Кейнин кончил говорить, и все, не сговариваясь, запели песню - ее Гриша слышал впервые:
      Смело, товарищи, в ногу!
      Десятка два молодых парней окружили Кейнина и ушли вместе с ним, размахивая на прощанье шапками.
      А через минуту, как будто ровно ничего не случилось, открылся зеленый бал. На опушке леса разом заиграли флейтист и скрипач, над весело забурлившей толпой понеслись прыгающие звуки польки.
      На лужайке у лесной опушки расчистили круг, молодой парень - тот самый, что вручил Кейнину четыре револьвера - схватил румяную девушку и прошелся с ней первым по кругу.
      Скоро бал был в разгаре.
      Расторопный торговец прикатил на лужайку бочку пива, его подручный тащил некрашеный стол.
      По озеру плыли девичьи венки - их было много; может быть, сегодня ни один из них не потонул.
      Хорошо было Грише и Яну в веселой толпе! Бессмысленные лица пьяных попадались еще редко, а все остальные казались друзьями в этот день. И слышалось среди мужиков хорошее новое слово: "товарищ". Хорошо было Грише с Яном... пока не увидели они сердитое лицо Августа Редаля.
      10
      Лесник закричал сыну - и не понять было, сердится он или шутит:
      - Полайдны! Ступай домой, негодник!
      Он схватил за руку Яна. Тот не удержался, сказал отцу по-латышски:
      - Ты же позволил...
      - Я позволил! Я не знал, что тут стрелять будут!
      - А я знал?
      Этот ответ будто и в самом деле рассердил Редаля. Он схватил сына за руку, и они оба быстро пошли к лесу; лесник шагал огромными шагами, а Ян бежал рысцой рядом с ним. Гриша побежал за ними. Лес дышал влажной прохладой, лучи солнца еле пробивались сквозь листья берез и осин. Так хорошо было в этом зеленом мире, что Редаль незаметно сбавил шаг. Он обернулся к Грише и после минутного раздумья спросил:
      - Кто ж там стрелял все-таки? Я-то сам в церковь не попал...
      - Барон Тизенгаузен.
      - В кого?
      - Не знаю.
      - Негодяй! - закричал лесник.
      Гриша с удивлением поглядел на него: рыжие брови Августа Редаля были сдвинуты, голубые глаза, такие спокойные обычно, сверкали. Но это продолжалось не больше секунды. Редаль опустил глаза.
      - Негодник! - закричал он сыну. - Ты как с отцом разговаривал?
      - Он не виноват, - сказал Гриша.
      Редаль некоторое время шел молча. Потом сказал:
      - Ну, вы оба будьте умниками и не болтайте о том, что видели в Пеньянах. И кого видели - не говорить! Ладно?
      - Ладно, - сказал Гриша.
      Про кого закричал Редаль "негодяй" в первый раз? Ох, любят большие хитрить с ребятами!
      - Там слышно было несколько выстрелов, - проговорил Август Редаль.
      - Два!
      - Ну, пусть два; значит, стрелял не один барон.
      - Нет, это он стрелял.
      - А кроме него кто?
      - Не знаю. Стрелял барон. А потом у него отобрали револьвер...
      - Кто? Кто отобрал?
      - Не знаю... - растерянно ответил Гриша.
      - Ничего ты не знаешь! - пробормотал Редаль. - И мой дурень ничего не знает! А раз не знаете - молчите. Оба! Слышите?
      - Слышим, - ответил Гриша за себя и за Яна.
      - Не то я с тебя шкуру спущу! - Редаль схватил сына за шиворот, но теперь уже было видно, что это он не всерьез. - Я, если надо будет, со своего шкуру спущу, а с тебя, Грегор, спустит шкуру твой папаша!
      - Мой батя с меня шкуру не спустит, - убежденно ответил Гриша.
      - Ну, мать спустит. Она спустит, я-то ее знаю.
      Насчет матери Гриша и сам сомневался: может, она и спустит с него шкуру.
      - А ты не говори ей, дядя Август.
      - Ишь, умник какой!
      Гриша промолчал. Он сам знал про себя, что он умный.
      - Таким умным, как вы оба, надо еще и еще вгонять разум с заднего хода... Чтобы на чердаке ветер не гулял.
      Но ребята уже видели, что Редаль шутит. Они шли втроем по лесной дороге, и разговор кончился совсем хорошо, когда уже подходили к усадьбе.
      Редаль сказал мальчикам:
      - Ну ладно! Будем все втроем молчать. А проговоритесь - заставлю спеть голосянку.
      Голосянку Гриша знал. Кто-нибудь говорил первый: "Ванька, Ванька, спой голосянку, кто не дотянет, тому уши драть!" И тогда все голосили кричали в одну ноту - и каждый старался сберечь дыхание как можно дольше. У кого дыхания не хватало и он останавливался первый, тому драли уши. Драли крепко, на совесть. Голосянка часто кончалась слезами.
      Взрослые в голосянку всегда выигрывали у ребят - у них дыхание длинней. Так что играть в эту игру с Редалем - значит наверняка быть выдранным за уши.
      Так и не увидел в тот день Гриша ни костров, ни хороводов, ни пылающих на берегу озера смоляных бочек.
      Но зато словно шире и дальше увидел он окружавший его мир.
      Каких людей узнал он сегодня! Крепких и смелых, словно добывших уже волшебную воду Железного ручья...
      Есть на свете и черные злодеи. Есть черные бароны. Есть черная сотня - слышно, совсем недавно громила она и грабила дома беззащитных.
      Но есть на земле люди, которые бьются против черного зла, за народ, вместе с народом, бьются до конца, будут биться до победы, не щадя ни своей, ни вражьей жизни!
      11
      Тревога, смутная тревога чуялась во всем.
      Люди иногда начинали почему-то говорить вполголоса, сторожко оглядываясь. По вечерам Минай, Винца и Трофимов собирались у дальнего амбара и негромко говорили подолгу, дотемна.
      Как-то раз пан Пшечинский не вытерпел, закричал Минаю:
      - Может, хватит языком работать? Завтра вставать рано!
      Минай сдвинул шапку на брови, ничего не ответил. И не тронулся с места.
      Перфильевна уже с неделю гостила в городе.
      А про барона Тизенгаузена рассказывали, что он совсем уехал с семьей. Шестьдесят возов всякого добра везли за ним из имения в город.
      Гришина мать теперь чаще бегала в помещичий дом, на кухню. И возвращалась оттуда со страшными вестями:
      - В городе черная сотня студентам глаза выкалывает шпильками.
      Или:
      - Всемирная война будет!
      Про всемирную войну говорили и раньше, будто бы скоро все начнут убивать друг друга, кто останется в живых - неведомо. Так написано в старых книгах.
      Ну, у ребят свои дела. Не могут они без конца, по целым дням думать про взрослых. И взрослые теперь меньше думали о ребятах. Гриша с Яном скоро поняли это и смелей, без спросу, уходили в поле, в лес. Нашли в сосновом бору неизвестный овраг: к нему даже тропинок не было, никто там не бывал. Овраг поднимался к соснам рыжими песчаными краями. Мальчишки утыкали высокий край оврага колышками и, набрав в лесу камней, забрасывали снизу, со дна оврага, вражеское колышковое войско бомбами. А потом кидались на приступ, проваливались в зыбком песке, падали, подымались, в рукопашном бою брали крепость.
      Случилось в те дни одно событие, которое оставило после себя памятную метку на большом Гришином пальце.
      После долгого перерыва (впервые после беды с конем) мальчики встретились в саду с дочками Перфильевны.
      Девчонки на этот раз не испугались. Они тащили к бревну, лежавшему у изгороди, большую доску. Старшая девочка деловито уложила доску серединой на бревно и скомандовала сестре:
      - Садись на тот край, Ирочка!
      Ян глядел на Ирочку не отрываясь. Гриша наконец заметил это и ткнул его в бок. Ян продолжал глядеть. Гриша рассердился и сказал громко:
      - Ирочка - в носу дырочка!
      - Тебя опять выдерут! - закричала старшая девочка. - Как в тот раз! Она соскочила с доски. - Уходи отсюда!
      Гриша в ответ просунул свою руку под доску:
      - Не дам качаться.
      Старшая девочка села на один край доски, младшая - на другой. Гриша не успел выдернуть руку, большой палец остался под доской. Девочки принялись качаться, как на качелях.
      Гриша сжал зубы, молчал. Первым закричал Ян:
      - Что вы делаете?
      Когда девочки соскочили с доски, палец у Гриши был раздавлен, из-под синего ногтя зловеще капала кровь.
      Он не заплакал. И сказал Яну:
      - Из-за тебя.
      Потом ноготь долго слезал с пальца, и Гриша каждый день показывал его Яну и вообще всем желающим, гордясь немножко своим увечьем.
      Потом он спросил Яна:
      - Зачем ты так долго глядел на нее?
      Ян ответил застенчиво:
      - Она красивая.
      Гриша не стал дразнить друга. Раздумал. Ему как-то неловко стало...
      ...Вернулась из города Перфильевна веселая и громко сказала Пшечинским:
      - Риго-Орловская дорога теперь больше не забастует, не-ет! Теперь сюда сколь хочешь солдат привезут.
      Про забастовки Гриша слыхал. Рабочие говорили "баста" и бросали работу. Ловчей всего выходило это на железной дороге. Станут дороги, тогда царь как без рук: ни войск не подвезти, ни пушек, ни муки солдатам...
      Беда! Не продержались, значит, рабочие, кончили бастовать. Ну, ничего, соберутся с силами - еще забастуют, рано Перфильевна радуется.
      Прошло несколько дней - появился и Дамберг с фотографическим аппаратом. Он снимал семейство помещицы вместе с гувернанткой в саду, у цветочной клумбы, потом на ступеньках крыльца, потом у сажалки.
      К отцу приехал из Ребенишек Шпаконский. Дамберг увидел учителя, долго приглядывался к нему издали и затем уверенно и зло сказал помещице:
      - Таких, как он - в синих рубашках, с длинными волосами, - надо немедля сажать в тюрьму.
      Разговор Шпаковского с отцом показался Грише на этот раз более ясным, чем обычно. Они говорили про мужиков, про то, как они и раньше, в старые годы, поднимались против своих врагов. Воевали. Шпаковский сказал под конец с раздумьем:
      - Опоздали наши мужички, опоздали! Им бы начать, когда Риго-Орловская дорога стояла, когда в Риге еще не все кончилось...
      - Латыши, - ответил Гришин отец, - латыши - народ каменный. Наших, русских, скорей зажжешь. Да без латышей-то что ж сделаешь?
      - Ты это, Иваныч, к чему? - настороженно спросил Шпаковский.
      - У нас и пугачевщина была - вон какой размах: на Москву мужики шли! И Разин. И этот... ты как-то раз про него мне говорил, забыл я имя-то...
      - Болотников.
      - Ну да, Болотников. А у латышей? Не слыхал я про них ничего похожего.
      - Не знаешь ты, значит, про их борьбу с немецкими баронами. Да они сотни лет боролись со своими вековыми врагами, с баронами! А когда непереносимо тяжко становилось, куда оглядывался латыш-труженик? На восток, на русский народ. И про Пугачева латыши слыхали, это я тебе верно говорю! И тоже бунтовали... Когда Пугачев собирался на Москву, мужики в Курляндии губернатора Броуна высекли всенародно.
      - Ну да!
      - Исторический факт.
      Отец захохотал оглушительно:
      - Нет, это наши! Наши, русские! И скорей всего - староверы. Молятся, молятся, а потом возьмут да губернатора и выдерут. Хо-хо-хо!
      - А латыши не могли бы?
      - Нет. Латыши знаешь что сделали бы с этим губернатором? Убили бы на месте. Обязательно убили бы. А выпороть да потом на волю отпустить - это уж только наши и могли сообразить!
      - Что ж, по-твоему, русский мужик добрей, что ли?
      - Не в том суть. Да губернатору порка, может, хуже смерти. Ну посуди: дворянин - и поротый. Ему после этого одно остается: самому петлю на шею надеть, жить ему дальше нельзя...
      - Ну, вот и ошибся: и Броун остался жить и в Курземе, где это произошло, ни одного русского мужика не было. Там всё латыши.
      Отец задумался.
      Потом опять захохотал:
      - Нет, ты подумай: выпороть губернатора! Ох-хо-хо! А ты не соврал, часом?
      - Исторический факт.
      В горницу вошла мать, и учитель заговорил про другое:
      - Пора тебе, Иваныч, подумать, как сына в училище определить.
      Лицо Ивана Шумова затуманилось.
      - Хочешь, Гриша, учиться? - спросил Шпаковский. - Гимназистом станешь, с ясными пуговицами! А потом студентом. Неплохо?
      - Не хочу студентом, - ответил Гриша.
      - Это почему ж?
      - Студентам глаза выкалывают.
      Отец со Шпаковским переглянулись.
      - Услыхал откуда-то... В городе был случай.
      - Батя, а зачем черная сотня студентам глаза выкалывает?
      - И откуда ты наслушался эдакого?
      - Батя, а чего я тебе скажу: найдем волшебную воду и тогда черную сотню побьем. Есть люди, которые уже бьются с ней.
      Отец обнял сына:
      - Ну что ты все выдумываешь! Волшебная вода... А давеча все про бесстрашного старика бормотал. Экий блажной! В кого ты такой уродился-то?
      Мать сразу же откликнулась:
      - В родного батюшку, в кого ж еще!
      В избу вбежала кухарка Перфильевны, Анфиса:
      - Иваныч! Хозяйка велит тебе ехать в Ребенишки. Сей же час.
      - С чего это загорелось так-то?
      - Будто за семенами садовыми, что ли. Давеча уговорилась она с Лещовым, ему для нас семена из самого Питера доставили.
      Шпаковский поднялся:
      - Ну, тогда и я поеду.
      Часа через два после их отъезда на большой дороге показалась толпа.
      Шли заозерские, пеньянские, ковшинские, граудинские мужики.
      Гриша подбежал к плетню. Он увидел знакомых и незнакомых ему людей. В первом ряду шагали Кейнин, Иван-солдат, молодой латыш с плутовато-веселым лицом (тот, что отдал револьверы Кейнину), Кирюшка Комлев. Шел Минаев дед - рядом с совсем древним латышом, согнувшимся, опиравшимся на костыль. Были и женщины. Гриша увидел седую латышку, которая пела на кладбище, как молитву: "Слезами залит мир безбрежный!.." Две девушки шли рядом с ней.
      "Затишье" никогда не знало такого многолюдья.
      Старый Винца, торопливо подпоясывая на ходу свитку, пробежал трусцой мимо Гриши, стал около Минаева деда, зашагал с ним в ногу, по-солдатски.
      Пан Пшечинский подошел к плетню, закричал хрипло, со злобой:
      - Идите, идите, дурни! Мир хцете перевернуть? Мало вам розума вгоняли в задние ворота!
      Никто ему не ответил. Будто муха прожужжала. Даже старый Винца не обернулся на слова арендатора.
      Черноглазая Тэкля стояла, простоволосая, на крыльце. Видно, выскочила второпях - тяжелые косы лежали у нее на плечах, свешиваясь до пояса. Нет, и на нее никто не оглянулся, даже Иван-солдат.
      Долго шли молчаливые ряды крестьян мимо "Затишья".
      Кто-то рядом с Гришей проговорил вполголоса:
      - На Тизенгаузенов поднялись...
      И вдруг неистово заорал Пшечинский:
      - Куда? Куда, лайдак?!
      Минай, до того бывший где-то в отлучке, бегом догонял земляков своих. Он оглянулся на крик Пшечинского, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и побежал вперед.
      12
      К ночи вернулся отец.
      Гриша первым кинулся к нему:
      - Мужики давеча шли мимо - на Тизенгаузенов поднялись! Заозерские, пеньянские, ковшинские... Ну целое войско!
      Иван Шумов тяжко вздохнул:
      - Вот... началось, значит.
      И, будто не видя перед собой, стал шарить по стене рукой - искал что-то, должно быть шапку, только что снятую.
      И сейчас же мать закричала пронзительно:
      - Не пущу!
      На ее крик откликнулся из зыбки маленький Ефимка, заплакал громко и горестно.
      Отец шагнул вперед, мать рухнула перед ним на колени, обхватила отцовы сапоги:
      - Не пущу! Сынов... сынов не губи!
      Из чуланчика непривычным для нее скорым шагом вышла бабушка, схватила Гришу трясущимися руками, повела за собой:
      - Пойдем, родимый, из избы, пойдем... Отец с матерью не поладили, нельзя нам на то глядеть, пойдем...
      Она вывела Гришу на крыльцо, стала нащупывать ногой ступеньки.
      - Бабушка, темно уже, куда мы идем?
      - В садик пойдем, в садик.
      Сад только поначалу показался темным. Скоро на листьях яблонь задрожал розоватый отблеск. Гриша обернулся: где-то далеко молчаливо и грозно подымалось зарево.
      Бабушка, крестясь, что-то шептала.
      В темноте послышался громкий голос:
      - Ну, теперь пошло! Началось - не удержишь!
      Кто-то отозвался - видно, пан Пшечинский:
      - Мои дурни ушли... К черту в пекло! - И, помолчав: - От хитрая баба! Услала в город своих - и Шумова и Редаля. А мои дурни... им теперь прямая дорога - в тюрьму.
      Далекое зарево росло и вдруг, торжествуя, взметнулось кверху, заняло полнеба и разом сникло.
      - Должно, хлеб загорелся...
      Гриша узнал голос Трофимова.
      Долго стояли бабушка с внуком и глядели на далекий пожар. Да и все "Затишье", должно быть, не спало в ту ночь.
      Когда вернулись в избу, мать одетая лежала на кровати, зарыв голову в подушки. Отец сидел, грузно привалившись плечом к подоконнику. Гриша долго глядел на него, жалея. Потом подошел, спросил тихонько:
      - Батя... не ушел ты?
      Отец поднял тяжелую всклокоченную голову:
      - Нет, не ушел, сынок.
      Осунулся Иван Шумов после той ночи.
      Привез Пшечинский из Ребенишек вести: в соседней волости драгуны засекли четверых мужиков до смерти.
      В погорелой усадьбе Тизенгаузенов стояли ингуши, ездили верхом по проселкам - пугали крестьян белками непонятных, нездешних глаз.
      К помещикам Новокшоновым прискакал эскадрон драгун: будет расправа с мужиками.
      Рано утром провезли мимо "Затишья" на навозной телеге Ивана-солдата, связанного. По обе стороны гарцевали на рослых конях жандармы с саблями наголо.
      Тэкля стояла у плетня с расширенными от ужаса глазами. Иван обернулся, поглядел на нее смутно, молча. Она горестно взмахнула руками, закрыла лицо передником.
      Потом Винцу арестовали в Ребенишках. А Минай пропал, про него ничего не было слышно.
      Пшечиниха его жалела:
      - Вот был человек!.. За троих работал!
      - Га! - отзывался Казимир Пшечинский. - То не человек был, то медведь. Он и за четверку коней мог сробить. Теперь ему - Сибирь... А солдату Ивану виселица. За нарушение присяги!
      Три самых старых старика из деревни Савны пришли в субботний вечер к крыльцу Перфильевны, долго стояли под окном без шапок, ждали помещицу. Наконец она вышла и сказала громко, злорадно:
      - А-а! Явились, соколики... взялись за ум-разум!
      Старики кланялись низко, говорили о чем-то глухо - Гриша не расслышал.
      Потом самый древний из них, с трудом сгибая колени, упал в ноги Перфильевне.
      Но тут подошел к крыльцу Иван Шумов, поднял старика и сказал Перфильевне отрывисто:
      - Не издевайся над человеком!
      - А ты кто - указывать мне взялся?! Ты что это?! - закричала помещица. - В Режицком уезде, слышно, драгуны хор-рошие узоры кой-кому на спине разрисовали!
      - Тебе-то, спасибо скажи, савенские ничего не сделали.
      - Грозились! Грозились... А ты в стороне стоял, глядел!
      - Что же, не я один - и другие свидетели найдутся...
      Перфильевна прищурилась:
      - Ах, ты уж и в свидетели против меня готов записаться?
      - А хоть бы и так. - Иван Шумов тяжело передохнул: - Ну, вот на том пока и порешили. - И повернулся к старикам: - Ступайте, отцы, по домам. Не тревожьте себя понапрасну. Не роняйте себя!
      - "Отцы"! - пронзительно закричала Перфильевна. - А детки ваши где? Где Кирюшка Комлев? Пусть он мне поклонится, тогда и дам свой ответ. А пока погожу: драгун, сказывали, в городе много, хватит и для "Затишья"...
      Иван Шумов обнял двух стариков, повел их в сторону. Третий пошел следом, еле передвигая ноги: и стар же был человек!
      Перфильевна крикнула им вдогонку:
      - Куда пошли?! Не велю! Я тут хозяйка!
      Старики остановились растерянные.
      Иван Шумов сказал громко:
      - Будет! Не кланяйтесь больше, идите с богом.
      И, побледнев, оборотился к помещичьему крыльцу. Но Перфильевны там уже не было: ушла домой в ярости.
      А на другом крыльце, у завядшей березки, срубленной еще в канун праздника, стояла Гришина мать и, прижав обе руки к груди, глядела с испугом.
      Иван Шумов махнул рукой, пошел прочь.
      13
      Гриша проснулся и увидел незнакомого человека. Человек ходил по комнате, говорил негромко. За столом у зажженной лампы с низко прикрученным фитилем сидел, облокотясь, отец и слушал.
      - Ну, что ж я на твои вопросы скажу, Иван Иванович? Будем дальше бороться. А как же иначе? Ну, скажем, одного убили, другой смалодушествовал, - а дело-то наше все равно остановиться не может. Другие люди найдутся. Не остановится наше дело никак!
      Незнакомец подошел к столу ближе, и при чахлом свете лампы Гриша увидал совсем молодое лицо с темными, будто закопченными щеками, с круглой стриженой головой; черные глаза в упор глядели на Гришиного отца. Похоже было, что гость сердится на что-то, - брови его хмурились.
      - Если окажешь мне доверие... - как-то несмело начал отец.
      Но незнакомец перебил:
      - А без доверия разве я пришел бы к тебе хорониться?
      - Ну, так вот, хотел я спросить еще одно: ты у себя на заводе кого видал? Таких же мастеровых, как сам. А помнишь ты про всю нашу Россию, про мужиков неграмотных, темных? Да грамотные-то... Меня возьми: я, может, сто книг прочитал, не меньше того. А вижу я перед собой прямую дорогу? Нет! Смутно все кругом меня, а то и вовсе темно. Одно я знаю: таких, как ты, горстка малая. Ну куда вам против войска, против пушек?
      Гость заговорил по-прежнему негромко, но с такой особенной, скрытой силой, что Гриша привстал в одной рубашке с постели от непонятного для самого себя волнения.
      Гость говорил о кучке людей, идущих по обрывистому и тесному пути... Идут они, крепко взявшись за руки. Они окружены со всех сторон врагами и идут под их огнем...
      Гриша совсем ясно увидел крутой обрыв, и по его краю идут ночью люди, взявшись за руки. А далеко в степи горит зловещий огонь.
      Наступило долгое молчание.
      Иван Шумов спросил шепотом:
      - Это ты чьи слова говорил?
      - Того, за кем мы идем.
      - Вы? Большевики? - опять зашептал отец. - Ну, вот теперь и суди: я тут из мужиков самый грамотный в окружности, а и я толком не знаю, что это название значит... сердцем, может, и чую, а умом - нет, не разобрался.
      Гость помолчал, усмехнулся:
      - Слыхал я не так давно в вагоне железной дороги проезжий один толковал: "Большевики - это те, кто народу как можно больше добра хотят, потому и называются так". Ну, а точнее сказать - это партия рабочего класса, которая в борьбе за счастье народа идет вперед бесстрашно... И будет идти до конца! Я тебе тут, Иваныч, книжку одну оставлю, прочитаешь многое поймешь! Только от чужих глаз хорони ее.
      - Спасибо! - горячо откликнулся Шумов. - Схороню!
      Гость снова заходил по комнате.
      - Видел ты когда-нибудь, Иван Иванович: бурлит ручей, только что разлился, ему бы шире пробивать себе дорогу, - а нет - смотришь, ушел под землю, не видать его. Пропал? Нет! Настанет время, выйдет тот ручей наверх полноводной, могучей рекой!
      Гриша, привстав, глядел широко раскрытыми глазами. И гость, повернувшись, увидел его:
      - Смотри, Иваныч: наследник-то твой не спит!
      - Да он, если и слыхал что, ничего не понял, - как будто успокаивая гостя, проговорил отец.
      - Я все понял! - сердито сказал Гриша.
      Гость засмеялся, подошел к постели ближе:
      - "Понял, Ванюшка?" - "Понял, баушка". - "Что ж ты понял, Ванюшка?" "А ничего, баушка".
      Гриша присказку эту знал. И повторил сердито:
      - Я все понял!
      - Не шуми, - откликнулся отец: - проснется мать, тогда вот поймешь!
      Гриша второпях, потихоньку, чтобы не разбудить мать, заговорил:
      - Вы тут - про ручей... про Железный ручей толковали. Я давно про него знаю, я, может, сам буду искать его.
      Гость все посмеивался, потирая ладонью стриженую голову:
      - Ну вот видишь, Иваныч: он и вправду все понял.
      От их говора проснулась не мать - та спала крепко, - проснулась бабушка. Она вышла из своего чуланчика, маленькая, бесшумная; темное ее платье почти не выделялось из полумрака. И начала завешивать окно.
      Гость, заметив ее не сразу, привстал неловко.
      Бабка сказала с укором:
      - Люди-то увидят: свет ночью горит. Что подумают? Время-то какое, ох, господи!
      Она завесила окно чем-то темным, должно быть своей старой юбкой, и ушла вздыхая.
      Гость беззвучно засмеялся:
      - Бабушка-то, а? Умница!
      - Умная, - серьезно подтвердил отец. - А что, друг, не устал ты с дороги?
      - Устал.
      Гость крепко потер обеими ладонями щеки, будто умывался, и присел к столу. Пока отец стелил на пол широкий полосатый сенник, он успел заснуть, уронив на грудь круглую голову.
      Три дня прожил слесарь рижского завода "Феникс" Петр Сметков в избе Шумовых.
      На четвертый день мать за обедом сказала:
      - Похоже, что "сама" узнала про Петра Васильевича. У Тэкли спрашивала, что за человек.
      "Самой" звали Перфильевну.
      Гость улыбнулся:
      - Ну что ж... сегодня уйду. Бумаги мне обещались доставить, думал дождаться. Ну, ничего.
      Гриша после обеда пошел с Яном к оврагу, там стояла в песке загодя приготовленная ими новая неприятельская армия. Сражались дотемна.
      А когда он вернулся домой, гостя уже не было.
      14
      Гриша слышал, как Перфильевна грозилась рассчитать отца. Но время шло, лето кончалось, а все оставалось по-старому.
      И все-таки Гриша не удержался, похвастался Яну:
      - А мы, может, скоро в город уедем.
      - В город?
      Ян сразу стал серьезным, загрустил. Это только воодушевило Гришу:
      - В городе сад большой! Там розы всех сортов, тюльпаны и эти... ор-хи-деи. Называется "Садоводство Франца Бирзнека". Туда батю давно зовут.
      - И скоро вы поедете?
      - Должно, скоро. Вот Перфильевна прогонит нас, тогда и поедем. Завтра прогонит - завтра и уедем.
      Ян стал еще серьезней:
      - Давай тогда пойдем в лес сегодня ж ночью. Помнишь уговор? Не струсишь?
      - Я?! - Гриша дернул плечом, хоть сердце у него и ёкнуло. - Смеешься!
      - Когда все заснут, вылезай потихоньку через окошко. Я тебе знак дам.
      - Знак? Какой? Заклекочи орлом!
      - Я не знаю, как орлы клекочут.
      Гриша тоже не знал.
      - Тогда пропой петухом. Или лучше - засвищи удалым разбойничьим посвистом.
      Про этот посвист Гриша узнал совсем недавно из книги "Богатыри Пересвет и Ослябя".
      Ян сказал:
      - Нет, я лучше кину в твое окно песком. Только ты не спи, дожидайся.
      Ночью они ушли через сад так тихо, что и Собакевич не слыхал, и совсем не было им страшно, только легкая дрожь била Гришу, но это скорей всего от холода. Они были в одних рубашках, босиком, а воздух ночью свежий, только земля была теплая, нагретая за день.
      - Что у тебя за мешок? - спросил Гриша Яна, стараясь не стучать зубами.
      - С картошкой. И спички я захватил. Разложим костер, напечем картошки.
      ...Ну конечно, дрожь пробирала Гришу только от холода. Когда развели в лесу большой костер, стало и тепло и не страшно. Кто, кроме них, пойдет сейчас в лес? Значит, и бояться некого. Все спят. Правда, когда отблески огня заплясали по веткам орешника, стало казаться, что в лесу, совсем неподалеку, притаился кто-то, смотрит, ждет.
      Понадобилось подбросить сухих сучьев в костер, и мальчики пошли в темноту за валежником, держась друг за друга, не разминаясь ни на шаг, и снова они стали от этого храбрыми. Окажись Гриша один в темном лесу, наверное он умер бы от страха. А вдвоем - ничего.
      Они притащили валежнику, навалили его в костер. Высокий огонь взвился весело и жарко. Потом дождались углей и положили в горячую золу картошек. И было совсем хорошо. Мальчики стали разговаривать смело, громко, даже слишком громко: начали щеголять друг перед другом.
      Но только замолкли, как услышали треск сухих сучьев. Треск приближался, становился громче. Кто-то шел к ним по лесу, раздвигая кусты, ломая валежник.
      Только не бежать! Страшно бежать в черном ночном лесу, когда под ногами - невидимые, крутыми узлами выпяченные корни деревьев и ноги бессильно слабеют, как в дурном сне. И не веришь уже себе - все равно упадешь, налетев на дерево, и кто-то огромный настигнет тебя в темноте...
      Не бежать!
      Мальчики сидели неподвижно, ухватив друг друга за руки, оцепенев.
      Все стихло. Только рыжие лоскутья огня плясали и потрескивали беспечно. Но вот неслышно раздвинулись освещенные багровым светом ветки орешника, и выглянуло заросшее, с запавшими глазами лицо.
      Гриша смотрел не отрываясь - не мог отвести глаз от страшного человека, а сердце бешено колотилось, будто он успел пробежать много верст, спотыкаясь и падая.
      К костру шагнул худой человек в лохмотьях и сказал сиплым голосом, почти беззвучно:
      - Не бойсь... Не бойсь, ребята.
      Заросшее его лицо дрогнуло; может быть, он хотел улыбнуться.
      - Не признал меня, Гриша?
      Гриша, не в силах заговорить, качнул головой: нет, не признал.
      - Я еще приходил в "Затишье" перед праздником... Иван я, солдат. - Он оглядел себя, свои лохмотья: - Теперь-то уж вольный... Не солдат больше.
      Мальчики, все еще подавленные страхом, молчали.
      Иван неподвижно смотрел в огонь, в одну точку. Потом, с усилием глотнув, спросил хрипло:
      - А что, мальцы, у вас картошка-то, поди, доспела?
      У Гриши постепенно проходил расслабляющий страх, он не столько узнал в оборванном человеке щеголя-солдата, сколько поверил, что это действительно Иван: иначе, как мог бы назвать Гришу по имени?
      - Садись снедать, - ответил Гриша, стараясь говорить солидно, как хозяин. - Ян, давай соли!
      Иван присел к костру и начал доставать обгорелой веточкой картошку из горячей золы. Попробовал было отодрать запекшуюся кожуру, а потом, торопясь, разломил картошку пополам и сунул неочищенную в рот. Он крякал, дул на обожженные пальцы, на глазах у него выступили слезы.
      - М-м-м, - промычал он, - хорошо!
      Он съел почти всю картошку и, видно совестясь, спросил:
      - А вы что ж не едите, ребята?
      Конечно, совсем неплохо бы было втроем - теперь уж в полной безопасности - в таинственном, темном лесу поесть у костра печеной картошки... Но солдат жевал с таким мучительным наслаждением и так нерешительно остановился, что Гриша сказал: