...Дома в тот день на Гришу никто не обращал никакого внимания. Бабка молилась у себя в чулане. Мать рывком кинула на стол миску с вареным горохом, отрезала хлеба.
      Гриша, голодный, стал есть в одиночку.
      Потом пришел отец и вместе с ним прасол Лещов.
      Они сели на лавку, помолчали. Потом Лещов заговорил, утирая платком красное лицо:
      - Шумят мужички, шумят... Силу свою, вишь, почуяли. Перфильевна, видать, испужалась - ласковой стала. Вышла на крыльцо бе-елая!
      - Испужаешься! Мужик дальше без земли жить не согласен. Ну, нельзя ему без земли!
      - Верно, нельзя.
      Лещов сощурился, глаза его совсем утонули в круглых щеках.
      - Значит, и ты за мужиков, выходит? - спросил отец недоверчиво.
      - Ну нет, я за себя. У мужика будет земля, станет он богаче - мне выгода. С кем я торгую? С мужиком. От барина нам совсем барыша нет. Мужик станет побогаче - я ему ситчик продам, а у него лен куплю. И с ситчику барыш, и со льна выгода.
      Отец захохотал:
      - Ловко!
      Лещов покосился на него, заговорил про другое:
      - Есть у меня, Иваныч, затея одна, хотел с тобой вместе обмозговать. Теперь самое время уговорить Перфильевну сдать мне сад подешевле. Больше двух сотен я не дам: нет расчету.
      - Твое дело.
      - Так вот, Иваныч, Перфильевна-то одного не поймет: все ж таки баба она баба и есть...
      - Да погоди ты... Ведь если землю мужикам - это ж революция!
      - Ты таких слов мне не говори. Я их боюсь. Вот, Иваныч, Перфильевна чего в толк не берет: за лето на яблоню и червь может напасть...
      - У нас не нападет. А нападет - изведем.
      - Или засуха случится...
      - И против засухи найдем способы. Сад сберегу.
      - Ну, сбережешь, мне же лучше. А все-таки, раз я риск беру на себя, даю задаток, не дожидаясь урожая, должна она мне уважение сделать?
      - Не знаю. Ее дело. Пусть сделает уважение.
      - Так вот и я ж про то. Ты ее уговори. В накладе не останешься. Я отблагодарю: две красных хватит тебе?
      Отец вздохнул:
      - Ну, иди-ка, милый человек, пока я тебя сам не поблагодарил... по-своему.
      - Вон как ты за свою помещицу стоишь... горой! Гостя из-за нее гонишь?
      - Я - не за нее... Пропади она пропадом! А мошенником быть не хочу. Не надо мне твоих двух красных!
      Лещов встал:
      - Что ж, спасибо за ласку, Иваныч. Вот как ты гостей принимаешь - не по-нашему, не по-русски! С латышами дружбу ведешь, с ними и набрался премудрости. Видать зашел у тебя ум за разум. Люди-то тебя давно блажным кличут.
      - Ну, будь здоров, купец, прощай, - сказал отец мирно, как будто без злобы.
      Лещов пошел к двери, остановился:
      - Ну мыслимое ль дело, чтоб человек от своей выгоды отказывался? Иван Иваныч, одумайся!
      - Прощай, - сказал отец ровно, но таким голосом, что прасола как ветром сдуло.
      Гриша видел в окно - мелькнула голубая рубашка: это Евлаша ждал своего папашку у крыльца.
      7
      На другой день Гриша с самого утра все ходил по усадьбе, томился без дела, ждал, когда появится Ян. И не утерпел - пошел к избе Редалей. Он шагнул в уже знакомые ему темные - без окна - сенцы, распахнул дверь и остановился на пороге. Сквозь чисто промытые стекла крохотных окон лился на стены солнечный свет. Стены были светлыми от сосновых лучинок, которыми кто-то обил их; лучинки шли косой частой решеткой с полу до потолка. И все стало нарядным в этой избе, еще вчера такой черной.
      Большая, полная женщина с такими же, как у Яна, синими глазами месила в широком корыте глину. И Ян был тут же. Он почему-то покраснел и крикнул Грише:
      - Я сейчас!
      Гриша понял это так: надо идти назад, во двор, и там ждать. И верно: Ян вышел почти следом за ним.
      - Это моя мать, - сказал он застенчиво. - Ночью приехала.
      - Как красиво у вас стало!
      От амбаров шел к своей избе Август Редаль; он нес на плече старые доски.
      Редаль мельком глянул на мальчиков, скинул доски на землю и, став на одно колено, начал обухом топора выгонять из досок старые гвозди. Занятно было глядеть, как ловко, одним - двумя ударами, Редаль выпрямлял кривые гвозди и складывал их в кучку. Когда во всех досках вместо гвоздей остались черные дырки, Редаль поднял одну доску и велел сыну:
      - Держи!
      Ян, гордясь таким доверием, поспешно схватился за доску, поставил ее стоймя. Гриша тоже стал держать доску с другого края. Так начали они строить. Скоро Гриша узнал: они строили загородку для коровы. Ставили доски, потом сбивали их вместе поперечными рейками - получилась стена. Гриша старался помогать, как только мог: держал гвоздь наготове, подавал топор.
      Редаль вбил в землю колья и прислонил к ним уже готовую - из досок стену. Потом вынул из кармана трубку, закурил. И улыбнулся Грише:
      - Хорошо?
      - Как у вас теперь в горнице красиво! Лучше, чем у нас, - сказал Гриша заискивающе: он все еще боялся Редаля.
      - О, - серьезно сказал лесник, - то сделала моя Золя. Погоди, когда она кончит, тогда будет настоящая красота. К празднику "лиго" мы принесем из лесу дубовых веток и повесим венки. Тогда приходи к нам пить пиво. И танцевать. - Редаль захохотал.
      Гриша тоже засмеялся, хотя и не очень охотно. Бабушка сказывала: тех, кто пьет пиво, на том свете заставят лизать горячую сковородку - по меньшей мере. Этих соображений он высказать Редалю не решился.
      Лесник снова взялся за топор.
      В полдень из избы выглянула Золя и сказала Редалю по-латышски:
      - Иди обедать. Тебе скоро в лес. Мы с Яном кончим вдвоем.
      - Гриша, хочешь путри? - спросил Август Редаль. - Хорошей путри? О, моя Золя большая мастерица и по этой части.
      Гриша не хотел путри - похлебки из гречихи, - но все-таки пошел за Редалем: ему хотелось еще раз взглянуть на лучистые, веселые стены.
      Какая обида! Солнечные лучинки были наполовину заляпаны глиной толстым слоем грязноватой жижи.
      - Ой, что это вы наделали! - закричал он огорченно. - Такая была хорошая комнатка...
      Редаль опять принялся смеяться. Он, должно быть, очень рад был приезду жены.
      - Это все Золя наделала. Жена, зачем ты заляпала грязью такие красивые стены?
      Лесник дома был, оказывается, совсем не злой.
      Золя поставила на стол миску с розовой похлебкой, положила деревянные ложки, разрисованные золотисто-черными цветами.
      Поев, Редаль взял двустволку и ушел.
      Ян вытер губы и сказал матери вежливо "васаля", и Гриша сказал "весельс" - спасибо, привет.
      Золя сразу же после обеда снова взялась за глину и велела мальчикам:
      - Подите поиграйте немножко, а потом мы вместе достроим хлев.
      Гриша спросил у Яна, когда они вышли во двор:
      - Почему ты говоришь "васаля"?
      - А как надо?
      - "Весельс".
      - Там, где мы раньше жили, все говорили "васаля".
      - А где вы раньше жили?
      - О-о, - протянул Ян, - далеко! Я ж тебе говорил: у самой Даугавы.
      Да, Гриша слыхал. Разве про Даугаву - это не сказка?
      - Даугава... - протянул он задумчиво. - Та, что схоронила невод...
      - Ну, по-вашему - Двина. А по-латышски - Даугава.
      - Неправда.
      Гриша был разочарован. Он слышал, что Двина - река большая, по ней ходят пароходы; но Даугава - это другое, это - из сказки.
      - Правда! - упрямо сказал Ян. - И вот там говорят не "весельс", а "васаля".
      Что там говорят "васаля", Гриша готов был поверить. Но про Даугаву Ян напутал или сочинил. Даугава - это золотые волны, каждая из них - с гору. Это они скрыли бесстрашного старика.
      Тут мальчики увидели Миная, который нес на себе куль с мукой. Старый Пшечинский подкрался сзади и вскочил на этот куль, сел на него верхом. Он любил подшутить. Минай с той же легкостью понес куль дальше вместе с арендатором, будто и не почуял ничего. А может, и в самом деле не заметил? Пан Пшечинский перепачкался в муке, соскочил на землю и, тяжко пыхтя, словно после работы, стал отряхиваться. И сказал завистливо и восхищенно:
      - От здоров москаль! От лайдак, медведь!
      Он устал больше, чем Минай; выпученные глаза его налились кровью.
      Большой Минай усмехнулся и, не останавливаясь, пошел с кулем к пекарне. Пекарня была в доме, где жили Пшечинские. Да, они жили не в избе, это был настоящий дом, чуть поменьше, чем у Перфильевны.
      Пшечинские и держали себя ровней с помещицей, а может быть, и выше считали себя. У них на то имелись свои причины.
      Пшечинские были шляхтичи.
      Сыновья арендатора - Станислав и Юзеф - грамоты не знали, ходили в серых самодельных свитках и с виду ничем не отличались от крестьян. И все же, когда Перфильевна кричала со своего крыльца на пана Пшечинского, он с воинственным гневом расправлял седые бакенбарды и орал в ответ:
      - Не позволям! Я дворянин. А вы? Вы кто, сударыня?
      После каждой такой ссоры старый Пшечинский брал либо глиняную миску с сотовым медом, либо завернутый в чистое полотенце пирог и шел мириться к помещице.
      Та принимала подарок благосклонно, и недавние враги подолгу толковали о том, как унять крестьян: взяли мужики волю за последний год.
      Что-то давно не ругались Пшечинские с Перфильевной.
      Должно быть, поэтому и увидели Гриша с Яном в тот день необычайное: впереди шел сам пан Казимир Пшечинский, за ним, без шапки, старик-крестьянин, а позади - Станислав, сын арендатора; в руках у него был топор.
      В это время у крыльца под каштанами накрывали стол для вечернего чая. Там, кроме Перфильевны, были гувернантка Ирма Карловна и Дамберг.
      Старый Пшечинский, галантно склонившись, с шапкой на отлете, отрапортовал:
      - Прошу судить вора, рубившего осину в вашем лесу. Топор у него есть нами конфискован.
      Перфильевна нахмурилась.
      - Как же ты это так? - сказала она старику. - Время-то какое, а ты...
      Старик стоял, тупо разглядывая начищенные штиблеты Дамберга.
      Немец покручивал усы, усмехался зло.
      Перфильевна спросила у него:
      - Ну, вот ты - городской человек, больше нас понимаешь: что тут делать?
      Немец ответил сразу же, без запинки, - похоже было, что ответы на все случаи жизни у него давно готовы:
      - Надлежит с похитителя осины взять штраф и вручить его в награду тому, кто похитителя арестовал.
      - Прошу! - закричал Пшечинский багровея. - Я не из-за грошей, я ради чести!
      - Да и что с него возьмешь, - проговорила Перфильевна, - с ворюги несчастного!
      - Тогда надлежит взять у него инструмент и что-либо из одежды, сказал Дамберг.
      - Топор свой оставишь здесь, слышишь! - приказала старику Перфильевна. - И еще два дня отработаешь на покосе. Ступай!
      Мужик постоял, надел шапку. Потом кинул взгляд на свой топор, который все еще находился в руках у Станислава, махнул рукой и понуро пошел прочь.
      Гриша долго глядел ему вслед... У Перфильевны этих осин, может, тысяча штук... да нет, куда больше!.. Вот, жалко ей одну дать бедному старику!
      - Нужна оч-чень твердая рука, чтобы держать их в повиновении! сказал каким-то жестяным голосом Дамберг.
      Пшечинские ушли.
      Стол под каштанами был уже накрыт, и Гриша видел, как на вынесенные из дому венские стулья уселись сама помещица с двумя дочками, гувернантка и Дамберг. Тэкля притащила начищенный самовар, сиявший на солнце так, что на него больно было глядеть.
      У старшей дочки Перфильевны в руках была книжка. Она вдруг выскочила из-за стола, подбежала к Грише и сказала, показав пальцем на строчку в книге:
      - Прочти это слово!
      Вся страница была напечатана прямыми буквами, а как раз это слово состояло из косых тоненьких букв. Грише было не до этих букв, он все еще думал про мужика, у которого отобрали топор. Однако он прочитал нехотя:
      - Татап (maman).
      - Маман, маман, а не татап! - обрадовалась девчонка. - Фрейлен, фрейлен, он читает "татап"!
      Гриша покраснел.
      Дамберг поглядел на него маленькими жесткими глазами и спросил Перфильевну:
      - Я этого мальчика имел случай видеть в вашем саду. У вас нет опасений, что он сорвет цветы или что-либо утащит?
      - Нет, не тронет, - прихлебывая чай с блюдца, проговорила помещица: его отец мне в том порукой.
      - Очень честный этот его отец? - спросил Дамберг, все еще глядя на Гришу, который начал пятиться - от обиды.
      Перфильевна нахмурилась:
      - Блажной. Намедни я поругалась с ним. Блажной! Но чужого не тронет.
      - "Блажной"? - засмеялся немец. - Это новое для меня слово, хотя я очень прилично знаю русский язык. "Блажной"? Прошу прощения, у нас есть так: хороший или плохой, умный или глупый, а "блажной"?
      У Гриши пылали уши, он пятился-пятился, потом повернулся и убежал.
      В избе был один отец. Гриша спросил его:
      - Что это такое - маман?
      - Маман? Погоди-ка... Должно быть, мать. Так образованные говорят... ну, по-французски, что ли.
      - Батя, а ты необразованный?
      - Откуда ж мне быть образованным-то? - вздохнул Иван Шумов. - Нет, сынок, я необразованный.
      Гриша взглянул на отцовскую полку с книгами:
      - А книжек вон сколько прочитал!
      - Прочел. Да, видишь ли, поздно я их начал читать.
      - Почему раньше не начал?
      - Смолоду грамоты не знал. Люди добрые научили - стал читать.
      Гриша подошел к книжной полке. На корешках видны были красивые надписи, некоторые из них - золотые.
      - Батя, а я буду образованный?
      Отец молчал.
      Потом обнял сына - не так-то часто он это делал - и глуховато сказал:
      - Не знаю, сынок... Не знаю!
      8
      К празднику начали готовиться за неделю. На опушке леса выстроили высоченные качели - в три человеческих роста. Слышно было, что в Пеньяны привезли бочки со смолой: будут их жечь в ночь на берегу озера. Праздник назывался по-латышски "лиго", по-русски - Иван Купала. Гриша спросил у Яна, что значит слово "лиго". Тот долго подыскивал слова, потом начал объяснять по-латышски:
      - Ну, это когда на качелях качаются - туда и назад. И солнце тоже играет, раскачивается, - взад, вперед, с утра к полудню, потом вниз - к вечеру... Летом качели у солнца самые длинные... Тогда люди радуются, это и есть праздник "лиго". Понял?
      Гриша не все понял, но совсем ясно увидел солнечные качели в длинных, как стрелы, золотых лучах. И потом уж целый день думал о них.
      Редаль в канун праздника принес из лесу дубовых веток, украсил ими свежевыбеленные стены избы, а земляной пол устлал зеленой травой так густо, что нога утопала в ней по щиколотку.
      Тэкля и Золя сидели вечером на завалинке у Редалевой избы, плели из полевых цветов венки и вполголоса пели протяжные песни, в которых каждая строка начиналась и кончалась словом "лиго".
      А отец Гриши принес из лесу березок. Этими деревцами, застенчивыми и горделивыми, он украсил углы крыльца, горницу. На следующий день они стояли еще во всей своей красе, не успев увянуть. И их дыханием начался для Гриши праздник. Много событий предстояло увидеть ему в этот день... Готовился зеленый бал! Зеленый бал и хороводы в Пеньянах... И вечерние костры!
      Но прежде всего он увидел Ивана-солдата. Иван был заозерский, он приехал к родным на побывку.
      На одном плече солдат нес небрежно накинутую шинель с красными погонами, новенькая его бескозырка была сдвинута на левое ухо. Он прохаживался за колодцем, подальше от господского дома, и глядел на крыльцо Перфильевны. А у изгороди, за углом, глядел на солдата Кирилл Комлев и, неизвестно почему, помирал со смеху, сгибался, хлопал себя по коленям.
      На крыльце показалась черноглазая Тэкля и пошла с пустыми ведрами к колодцу. Солдат, выпрямившись, прошелся мимо; головки его начищенных сапог сверкали. Кирюшка, взмахнув обеими руками, повалился за изгородью в траву. Гриша скорей побежал к нему:
      - Дядя Кирюша, там стрекава, обожжешься!
      Комлев только хохотал, отмахиваясь от Гриши. Потом утих, вытер мокрые глаза и спросил страшным шепотом:
      - Видал героя?
      - Видал. Он вправду герой?
      - А как же. Герой! - И Кирюшка опять обмяк от смеха. - Видел, какую крепость осаждать взялся?
      - Какую?
      - Тэклю.
      Гриша обиделся:
      - Ты как маленький, дядя Кирюша! Тебе б только баловаться! - И пошел от Комлева к Ивану-солдату.
      Солдат прохаживался по усадьбе, а Гриша стал ходить следом, любуясь на него издали.
      Наконец решился, подошел ближе. И спросил:
      - А где твоя сабля?
      - Мы в пехоте, - ответил Иван, не сводя тревожных глаз с Тэкли.
      Ответ был непонятный, но дальше спрашивать Гриша не решился.
      Тэкля не спеша вытащила из колодца полные ведра. Огнистые студеные капли брызнули на землю и стали на ней мутными шариками, быстро обрастая пылью и соринками. Тэкля начала прилаживать к ведрам коромысло... потом поглядела на Ивана - и опрокинула ведра. Может быть, она сделала это и не нарочно. Может быть. Вода широкой струей хлынула на дорогу и на бегу разделилась на тонкие, как веревочки, ручейки.
      Солдат подскочил к ведру:
      - Дозвольте подсобить.
      Придерживая шинель, он расторопно схватил пустое ведро, надел на крюк, и колодезный журавель с курлыканьем и скрипом понес ведро вниз, в воду.
      Тэкля опустила глаза и до того покраснела, что щеки у нее стали даже как будто влажными - заблестели, как алый шелк.
      А на крыльце уже стояла и приглядывалась к происходившему Перфильевна.
      - Эй ты, невеста непросватанная! - раздался ее зычный голос.
      И Тэкля, споткнувшись, чуть снова не разлила ведро, которое только что подал ей Иван-солдат.
      Потом схватилась за коромысло и легко вскинула тяжелую ношу себе на плечи.
      Солдат, потупясь, пошел к изгороди, где сидел за кустом крапивы Кирилл Комлев. Гриша направился было туда же, но другое событие привлекло его внимание. У сажалки, сидя на сосновом обрубке, готовился бриться по случаю "лиго" Август Редаль. Ян держал перед ним наготове чистый рушник, а за Яном стояли зрители: Катя, Минай в праздничной рубахе и одна из дочек Перфильевны. Редаль точил на камне обломок ножа. Потом он долго мылил, жесткую, как проволока, бороду. И вдруг, зверски скосив глаза, начал со скрипом скоблить щеки.
      Гриша подошел ближе. Лесник быстро и бесстрашно водил по лицу острым ножом. Когда он наконец вытерся рушником, зрителям открылся голый его подбородок, неожиданно белый и маленький, как детская пятка. Это походило на фокус: ни одной царапины не было на лице лесника.
      - Вот теперь можно и на кирмаш, - сказал он вставая.
      Да, кирмаш! Кирмаш - это сельская ярмарка, гулянье по случаю дня "лиго". Латыши устраивают в этот день зеленый бал - с оркестром в танцами, русские водят хороводы.
      Гриша на кирмаше не был ни разу. Вот где, должно быть, весело!
      Редаль спросил:
      - А ты, Грегор, пойдешь на зеленый бал? - Он оглядел Гришу, покачал головой. - Нет, тебе нельзя.
      - Почему? - спросил Гриша.
      - Нельзя. Мне тоже нельзя.
      - Ну почему ж?
      - Нам обоим нельзя: тебе еще рано, мне уже поздно.
      И, довольный своей шуткой, Август Редаль принялся смеяться.
      Мимо шла Тэкля. Лесник и ей закричал по-латышски, что вот Грегору Шумову рано, а Августу Редалю поздно ходить на зеленые балы.
      Грише было не до смеха.
      - Я - не плясать, я поглядеть только, - сказал он жалобно.
      - Поглядеть? Ну, если только поглядеть... Что ж, тогда можно?
      - И Яну можно?
      Лесник мельком посмотрел на сына. И промолчал. Ян начал пыхтеть от обиды.
      Помолчав, Редаль сказал:
      - Ну что ж, можно и Яну.
      9
      ...Зеленый бал еще не начинался. Оказалось - его откроют, когда кончат службу в церкви. Такой уж порядок.
      По берегу Певьянского озера были раскинуты шатры, стояли бочки, украшенные дубовыми ветками, желтели шершавыми досками сколоченные в ночь будки; на их прилавках уже лежали груды рожков, пряников - мятных круглых и четырехугольных медовых, - стояли стеклянные банки с ядовито-яркими леденцами - красными, зелеными, желтыми.
      Поближе к лесу разбили табор цыгане. В крытых повозках сидели глазастые женщины с коричневыми полуголыми ребятами.
      Старый цыган, гнедой от загара, стоял возле залатанного со всех сторон шатра; он глядел желтыми круглыми глазами на усатого человека в жокейском картузике и говорил гортанно:
      - Эх, панок, разве ж теперь есть цыганы! Теперь цыгану двадцать лет, а он еще ни одного коня не добыл с барской конюшни. Удали не стало, панок: цыганы ведра чинят, кастрюли лудят... Эх, панок!
      Человек в картузике повернул голову, и Гриша узнал Викентия.
      Викентий, пренебрежительно усмехаясь (похоже, что он и разговаривал-то с цыганом от скуки), сказал старику:
      - Ты лучше расскажи, как это цыган в Ребенишках повесился. Украл барскую тройку, а потом повесился... Совесть заела, что ли?
      - Ну, разве ж цыган может за тройку кобыл повеситься? Не сам он повесился. Задавили цыгана баронские холуи!
      - Но-но-но! Ты полегче! - заорал Викентий угрожающе.
      Но в это время на дороге показалась пара золотисто-рыжих коней, и рессорный экипаж, блистая лакированными спицами колес, проследовал к церкви... Это Тизенгаузены приехали к обедне. Гриша узнал Альфреда. На нем была все та же зеленая шляпа с пером. А рядом с Альфредом сидел прямо аршин проглотил - седой барин в котелке, с кроваво-кирпичным румянцем во все лицо - от бровей до самого кадыка, подпертого крахмальным, тугим воротничком.
      Викентий скинул картузик и побежал на носках к экипажу.
      Цыганка в пышных цветастых юбках, заметавших за нею пыль и мелкий мусор, с серебряными серьгами в ушах, большими, как полумесяцы, шла к рядам торговых будок и смотрела перед собой непонятными глазами.
      А из лесу уже показались девушки и парни. Девушки были украшены венками из колокольчиков, ромашек, жасмина; у парней венки сплетены были из дубовых веток. Среди парней Гриша увидел и Кирюшку с Иваном-солдатом.
      Девушки пошли к озеру - пускать венки на воду. Парни, перешучиваясь, остановились поодаль: невежливо глядеть, чей венок потонет. Гриша с Яном знали это и тоже не стали смотреть на девушек. Лучше идти к торговым будкам; вдвоем они располагали капиталом в три копейки. Капитал немалый, но и соблазнов было много. Они подошли к самой большой будке. Перед ними лежали на прилавке замечательные конфеты. Каждая была длиной ровно с ребячью ладонь. И каждая была завернута в белую с золотом бумагу; по краям бумага закручивалась бахромой так хитро, что белый цвет пропадал, а золото сверкало и переливалось на солнце. На такую конфетку глядеть почти так же занятно, как и сосать ее. А сосать можно хоть целый день одну! Можно было сосать ее без конца, если только не соблазнишься, не раскусишь ее сразу. Ну, а когда уж раскусил эту сладкую окаменелость, она расползется по всему языку мучнистопаточным нектаром, и через секунду, буквально через секунду, на языке останется только розовый след... да жгучее раскаяние в душе: не удержался, поспешил.
      Пять таких великолепных конфет купили мальчики на свой капитал и больше уже не смотрели ни на мятные пряники, засиженные мухами, ни на турецкие рожки цвета сапожного голенища, ни на липкие маковники.
      Впереди было еще много удовольствий.
      - Пойдем в церковь, поглядим, - предложил Ян, - а то там кончится скоро.
      - Нас оттуда прогонят.
      - Не прогонят.
      - Ну ладно, пойдем.
      Они попали в церковь, когда туда уже трудно было протолкнуться. По одну сторону стояли девушки, пожилые женщины, старухи с букетами цветов, с венками. Справа толпились мужчины. Было душно - и от дыхания сотен людей и от запаха цветов. Многие принесли сюда целые венки из болотных цветов, будто сотканных из желтоватого кружева; цветы эти пахнут нежно, пока не увянут, а потом начинают источать сладкую отраву, от них болит голова.
      Гриша быстро оглядел церковь, задрал голову вверх. Он в первый раз увидел хоры - у самого потолка; и там, на хорах, у самого потолка, густо стояли люди - молодые латышские парни. На потолке висела, подрагивая хрустальными подвесками, красивая люстра.
      Мальчики стали осторожно пробираться вперед. На них сердито шипели.
      Где-то барон со своим Альфредом? Их не видно сейчас. Ах, вот почему их не видать: впереди стояли скамьи - верно, для тех, кто был побогаче, им можно было молиться сидя, чтобы ноги не заныли. Потому их и не видать за спинами стоящих. А вот и длинный Викентий. Ну конечно, где-то недалеко от него и Альфред.
      Когда мальчики пробрались поближе к первым рядам, они увидели впереди возвышение, убранное цветами и дубовыми ветками.
      - Канцеле, - объяснил Ян.
      Гриша не понял этого слова, но не стал переспрашивать.
      Торжественно играл орган, и вся служба была непонятной. Потом орган затих. На возвышение - канцеле - поднялся по ступенькам пастор в длинном черном сюртуке, в золотых очках. Он поднял глаза к потолку - начал проповедь.
      Говорил он громко и властно, ударяя ладонью по краю канцеле в такт словам: он даже смял рукой венок из ромашек, которым был украшен угол канцеле.
      Гриша слушал невнимательно. Он увидел, как Викентий нырнул головой вперед, будто поклонился торопливо кому-то. И за его наклонившейся головой Гриша заметил кирпичные щеки сидевшего на дубовой скамье старого Тизенгаузена. Потом Викентий выпрямился и снова закрыл собою барона.
      В это время поднялся кругом неясный говор, а в церкви, хоть и нерусской, это не полагается. Гриша вертел головой во все стороны и никак не мог разобраться, что случилось. Пастор, повысив голос, почти закричал про царя - многая ему лета, императору всероссийскому. И тогда раздался такой шум и грохот, что, казалось, обвалились хоры. Молодые латыши стучали наверху по перилам и кричали без передышки одно и то же:
      - Долой! Долой!! Долой!!!
      Они кричали это по-русски и по-латышски.
      Пастор, иссиня-бледный, беззвучно разевал рот - его не было слышно.
      Вдруг к канцеле подошел высокий латыш с длинными волосами, в синей рубашке и отстранил рукой пастора.
      Кейнин! Гриша сразу его узнал. Шум утих.
      - Твоя проповедь кончилась, - сказал Кейнин.
      Пастор помедлил, отыскал кого-то глазами - барона? - и, пожав плечами, начал спускаться по ступенькам вниз.
      Два совсем юных латыша стали возле канцеле и развернули над своими головами широкое красное знамя.
      - Долой самодержавие! - крикнул чей-то сорвавшийся голос.
      И десятки других голосов подхватили:
      - Долой! Долой!! Долой!!!
      Кейнин начал говорить по-латышски. Не все остались в церкви. Многие, тревожно переговариваясь, пошли к выходу. Гриша видел, как Викентий снова наклонился к барону и потом быстро зашагал из церкви. А барон остался. Гриша теперь ясно видел его: народу в церкви осталось не так много. Рядом со старым Тизенгаузеном стоял его сын Альфред. Без шляпы он казался не столь гордым, как в лесу.
      Кейнин говорил про мир, залитый слезами и кровью, про народ, который рано или поздно сокрушит своих врагов. Он говорил о революции! Слово это опять сверкнуло перед Гришей, светлое и грозное, как молния... Красное знамя, чуть вздрагивая, возвышалось над головой Кейнина.
      И вдруг душный воздух будто раскололся с оглушительным грохотом.
      Барон Тизенгаузен держал в руке пистолет.
      Два латыша подскочили к барону, один ударил его по руке...
      И снова в церкви прогремел выстрел. Стекла в узких фигурных окнах ответили пронзительно-тонким стоном, жалобно зазвенела на потолке хрустальная люстра. Латышей оттолкнули от барона хорошо одетые люди; это, видно, были немцы.
      - Охранники! - неистово крикнул кто-то.
      Молодые латыши с яростными лицами хлынули с хоров вниз и смяли охрану барона. Мелькнуло кирпичное лицо Тизенгаузена и сгинуло. Кейнин кричал с высоты канцеле, протягивая руку: уговаривал. Его голоса теперь не было слышно. Тогда он перестал кричать, молча вытер пот с разгоряченного лица. Из угла, где кончалась уже свалка, подошел к нему коренастый латыш с простовато-лукавым лицом и поднес ему на ладонях четыре револьвера.
      У Гриши холодок прошел по спине: латыш улыбнулся! Вот какие это были люди!
      - Всех обезоружили. Теперь выбьем их из церкви - и на митинг!
      Кейнин, качая головой, посмотрел на револьверы - видно, стычка в церкви ему не понравилась, - потом, глядя на смеющегося парня, тоже улыбнулся и сказал что-то негромко.
      Латыши вывели немецкую охрану на паперть. Каждого немца держали за вывернутые локти. Избитого барона пронесли на руках. За ним вели Альфреда... С паперти было видно, как вскочил на коня Викентий и поскакал по дороге.
      Заплывший от огромного синяка глаз Тизенгаузена оживился. Стоявший возле него латыш кинул ему с недоброй усмешкой:
      - Рано радуешься: телеграфные провода перерезаны еще рано утром. Драгуны не прискачут!
      - На осину барона! - закричал кто-то.
      Гриша увидел Кирюшку. Он пробивался сквозь толпу латышей.
      - На осину!
      Кейнин поднял руку:
      - Нас не интересует отдельный барон. Пусть отдельный барон едет пока что к себе домой...
      Кейнина слушались.
      Сухопарый молодой немец из обезоруженной охраны посадил барона в экипаж, растерянный кучер подобрал вожжи, рядом со старым Тизенгаузеном сел Альфред с белым, как бумага, лицом; он испуганно озирался... и вдруг увидел Гришу.
      Одно мгновение они разглядывали друг друга... Потом кучер тронул вожжи, и коляска медленно поехала по дороге сквозь строй крестьян, смотревших на барона с угрюмой ненавистью.
      А потом у самой церкви собрались под красным знаменем крестьяне латыши и русские.
      Снова говорил Кейнин. Он говорил громко, голос его разносился далеко и гулко отдавался в лесу эхом.
      Лица окружавших его крестьян словно посветлели. Гриша увидел широко раскрытые соколиные глаза Комлева, подавшегося вперед Ивана-солдата, увидел латышей, запомнившихся ему после памятных похорон в лесу. Вот и знакомая седая латышка; она не отрываясь глядит на Кейнина - видно, боится пропустить хоть одно слово. А вот и Август Редаль. Откуда он-то взялся? И старый Винца тут!
      Кейнин звал всех - и Гришу Шумова тоже - верить беззаветно в победу. Народ будет биться за свою долю, и он победит! Поднялся народ-богатырь, и никому его теперь не осилить - ни черным баронам, ни царским жандармам, никому! Наступит день - и всей землей будет владеть народ-труженик, одолевший своих вечных врагов. Этот день придет, уже недолго осталось ждать его. Придет час победы!