Валентин Иванович КОСТЫЛЕВ
      "Человек и боги" - 2
      ЖРЕЦЫ
      В романе "Жрецы" В. И. Костылев продолжает художественное
      исследование XVIII века - времени, по убеждению писателя, переломного
      в истории Русского государства.
      В центре романа - Терюшевское восстание 1743 года, поднятое
      мордовскими поселениями.
      Широкое изображение жизни того времени от придворных нравов в
      царствование Елизаветы Петровны до похождений знаменитого Ваньки
      Каина - делает роман интересным и увлекательным.
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      I
      По кабакам ходил человек - скликал бурлаков тянуть соль в Нижний. Называл себя строгановским посыльщиком - Несмеянкой Кривовым.
      Кабацкие питухи и подгулявшие казаки трунили:
      - Эй, дурень! Забыл?! Вниз вода несет, вверх кабала везет.
      - Глядите! Дуван знатный будет!
      - Видели их дуван!
      И пошли, и пошли...
      - Чего лаете?! - обижался посыльщик. - Дело говорю.
      Оправдываясь, один чумак крикнул:
      - Который пес богато бреше, той мало кусаецця!
      В этой шумной толкучке так и не мог ничего путного добиться Несмеянка. На его зов никто не откликнулся. Ни один человек. Никому никакой охоты не было везти соль в Нижний. Что делать? Хоть сам запрягайся в лямку!
      И вот кто-то дернул его за рукав. Несмеянка обернулся. Здоровенный дядя в отблеске огня. Глаза озорные, веселые. В черных кудрях седой волос.
      - Глотай, мытарь! - сунул он кружку Несмеянке. - За наше сиротское!
      - Кто?
      - Мордвин из-под Нижнего. А ты?
      - Цыган Сыч.
      - Так.
      - Много ль соли?
      - Хватит.
      - Идем. Есть люди.
      - Пошли.
      В глухой степи, где Волга льнет к Дону, на берегу крохотной речки Иловли, сошлись. В этих местах купцы волоком перетаскивают свои товары с Волги на Дон и с Дона на Волгу.
      Место просторное и прибыльное - купцы дань вольнице платят, а та за их здоровье вино в кабаках распивает. Известно. А лучше всего знает об этом Московский Сыскной приказ, а еще лучше - астраханский губернатор, лучше же всех - купцы уральские, волжские и донецкие.
      Вот в какие места привел курчавый детина Несмеянку Кривова.
      Посыльщик думал увидеть целую толпу, а увидел двоих: высокого, гордого, вооруженного с ног до головы пожилого человека и худого юркого башкирца.
      - Где же народ?
      - Наши люди в куренях да в оврагах.
      - Понимаю.
      Вооруженный человек назвался атаманом гулящей ватаги - Михаилом Зарею. Некогда величали его Иваном Воином, ныне - Заря. Башкирец назвался Хайридином.
      Ватага гулящих - по их словам - в любую минуту может собраться и стать под лямку. Всего до двухсот человек. У всех паспорта.
      Несмеянка обрадовался, обнял атамана. Чего скрывать? Сам - бродяга, и поступил к строгановскому приказчику в посыльщики ради того только, чтобы добраться до Нижнего, в родные края, в мордовские земли. И назвал своей родиной село Терюшево под Нижним.
      Он рассказал, что из Астрахани пробирается, с солью, да застрял. Люди разбежались. Много видел он всякой всячины, многое слышал и немало поэтому принес с собой новостей. Самая главная - из Москвы идет к Астрахани великая сила на низовую вольницу: два полковника с войском. И огня при них порядочно ко истреблению.
      Задумались не на шутку Несмеянкины знакомцы над его словами: что делать?
      Три дня они ломали головы: куда бежать? Не от первого человека ватага слышит об этих полковниках.
      - Решить, однако, братцы, надо! - нахмурился Заря. - Либо в стремя ногой, либо о пень головой. В руки полковников отдаваться не след.
      Загалдели друзья, разлохматились, усами задвигали. Испытано: человек не пропадет, коли есть отвага, смекалка и терпение, да товарищи, да ружье, да сабля исправные. Существовать можно.
      Атаман внимательно прислушивался к спорам, положив одну руку на эфес серебряной сабли, а другой держа какую-то бумагу. Тут только Несмеянка рассмотрел, что это за богатырь: редкостного роста, широкоплечий, лет сорока. Хотя взгляд и строгий, но в общем русобородое лицо его казалось добрым.
      - Вчера мне передал азовский купец-раскольник бумагу, - заговорил атаман. - Слушайте! Пишет новый архиерей раскольничий, Анфиноген.
      О чудо! Старообрядческий владыка призывает уральских и донских раскольников, некогда покинувших керженские леса, снова плыть на Керженец, селиться там и восстанавливать разоренные при Петре скиты. Царица Елизавета будто бы непридирчива к раскольникам, преследовать их не будет. Это не Петр. Да и купцы нижегородские да городецкие и прочие именитые древлего благочестия люди покрепче стали, побогаче. Не прежние времена. Вернуться ушедшим с Керженца скитникам и мирянам вполне безопасно. Азовский купец говорил, что лишь бы восстановить скиты на Керженце.
      Несмеянка Кривов почему-то с радостью первый откликнулся на послание Анфиногена. Он сказал, что архиерей прав - вернуться керженским беглецам к себе на родину - самое время, да и атаману с его людьми наилучший путь избавления от полковников - уйти в нижегородские воды и леса. Куда же иначе?
      Мордвин даже вскочил с места, загорелся весь. Показалось удивительным. Сам - мордвин: не язычник и не христианин, а душу разбойничью мутит, ратует за раскольников. Не сыщик ли какой? Везде ведь они шныряют.
      Несмеянка поведал о том, что и сам он возвращается на родину, в мордовские места, под Нижний, потому что посвободнее стало там. Гонитель раскола и иноверцев, нижегородский епископ Питирим* умер, а его место занял другой епископ, древний, добрый старичок, безобидный и богомольный Иоанн Дубинский. Питирим ни с богом, ни с царями, ни с народом не считался, кровь и слезы проливал немилосердно, а этот епископ и в бога верует, и царей побаивается, и народ жалеет. Губернатор тоже слаб.
      _______________
      * Паиатаиараиам - нижегородский епископ при Петре I. Прославился
      своей жестокостью в преследовании раскола и беглых людей (см. роман
      "Питирим").
      И несколько раз повторил Несмеянка, что в раскольничьи места власть не заглядывает и что архиерей Анфиноген прав.
      Цыган Сыч, наслушавшись его, взял атамана за руку:
      - Софрон! Ну, что? Слышишь? Плывем, что ли? - Черные красивые глаза стали задумчивыми. - И самому тебе, видать, в Нижний-то хочется. Вспомнил молодость?
      - А ты опять?! - грустно улыбнулся атаман. - Не Софрон я, а Михаил Заря... Не забывай! - и погрозился пальцем.
      - Винюсь! - спохватился тот. - Был велик ты... Бурей-богатырем слыл... Во всех астраханских воеводствах прославился, а ныне начинай сызнова... Заслуживай, Михаил Заря, уважение у воевод нижегородских.
      Сыч громко засмеялся, дернув башкирца за рукав:
      - Басурман? Так, что ли?
      Башкирец промолчал.
      - Ты чего же?
      - Думаю.
      - О чем?
      - О строгановской соли.
      При этих словах башкирца атаман вдруг повеселел. Спасибо Несмеянке: правильно, - в Нижний! Но опасно сбивать с насиженных мест керженских раскольников, обретающихся на Иргизе, на Дону и на Урале. Довольно уж они хлебнули горя. Сначала надо самим побывать на Керженце и в Нижнем, своими глазами увидеть все. И купцам о том доложить. Вот почему и надлежит идти в бурлаки к Строганову обязательно. Расшивы его богатые, под парусом, быстроходные. Строганов - защита. Если честно провожать суда, - в Нижний приплывешь спокойно, и денег заработаешь, и от разбоев отдохнешь, и начальство уважишь.
      Сыч весело сказал:
      - Астраханский губернатор наши головы рубить поклялся, а нижегородский спасибо нам скажет. Без соли-то ему там тоже не солоно живется.
      Он размяк, схватился как-то уж очень нежно за сердце, его вишневые глаза наполнились печалью, и он, еле дыша, будто во сне, прошептал:
      - Милая моя!.. Радость голубиная!.. Степанидушка!..
      Все расхохотались. А он встал на колени и, глядя на небо, громко произнес:
      - Господи, дай здоровья моей Степаниде и сыну моему Петру! Не умори их до моего прихода. Уважь беглого человека! - И, поднявшись с земли, со смешной похвальбой в голосе бросил презрительно:
      - Вам не к кому туда плыть, а мне... (причмокнув) другое дело!
      Атаман приказал есаулам завтра же собрать ватажников и объявить им, что больше они уже не разбойники, а строгановские бурлаки. Атамана у них больше нет, а есть подрядчик Михаил Артамонов.
      - Друг друга мы не знаем... Сошлись из разных мест искать счастья... И слезно благодарим господа бога, иже сподобил нас повстречаться с добрым слугою православного нижегородского гостя Строганова... Так и говорите!
      Да и нужно ли пояснять? Есаулы и так знают. Не редкость им и товарищам их при случае отрекаться друг от друга, чужие имена носить, по чужим паспортам жить. Разбойничья дружба - тайна. Разбойничье сердце омут.
      Вечерело. Вдали, в песках, золотистые кустарники баялыча и гребенщика стали покрываться серым налетом сумерек. Софрон, устремивший взгляд туда, мысленно сравнивал судьбу степных цветов с разбойничьей долей. Несмотря на сушь, на ураганы, одинокий степной кустарник растет, цветет, зеленеет и пускает корни на громадном пространстве в недра, находя и в сухом, прожженном солнцем песке себе пищу. И степной бродяга - одинокий, окруженный опасностями и постоянной угрозой голодной смерти, сроднившись со степной природой, живет себе в пустыне, не жалуясь на судьбу. Правда, он дичает, сам становится опасен для людей, но ведь и растения в пустыне усеяны тысячами заноз, едкими колючками, острыми полосками на листьях и стеблях... Не всякий степной цветок возьмешь голой рукой. Опасайся!
      Вечер теплый и звонкий. Невдалеке, в пойме, близ этой крохотной речонки, весело покрикивают журавли; в серой мгле над камышами - глухое, басистое цоканье выпи. Когда Сыч и Хайридин с атаманом отошли к бархану наломать сухого камыша и кияку для костра, - из-под ног выпорхнула стая розовых скворцов.
      Была загадочна в своем величии наполненная сумраком степь.
      Развели огонь.
      Несмеянка, недавно побывавший в Москве, поведал у костра, что в одном московском кабаке познакомился с тамошним знаменитым вором Ванькой Каином. Много чудес натворил он в Москве и остается неуловимым для Сыскного приказа. Всю Белокаменную обшарили, а поймать не могут. У себя под носом не видят человека.
      Рассказ Несмеянки заинтересовал. Софрон пожелал познакомиться с московским вором, посмотреть, что это за человек. Несмеянка обещал. Один его родственник, мордвин, проживающий в Камышине, едет в Москву, там наведается и к Ваньке Каину: "польстит его богатой добычей в Макарьеве на Волге". Каин давно имеет пристрастие к макарьевскому торгу. Там и встретитесь...
      - Куда же он награбленное-то девает? - спросил Заря, помешав саблей тлеющие угли.
      - Прогуливает... Как у попа, у Ваньки Каина брюхо из пяти овчин состоит... уместительное!.. Все туда уходит.
      Софрон, улыбнувшись, покачал головой.
      - Примета плохая...
      - Что так? - поинтересовался Сыч.
      - Алчность и тщеславие добра не приносят... Я всегда избегал излишнего. Вожаку не годится возбуждать зависть. Плохо, если атаман глядит, будто пятерых живьем съел, шестым поперхнулся... Не атаман это, а лихо!..
      - Зарезать такого атамана! - буркнул Хайридин.
      Софрон продолжал:
      - Заботится о своей утробе, - вот и плохой товарищ... Ему никого не надо... Донские казаки убивают таких... У казака - атаман в дуване последний... Братчина - святое дело!
      Рассказал Софрон о том, как ему приходилось в разных местах атаманствовать. Он вспомнил и о своем учении в Нижнем, в питиримовской духовной греко-латинской школе, где был лучшим учеником... Двадцать три года назад... Жуткое время! Тогда он был молод. Заковывали его и в цепи, как государственного преступника, но кузнец Филька Рыхлый его выручил, дал ему ключ открыть кандалы... А потом тот же Филька передался на сторону Питирима, стал предателем, разбогател и снова ковал его, Софрона, в кандалы, от которых его освободили в Муроме его же, Софроновы, ватажники, переодетые в гвардейские мундиры.
      Выслушав эту повесть, Несмеянка сказал:
      - Не Филька он теперь, а Филипп Рыхловский! Живет в своей даренной царем Петром вотчине на Суре...
      - Жив?
      - Жив.
      - А жена его Степанида?
      - И она жива.
      Цыган Сыч при этих словах Несмеянки с блаженным выражением на лице почесал под бородой, отдуваясь.
      После затянувшейся за полночь беседы стали собираться спать. Один Софрон не мог заснуть. Он поднялся с земли и пошел в степь. Ему было о чем подумать. Ватага состояла из двухсот с лишним человек. Начальники форпостов, расположенных вдоль Волги, в смятении доносили о разбойниках астраханскому губернатору. Они писали, что "вольница в воровской шайке сего кутейника не уменьшается, а постоянно прибывает". На днях одного казака, губернаторского гонца, захватили ватажники в плен и привели к Софрону. Губернатор писал атаману Качалинской станицы на Дону, в окрестностях которой по оврагам и куреням хоронилось войско Софрона, "об искоренении воровских шаек и о учинении разъездов".
      Торговые люди, для которых Качалинская пристань - "золотое дно", подняли вой на весь Дон и Поволжье: разбойники-де мешают волочить с Волги товары на Качалинскую пристань, данью громадной обволакивают купцов, а не то грабят, сманивают-де бурлаков в свои шайки... И эти шесть десятков верст между Волгой и Доном пустуют и для торговли остаются неприступными... Теперь не раз поминали "покойного батюшку Петра Первого", задумавшего прорыть канал между Волгой и Доном.
      Купцы, отказав ватаге Софрона в дальнейшей выплате дани, не жалея денег, пустились на подкуп бурлаков и голытьбы, и немало развелось среди бурлаков предательства. Стали доносить на разбойников. Атаман Качалинской станицы Сазонов, станичный писарь Попов и некоторые из казаков и казачек раньше вино пили вместе с ватажниками, получали от них подарки и даже сами водили людей на грабления, а теперь сторонятся, глядят косо, и трудно понять, что у них на уме. Ясно: готовятся к встрече московских полковников. Вот почему и осмелели купцы. По этой же причине приходится теперь и ночевать в степи. Каждый день того и жди - губернаторские сыщики с войском нагрянут.
      Может ли ватага с ними бороться?
      Сила начальства велика. Кто бодрствует, тот и царствует. Все в руках бояр. Губернатор знает что делает. И не зря он приказ дал своим воеводам: "Не гонись за простым вором, а лови атамана!" Понятно, что будет делать эта разноязычная толпа без него? Чует беду и их сердце. Ватажники кланяются в ноги ему, своему атаману, называя "батюшкой", моля слезно увести их отсюда на новые места: не о крови страдают они, а о покое, о вольной и сытной жизни.
      Раздумывать уж тут нечего. Купцов теперь не сломишь. Другой дороги не предвидится. Нанявшись под видом бурлаков и работных людей на строгановские расшивы, можно с спокойным сердцем плыть вверх по Волге, никто не тронет.
      При мысли о том, что он, покинувший столько лет назад Нижний, снова увидит его, снова будет жить в окрестных горах и лесах его, услышит благовест памятного ему Макарьевского монастыря, слезы выступили на глазах у атамана. Ведь там прошла его тяжкая молодость, там была разбита и навеки схоронена его первая любовь. Он снял свою казацкую барашковую шапку и усердно помолился о покойной своей невесте, девице Елизавете, обманутой Питиримом и замученной в церковных нижегородских застенках.
      Степь тихо о чем-то шептала. О чем? "Э-эх, степь, велика ты лежишь, да гулять не велишь". Страшно подумать, - при всем своем величии в полной полицейской власти она, и, будучи верной подругой гулящих людей, теперь способна во всякую минуту предать их. А Волга?! Она спасала, поила и кормила в прошлые времена, утешала его в печалях, согревала верою в будущее! "Неужели и ты изменишь?!"
      Софрон опустился на бугор, вдохнул в себя свежий прибрежный воздух, сохранивший запах разомлевшего за день песка, задумался. До него донесся бодрый голос Сыча:
      Ведь мы ходим, братцы, не первый год,
      Ведь мы пьем, едим на Волге все готовое,
      Цветно платье носим припасенное.
      Еще лих ли наш супостат-злодей,
      Супостат-злодей, воевода лихой,
      Высылает из Казани часты высылки,
      Высылает все высылки стрелецкие,
      Они ловят нас, хватают добрых молодцев,
      Называют нас воинами-разбойниками.
      А мы, братцы, ведь не воры и не разбойники,
      Мы люди добрые, ребята все поволжские,
      И все ходим мы по Волге не первый год,
      Вся нас знает голь и жалует...
      Атаман слушал эту песню и улыбался. Она вызывала смелые мысли.
      Костер угасал... От речки потянуло прохладой.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Не спалось Сычу, не спалось и Несмеянке. Бледнели звезды. Первым поднялся с своего ложа мордвин. Уже перевалило за полночь. Атаман только что уснул. Он лежал на полотнище нераскинутого шатра, уткнувшись лицом в какой-то мешок. Несмеянка тяжело вздохнул, оглядевшись кругом. Его трясло как в лихорадке. На востоке начинало светать. Перекликались тоненько, жалобно молодые цапли в зарослях у реки. Прохладило. Сыч дернул мордвина за рукав.
      - Ты чего, безбородый? (Сыч все время следил за ним, мучаясь сомнениями: не соглядатай ли?)
      - Сон видел. Поганый.
      - Не кручинься, молодец, горю сделаем конец... Денег бросим пятачок нам пособит кабачок. Понял?
      - Эй, брат! Не до шуток! Мне почудилось, будто снова я на Украине... Охотничьи трубы и литавры... пушки... народ валом валит на площадь... Видел я, как наяву, того человека... он был наг... стар... в крови... а в глазах была гордость... Он не хотел быть слабым перед вражьими ляхами... Его посадили на кол; умирая, он просил в последний раз покурить люльку... Паны дали...
      Сыч, видя волнение товарища, старался казаться веселым. Хлопнув Несмеянку по плечу, он усмехнулся:
      - Видел татарин во сне кисель, да ложки не было, лег с ложкою киселя не видал. Вот тебе и сон!
      Но не удалось ему развеселить Несмеянку. Упрям оказался тот.
      - Не шути! Будь благоразумен! Сон ли это? Потому мне и страшно, что правда, а не сон. Видел я и наяву свирепство панов... Каково, брат, живется, таково и спится. Разграблена Украина панами, народ замучен... Видел я кости в ковылях. Человеческие, сухие кости. Страшно!
      - Полно! Не надо! Не то я заплачу. Пойдем-ка лучше хлебнем водицы-голубицы!.. Отлегнет!
      Сыча тронула грусть Несмеянки. Он теперь стал больше верить ему. Ведь все это он и сам видел. Действительно, это не сон: целый год бродил он по Украине с гайдамаками и убивал панов. Там видел он сам и поля Украины, превращенные в пустыню, где только "волки-сероманцы" рыскали да "орлы-клекальцы" на кости погибших слетались. Долины, леса, обширные сады и красные дубравы, реки, озера опустевшие, тростью и "непотребною лядиною" заросшие, - все видел.
      - Бувала ничь, будет и день, а бувши день, будет и ничь. Не так ли? сказал цыган добродушно, подумав: "Нет - не соглядатай!"
      Да и шел казак, да дорогою,
      Дай нашел дивчину с бандуриною:
      "День добрый, дивчина! Як соби маешь?
      Позычь мне бандуры, що сама граешь!.."
      Несмеянка грустно улыбнулся...
      - Пой и ты, друг... Пой! Что же? Вспомни Украину. День государев, а ночь наша... - нарочито возликовал Сыч. И осекся: лицо Несмеянки оставалось печальным.
      - Так исстари считали... - сказал он. - День государев. А почему? Чего ради? Ответь мне, цыган? Ответь? Успокой?! Зачем так?
      Несмеянка больно сжал руку Сыча, ожидая ответа. Цыган попробовал опять отделаться шуткой:
      - Спроси у воеводы. Он знает.
      - Меньше всех знают воеводы. Человек создан не совою и не летучею мышью... И я говорю: им - ночь, а нам - день. Кто смеет отнять у нас день?
      - Ах, какой же ты, право! - с досадой вырвал свою руку цыган. Бездомный ты бродяга, а так мудришь!
      - Ну, прости! - примирительно произнес Несмеянка. - Не сердись на меня. Тебе большое спасибо. Спасибо за то, что атамана тянешь ты в Нижний... У нас, в мордовских местах, в Терюшеве, тоже есть паны... Давят людей и там... Тюрьма да могила - и там наш удел.
      И тихо добавил на ухо Сычу:
      - Умереть на родине потянуло. Утек из украинских полей... Люди те же, мученья те же, но хочется домой-таки. Решено! Вместе поплывем.
      Сыч и Несмеянка с жадностью приблизили пригоршни с водой. А на востоке растекалась нежная, светлая улыбка небес, как бы по-матерински ободряя бездомную голь...
      - Пойдем на бугор... Взгляни-ка... И-их ты!
      Несмеянка за руку потянул Сыча на бугор. Сыч послушно побрел за ним. На глазах его сверкнули слезы.
      Когда влезли, Сыч, пристально взглянув в лицо Несмеянки, спросил:
      - Жена у тебя есть?
      - Нет.
      - А любовь?
      Несмеянка задумался.
      - Люблю я жизнь! Люблю я волю! Люблю родину!.. И нет у меня сильнее этой никакой любви.
      Цыган вздохнул:
      - А у меня...
      Сыч не договорил, хитро посмотрев на Несмеянку.
      II
      Кремль притих.
      Произошло событие, удивившее весь Нижний Новгород. При живом епископе, преемнике Питирима - Иоанне Первом (Дубинском) - в конце августа 1742 года в архиерейские покои внедрился другой, вновь назначенный Синодом, епископ - Димитрий Сеченов. Из Казани он был переведен на место Иоанна. Дубинский делал вид, будто он уходит добровольно, по болезни. И челобитную о том подал, смиренно испрашивая разрешения удалиться на покой в Печерский монастырь, невдалеке от Нижнего. Однако, милостиво оставленный новым архиереем в его доме, вознес благодарственную молитву господу богу за оставление в кремле, на покое, в архиерейском чине и уважении. Как истинный сын Святейшего Синода, отставленный иерарх скромно примирился с неожиданным положением кремлевского приживальщика.
      Проходившие через кремль любопытные нередко видели его теперь в курятнике с набиркой в руках нежным голоском созывающего архиерейских кур и петухов.
      Неожиданная смена иерархов породила уйму догадок и предположений среди посадских богомольцев, в душе склонявшихся на сторону низверженного епископа. При нем только ведь и вздохнули после порядков умершего четыре года назад архиепископа Питирима.
      Сплетничали - якобы царица Елизавета была недовольна Иоанном. Будто он плохо боролся с язычниками, не в той степени, на которую вознес это дело покойный архиепископ Питирим. Царица сердилась на него еще якобы и за то, что он распустил духовенство, ослабил церковный и полицейский надзор за богомольцами. Какой толк из того, что он усердно занимался умерщвлением своей плоти и "носил железные вериги на чреслах своих", какой толк, что он "украшал себя святостью, великодушием, ангельским житием, простосердечием нрава, терпением и добротою"? Какая корысть петербургским духовным властям была и от того, что нижегородский наместник Синода проводил время "в стенаниях, в воздыханиях, в слезах, в плачах и рыданиях"?
      Дворянство убедительно просило о смене архиерея. Может ли духовный чин внушить страх и уважение своей пастве, писали дворяне, если богослужение проходит у него в слезах? Народ чуток: источает слезы епископ, неловко не плакать и прислуживающим ему клирикам, а, глядя на них, как не пустить слезу и богомольцам? Уж им-то и подавно есть о чем погоревать. А надо, чтобы все были довольны и народ тоже...
      Дворяне были возмущены Иоанном. Мог ли после этого усидеть на месте епископ?
      Чуваши, черемисы и мордва после смерти Питирима вышли из повиновения, приободрились, стали гнать дубьем от себя попов и бродячих архиерейских проповедников. Особенно осмелела терюханская мордва, проживавшая на земле царевича Бакара Грузинского, невдалеке от Нижнего. Произошло немало расправ языческой мордвы с людьми духовного сословия.
      Санкт-Петербургу стало об этом известно, оттуда писали епископу выговоры, а он продолжал себе беззаботно предаваться "слезам, плачам и рыданиям".
      Вот почему он и был заменен прогремевшим на всю Русь своею ревностью к православию и твердостью нрава епископом Димитрием Сеченовым, основателем и главным правителем казанской новокрещенской конторы.
      Епископ Сеченов прибыл из Казани не один. Во время следования с пристани около него шагали четыре вооруженных солдата-телохранителя дюжие, бородатые парни с озорными глазами; несколько юрких толмачей-переводчиков; полдюжины неуклюжих иноков, волосатых, неопрятных, и два тщедушных канцеляриста с гусиными перьями за ухом. Все они расползлись по кельям архиерейского дома, причем смотрели на нижегородских монахов свысока, не скрывая усмешки.
      Новый епископ выглядел в тот день усталым, кротким. Томно благословлял он встретивших его с почетом нижегородских служилых людей и горожан, подавая каждому из них для лобзания свою крупную волосатую руку. С Иоанном Дубинским крепко обнялся, облобызался по-братски. После того долго сидел в бане, неистово парился, а вечером в своих покоях вел с губернатором секретную беседу о местных делах. Подслушивавший у дверей один из чернецов шепотом рассказывал, выбежав в сад, монахам Духова монастыря, что-де новый владыка часто повторял имя Иоанна Дубинского и новокрещеную мордву.
      Так это было или нет, но только вскоре же за тем Димитрий Сеченов вызвал к себе в келью Иоанна и повел с ним разговор уже не такой, как накануне.
      Встретил его он, стоя за столом, одетый в великолепную светло-коричневую шелковую рясу. Взгляд его был холодным, неприветливым.
      - Мир вам, ваше преосвященство!
      - И духови твоему!
      - Садитесь.
      Оба сели друг против друга: полный, с пышными вьющимися волосами, дородный, упитанный Димитрий и худой, дряхлый, болезненный старичок Иоанн.
      Заговорил Сеченов:
      - Каждое утро, каждый день мои люди приносят мне все новые и новые доказательства противоапостольского поведения нижегородских попов... Четыре года только минуло, как почил блаженной памяти справедливый и строгий архипастырь Питирим - и что же мы видим?
      Зеленые, неприятные глаза Сеченова смотрели укоризненно в лицо смущенного Иоанна.
      - Вспомните Деяния апостолов? "В церкви, сущей Антиохии... постившеся и помолившеся... отпустиша"... Сказано так об уходе апостолов Варнавы и Павла для проповеди язычникам. Даже в церкви антиохийской были по этому случаю пост и моление. Как же мы, православные архиереи, должны служить просвещению язычников?.. Но что видим в оной епархии?!
      Сеченов громко крикнул:
      - Иван Макеев?!
      В дверь просунулся, дрожа от страха перед епископом, худой, подобострастный поп в лаптях, перетянутый в талии веревкой. Лицо свое он стыдливо прикрыл громадной войлочной шляпой.
      - Иди!.. Иди!.. Не бойся.
      Поп вошел, упал на колени и земно поклонился обоим архиереям.
      - Ум мой твоею молитвою направи... - залепетал он.
      - Вставай, рассказывай...
      Поп поднялся, озираясь недоверчиво по сторонам. Казалось, он намеревается снова убежать из покоев епископа.
      - Не трепещи! Говори смелее!..
      Поп заговорил прерывающимся голосом:
      - Нижегородского уезда, Дальнеконстантиновской волости православные христьяне, а всего тридцать человек, пришли в церковь села Константинова же с ружьями, дубьем и цепами, выбили северные двери и выстрелили в алтаре, священника из алтаря выволокли, ризы на нем изодрали, на престоле и жертвеннике одежды исполосовали, прочие ризы, которые висели в алтаре, стаща, топтали ногами и измарали все без остатка; священника отволокли на церковный двор и, разложив, били кнутом и дубиною мучительски, так что священник едва жив.
      Поп умолк, отвернулся, сморкаясь в подрясник, захныкал: "Как же нам быть теперь, как же слово божие проповедати?"
      Сеченов долго молча смотрел на Иоанна. Лицо его было мрачно. Старичок в ужасе стал молиться на иконостас, незаметно поглядывая на Димитрия.
      - Кто же повинен в сем мужичьем бешенстве? - громогласно спросил Сеченов попа.
      - Мордва! Во всем виновата мордва!.. Ежели бы не она, не допустили бы сего христьяне. Совестию оные метутся и от истины отвращаются... Язычники, глядя на сии бесчинства, над православным же духовенством потешаются. И многих из мордвы, принявших православие, мухаметане сбивают в свою веру... Мусульманские ахуны и муллы легко отторгают от православия не токмо крещеную мордву, но и русских православных христьян... Оранской же обители монахов нередко мужики ловят и бьют, словно бы лесную тварь...
      - Пошел! - шлепнул ладонью по столу красный от гнева епископ. Изыде!
      Поп, мелко семеня лаптями, нырнул в дверь.
      - То ли было при соратнике великого преобразователя России Питириме?! Ах, ваше преосвященство! Сколь прискорбно мне таковое зрелище! Как допустили вы подобное богоотступничество? Горе нам всем! Горе! Так ли я поступал в Казанской губернии? Всех, нарушивших христианские догматы, татар, чувашей и черемисов я содержал в кандалах за крепким присмотром и до указа в неисходном сидении... Меня боялись... Меня слушали. Епископ благоволение, добро, но епископ же и гнев божий... И как же нам горько видеть то, что творится в Нижегородской губернии! Ужели вашему преосвященству все равно - крестятся ли или же остаются некрещеными целые тысячи мухаметан либо язычников?
      Иоанн, как будто не про него и речь идет, облокотился на стол, задремав. Сеченов сердито хлопнул ладонью по столу, воскликнув: "Отец!" Старик очнулся, икнул, протер с удивлением глаза.
      - В своей Казанской епархии я школы завел... Для убеждения инородческих мальчиков я посылал разумных людей... После этого я отбирал их у родителей... Из них выйдут хорошие проповедники, которые, ораторствуя на родном диалекте, будут обращать в христианство своих же соотечественников. Поселил я проповедников в пустынных местах, в лесах и рощах, вблизи инородческих деревень, и оные пустынножители своим христианским примером привлекали к себе сердца иноверцев, покоряли их. Много всяких иных орудий имеем мы к одолению неверия и язычества. В толк не могу я взять, как же так, ваше преосвященство, вы сего не употребляли?
      Иоанн, с трудом поднявшись, поклонился Димитрию и, покрякивая, молча вышел из покоев, повергнув тем самым в крайнее недоумение своего гордого преемника.