада. Складывалось ощущение, что Багдад они долбали уже не раз, а теперь лишь высматривают, что здесь сумело уцелеть.
      Моржов курил и ждал Женьку. На школьном стадионе у воспитанников летнего городского спортивного лагеря Женька вела утреннюю тренировку. Воспитанники были вполне дозревшими парнями. Ухмыляясь, они механически повторяли за Женькой движения рук, ног и торса, а сами не сводили с Женьки ожидающих глаз. Женька была в чёрном купальнике - обтягивающем тело настолько, что Женька казалась голой, но покрашенной в чёрное. И Моржов тоже смотрел на Женьку.
      Он сидел на скамеечке, с одного края изрезанной ножом, а с другого края подпалённой. Ряды таких скамеек окружали стадион, символизируя трибуны и - косвенно - здоровый образ жизни болельщиков. Но под скамейками валялись бутылки и банки, смятые сигаретные пачки, вывернутые наизнанку пакетики из-под чипсов, фисташек, сухариков и прочей пивной дребедени. Моржов боялся проколоть колесо о какое-нибудь стекло, а потому его велосипед лежал на соседних скамейках, как застреленный олень.
      Женька была совсем не во вкусе Моржова: невысокая, с маленькой, спортивной грудью амазонки, с талией как шарнир - гибкой и стальной, с компактной попкой, с мускулистыми ногами и с животиком плоским и твёрдым, точно скромное надгробие. Косматая, как гризли, свои чёрные еврейские кудри Женька собрала в хвост, а сейчас ещё, словно лучница на состязаниях, перевязала голову широкой лентой с иностранным словом.
      Моржов смотрел на Женьку, учителку физкультуры в багдадской школе, и думал о своём плебейском вкусе. Ну и что, что он плебейский? Моржов считал, что именно плебейский вкус на рубеже XX века сломил ход мировой истории. Это деяние совершили не банкиры, тычущие сигарой в глобус, и не народовольцы, мечущие, бомбы в царские кареты. Это сделали пьяные и нищие импрессионисты со своими гризетками - голыми парижаночками с недоразвитыми грудками и рыжеватым пухом между ног. (Волосатые хиппи, долбившие друг друга на замусоренных газонах Вудстока, и не подозревали, что билеты в этот театр у них были только на галёрку.) Художники и гризетки изменили сознание человечества, дали новый образ счастья, а всё остальное было лишь войной живописи и пикселей. И в этой войне, с одной стороны, изобретали ПЗС и виагру как преодоление первородного греха, а с другой стороны - межконтинентальную ракету как фаллическую кару за отказ признавать себя виноватыми и обязанными. А без вины и обязанностей подданных - какое же государство?
      Мрачным мемориалом этой войны в перспективе улицы за кирпичным брандмауэром школы вздымалась багдадская церковь. Она была обнесена дощатым забором с колючей проволокой. Куполов у церкви не было. В здании размещалась кочегарка. Кучи угля, оставшиеся с зимы, подпирали некогда белые стены. Из верхушки обезглавленной колокольни торчала чёрная труба - словно душа казнённого грешника.
      Похоже, что война пикселей и живописи бушевала как раз в Багдаде. Райончик казённых и частных доходных домов для сознательного пролетариата построили перед Первой мировой. В то время кровавое самодержавие задумало превратить город Ковязин в узловой центр Транссибирской и Северной железных дорог. Здесь возвели вокзал, паровозоремонтные мастерские и посёлок для железнодорожников. Посёлок со временем и превратился в Багдад.
      Он всегда словно бы пребывал в глухой осаде, в глубокой обороне, а потому и вид имел соответствующий. Водопроводчики - как вражеские диверсанты - взрыли его горбатые улицы на склонах Семиколоколенной горы. Всюду были ямы - как воронки после авианалёта и канавы - как окопы, траншеи и ходы сообщения. Краснокирпичные дома облупились, будто по ним жарили шрапнелью. Чердаки зияли выбитыми окнами, точно там таились пулемётные гнёзда. Баррикадами, дзотами и бомбоубежищами громоздились сараи, гаражи, пристройки, заборы. Дымились печки. Даже машины, что катались по Багдаду - драные «Жигули» или мятые иномарки, - язык не поворачивался назвать «ворованными»; они казались скорее боевыми трофеями.
      Нравы тоже были предсказуемы. Моржов не мог утверждать, что всё здесь дышало ублюдочной агрессией, нет. Хотя Щёкин, который в детстве четыре года жил на Багдаде, утверждал, что за каждое лето менял по три черепа. Щёкин, любитель всё переименовывать, назвал Багдад ковязинским графством Дебошир. А Моржов смотрел глубже. На Багдаде, как в действующей (пусть отчасти и партизанской) армии, все обитатели по отношению друг к другу, к местной шпане, к местным бандюкам, к событиям местной истории и к институту русской зоны вообще находились в строго иерархической, субординационной, сложноподчинённо-сложносочинённой системе покруче русского синтаксиса. Чужак был обречён на гибель не потому, что был чужаком, а потому, что слишком трудно и хлопотно было определять его место в сложившемся сочетании авторитетов. Убить - проще. Здесь вообще у жизни был свой ценз, и тяжесть преступления определялась платой за него. Укокошить за сто тысяч - большой грех, не каждый и решится. Прихлопнуть за пятьсот рублей - не проблема; на пятьсот рублей много не нагрешишь. Убить бесплатно - ненаказуемо.
      Моржов и с Женькой-то познакомился только благодаря нравам Багдада. Это случилось вскоре после того, как Моржов из чертогов Дианки катапультировался к Дашеньке. Той знаменательной ночью Моржов сошёл с электрички и от вокзала пошагал к Дашеньке напрямую - через Багдад. Сразу за спуском с перрона на него напали три каких-то недоноска. Сначала Моржов сражался, а потом его (разумеется, сзади) отоварили по башке доской, и он упал в лужу. Недоноски принялись было пинать его и прыгать на нём, но вдруг их разогнал какой-то властный женский мат. Моржов вскочил и хотел погнаться за недоносками, чтобы оторвать голову хотя бы одному, но женщина остановила и его тоже. Спасительницей Моржова была Женька. Она деловито осмотрела повреждения Моржова и повела к себе домой на ремонт.
      Потом Моржов спрашивал у Женьки:
      – А ты что, не боялась под замес попасть?
      – Чего мне бояться? - фыркала Женька. - Эти уроды - все из спортсекций, где я гимнастику веду. Я их всех знаю. Если они на меня рыпнутся, мои дерьминаторы их назавтра же и зароют.
      «Дерьминаторами» Женька презрительно называла своих многочисленных багдадских мужиков.
      – А трахаться с человеком, которого ты только что из лужи достала, - это тоже у тебя в порядке вещей?
      – Ты думаешь, я не знала, кто ты? Я двадцать раз приводила своих кружковцев в МУДО на экскурсию в выставочный зал. Там тебя и видела. А девки ваши всё про тебя рассказали, пока ты лекции читал.
      Дома Женька включила титан и нагрела Моржову ванну. Моржов разделся и погрузился в горячую воду, а Женька сунула его мокрую и грязную одежду в стиральную машину. Моржов весь был переполнен адреналином и тестостероном. Когда Женька увидела это, она сама всё сняла и залезла к Моржову. Потом они познакомились.
      – Свободны! - объявила Женька своим физкультурникам и пошла к Моржову.
      Она чмокнула его в щёку, потрепала по волосам и присела рядом на скамейку.
      – Сколько мы не виделись - почти год? - спросила она.
      – Примерно, - согласился Моржов. - Я тебя искал. Записки в дверь тебе совал, в школу заходил…
      – Я замужем была, - просто объяснила Женька. - Уезжала из Ковязина.
      – Я уже в курсе. А сейчас как?
      – Развелась.
      – По тебе не видно… - хмыкнул Моржов. Женька всегда говорила ему, что хочет выйти замуж за богача, развестись и по суду получить половину денег. Другого способа всплыть из нищеты, сохранив свободу, она для себя не представляла. Но, судя по тому, что она опять в Багдаде и опять ведёт физкультуру в школе, в этот раз программа не сработала.
      – Не за того замуж выскочила, - пояснила Женька. - Он, сука, богатый, да какой-то из блатных. Пообещал мне такое со мной сделать, если я в суд подам, что никакие дерьминаторы не спасут.
      – Сочувствую, - сказал Моржов, хотя ни фига не сочувствовал.
      Ему нисколько не жаль было Женьку со всей её откровенно свинской политикой. Да Женька никогда и не нуждалась в жалости. Так орать и колотиться, как она орала и колотилась под Моржовым, никто из моржовских подружек не умел даже хотя бы наполовину. Но столь бурное Женькино наслаждение казалось Моржову вполне достойной компенсацией Женькиной бедности, и соболезновать Женьке Моржов не мог. Своим темпераментом Женька срубила все чувства Моржова, кроме желания трахаться.
      – Я думала, этот Петрович нормальный, - рассказала Женька, глядя куда-то в облака за ржавые крыши Багдада. - Такой обычный папик. Часики «Роллекс», пузико, лысинка… Он был спонсором нашей команды по кёкушинкай. Я из себя ему эдакую золушку состроила, глаза не поднимала…
      – Он что, не заметил, что ты не девочка? - усмехнулся Моржов.
      – Я сказала, что меня здесь изнасиловали. Чтобы он сопли распустил.
      Изнасиловать Женьку, истеричку и каратистку, было труднее, чем голыми руками оторвать башню у танка.
      – Думала, всё по плану. Потом ему Олеську подсунула, ну, мою сеструху двоюродную, ты её однажды видел. Застукала их, разрыдалась, подала на развод. А он, пидор, дал мне пятьдесят тыщ и пообещал, что менты у меня мешок с наркотой найдут, если я в суд пойду его бабло отсуживать.
      Женька немного подумала и с горечью сказала:
      – Знаешь, кто я? Я злая и деятельная неудачница.
      – Ты просто спокойно жить не умеешь, - примирительно сказал Моржов и погладил Женьку по колену.
      – Да не хочу я в этом говне жить. - Женька строптиво мотнула головой на окружающий Багдад. - Не хочу этих ублюдков тренировать, не хочу с этими быками спать… Я хочу дом на берегу моря, трёх детей, собаку, аквацикл, чтобы никого вокруг и никакой ёбли, кроме как с мужем.
      – Может, этот Петрович тебе всё бы и дал?
      – Ну ща… Собак он боится, детей у него от прежних жён уже до хера - больше не надо, денег жалко, дом ему нужен лишь бы рядом с губернаторским, а трахается он раз в месяц, да и сам старый. Мне не такой муж нужен. Нужен молодой, чтоб красивый был, не алиментщик, не ботан и не ебучка налево-направо.
      Моржов смотрел на Женьку, у которой преддождевой ветер трепал кудри, и думал, что Багдад - какое-то заколдованное место, где штампуют вот таких девок, вроде Женьки, Алёнушки или Сонечки, - красивых, развратных и наивных до предела.
      – Эй вы!… - вдруг закричала Женька. - Ну-ка все выбросили сигареты!…
      Трое подростков курили за углом школы. Хмуро поглядывая на Женьку, они зобнули ещё по разику и бросили окурки на газон.
      – Спортсмены херовы… - вполголоса добавила Женька.
      Спортсменов она ненавидела.
      Судя по спортивным достижениям, дополнительное образование города Ковязина достигло небывалых высот. На любых отчётных мероприятиях Манжетов всегда блистал ворохами медалей, кубков и грамот, добытых олимпийцами Багдада. На Багдаде имелось какое-то умопомрачительное количество спортивных секций. Но в четырёх случаях из пяти это были секции каких-либо единоборств: бокса или греко-римской борьбы, ушу или кун-фу, загадочного джиу-джитсу, полузабытого самбо, каратэ и бесконечных «до» - дзюдо, айкидо, таэквондо и кэн-до. (Щёкин говорил, что в Олимпийский реестр надо ввести ещё один вид борьбы - подковёрную борьбу мудо.) На педсоветах в МУДО Каравайский регулярно рвал на себе волосы, что у борцов имеется бесчисленное множество различных соревнований: районные, городские, областные, зональные, российские, международные, подростковые, юношеские, в лёгком весе, в среднем весе, в тяжёлом весе, парные, командные, мужские, женские… Не то что в настольном теннисе. Поэтому настольным теннисистам в количестве призов не переплюнуть борцов никогда. Но дело было ещё и в том, что теннисными ракетками на Багдаде никто не дрался, а вот руками, ногами и палками дрались все.
      Взращённые Багдадом, а потом увенчанные лаврами, воспитанники спортсекций имели в жизни два пути. Если они выбирали спорт, то уезжали из Ковязина. Если они выбирали Багдад, то бросали спорт. На Багдаде они или устраивались работать куда-нибудь в охрану, где быстро брюзгли и выходили из авторитета, или выбирали криминал. Здесь они поднимались до незначительных высот и превращались в «дерьминаторов» - быков при каком-нибудь мелкопоместном пахане. Через год-два дерьминаторы отправлялись надолго в зону, садились на стакан или на иглу и таким образом тоже самоликвидировались, освобождая место новым поколениям чемпионов.
      Женька стояла у истоков всех дерьминаторских карьер и всех дерьминаторов знала поимённо ещё чуть ли не с тех пор, когда они являлись на тренировки в семейных трусах. Дерьминаторы были молоды и сексуально прожорливы. Трахнуть тренершу (училку) у них считалось признаком невзъебенной крутизны. Обалдевшие от успехов, лавров и криминальных горизонтов, дерьминаторы попадали прямо Женьке в лапы. Пока дерьминаторы были в силе и славе, Женька безжалостно и беспощадно доила их. Потом отпускала - на зону, на стакан или на иглу. В иные времена Женьку содержали сразу по три дерьминатора, а однажды пару месяцев Женька жила даже с девчонкой - призёршей российских соревнований по пауэрлифтингу.
      Моржов Женьку не осуждал. Он не был филантропом, а потому считал: всё равно дерьминаторы не годятся ни на что, кроме краткосрочной пользы для Женьки. Моржов даже уважал Женьку за её яростное жизнелюбие, за презрение к себе, за бескомпромиссную борьбу с Багдадом. Женька падала, но вставала, гнулась, но не ломалась. Её оголтелый эгоизм был столь совершенен, что казался ненастоящим. Он даже как-то уравнивался с героизмом - во всяком случае, выглядел героически.
      – Ну, а у тебя как дела? - со вздохом спросила Женька. - Чего новенького случилось за год?
      – Ничего. - Моржов пожал плечами. - Только вот картинки свои я все продал.
      «Картинками» Женька пренебрежительно называла пластины.
      – И сколько выручил? - насмешливо спросила Женька.
      Моржов сказал.
      Женька развернулась на него и побледнела.
      – Пиздишь, - хрипло сказала она.
      – Нет.
      – А чего тогда ты до сих пор здесь?
      На деньги Староарбатского аукциона, Галери д'Кольж, капеллы Поццо и Бьянко (а также Петролеум-центра и Нанкин-Бизнес-Сити) Моржов вполне мог купить себе небольшую квартиру в Ковязине. Или очень долго снимать квартиру в областном центре. Или достаточно долго-в Москве.
      – Меня и здесь всё устраивает, - ответил Моржов. Его интересовали только девки, а девки - они и в Ковязине девки.
      Моржов давно догадался, почему Женька связалась с ним. Хороший он парень или плохой - это её не интересовало, потому что взять с него было нечего. Хотя, наверное, он всё ж таки приглянулся Женьке, когда она увидела его на экскурсии в выставочный зал. Секса Женьке хватало, а любви Моржова к ней не было, да и не требовалось. Но Моржов тогда пребывал совершенно ниже ватерлинии жизни. Жена его выгнала, жилья у него нет, денег тоже, он побитый и грязный, он работает в МУДО и рисует картинки… В общем, душераздирающее зрелище. И на фоне Моржова Женька выглядела весьма успешно, даже когда нагибалась перед дерьминаторами. Своим ничтожеством (и живописными амбициями) Моржов очень выгодно оттенял Женькин сомнительный успех.
      Женька смотрела на Моржова и молчала. Кудри её шевелились под ветром, по лицу словно бежали тени дождевых облаков.
      – Надо было за тебя замуж выходить, - сказала Женька.
      Теперь молчал Моржов.
      Женька вдруг густо покраснела. Моржов ведь не сделал ей ничего плохого, а она цинично вдвинула его в один ряд с презренными дерьминаторами для дойки и папиками для отсуживания бабла. Да ещё и карты свои раскрыла так, что Моржов сразу всё понял.
      – Ты козёл! - мгновенно раскаляясь, с ненавистью выдохнула Женька. - И почему бабло только козлам валится? Чего ты припёрся ко мне? Понтоваться, да?
      – Нет, не понтоваться, - возразил Моржов, пока что благоразумно не упоминая о сертификатах.
      – Ага! - злобно не согласилась Женька. - Скажи ещё, что пришёл, потому что я лучшая баба в твоей жизни!
      Собственно, она как раз и провоцировала Моржова сказать это.
      Женька никогда не верила, что моржовские пластины можно продать. И не просто не верила, а презирала саму такую возможность. И оказалась сокрушительно не права. Самые большие деньги в Ковязине, как выяснилось, получали не за чемпионство по айкидо и не за угнанную иномарку, а за какие-то жалкие картинки!… У Женьки валилась вся система ценностей. И сейчас Женьке требовалась сатисфакция. А лучшей сатисфакцией было хотя бы частичное возвращение Моржова под ватерлинию, когда он сам признает бесспорное бабское превосходство Женьки.
      Но Моржов почувствовал, что ему уже надоело пристраивать себя к чужим сложностям и вечно быть виноватым. Почему никто не пристраивается к нему - только он сам ко всем? Почему Женьке нельзя просто порадоваться за него, просто помочь? Почему всем непременно надо победить его - Милене надо, Розке, Юльке Кониковой, Стелле Рашевской, Леночке, теперь вот Женьке?…
      – Дело не в том, кто лучшая баба, а кто не лучшая, - холодно сказал Моржов, глядя в бешеные глаза Женьки. - Ты не путай мужиков с бабами. Это бабе надо трахнуть лучшего мужика. А мужику надо трахнуть всех баб, лучших и не лучших.
      Женька дёрнулась, как от пощёчины.
      – Так пиздуй, трахай! - крикнула она. - На свои кровные ты купишь всех шлюх Ковязина и половину прочих баб, которые остались!
      – А я не хочу покупать, - спокойно ответил Моржов. - Смотрела кино «Парк Юрского периода»?
      В этом кино страшенный динозаврище тирекс не желал есть козу, привязанную к колышку. Он желал не кормиться, а охотиться. И Моржов тоже желал голливудства.
      – Пошёл ты на хер со своим кино! - крикнула Женька.
      «Вытри жопу Интернетом!» - вспомнил Моржов слова Щёкина.
      – Женька, я не собирался тебя обижать, - осторожно сказал Моржов. - Чего ты на меня наехала?
      Его совсем не устраивало потерять такую замечательную любовницу, как Женька. И за что? За внезапные деньги, которые, наоборот, должны были только скрепить их связь?…
      – Да нужен ты мне!… - заорала Женька. - Наезжать ещё на тебя, говна-то!… Вали отсюда! И не подходи ко мне ближе чем на километр! Я своим быкам скажу - они тебя твоей жене по частям в посылочках пришлют!
      Моржов даже отстранился от Женьки.
      – Считаешь, ты приняла правильное решение? - оторопел он.
      – Правильнее не примешь! - отрезала Женька, вскочила и пошла прочь.
      Лёжа на спине и глядя в небо, Розка размышляла вслух:
      – Если мне брать стиральную машину в кредит на полгода, это будет пятнадцать процентов. Придётся почти ползарплаты каждый месяц отдавать. Ни фига не потяну. Надо брать на год. Тогда будет десять процентов. Но целый год геморроя - у-у-у…
      Опираясь на локоть, Моржов на боку лежал рядом с Розкой и осторожно трогал пальцами Розкины губы.
      – Чего ты меня, как лошадь, за рот хватаешь? - отплёвывалась Розка. - Говорить не даёшь, блин!
      Топик она уже одёрнула, но брючки ещё не застегнула.
      – Хочешь, куплю тебе стиральную машину? - спросил Моржов.
      – Конечно, хочу, - тотчас согласилась Розка. - И ещё мне надо печку микроволновую.
      – А я хочу знаешь что?… - Моржов наклонился и прошептал Розке на ушко.
      Розка поджала губы и скосила на него глаза.
      – Во-первых, не здесь, не в Троельге, - сурово сказала она. - А во-вторых, ты ещё прежние обещания не выполнил.
      – Я же тебе объяснил: у меня в рюкзак влезает только четыре спальных мешка, - терпеливо ответил Моржов. - Я ведь на велике езжу, мне руки нужны свободные. Как снова поеду в Ковязин, так и куплю тебе ещё два спальника. Не вру. Я подл только в великом.
      – А сертификаты? - ревниво спросила Розка.
      – Добуду, добуду, - пробурчал Моржов.
      – Смотри у меня, Моржище! Не добудешь сертификатов - я тебя в тюрягу упеку за изнасилование. Потому что я тебе только за сертификаты отдалась. Как ты сам говоришь, чисто по работе.
      – Это было не изнасилование, а мелкое жульничество.
      – Мелкое жульничество у тебя в штанах.
      – А по попе а-та-та? - строго спросил Моржов.
      Они лежали посреди соснового бора на расстеленном в папоротниках спальном мешке. Сосновая грива тянулась по склону горы вдоль железной дороги, разделяя железку и асфальтовое шоссе. Пока они занимались любовью, по шоссе не проехало ни одной машины, зато по рельсам то и дело длинно грохотали поезда. Их гул создавал ощущение оторванности, уединения от мира, словно бы каждый состав увозил Моржова и Розку ещё чуть подальше от Троельги. В слепящем сиянии неба кроны сосен двоились и расслаивались. За стволами белела мраморная, античная нагота облаков.
      – Я тебе, Моржик, поверила, - ласково и серьёзно сказала Розка, глядя на Моржова снизу вверх, и погладила его ладошкой по скуле. - Не добудешь сертификаты - меня вышибут с работы…
      – Мы же с тобой американцев пасём… Зачем нам сертификаты?
      – Сначала девок вышибут, а потом девки и нас с тобой заложат. Думаешь, Опёнкина будет врать, что мы тут с американцами были?
      – Не будет, - согласился Моржов.
      – Эта корова и не сумеет, даже если ей денег заплатить. Заревёт и расколется. Из-за таких, как она, начальство нас и дрючит. Развалят всю работу, всех распустят, а потом ты за них всё и делай.
      – Много ты за Соню делала… - осторожно усомнился Моржов.
      – Конкретно за Опёнкину ничего не делала, - согласилась Розка. - Но за таких, как она, до хрена вкалывала. Например, Шкиляиха прикажет, чтоб на праздник какой педагоги сто детей привели, а такие вот Опёнкины приведут по два-три человека. Остальных хоть сама рожай. Иначе выговор. И рожала, никуда не денешься.
      – Рожала, грудью кормила… - Моржов полез ладонью Розке под топик.
      – Я думала, ты Опёнкину прикрываешь, потому что она твоя любовница, - призналась Розка.
      – Теперь убедилась, что Соня - со Щёкиным? - усмехнулся Моржов. - А я её прикрывал и буду прикрывать. Потому что здесь, в Троельге, мы все в одной лодке. Я, ты, Сонька, Щёкин, Костёрыч и даже Милена.
      – В лодке-то в одной, - вздохнула Розка, - только Чунжина в спасжилете.
      – А это не важно. Я задницу порву, но лодка не затонет.
      – Если Чунжина захочет, то лодка затонет вместе с твоей рваной задницей. Чунжиной-то от этого только лучше.
      – Я с Миленой воспитательные беседы буду проводить, - предупредил Моржов. - Она должна всё понять, раскаяться и лодку не топить.