- Ишь, бычится!.. Не хочет покидать. У, окаянный!..
      - Ты кого?
      - Дьявола!.. Господи, изгони его. Мутит он нас.
      - Брось, убогая! В тюрьме дьявол - хозяин. Не изгонишь.
      Вратарь ехидно улыбнулся. Старуха замолчала. Кто-то заглянул в каморку, крикнув:
      - Сидишь?
      - Сижу.
      - Огонь?!
      - Дую.
      И опять дверь захлопнулась.
      - Кто такой?
      - Сенька-сыщик... Фицера ковать будут...
      - Фицера? Ай да батюшки!.. Да что же это?!
      - Прикуси язык, тля! Не велено! Повесют!
      - Ну?
      - Вот те и ну! Сенька-сыщик не зря окольничает, нараз подслушает... И, понизив голос, вратарь сказал: - Сенька домотал. Ночью возьмут. Мотри, молчи!
      - Человек - трава! - вздохнула старуха. - Растет - живет. Выдернут нет травы!
      - И чего приехал? Холоп - в неволе у господина, а господин - у затей своих. На грех в Нижний его занесло. Чего бы не жить в Питере? Не как здесь.
      - Понадеялся: думал - отец!
      - Ноне не надейся, не то што. Истинно. Вчера мордвин в сыск явился... из Терюшей - всех своих выдал... Логово разбойничье указал... Облаву губернатор готовит...
      - Фицера пытать будут?
      - Ощекочат, надо быть, опосля нутро вырвут.
      Изрубцованный человек прошептал вдобавок:
      - Скаредные слова про царицу молол. Сенька-сыщик все до крошечки за ним подобрал. Губернатор пирожок из них спек... Да в Тайную канцелярию и послал... Еврейку тоже ищут.
      - Думаешь, кончат?
      - А ты думаешь? Барским навозом острога не спасешь. У нас и мужичьего довольно...
      - Невдачлив, невдачлив... Не в отца, - покачала головой старуха. Куды ж теперь богатство его пойдет? А? - Впалые глаза блеснули алчно.
      - В казну. Деньги не голова: и отрубишь - живут.
      Отворилась дверь. Затрепетал огонь в печи. Вошел верзила, до потолка ростом, сиплый, сапожнищи с кисточками высоченные. В помещении сторожки сразу стало тесно. Широкий рот почти до ушей, лошадиные зубы, и нет ни усов, ни бровей, а борода козлиная, острая...
      - На дворе теплынь, а ты дрова жжешь, - пробасил безбровый.
      - Приказано вздуть... Ковать, што ль, кого - не знаю. А ты што бродишь?..
      - По кремлевской стене лазал... Волгу глядел. Глаза режет, окаянная простору много. Не привык я.
      - Э-эх и любопытно ты вчера бурлака пытал!.. Ну и ловкач! подобострастно засмеялся вратарь.
      - Не хвали. Простая вещь! Ты сам-то нижегородский?..
      - По староверству пристегнули... С Керженца я. Думал - помру, ан жив остался... В застенье и осел. Сторожем.
      - Старуха чья?
      - Мертвецов омывает... Здешняя. Так, живет.
      - Дело! Хорошо у вас тут: вода, земля, лес - как корову дой! Не в Москве.
      - Господь-батюшка от земли и велел кормиться! - подала свой голос старуха, взглянув в лицо московскому кату*.
      _______________
      *аКааата - палач.
      - Земля - божья ладонь, что говорить!
      - Был ли у нас в соборе?
      - Был. Князьям ходил кланяться. Собор большой, но с нашим Успенским не сравнять... На левом клиросе петь начну... Люблю!
      Раздался шум на улице. Приоткрыли дверь. Потянулись с любопытством:
      - Куда это стража? - спросила старуха.
      - Тебе што? - угрюмо покосился на нее кат.
      - Ой, дела будут! - вздохнул вратарь. - Мордвин напугал вчера и начальника... Воров много будет - тюрьмы не хватит... Губернатор успокоил: "В Волге топить станем!"
      Палач недовольным голосом возразил:
      - Зря губить - не годится. Человек - вещь божья. Надо понимать. Дерево губят и то со смыслом. Сначала обследуют, потом рубят: либо корабь строют, либо дом, либо гроб. А человек родится с мыслью... А какие мысли?! О господи! Ни в какой Библии, ни в каком Евангелии того не вынешь, что из человека перед его смертью. Иной раз и не разберешь - кто это в нем говорит. Он ли или дух какой, три голоса иной раз из него исходят...
      - Много ль тебе платят-то? - поинтересовалась старуха.
      - Разно. По молебну и плата. С мужиков, известно, дешевле.
      - Господа дороже?
      - Всяко бывает. Тоже не одинаково.
      - Скоро тебе офицера приведут.
      - Тише! Ш-ш-ш! - палач зажал громадной лапищей старухе рот. Она замотала головой, замахала руками, задыхаясь.
      - Фу-фу-фу! Батюшка, ты так задушить можешь... Ой, что ты, что ты! Дай пожить!
      Сторож рассмеялся, помешивая угли в печке. Захохотал и кат. Потом сипло залаял в старушечье ухо:
      - Знаю без тебя. Не поймав осетра, котел не готовь. Э-эх и народ у вас тут!.. Дерьмо, а не люди. В Москву бы вас!.. Узнали бы, как языком хлестать.
      Хлопнув дверью, он вышел на волю.
      - Говорил я тебе, старая карга, молчи!.. Смотри - и сама на дыбе повиснешь! И меня с тобой за язык потянут. С этим не шути! Ему сам черт не брат. Только айдакни! Никого не пожалеет, двух губернаторов, говорят, успокоил. А нас с тобой и подавно.
      Старик слегка присвистнул и, встав, приоткрыл дверь:
      - Дай-ка загляну, куда он пошел?
      Оба высунулись за дверь. Кремлевские колокола тихо, унывно напомнили православным о совершающемся в Преображенском соборе всенощном бдении.
      - Вон! - показал пальцем вратарь.
      По кремлевской стене близ Северной башни медленно, задумчиво шел московский кат. Черный, большой, он остановился, освещаемый вечерней зарей, снял свою косматую шапку и усердно помолился на кремлевские соборы...
      - Сам губернатор на днях угощал его у себя в покоях вином... А епископ благословил его в соборе, да еще просвирку ему дал... Только губернатору, купцам да ему - больше никому... Вот как, а ты тут болтаешь... Он и без тебя все знает... Небось, теперь только и думает, что об этом фицере... Глядит на Волгу, а сам думает. Знаешь - золото прилипчиво. Сколько он душ-то сгубил - не сочтешь. Только укажи - родную мать зарубит.
      Старуха вздохнула, перекрестилась. Вратарь нагнулся и шепнул ей на ухо:
      - Возьми власть другой царь - и царицу, матушку, заставь убить убьет. Ей-богу, убьет. Ему все равно.
      - Ай, ай, ай, батюшки!.. А еще московский!..
      - Тише ты! Не болтай зря. Их все равно не обкалякаешь. Держи молитву во рту - всем мила будешь... - И, смеясь, добавил: - Кроме бога!
      Старуха поахала, пошепелявила, взяла одно поленце, спрятала его в свои лохмотья и, распростившись с вратарем, заковыляла по съезду через Ивановские ворота к Почаинскому оврагу.
      Вратарь еще подложил поленьев в печь, зевнул и кого-то зло обругал:
      - Сволочи!
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Марья Тимофеевна только что вернулась из кремля ото всенощной и хотела садиться ужинать, как в дверь робко постучали.
      - Кто там? - крикнула она.
      - Пусти. Дело важное! - услышала она голос известной ей посадской нищенки Авдотьи.
      - Иди. Чего там у тебя!
      Старуха вошла, вынула полено из тряпья и усердно помолилась на иконы. Поздоровалась.
      - Где барин?
      - В опочивальне. Вчера караулил. Сегодня отсыпается.
      - Буди его, да скорее! Не то опоздаешь.
      - Что такое?
      - Буди, говорю! - повелительно крикнула старуха.
      - Ах, что же это такое?! - растерялась Марья Тимофеевна, удивившись настойчивости и развязности всегда тихой и жалкой нищенки. Пошла в опочивальню к Петру и разбудила его.
      - Что-о-о?! - недовольно спросил Петр.
      - Тебя... Дело важное...
      - Да кто там?
      - Тюремная поденщица... Скорее! Скорее!
      Петр, ворча, торопливо встал с постели, накинул халат и вышел к нищенке. Та, как увидала его, так и бросилась в ноги.
      - Родной!.. Прости старуху!.. Жадна я!.. Каюсь! На том свете жечь будут за алчность!.. Знаю!
      - Да говори же - в чем дело? - начал сердиться Петр.
      - Сто червонцев... Дай, батюшка, не жалей. Тебе лучше. Все богатство твое все одно прахом пойдет.
      - Какие червонцы? Ты в своем ли уме? Вставай!
      - В своем, батюшка, в своем. Дай, не скупись, а я тебе тайну скажу. По гроб благодарен мне будешь.
      - Говори!
      - Червонцы?!
      - Говори. Не обману же я!
      - Не обманешь?!
      - Да говори!
      Старуха подозрительно поглядела сначала в лицо Петру, потом Марье Тимофеевне.
      - Ну, смотрите же. Нищенку - грех обижать. Слушай. Наклонись.
      Петр подставил ей ухо. Старуха рассказала все, что слышала в тюрьме.
      Петр ждал этого, он сам предчувствовал беду в последние дни. Косые взгляды, перешептывания, грубость начальства - все это не предвещало ничего хорошего. "Так это и должно было кончиться!" - думал Рыхловский.
      Клевета, зависть и неприязнь окружили его с первых же дней появления в Нижнем. На него смотрели, как на чужого. Исподтишка над ним посмеивались. В глаза льстили, старались перейти на короткую ногу, выпытывали: как он думает о губернаторе, о своем полковом командире, расспрашивали даже насчет царицы, Разумовского, насчет двора; и о Тайной канцелярии шепотком старались выпытать кое-что, а потом шли к начальству и передавали его слова, прибавляя к ним то, чего и не говорил. Начались обиды, очные ставки, оправдания и всякие унизительные для офицера, даже просто для человека, скандалы. Все сослуживцы точно сговорились сжить его с белого света. И прозвали они его недаром "белой вороной".
      - Деньги?! - протянула ладонь старуха.
      Петр вздрогнул. Очнулся.
      - Марья Тимофеевна, прибавь ей!.. Спасибо! Спасибо!
      Старуха схватила деньги - и след ее простыл.
      - Что же это такое?! Петенька! Петруша! - заволновалась Марья Тимофеевна.
      - Скорее собирай меня... Я должен бежать! Скорей! Скорей!
      Марья Тимофеевна принялась за дело.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      На губернаторском малом дворе, сохраняя полную таинственность, собирались сыщики, тюремная стража и пристава. Стало темнеть. Стражники тихо переговаривались между собой, посмеивались, толкали друг дружку; сыщики стояли, подобно ледяным бабам, в стороне, смотрели куда-то в пространство, как будто и в самом деле они не живые и ничего не видят и ничего не слышат.
      В окне у губернатора огонь. Секретарь понес ему на подпись приказ об аресте Рыхловского. Секретарь был человек спокойный, рассудительный. Нарядно одетый, он приседал и раскланивался с достоинством, то и дело розовыми пальцами в перстнях поглаживая парик.
      Он вежливо сказал начальнику стражи: "Надо торопиться. Поручик стал догадываться. Как его сиятельство подпишут приказ, так немедля бегите в дом Рыхловского. Не теряйте ни минуты".
      - Готовься! - скомандовал начальник стражи.
      Стража выстроилась. Ожили и сыщики. Чем темнее делалось на дворе, тем более похожими на живых людей становились они.
      - Сейчас тронемся!.. - посмотрев на губернаторские окна, заявил начальник.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      К Друцкому в покои, громыхая сапожищами и сердито стиснув эфес сабли, влетел командир Олонецкого драгунского полка. Он размахивал руками и непристойно ругался.
      - Да говори же толком! Что такое?!
      Друцкой усадил полковника в кресло.
      - Как я того и опасался, Рыхловский сбежал... Мои солдаты его ищут и нигде найти не могут... Дома нет. Опоздали вы со своими борзыми... Упустили зверя!
      - Что-о-о?! - побледнел в ужасе Друцкой. - Я же приказал вам следить за ним! - вскрикнул он. - Рыхловский - поднадзорный!.. Ты знаешь это?! Голос Друцкого обратился в вопль. - Сам... сам Александр Иванович Шувалов писал мне!..
      Остановившись на минуту с дико вытаращенными глазами, он спросил, как бы на что-то надеясь:
      - Да неужели убежал?! Может быть, ошибка?! - и, не дождавшись ответа, гаркнул, что было мочи, заслоняя ладонью только что подписанный приказ об аресте Рыхловского: - Афанасий! Афанасий! Кличь приставов! Сюда! Сюда! Ну! Ну! А стражу скорее гони! Гони! - набросился он на вошедшего секретаря.
      После его ухода губернатор, усевшись в кресло, закрыл лицо руками.
      Полковник отвернулся, рассматривая на стене картину какого-то голландского художника. Он чувствовал себя виноватым в бегстве офицера.
      Вошло шесть приставов. Испуганно стащили они с курчавых голов шляпы. Старший из них, трясясь и задыхаясь, пролепетал:
      - Явились по зову вашего сиятельства.
      - Где офицер Рыхловский? - грозно остановился против них Друцкой.
      - Ваше сиятельство... - еле слышно заговорил старший из приставов, охранительница дома их, старушка Марья Тимофеевна, сказала, якобы Петр Филиппыч ушли в полк... А Сенька-сыщик из подворья видел вчерашний вечер двух офицеров: одного узнал - Петра Рыхловского, а второго не мог признать... Пошли они оба на Ямские окраины, якобы к штаб-квартире Олонецкого полка, а следить мы посему не стали за ними, считая, что он в полку.
      Губернатор многозначительно посмотрел в сторону полковника.
      - Ложь! - вскипел тот. - Вчера вечером Рыхловского в штаб-квартире не было.
      Губернатор завопил, оглушив полковника:
      - Взять старуху! В кандалы ее! Пытать, черт ее побери! Пытать!
      Пристава попятились; перед их лицами замелькали кулаки губернатора: Ах, вы, крысы! - закричал он. - На дыбе растяну всех, по жилкам да по косточкам, в каземате сгною, предателей!.. Так-то вы служите ее величеству?!
      Пристава грохнулись ничком к ногам Друцкого. Пиная то одного, то другого, губернатор изобильно осыпал их всяческими ругательствами. Неизвестно, долго ли бы это продолжалось, если бы в комнату не влетел губернаторский секретарь и не доложил, что стража побежала бегом, а из Терюшей верхом на неоседланной лошади примчался монах, гонец из Оранского монастыря, требует срочного свидания с губернатором.
      Друцкой, плюнув в сторону приставов, приказал:
      - В застенок! Пытать! Как и почему упустили из города поднадзорного офицера?..
      Секретарь сделал знак, и пристава плачущими голосами, перебивая друг друга, оправдываясь и моля губернатора о пощаде, шумно двинулись в коридор.
      Весь в грязи, в пыли, оборванный, растерзанный, с кровоподтеками на лице, монах, ввалившись в дверь, облапил губернаторские колени:
      - Письмо привез от его преосвященства! Спасите, ваше сиятельство! Мордва и воры, мало того что едва не лишили жизни его преосвященство, епископа Димитрия, ныне зело обнаглели: жгут монастырское имущество, как вам известно, убили дворянина и старца Варнаву, проповедника слова божия, праведника, подобного апостолам... Ловят и калечат священнослужителей и грозят разрушением святой Оранской обители... Великою ордою собираются они по дорогам и лесам, и никому нет ни прохода и ни проезда.
      Губернатор побледнел, читая письмо епископа, и дал его полковнику.
      - Видели! - сказал он во время чтения полковником письма. - Сию же минуту гоните солдат!.. - крикнул он, получив письмо обратно.
      - Пишите приказ. Кого послать?!
      - Юнгера. Монах, уйди!
      Чернец поднялся и скорехонько скрылся за дверью.
      - Немец он. Пускай приложит старание удостоверить свою преданность российскому трону. Так и скажи ему. Пускай знает, что при слабости погублю!
      - Однако военной силой не обойдешься в делах гражданских... Я требую от губернатора крепости управления... - храбро сказал полковник.
      Губернатор остановил на нем тяжелый, недоумевающий взгляд:
      - Ты что?! Учить меня вздумал?!
      - Повальное истребление - не знак мудрости, ваше сиятельство.
      - Военное мужество всегда влекло за собою покорность и красоту подчинения. Да и много ли надо силы, чтобы сброду сему внушить страх! Подумайте!
      - Ружей пятьсот надо.
      - Оные дикари одного ружейного огня испугаются и разбегутся. Возьмите пушку. Орудие наведет еще больший страх, и нетрудно будет команде перехватать мерзавцев. Кандалы пускай везут с собой в изобилии... Цепей! Больше цепей!
      - Пушку я пошлю, но и людей число немалое... Нельзя на бунт посылать простую команду... Бунтовщики - народ отчаянный и умирают с большей охотой, нежели солдаты.
      - После вас пусть оглядываются даже на свой хвост в испуге, яко волки. Они трусы, и справиться с ними совсем не так трудно. Ну, идите!
      Полковник недовольно покачал головой и вышел, оскорбительно для Друцкого вздыхая и морща лоб.
      Не успел губернатор, усталый, подавленный, сесть в кресло, как в кабинет к нему без доклада ворвался князь Баратаев. Бархатный камзол его был покрыт пылью.
      - Ну вот! - воскликнул он. - Уступил я дворянству и епископу, стал теснить мордву, строгость навел в Терюшах, епископ кладбище их сжег, - и что получилось?.. Мои люди бегут из мордовских деревень... Страшно там! Ад творится в лесах и полях на земле царевича. Грабежи, убийства, пожары начались... Появились какие-то чужие мужики. Я ночи не спал, страдал о вотчинах царевича Бакара, и вот... гляди! Бунт!
      Князь Мельхиседек вынул из кармана камзола жалобу бурмистров и выборных представителей мордвы на действия его, князя Баратаева, и на епископа. Бурмистры намеревались отослать эту бумагу царевичу Грузинскому в Петербург. Баратаев ее перехватил и теперь доставил губернатору, прося его быть свидетелем того, что он выполнял волю епископа и соседей дворян, а не по своему капризу ввел жестокость в землях царевича.
      - Я не знаю, кого мне и слушать! - простонал князь Баратаев.
      - Сиди и молчи. Мною послана военная команда усмирять твою мордву, устало произнес Друцкой, отдавая бумагу обратно князю Мельхиседеку.
      - Команда?! - в ужасе вскрикнул тот. - Но ведь у нас же поля засеяны!.. Военные баталии загубят хлеб... Война в полях - убыток вотчине!.. Что ты наделал, князь?!
      - Нельзя. Бунт страшнее твоих убытков.
      Губернатор достал из ящика письмо епископа и подал Баратаеву.
      - Читай!
      Письмо гласило: "По некоторым известиям, оные, Терюшевской волости некрещеные по замерзелому своему варварскому обычаю и злому умыслу, хвалятся в той волости церкви святые сжечь, а священоцерковных служителей бить до смерти. Собрався многолюдно, вооруженною ж рукою, те некрещеные приезжали в село Терюшево, чтоб, захватя, убить до смерти того села священника Ивана Макеева, чего для приступали к дому его и у хором окна выбили, да на Сарлейском мордовском кладбище таковые же некрещеные, многолюдным же собранием быв на обыкновенном своем приносимых скверных жертв бесовском игрище, едучи тем селом мимо святой церкви из священнического дому, браня того села священника матерно, произносили похвальные речи. Меня, епископа, они же смертно уготовлялись убить. Для искоренения вышеписанного от некрещеных злодейства и к отвращению начинаний их злого умысла, в защищение православно-российские церкви и ее пастырей и пасомых стада христова - благочестно и всепокорно требую, дабы вами повелено было в показанную волость послать доброго обер-офицера с довольною командою. Благоволите все оное учинить по ее императорского величества указу".
      - Ну-ну! Что теперь скажешь?! - спросил Друцкой. - Может ли губернатор не внять голосу архипастыря!..
      Баратаев, окончательно убитый этим письмом, ничего не ответил. Он изнеможенно поднялся с места, взял свою шляпу и трость:
      - Прощай. Что теперь скажет царевич? Он во всем обвинит меня!..
      - Э-эх, брат! У меня похуже дела. У нас сбежал государственный преступник, клеветавший на самое царицу... бывший ее фаворит... Тайная канцелярия приказала его арестовать, а мы его упустили... Что теперь будет, подумай!..
      Баратаев махнул рукой и разбитой походкой вышел вон из губернаторских покоев.
      Через несколько минут секретарь доложил, что Рыхловского не нашли на квартире, а старуха, охранительница его дома, уведена в острог.
      - А девчонка-еврейка?
      - Ее тоже там не оказалось. Скрылась неизвестно куда.
      Губернатор покачал головой и тяжело, мрачно засопев, изо всей силы стукнул кулаком по столу.
      - Пытать! Пытать старуху!
      XX
      Поп Иван Макеев усердно долизывал сметану в блюде, исподлобья посматривая на Феоктисту Семеновну.
      Она жаловалась на крестьян. С тех пор как умер Филипп Павлович, дворовые и деревенские стали "зело непослушны", за хозяйку ее не считают, своевольничают. И с молодым хозяином в Нижнем тоже что-то неладное. Приезжали из Нижнего пристава, обыскали всю усадьбу, опрашивали мужиков и баб: не видал ли кто молодого барина? Никто не видал. Что такое произошло с Петром Филипповичем - в толк она не возьмет. Рыхловка осталась без хозяина.
      Поп морщил лоб, вытирал рукавом сметану на бороде и усах и причмокивал:
      - Господня воля! Господня воля! Вон в Оранских ямах Олешка Микитин чернеца укокал да похвалялся в том, а стали ловить - к ворам ушел, в лес... Что поделаешь?! Буря в нашем уезде. У всех хвост крутится.
      Слова попа еще больше напугали Феоктисту:
      - Как же мне-то теперь, батюшка, быть?!
      - Молиться. Мудрейший исход!
      - Уж я и так целые дни перед иконами. Да видно в этом деле и святые угодники не помогут. Мужик свою силу почуял. Сами же били мордву, а теперь меня ругательски лают. Я-де виновата, что сироты остались, что бабы овдовели... Уж ты их, батюшка, поди разуверь, утешь... угомони!
      - За тем и прибыл аз... Винцо-то есть?
      - Как не быть! Есть.
      - Чарочку бы в полтреть ведра... С народом, чай, говорить-то буду. Для бодрости. Эх-ма! Жизнь наша!
      Феоктиста сходила в соседнюю комнату и вынесла кружку вина. Поп широко перекрестился на иконы, сказав: "Не тяготись жизнию, пастырь!" - и выпил все вино до дна. Сунул в рот поданный ему кусок телятины, задумчиво прожевал его.
      - Вели бить в набат! Сзывай паству!
      Феоктиста выбежала на волю. Велела попавшейся под руку дворовой девке ударить в набат и, бледная, испуганная, вошла обратно в горницу.
      - Боюсь я их, батюшка... По ночам не сплю. Раньше, бывало, никогда не пели песни, при покойном Филиппе Павловиче, - теперь горланят. И мужики, и парни, и девки - все полным голосом.
      Поп усмехнулся:
      - Бывает пение сатанинское, а бывает - ангельское...
      - У них-то уж подлинно - сатанинское.
      - Около мужика испокон века дьявол ходит. Это ничего.
      - Останься заночевать у меня... Сам послушай.
      Лицо попа просияло; взгляд стал масленым.
      - Ой ли? - усмехнулся он. - Ну-ка, сбегай еще в виноградник. Принеси!
      Послышалось железо набата, голоса на дворе, какой-то свист, крик. Феоктиста, выйдя с кружкой из соседней комнаты, дрожащим голосом проговорила:
      - Оставайся!.. Не уезжай!..
      Отец Иван опять перекрестился, понюхал кружку с вином и залпом:
      - Благословенна ты в женах! Останусь!
      Обтер пухлые губы рукавом, прищурив глаза от удовольствия.
      Со двора забарабанили в окно. Феоктиста затряслась, толкнула попа:
      - Зовут. Иди, иди скорее!
      Отец Иван подтянул вервие, став еще тоньше, откашлялся, приосанился, взял крест и Евангелие и, легко, вихляя на ходу задом, шмыгнул во двор. Встретилась там дородная, красивая дворовая девка, бойкая и веселая, из осиротевших гаремных девиц.
      - Народ требует.
      - Ладно. Веди! Токмо на грех не наведи... Как тебя зовут-то?
      - Анна.
      - Скучаешь, чай, о барине?
      Девушка захихикала. Поп воровски оглянулся на Феоктистины окна. Убедившись, что она не смотрит, он изловчился и сбоку незаметно ущипнул девицу. Та хлопнула его по руке.
      На широкой площадке перед воротами гудела толпа. Около распряженной телеги суетились дворовые девушки, устилали ее ковром, а на ковер втащили ведро со "святой водой" и положили рядом с ним большую кисть из конского волоса.
      Увидев священника, толпа вдруг притихла.
      Поп, не глядя ни на кого, важно проследовал к телеге. Народу было много. Окружили его. Не видать ничего попу. Тогда, не долго думая, отец Иван забрался на телегу и провозгласил:
      - Мир вам, православные христьяне!
      Мужики переглянулись, почесали затылки, стали разглаживать бороды - и ни слова в ответ попу. Отец Иван, влюбленный в свое красноречие, приготовился слушать сам себя. Большие надежды возлагал он на витиеватость речей, и теперь, мало заботясь о смысле того, что он будет говорить, начал:
      - О возлюбленные христьяне! Жизнь ваша тогда лишь будет проходить правильно, егда вы будете проводить ее в приуготовлении к вечности. Чем более вы презираете мысль о смерти телесной, тем ближе к вам состояние смерти духовной... Почто убивать себя в горестных заботах о земном?! Почто скорбеть о погибших и скончавшихся?! Помышляйте день страшный и плачьтесь о деяниях своих лукавых!
      В толпе поднялся ропот и затем раздались какие-то выкрики женщин. Попу трудно стало говорить. Он благословил толпу крестом и почти закричал:
      - Братие! Что видим мы? Убивства, грабления святых апостольских церквей?..
      Зычный голос из толпы оборвал речь отца Ивана:
      - Богатый, - выходит: здравствуй! А бедный - прощай, о гробе думай! Так, что ли?!
      Попа Макеева трудно было смутить. Он привык "к злоязычию богомольцев". Не первый раз!
      - Упражняйся в воздержании языка, сын мой! Отгоняй от себя блудные помыслы и мятежи!.. - метнул он грозный взгляд в сторону кричавшего.
      Опять тот же голос:
      - Оранский монах звал к мятежам и убийству против мордвы... А ты?!.
      Бешено загалдели рыхловские. Поднялся визг и плач женщин.
      - Выходи-ка сюда! А ну, кто там мутит православных?! - завопил поп угрожающе.
      К телеге через толпу протискался высокий, без шапки, с растрепанными волосами и бородой бобыль Семен Трифонов.
      - Я сказал! - дерзко крикнул он. Недолго думая, вскочил на телегу и, обращаясь к попу Ивану, возмущенным голосом произнес:
      - Монах повел их, дураков... - он указал на толпу крестьян, - бить мордву... Он обманул их, косматый демон, и они пролили попусту свою и мордовскую кровь! За что?! Скажи, за что?! За что стали сиротами невинные малютки? За что бабы овдовели?.. Кто их будет теперь кормить?! Кто будет теперь о злосчастных заботиться?! Холода и голода у мужика и так полны амбары, пыль в них да копоть - нечего лопать, а ты нам о царстве небесном толкуешь?! Отвечай миру!.. Отвечай миру!.. Отвечай - за что погубили народ?!
      Семен Трифонов со всею силою сжал руку попа, в которой тот держал крест. Глаза Семена были красны, лицо все перекосилось от гнева. Поп побледнел, пригнулся. Женщины завыли еще сильнее. Мужики стали грозить попу кулаками. Полезли к телеге.
      - Православные христьяне!.. - завопил поп визгливо. - Опомнитесь!.. Что вы творите?!
      Семен Трифонов подхватил его обеими руками под мышки и сбросил с телеги наземь.
      Став на место попа, сам он громогласно обратился к рыхловским:
      - Глупые вы, неразумные! Обманывают вас, а вы и верите!.. Осмелюсь же и я, братцы, заявить вам свое слово вразрез попу. Господину не надо горя, а мужику на что оно?! Давайте же поборемся с горем-сатаною, ударим его в тын головою! Самая последняя тварь, родившись, думает токмо о жизни, а мужик (Семен крепко обругался), родившись, должен думать только о смерти. Неправда! Господину жизнь дорога, нам еще дороже! Мордву зря вы били... Подумайте, на кой дьявол понадобилось сие вам? И мордва вас зря била... Пойдемте-ка лучше все в Терюшево, да заодно с мордвой, кто поленом, кто топором, кто вилами начнем бить монахов и бояр. На мордву идет из Нижнего войско! Но не верьте тому, войско идет на всех нас... Оно за бояр, за богатую знать, за Оранский монастырь! Не верьте ни попам, ни монахам, даже когда они показывают вид, что они - за нас. Самый отважный из них не способен быть истинным братом мужика... Войско близится!.. Люди из Нижнего пришли, рассказывали, видели... Собирайтесь же, идите со мной, я сам мужик... Я знаю, куда вас поведу... Умрем, а не дадим себя на истязание!
      Семен Трифонов яростно потрясал кулаком в воздухе. Множество кулаков поднялось над головами в толпе разъяренных крестьян.
      Поп Иван, воспользовавшись возбуждением крестьян, слушавших Семена Трифонова, тихонько ускользнул прочь от телеги на усадьбу. Этого никто не заметил, вернее, никто и не обратил на это внимания. Всех захватил смысл речей Семена.
      В горницу Феоктисты Семеновны поп вошел важный, нахмуренный, не показывая вида, что с ним случилось.
      - Кума, вина!
      Феоктиста Семеновна исполнила его просьбу. Руки ее тряслись, сама она побледнела, осунулась сразу. Хотя и не выходила она за ворота, а сидела в сенях, издали прислушиваясь к шуму, поднятому крестьянами, но все же ей стало понятно, что дело отца Ивана проиграно.
      Видя смущение и страх Феоктисты, он принялся разглагольствовать:
      - Раб божий - мой раб. Запомни. Придет час - все они, голубчики, полягут передо мною, обливаясь слезами раскаяния. Не верь им! Мне верь! Ненадолго хватит сей гордыни ума у смерда. У пастыря же не гнев, а ум должен действовать. Ты лучше приготовь-ка мне ложе, да и сама ляг, отдохни... Если кто изыскивает что-либо мудрое, тот должен думать об этом ночью. А сюда они не пойдут. Не до нас им с тобой.
      Феоктиста Семеновна крайне удивлена была хладнокровием отца Ивана. Правда, хмель оказал уже свое действие на него, но все же не настолько, чтобы он мог забыть об опасности.
      - Они и нас убьют?!
      - Не убьют! Они меня с телеги низвергнули наземь - я не стал их поносить никакими словами и не стал им говорить о боге, а рассмешил их, побежав, аки заяц... Они посмеялись надо мною и только тем насладились. С них оного довольно. На душе у них стало легче, что они над попом надругались... Бог им простит, а мне польза. Унизиться мне перед народом значит, ввести народ в великий долг передо мной. Я останусь у тебя ночевать... охраню тебя от бед. Не бойся!
      Феоктиста Семеновна обрадовалась. Бодрость отца Ивана заразила ее. С улыбкой облегчения принялась она взбивать пуховики у себя на постели.
      Поп вышел во двор, прислушался. Голоса крестьян доносились издалека. Словно из-под земли появилась та же дворовая девка Анна.
      - Ты чего? - удивился отец Иван.
      - Мужиков смотрела.
      - Куда пошли?
      - В Терюшево. Дальнеконстантиновский бобыль повел их... С дубьем, с вилами, с рогатинами. Воевать пошли.
      - Ты чего же смеешься?
      - А что же мне - плакать?