Гриша толкнул ногою стул, пошел к двери. Через крохотные сенцы, мимо рассохшейся бочки и хомутов, развешанных по стенам, пробрался он во двор. Распряженный конек, на котором они приехали в город, стоял, понурясь, над вязанкой сена, а под телегой лежал давешний парень - спал, страдальчески распялив огромный рот.
      Гриша поглядел на парня. Ему стало скучно. Он пролез сквозь приоткрытые ворота на улицу, пошел по мостовой. Вот и опять те же голубые баранки на вывеске и городовой на перекрестке. Гриша обошел его со всех сторон, разглядывая; и вдруг увидел вдали серебряную чешую реки. Тогда он, не раздумывая, зашагал вперед.
      У реки сидел мальчишка, босой, в ситцевой рубахе, резал ножом ивовый прут. Гриша сел поодаль.
      Мальчик кончил резать, спрятал ножик в карман и сказал:
      - Хошь биться на саблях?
      - А где сабли? - спросил Гриша.
      - Вот.
      Он протянул Грише прут.
      - Нет, не хочу.
      - Слаб! - сказал мальчик. - Ты откуда явился?
      - Из "Затишья". А ты?
      - Видал кузню? - Мальчик махнул рукой в сторону, и Гриша увидел в той стороне черную крышу кузницы. - Мой батька коваль. Силы страшенной. Я как вырасту, тоже силы наберусь. Только я ковалем не буду.
      - А кем?
      - Солдатом. Я воевать стану.
      Мальчик помолчал, разглядывая Гришу. Потом спросил:
      - Тебя как зовут?
      - Гришей.
      - Меня - Савкой. Нырять умеешь? Ох, и тих ты! Недаром из "Затишья".
      - Я не тихий. И нырять умею. Наверное, не хуже тебя.
      - А ну, скидывай порты!
      Мальчик, не дожидаясь, первый мигом снял рубаху, штаны и, сложив ладошки углом, прыгнул с берега в воду.
      Гриша поглядел, как он плавает - и на спине, и боком, и по-лягушечьи - и не утерпел: тоже разделся, полез в воду.
      Они долго плавали, ныряли, хвастались друг перед другом - сидели под водой, пока не займется дыхание. Вылезли на берег синие.
      - Батька говорит: второй спас прошел - купаться грех, - проговорил Савка, стуча зубами.
      Они оделись, взяли по ивовому пруту; пошли к дороге.
      На дороге, у известковых гор, дымилась белая пыль.
      - Гляди, гляди! - торопливо сказал Савка.
      Но Гриша и сам видел: скакали к городу двое, и один из них - на гнедой лошадке со стриженой гривой, с коротким, по репицу, хвостом - был Альфред Тизенгаузен. Позади на большом костистом мерине трясся усатый Викентий.
      Альфред был на этот раз в клетчатом картузике, прихваченном лаковым ремешком к подбородку, в желтых сапожках со шпорами.
      Подскакав ближе, Альфред остановил лошадь и уставился бледными глазами на Гришу: видно, узнал. С минуту он как будто раздумывал, потом тронул повод, и лошадь, гарцуя, жеманно перебирая точеными ногами, пошла прямо на Гришу.
      Мальчики перепрыгнули через канаву, отбежали.
      Викентий на своем мерине остановился у края дороги и смотрел хмуро: ждал.
      Савка крикнул Грише:
      - Не бойся: конь на человека ни в жисть не пойдет!
      Тогда Альфред ударил лошадь шпорами, и она, задрав голову, неистово заплясала у канавы. Барон изо всех сил дернул повод - лошадь, оскалившись, перескочила канаву.
      Савка, осмелев, вытянул ее по крупу своим прутом.
      Лошадь взвизгнула, круто повернулась, ударила задними ногами и помчалась галопом к городу. За Альфредом, трясясь в высоком седле, поскакал Викентий.
      Гриша глядел им вслед. Он не сразу заметил, что Савка лежит на земле иссиня-бледный.
      - Ч-черт... видно, по колену задела подковой.
      Он попробовал встать, захромал, охнул. Помолчал, хотел улыбнуться скривился:
      - Будет мне теперь баня от батьки!
      И опять прилег у канавы, стиснув зубы.
      Гриша стоял растерянный: что теперь делать?
      И вдруг увидел отца: тот шел к ним от моста, непривычно торопливо размахивая руками. Брови у него были сердито нахмурены. Подойдя, он спросил сына грозно:
      - Ты что это, неслух? Ишь, куда забрался, постен!
      Потом, поглядев на Савку - тот все пытался встать, - спросил:
      - Подрались, что ли?
      - Нет, не дрались. Его лошадь ударила, - сказал Гриша.
      Отец наклонился, дотронулся до Савкина колена, и тот - в первый раз вскрикнул.
      Иван Шумов покачал головой:
      - Ай-ай... Цела ль кость?.. Ну, давай, парень, отнесем тебя пока что домой. Где живешь ты?
      Он бережно поднял Савку.
      Тот простонал:
      - Ой, дяденька, батьке не сказывайте!
      - Ну как же, дурень, не сказывать: тебе, может, костоправа надо... Куда нести-то?
      - К кузне, - сказал Гриша: - он коваля сын.
      Иван Шумов зашагал с Савкой на руках к видневшейся у дороги черной избушке. В дверях кузницы показался коваль с молотом в руках. Увидев сына на руках незнакомого бородача, он закричал:
      - Доигрался?
      И вдруг, поглядев на Савку, бросил молот, подбежал ближе. Он принял сына из рук Шумова, отнес его в избушку.
      Гришин отец спросил с порога, вглядываясь в сумрак кузницы:
      - Доктора позвать не надо ль?
      - Какие там доктора для нашего брата! - глухо ответил голос из кузницы. - Спасибо, добрый человек. Отлежится.
      ...Гриша весь день думал о Савке. А отец и поругать его забыл за самовольный уход. И когда под вечер Гриша спросил: "Можно, батя, я пойду за ворота?", отец ответил рассеянно: "Далеко не уходи".
      Выйдя за ворота, Гриша незаметно для себя опять зашагал к речке - к тому месту, где они купались с Савкой.
      Закатное небо было невеселое, грозное. Свинцовые, с кровью облака кипели на краю неба, и багровый свет зловеще отражался в речной воде. Гриша пошел вдоль берега.
      Тут всюду рос ивняк - чем дальше, тем гуще. В одном месте кусты оборвались, и Гриша увидел на траве черную фигуру. Он остановился. Человек повернул всклокоченную голову, и Гриша узнал кузнеца. По темному лицу его медленно текли слезы, пропадали в густой бороде. Вот когда он плакал об искалеченном сыне!
      Ах, нехорошее дело, беда - увидеть взрослого человека, мужика, плачущим!
      У Гриши болезненно сжалось сердце. Он стоял, боясь двинуться с места.
      Быстро смеркалось, тучи на краю неба темнели... Сколько мраку, сколько мраку кругом!
      Не зная, что делать дальше, он шагнул вперед. Кузнец поднял голову и сказал глухо, сквозь зубы, будто простонал:
      - Уйди! Уйди!!!
      Гриша испугался, побежал не оглядываясь.
      Утром Иван Шумов сам начистил праздничные - они ж и единственные Гришины штиблеты; мази для этого дала Ненила Петровна. Глядя, как Шумов снаряжает сына, она сказала тусклым голосом:
      - Мастеровые опять, говорят, бастовать надумали...
      Отец причесал сына, оглядел его:
      - Ну, смотри не ударь лицом в грязь. В училище начальники строгие!
      Они вышли на улицу. Небо было хмурое, налетал ветер, знобил уже по-осеннему.
      Шли долго. Гриша спросил:
      - Ты так мне и не сказал: кем я буду?
      Отец усмехнулся:
      - А я почем знаю? Вон учитель тебе давеча дал ответ.
      - Он смеется: говорит, генералом буду.
      Они поравнялись с необыкновенным домом. Он был весь белый, и у входа стояли высокие каменные столбы с красивыми кудряшками наверху.
      - Тут кто живет, батя?
      - Это банк, сынок. Тут деньги лежат.
      Если банк такой красивый - какое ж из себя будет училище?
      Из переулка показались двое конвойных в черных мундирах, с саблями наголо; между ними шагал огромный человек в крестьянской, порванной на плече свитке. Минай?!
      Гриша остановился, схватил отца за руку. И в это время раздался хриплый окрик:
      - Отойди!
      Сбоку от конвойных - немного впереди - шел низкорослый человек с револьвером в руке, с большой книгой под мышкой.
      Он был одет так же, как и конвойные солдаты, только на рукаве у него блестел нашитый углом галун: начальник.
      - Отойди!
      Отец испуганно схватил Гришу, отбежал вместе с ним к раскрытым воротам.
      Гриша оглянулся: нет, это был не Минай. Но как похож на него! Не родной ли брат?
      Солдаты прошли мимо, шашки их смугло поблескивали, а лица были серые, как булыжники мостовой, по которой они шли. Низкорослый человек с револьвером кричал уже не Шумовым - кому-то другому, зазевавшемуся:
      - Отойди!
      Гриша удивился: отец тяжко дышал, глядя конвоирам вслед. Или он так испугался?
      Иван Шумов обнял сына и сказал глухо:
      - Ты спрашиваешь, кем будешь, сынок?
      Он поглядел на Гришу долгим взглядом:
      - Ч е л о в е к о м б у д ь!