- Мы не хотим... Давеча ели.
      - Мы не хотим, - откликнулся Ян.
      Костер стал никнуть, вот-вот погаснет; надо было набрать новых сучьев. Мальчики теперь уже не боялись. Они даже осмелились идти за хворостом врозь, уже не держась друг за друга. И Гриша первый вернулся со своей охапкой. Иван молча поманил его пальцем.
      - Слухай, - зашептал он тревожно. - Никому не сказывайте, что видали меня. А кто этот мальчонка? Дружок твой? Не припомню его, не встречал.
      - Это ж Ян, - сказал Гриша. - Ян Редаль, лесников. Ты его не опасайся, он... ну все равно как я сам. Он, правда, латыш...
      - Латыши меня спасли. - Иван поглядел на Гришу долгим взглядом запавших воспаленных глаз и проговорил медленно: - Латышам я теперь брат на всю жизнь.
      Вернулся к костру Ян. Он всегда делал все медленней, чем Гриша. Зато и охапка хвороста была у него добротней, больше.
      Иван доел картошку и прилег на траву возле костра:
      - А я теперь всех опасаюсь... Уж такое мое дело. Брожу вторую неделю по лесу, как волк.
      Он вдруг привстал испуганно и зашептал, как в бреду:
      - Ребята, слышь, я на вас надеюсь! Не выдайте, не сказывайте никому, что я тут скрываюсь. Сурьезное дело! Меня вешалка ждет, поняли?
      И, поглядев с минуту на испуганные лица мальчиков, добавил:
      - Повесят меня, если найдут. Понятно теперь? Эх, несмышленые, ничего-то вы не понимаете, ничего не знаете!.. Ну, эдак, может, для вас и лучше.
      - Мы знаем! - Гриша заторопился. - Мы все знаем. Ты с заозерскими мужиками войной на Тизенгаузенов ходил. Давеча заозерских восемнадцать человек в тюрьму угнали. А в Пеньянах до сих пор драгуны стоят. Кони у них вороные, громадные...
      - И про коней знаешь? - слабо усмехнулся Иван. - Ну ладно. Слушай хорошенько: вот папашка твой, Иван Иванович, знаком мне, правильный человек, ну все ж таки и ему, родному отцу, не говори пока что обо мне. И Редалю, леснику, нельзя. Слышите?
      - Слышим.
      - Сурьезное дело, ребята!
      Иван долго молчал. Потом заговорил вполголоса:
      - Помнишь, Гриша, увезли меня на телеге в город? Тэкля еще тогда стояла, глядела, и ты рядом... Ну, привезли меня в город, кинули в тюрьму. Военный суд скорый, да, видно, таких, как я, не один оказался. Судьям работы прибавилось, не управились. И вот - к ночи дело было, в сумерки кто-то бросил мне на койку черную шинель. Кто - и до сих пор не знаю. Черные шинели конвойные носят. Не могу понять, к чему бы эта шинель. Однако молчу. Приходит ко мне в одиночку - это такая загородка с каменными стенами на одного человека, - приходит надзиратель, старичок, становится ко мне спиной, начинает керосиновую лампу заправлять, - пора, значит, для меня свет зажечь, в темноте мне жить не полагалось. А лампа там с сеткой такой, или, верней сказать, с решеткой. Он сетку сымает, кряхтит, лезет за спичками... И тут меня будто кто толкнул: "Чего ждешь, Иван?" Накинул я на себя черную эту шинель, иду на носках, чуть слышно, в коридор - дверь-то незапертой осталась. А старичок-надзиратель глуховат был. Вышел я во двор... Как-то и не помню толком, что дальше-то было. Иду я будто по двору - ну, как во сне, а мне кличут: "Куда пошел, за табаком?" А потом через минуту: "Прохорыч, за табаком, спрашиваю? Э, глухой черт!"
      Поручик наш в полку меня за гимнастику хвалил - есть такая солдатская наука. На козлах я всякие штуки свободно мог выделывать - и так и сяк, и на косяк, и вверх ногами. И вот, видно, пригодилась мне эта наука. Пошел я в дальний угол двора, подхожу к стене, подпрыгнул, ухватился в темноте за что-то... Не помню опять, как это мне удалось, со стены спрыгнул в поле, в глазах черно, иду - хромаю. Вскорости бежит кто-то, догоняет меня. Ну, значит, смерть пришла: оружия-то у меня - одни кулаки. Догоняют меня двое, суют узел: "Переоденешься, солдат". Говорят по-русски, а по говору слышно - латыши. К каким-то огородам привели меня, потом вывели к лесу: "Ну, теперь иди, сам себя спасай". Заговорили друг с другом по-латышски не понял я о чем. Развязал узел - там одёжа вольная: пиджак, штаны. А шинель взяли они у меня обратно. Спрашиваю: "Братцы, за кого мне бога молить?" Один, сурьезный такой, говорит: "Вас постановила освободить боевая дружина", и еще что-то сказал - тех слов я не запомнил: мудреные. Ну, подался я в лес, переоделся и вот хожу с той поры от сосны к сосне... Оголодал, страшное дело!
      Неясный свет занялся вверху, предутренний ветер прошумел по верхушкам деревьев.
      Иван будто вспомнил что-то:
      - А вы как попали сюда, ребята? Я на огонь шел... постоял за кустами, глянул на вас - что за притча! Сказать, в ночном мальцы - так коней нету... Или, неслухи, потихоньку ушли из дому?
      - Мы потихоньку и вернемся, никто не узнает, - сказал Гриша.
      Иван поднялся:
      - Поспешайте, ребята. А то не миновать березовой каши. Прощайте.
      - Дядя Иван, мы тебе хлеба принесем.
      - Ну, спасибо. Вот уж спасибо! Только смотри, чтоб никто не видал. Положи хлеб вот в эти кусты, в орешник, - я приду, возьму. А меня днем не ищите.
      Он обоим им подал руку, как большим.
      Мальчишки пошли прежней дорогой к усадьбе, вышли в поле. Снова свежий ветер прилетел издалека, пошевелил им волосы, приник к лицам, горячим от бессонной ночи, пошептал в траве - исчез. Льдистый блеск звезд побледнел. И далеко, в неизмеримой дали, лег узкий зеленый рассвет.
      Одна лишь живая душа - Собакевич встретил их в усадьбе, зевая и потягиваясь. Он дружески обнюхал мальчишек и проводил Гришу до самого дома. Там он удивленно задрал морду, нюхая шершавые Гришины пятки, - Гриша лез бесшумно в раскрытое окно: это, конечно, был непорядок, и пес брехнул на всякий случай. Но тут же, пружинно изогнувшись и лязгнув яростно зубами, принялся искать у себя злую блоху. На брёх никто не отозвался. Все спали. Но только добрался Гриша к постели - у хлевов стукнули ведрами. И слышно было, как зазвенела в гулкий подойник струя молока.
      Только через час после того, не раньше, зашептала в чуланчике бабушка - стала на молитву.
      15
      С этого времени жизнь мальчишек наполнилась тревогой и счастьем. Как же иначе, если не счастьем, назвать ту упоительную и опасную тайну, в которой сам живешь и действуешь!
      Теперь оба они были постоянно голодны: то и дело Гриша просил хлеба и после завтрака и перед обедом... Скоро у них скопился запас - груда ржаных ломтей и четыре куска сахара. Все это они снесли под вечер в знакомый орешник в лесу, выбрали место посуше, наломали веток, закрыли ими припасы. И домой после этого идти не хотелось. Ивана они не видели - не важно! Они, может, и не увидят его больше.
      Но зато с каким жаром они вспоминали: Иван пожал им руки, как большим, - уважительно. И обсуждали, когда придет он за хлебом: сегодня или завтра - должно, сегодня ночью, - и сразу ль найдет, не много ль они накидали веток сверху.
      - А вдруг не увидит?
      - Найдет. Что он, не понимает? Раз накидали веток, значит было что закрыть... Раскидает ветки, а там - хлеб.
      - А надолго ему хватит? На два дня? Или больше?
      Гриша задумался: сколько человеку надо хлеба в день? Три ломтя больших... но это если еще что-нибудь есть - каша, горох. Или чай. Потом еще суп, самая нелюбимая Гришина еда. А если один хлеб... Трех ломтей мало.
      - Да еще он, погляди, большой какой, Иван-то... Не миновать завтра опять нести ему хлеба.
      - Если б еще сала достать...
      - Я у бабки попрошу. Пока не даст, не отлипну.
      ...Два раза ходили они к заветному месту в лес и оба раза Ивана не видали. Но хлеб исчезал, ветки не были раскиданы как попало, а сложены в сторонку кучкой. Значит, человек брал, не зверь. Кто же, кроме Ивана? И все-таки разбирали сомнения. А вдруг не он? А что, если ребята деревенские ходили по лесу, да и набрели на кучу ореховых веток?.. Когда в третий раз пришли они в лес (с печеной картошкой в карманах, с хлебом за пазухой), у знакомого орешника перед сизым кругом золы, оставшейся от костра, сидел Иван. Видно, ждал.
      - Ребята, - заговорил он сразу, - можете вы одно дело сладить? Знаешь ты, Гриша, Кирюшку Комлева из Савен? Ну, он же дружок мой, мы с ним - вот как вы двое! Найдете мне Кирюшку, тогда я не пропаду, живой останусь.
      - А найдем Комлева, что ему сказать?
      - Вели ему прийти к тому месту, где пни корчуют. Он знает. Завтра о полдень я буду его там ждать. А нельзя завтра - послезавтра. И пусть он идет по лесу - песню поет... Он знает какую. Я на его голос выйду. Понял, Гриша?
      - Понял. Мы тут тебе хлеба принесли, дядя Иван. И картошки.
      - Ну, ребята, дайте время - я вам за все отслужу! Постойте-ка... Иван виновато усмехнулся: - А что, если вам прямо отсюда махнуть в Савны к Комлеву?
      Мальчишки переглянулись.
      - Отсюда до Савен ближе, чем из "Затишья". Дойдете до корчевья... Иван ловил Гришин взгляд. - Неужто не был там, где пни корчуют? Ах ты господи! Ну, отсюда пойдешь вправо - все правей держи, все правей. Часу не пройдет - доберетесь до болотца. За болотцем и будет корчевье. Обойдете корчевье - ступайте тогда прямо. Выйдете на проселок, а там - вон они, на горке, и Савны! Ну, пойдете?
      Ребята молчали, переминаясь с ноги на ногу, поглядывали друг на друга.
      - Пойдем! - сказал наконец Гриша.
      Иван проводил их немного, но лес скоро начал редеть, и он отстал. Напоследок крикнул:
      - Теперь все правей, все правей забирайте!
      Ребята пошли дальше одни и, видно, взяли слишком круто вправо. Лес редел, редел, как будто началось и болотце - нет, это была поляна, вся в медунице, в лиловых колокольчиках, в шелковых метелках лесных трав. И опять пошли деревья - голубоватые стволы осин с желтыми копеечками древесного мха, темная ольха, березы... Скоро мальчики сбились: в какой теперь стороне Савны? Начали спорить, поругались.
      Но, на счастье, встретили женщину. Была она в длинном, до пят, сарафане - так одевались только в тех семьях, где особенно крепка была старая вера. И повязана она была платком по-староверски: длинные концы его свешивались на грудь. Женщина часто нагибалась, срывала что-то, клала в корзинку.
      Разогнувшись, она увидела мальчишек:
      - Вы, ребятишки, чьи? - Голос у нее был певучий. - Не заблудились?
      - Мы Савны ищем, - сказал Гриша.
      - Савны-и? - не проговорила - пропела женщина. - Савны-и-то? Да вы, думалось, из Савен идете... Вам теперь назад податься... Вы ближе к корчевью держитесь... Знаешь, где корчевье-то?
      Гриша поглядел на ее корзинку: ягод в лесу еще нет - зачем ей корзинка?
      - Что глядишь? - догадливо спросила женщина, и лицо ее покрылось тоненькими лучиками-морщинками, а была она совсем не старая. - Я тут травы собираю. Живот у тебя заболит - приходи, лечить стану.
      Ребята пошли назад. Устали до того, что и ругаться больше не хотелось.
      И вот оно наконец, корчевье: деревья срублены, зеленая земля изорвана широкими черными ямами и серые пни свалены кучами; кривые корни торчали оттуда - огромные, похожие на гигантские паучьи лапы. Рослые латыши - их было немного, Гриша насчитал их всего восемь человек - подрубали топорами у пней мелкие корни; двое закладывали в яму под самый большой пень бревно. Потом они все вместе навалились на бревно - пень крякнул и приподнялся.
      Ребята прошли мимо. Никто из работавших на них и не глянул.
      От корчевья шла тропка. По ней мальчики вышли в поле.
      Тропинка пропала, а проселка-дороги все не было. Вышли в овсы, пошли дальше межой. Кончились овсы - опять начался лес: те же осины с горьким запахом листвы, та же ольха и береза. Совсем притомились, сели отдохнуть. Отдохнув, начали опять говорить - об Иване.
      От них, может быть, зависело его спасение!
      И они снова пошли вперед.
      Даже усталость как будто прошла через некоторое время - ноги гудели, но не так сильно. Притерпелись, видно.
      Солнце уже стояло косо над землей, когда деревья раздвинулись, и совсем невдалеке на высоком холме привольно открылись соломенные крыши, высокие ветлы у околицы... Ну конечно, это и была деревня Савны. Они, петляя по лесу, пришли к ней с другой стороны.
      Избу Комлевых найти было нетрудно: вторая у околицы, по левую руку. Дед, совсем старый - глаза у него были завешены бровями, - отгоняя собак палкой, долго расспрашивал ребят, чьи они, и ничего не понимал.
      - Кирюшка? - кричал он. - Кирюшки нету.
      Он замахивался на собак и опять кричал, тужась:
      - Кирюшка-то? А чего вам от него требуется? Да вы чьи будете?
      Под конец Гриша чуть не заплакал. Замолчал, перестал спрашивать.
      - Вот глупый народ! - удивился дед. - И я был малый, ну все ж таки с меня, бывало, чего хочешь спроси. А у вас слова не вытянешь. Вот глупые-то! Кирюшка сейчас в имении у Новокшоновых доски пилит... Как попасть туда? Да вон она, дорога. По дороге и идите до самого Новокшонова... Ах, глупый народ!
      И опять зашагали мальчишки - на этот раз по проселку, такому узкому, что росшие рядом высокие травы были в тележном дегте, и такому пухлому, что отрадно было погружать в мягкую его пыль горевшие от усталости ноги.
      Добрались они к имению Новокшоновых под самый вечер.
      Невиданно высокий частокол шел вокруг огромного сада - частокол из бревен, тесно пригнанных одно к другому и затесанных кверху, как колья: деревянная крепость. Мальчики стали пробираться вдоль этой крепостной стены и, конечно, нашли лаз. В одном месте, у самой земли, бревна были чуть раздвинуты углом - как раз в ширину ребячьих плеч, взрослому тут не пролезть.
      За стеной по-солдатски прямо высились в два ряда сумрачные ели будто тоже, как и бревенчатый частокол, охраняли сад.
      Мальчики полежали под широкими лапами елей в теплой сухой хвое много лет, видно, она накапливалась тут, в полумраке, - притаились, выглядывая, нет ли кого поблизости. Нет, сад был безлюден. В некошеной траве просторно стояли яблони, светлые, с побеленными известкой стволами. В стороне протянулись широкие гряды с клубникой; зоркие глаза мальчишек заметили среди листвы зеленые пупырышки незрелых ягод.
      Откуда-то донеслось злое повизгивание пилы. Не там ли искать Кирюшку?
      Осторожно оглядываясь, пригибаясь к траве, Гриша и Ян пошли между яблонями. Скоро они увидели изгородь - не из бревен, а из серо-голубых крашеных досок. Доски были резные, на каждой доске затейливо выпилены кружки и сердечки. Так и шла резьба по всей изгороди - ряд сердечек и ряд кружков.
      Гриша подкрался к изгороди, заглянул в одно из сердечек и увидел Кирюшку Комлева: освещенный косыми лучами заката, стоял он на высоченных козлах и кланялся наотмашь в пояс. С каждым его поклоном пила уходила вниз и косо летели на землю розовые струи опилок. Внизу, под козлами, стоял, задрав голову, рыжебородый человек - принимал сверкающую пилу и посылал ее обратно Кирюшке. Какой легкой и веселой казалась со стороны работа пильщиков!
      Гриша ухватился за перекладину, нащупал большим пальцем босой ноги резное сердечко, подтянулся кверху. Перед ним открылись задворки Новокшонова; длинной вереницей тянулись серые, невеселые дома без окон амбары: это было богатое имение. За амбарами целился в небо колодезный журавель, совсем такой же, как в "Затишье". Старуха с ведрами прошла к колодцу.
      Переждав, Гриша свистнул. Комлев не услыхал, продолжал пилить.
      Гриша крикнул: "Эй!" - и свистнул громче. Кирюшка разогнулся, придержал пилу, откинул со лба слипшиеся волосы и повернулся в сторону сада. Гриша махнул ему рукой и сложил у рта ладони: надо, дескать, поговорить.
      Кирилл вгляделся, сказал что-то рыжебородому и легко соскочил с козел.
      - Никак, Гришутка Шумов! Какими судьбами? - спросил он весело, подойдя к изгороди. - Э, да тут и Ян Редаль! Вы как сюда забрели?
      Гриша сделал страшное лицо, скосил глаза, замахал руками и сполз с забора - назад, в сад.
      - Скажи на милость, - посмеиваясь, пробормотал Кирюшка: - секреты!.. Ну и отчаянные, ну и бродяги!
      Комлев загрохотал с той стороны забора коваными сапогами - резные доски ходуном заходили под ним. Он перемахнул через забор в сад, сел на траву рядом с Гришей.
      - Ну, что у тебя, сказывай скорей, - велел он, - а то придет сюда Новокшониха, узнаешь тогда, почем нынче березовые веники.
      - Дядя Кирюша, - зашептал Гриша, - мы Ивана видели, солдата, он из тюрьмы убежал.
      - Брешешь!.. - выдохнул Кирюшка. - Брешешь!
      - Кобель брешет, - с достоинством ответил Гриша.
      - Где видали Ивана?
      - В Заозерском лесу.
      - Говорили с ним?
      - Ага. Он нас к тебе послал.
      Кирюшка с минуту глядел молча, широко раскрыв круглые, как у птицы, глаза. Потом оглянулся по сторонам, хлопнул себя с размаху по коленям и вдруг захохотал:
      - Живой? Неужто живой Иван? Ведь это что ж такое!
      - А чего смеешься? - строго спросил Ян.
      - С радости! С радости, чудари вы мои дорогие! Я вам поверил, не врете вы ведь?
      Комлев перестал смеяться, сорвал былинку, пожевал ее.
      - Иван ходит по лесу голодный - страшное дело! - сказал Гриша.
      - Ну, теперь надо ему помогать, ребята! - жарко заговорил Кирилл. Надо что-то придумать.
      - Мы ему хлеб носим.
      - Надо. Надо ему хлеба... и потом - одёжу. Одёжу подходящую.
      - Он теперь в пиджаке, вольный. Это ему латыши в городе дали. Пиджак-то драный, одни лохмоты.
      - Ну, сказывайте, чего он еще говорил?
      - Велел тебе завтра о полдень прийти туда, где пни корчуют. Не успеешь завтра, тогда послезавтра. Он тебя будет ждать, спрячется, а ты иди от корчевья по лесу и песню пой. Он твой голос узнает - выйдет к тебе.
      - Там, где пни корчуют? Ну как же, знаю я это место. Приду! - Кирюшка внимательно поглядел на Гришу, на Яна: - Открылся, значит, вам Иван-то... Крепко вам верит, что ли? Али это от нужды горькой?
      - Крепко верит нам, - сказал Гриша и покраснел.
      Кирилл смотрел на него, и Гриша краснел все больше.
      - Ну, добро! - Кирилл опять смеялся. - Добро! Раз краснеешь, значит совесть есть. А молчать умеешь или не научился еще?
      - Умею.
      - А Ян?
      - И Ян умеет.
      Теперь и Ян покраснел и отвернулся. Он-то умел молчать!
      - Одна надея, ребята: что вы болтать не станете. А проболтаетесь Ивану тогда конец!
      - Ну, ей-богу, маленькие мы, что ли! Дядя Кирюша, ну что мы, не понимаем?
      Но Комлев уже не слушал его. Он заговорил вполголоса, как бы в раздумье:
      - Теперь что ж в первую голову делать? В первую голову - это взять мне у Новокшоновых расчет. Все, поди, копеек шестьдесят заработал. Вы меня дожидайтесь тут, ребята. И смирно сидите, не дышите!
      Комлев перелез через забор, исчез.
      Вернулся он не скоро и, видно, страшно злой; губы крепко сжаты, на щеках желваки ходят.
      - Обсчитала, ведьма!.. Ну, пошли, ребята.
      Он повел мальчишек к проселку новой, незнакомой им дорогой - густой аллеей из плакучих берез. Зеленые косы их висели до земли. У самого выхода в поле одна береза стояла без верхушки, с обугленным стволом ("Громом ударило", - пояснил Кирилл); на ней под дощатым навесом чернел образ Николая-угодника.
      - Богобоязненные! - угрюмо сказал Комлев, глянув на икону. - У них, у Новокшоновых, две заботы: богу молиться да с нищих суму драть. Вот ободрали меня, обсчитали - смотришь, и господа можно возблагодарить, свечу поставить...
      - На много ли обсчитала? - серьезно, как взрослый, спросил Гриша.
      - На двугривенный, - так же серьезно ответил Кирюшка и добавил: - Ну, ничего... когда-нибудь сосчитаемся!
      Долго шли молча.
      От придорожных кустов легли длинные тени: запах полевых цветов и трав стал слышней... В дальнем болотце зажглись от заката розовые окна.
      Когда вышли на большак, Гриша стал спотыкаться, глаза у него слипались.
      - Э, Григорий Иваныч, - засмеялся Комлев, - нырять принялся! Садись ко мне на закорки.
      Он схватил Гришу и одним махом посадил к себе на плечи.
      - Ну что это, дядя Кирюша! - заныл Гриша. - Ну что, ей-богу, маленький я, что ли?
      Он ныл и вертелся на шее у Комлева до тех пор, пока тот не скинул его на дорогу. Скинул и тут же посадил себе на плечи Яна:
      - Этот тоже ныряет... Уморились ребята!
      Ян уселся на плечах у Кирилла спокойно, прочно. И вид у него стал снисходительный - сверху он глядел на Гришу.
      - Ишь, пан какой! - сказал тогда Гриша, шагая сзади. - Едет, как барин, а того в толк не возьмет, что человеку, может, тяжело.
      Комлев захохотал:
      - Ну, какая ж в нем тяжесть! У вас, ребятишки, кости еще пустые... да и в голове пусто. Потому и весу настоящего в вас нету!
      Край неба еще догорал, а земля была уже совсем темной, когда они дошли до знакомого поворота в усадьбу "Затишье".
      Комлев посадил Яна верхом на белевший в сумерках придорожный столбик и скомандовал:
      - Ну, теперь марш домой!
      16
      Дни после этого потянулись длинные.
      Раньше, бывало, не успеешь переделать всех дел за день - и вот уже вечер. А теперь как будто и дел никаких не стало. Овраг - место сражений был мальчиками забыт.
      Одно только событие и случилось за это время в усадьбе: к Редалям привели корову - рыжую, крутобокую, с длинными рубчатыми рогами. Гриша подбежал к ней - она доверчиво дохнула ему в лицо теплым, добрым дыханием.
      Собралось много народу.
      Смотреть корову пришли и Пшечинские, и Тэкля, и кухарка Анфиса.
      Золя Редаль, причитая что-то по-латышски, поглаживая корову по крестцу, стала загонять ее в новый хлев, сколоченный лесником из старых досок.
      Гриша так был поглощен всем происходящим, что не сразу обернулся, когда его тронули за плечо. Его тронули вторично, и он обернулся с досадой. Позади стоял Кирилл Комлев.
      - Отойдем в сторонку, - сказал он тихо Грише: - дело есть.
      Эти слова: "дело есть", возвысив Гришу в собственных глазах, сразу заслонили Редалеву корову. Он поспешно пошел за Кириллом. У садовой изгороди Комлев остановился и так же тихо сказал:
      - Вызови ко мне Шпаковского, учителя. Я его за амбаром буду ждать.
      - Да он же в Ребенишках! - удивился Гриша. - Он давно уже не приезжал... А я-то думал, дядя Кирюша, ты мне про Ивана что-нибудь хочешь сказать.
      - Погоди. Пока ты коровьи рога разглядывал, учитель-то и приехал. Сейчас у твоего бати сидит.
      Гриша глянул: верно, у их крыльца сверкал спицами велосипед.
      - Слушай-ка, - продолжал вполголоса Комлев, - ты ему потихоньку, незаметно шепни: ждет, мол, вас один человек. Понял?
      - Понял. Дяденька Кирюша, а как же Иван? Видал ты его в лесу?
      - Видал. Потерпи, сейчас нет времени рассказывать. Ступай к Шпаковскому, я буду ждать за амбарами.
      Гриша нехотя направился к дому. Обернулся:
      - А если он не пойдет?
      - Пойдет.
      - А на что он тебе?
      - Нужен. Ступай, не ленись.
      Вот, выходит, и все "дело". А что Шпаковский зовет Гришу сеньором, за козявку его считает - это Комлеву неинтересно. Ну как вызовешь учителя на улицу, да еще незаметно! В горнице сейчас и мать, и отец, да и бабка там же.
      - Не ленись, Гриша, не ленись! - еще раз сказал ему вдогонку Кирилл.
      В избе Гриша увидел знакомую картину: за столом сидели отец с учителем, у шкафа мать гремела посудой.
      - А, Григорий Иваныч! - закричал Шпаковский. - Пожалуйте чаевничать с нами.
      - Не хочу, - хмуро ответил Гриша, предвидя новые насмешки.
      - Серьезный мужичок! - подмигнул учитель отцу.
      Гриша сел в сторонке, у окна, и стал думать: как ему позвать учителя к амбарам?
      А тут еще мать никуда не уходит. Если б отец был один, при нем еще можно было б подойти к Шпаковскому поближе, да и шепнуть ему на ухо. А при матери так не сделаешь: свое ухо за это ответит.
      Долгие шли минуты; может, прошло уже с полчаса, а может, и больше. Учитель завел с отцом один из бесконечных разговоров, после которых оба они всегда становились довольными, даже глаза у них светились неизвестно почему. Гриша перестал и слушать эти разговоры, а сегодня и вовсе уж было не до них. В отчаянии он выглянул в окно. Комлев мог, не дождавшись, уйти. Правда, если он за амбарами, его все равно из окна не увидишь.
      Вдруг бабушка позвала из чулана мать слабым своим голосом, и та вышла из горницы. Не раздумывая, Гриша подскочил к учителю и загудел ему в ухо:
      - Ступайте к амбарам скорей!
      - Здравствуйте! - удивился учитель. - Явление пятое!
      - Там вас ждет... один.
      - Один? - просипел в ответ Шпаковский страшным шепотом, передразнивая Гришу и, как всегда, забавляясь. - Ну, с одним я управлюсь как-нибудь. - И он потянулся к стакану с чаем.
      - Вам всё смешки, - обиделся Гриша, - а там человек уже давно ждет!
      Гриша незаметно заговорил в полный голос.
      - Да кто ждет-то? - спросил учитель. - Говори толком. Из Ребенишек, что ли?
      - Нет. Деревенский.
      - А чего он в избу нейдет? - спросил отец.
      - Не знаю.
      Шпаковский внимательно поглядел на взволнованное Гришино лицо и поднялся:
      - Ну, пойдем. Посмотрим, что там за таинственный незнакомец.
      Гриша проводил учителя к амбарам. За старой ветлой стоял Комлев. Из вежливости Гриша отошел в сторону: может, Кирилл с учителем не хотят, чтобы их кто-нибудь слышал.
      Но скоро они сами подошли к нему, и Комлев сказал громко:
      - В этом деле нам без Гришутки не обойтись. Да вы не сомневайтесь: толковый мальчонка. Он вас лучше меня сведет куда надо. А мне нельзя. Да и вам со мной идти не рука. А тут - с мальчишкой, да еще с сыном приятеля вашего, свободная вещь - прогулка по лесу. Какие могут быть пересуды?.. Гриша, знаешь, где корчевье, бывал там?
      - Был один раз.
      - Ну, один раз был, значит и в другой раз найдешь.
      И Кирилл начал торопливо прощаться.
      Гриша в отчаянии спросил его дрожащим голосом:
      - А хлеб-то... надо носить?
      - Покамест не надо. Ты, Гриша, не серчай на меня. Скоро все узнаешь.
      Учитель смотрел в сторону, кусал в волнении усы, Гришиных слов, видно, не слышал - думал о своем. Потом удержал Комлева за руку и спросил:
      - Значит, это поручение Кейнина?
      - Его. Кейнин-то и узнал, что вы в волостном правлении свой человек.
      Учитель попрощался с Кириллом и обнял Гришу:
      - "Вперед!" - воскликнул Дон Кихот"!
      Он опять начал шутить и повел силком Гришу назад, в избу. На ступеньках крыльца Гриша уперся и спросил требовательно:
      - А про что это вы с Кириллом?
      - С Кириллом-то? Про дела!
      - Про какие дела?
      - Про всякие-разные.
      Гриша выскользнул у него из-под рук, убежал: вот человек обнимается, а толком разговаривать не хочет.
      Учитель пробыл у Шумовых на этот раз недолго. Солнце стояло еще высоко, а он уже укатил на своей машине в сторону корчмы - значит, к Ребенишкам.
      Дни после этого потянулись еще длинней. Может быть, потому, что Гриша ждал чего-то. Сам толком не знал - чего.
      Были, правда, у него за это время и дела и встречи.
      Приехал на неделю Лещов с сыном. Прасол ушел к помещице - должно быть, опять приторговывать будущий урожай яблок, - а Евлампий, на этот раз одетый в розовую рубашку с синими пуговицами, подошел к Грише и, не здороваясь, спросил:
      - Хошь, будем в козла играть?
      - Это что - в карты?
      - Какое в карты! В живого козла... А, сметанная голова! - закричал он, приметив издали Яна. - Лети сюда, будем играть.
      Ян подошел, остановился, глядя застенчиво.
      - Ну, вот ты, к примеру, будешь козел. Становись! Вот так. - Евлампий показал, как надо стать: согнулся, уперся руками в колени. - А я через тебя буду скакать. А ты считай: один раз прыгну - это называется: "вилочки козлу", другой раз прыгну - "ложечки козлу". Потом: "как бы не задеть козла", "как бы не помять козла". Тут я все время должен скакать через тебя так, чтобы не задеть ногами. А уж потом: "задел козла". Я тебя тогда двину ногами. Под конец: "помять козла" - это значит, я, как хочу, могу на тебя навалиться, хоть на голову сесть. Понятно?
      - Понятно.
      - А если я задену раньше времени козла или забуду сказать "вилочки козлу", спутаюсь, скажу сразу "ложечки", ну, тогда я - козел, тогда через меня сигайте. Ну, становись! - сказал он Яну.
      Ян согнулся, руки, как было показано, упер в колени.
      Евлампий сперва прыгал старательно, приговаривая вполголоса с озабоченным видом: "вилочки козлу", "ложечки козлу", а когда выходило: "помять козла" - садился с размаху Яну на шею так, что тот тыкался носом в песок.
      Ян вставал, снова терпеливо нагибался, и Евлампий опять прыгал. Скоро он начал строить Грише рожи, подмигивая в сторону Яна.
      Похоже было, что этот опытный игрок так и не собьется: вовремя скажет "вилочки", вовремя заденет козла.
      Прошло много времени. Ян стоял смирно и только от раза к разу все сильнее тыкался носом в землю.
      Грише стало не по себе. Почему козлом оказался Ян, а не Евлампий? Сбиться со счета "вилочки-ложечки" трудно. Значит, так Ян и будет стоять, согнувшись, до вечера, а Евлашка будет через него скакать, пока сам не устанет?
      Но Евлампий не уставал.
      Он скакал и скакал, да еще и подмигивал Грише: вот, мол, дурака нашли - сметанную голову...
      Наконец Гриша вспомнил: а "ножички" где же? "Вилочки козлу", "ложечки козлу", а "ножички"? Он и сам теперь толком не помнил, что должно идти после "ложечек" и закричал запальчиво:
      - "Ножички"!
      - Чего "ножички"? - оглянулся Евлампий и нечаянно задел Яна ногой.
      - Задел, задел! Теперь становись сам!
      - Чего задел, где задел?
      - Еще не было "задел козла". Значит, это ты рано...
      - "Рано, рано"!.. Рано у барана!
      - Но ты ж сбился? Задел?
      - А зачем ты заорал "ножички"? Какие тебе еще "ножички"? Ты заорал, я и сбился.
      - Сбился - значит, козел. Становись!
      - Становится виноватый. А я не виновен. Кто сбил меня своими дурацкими "ножичками", тот и виновен.
      - А, так ты не хочешь быть козлом? - зловеще спросил Гриша, подходя к Евлампию. - Ты не хочешь по-честному?