Елизавета вздрогнула от страха, прижалась к старушке.
      - Ой, как страшно! Милая Василиса, что же мне делать?
      - А вот что, золото мое, изгони-ка от себя всех своих благодетелей. Гони их вон из дворца... Пошумели - и довольно. Теперь не нужны. Гони кого в Сибирь, кого в иные дальние края... А сама молись, яко ангел твой святая Елизавета. Воздержание ее было - чрезмерное, ибо она проводила многие годы, не вкушая хлеба и питаясь только одними плодами и овощами, масла же и вина она не вкушала во всю свою жизнь. Сиди и ты на престоле, на высоком, порфирою приукрашенном, окруженная херувимами и серафимами. Поменьше обращай внимания на предметы земные...
      Царице стало жаль себя. В глазах у нее появились слезы. Василиса еще крепче прижала ее голову к груди. Она была довольна действием своих слов на царицу. Она честно выполняла приказ Бестужева и других старых бояр, засевших в Сенате.
      - О чем же тебе плакать, пташка ты моя ненаглядная? Ты - царица. Вся власть у тебя.
      - Боюсь... боюсь, Василиса!
      - Кого же тебе бояться, коли в твоих руках и воинство христово и целый сонм преданных рабов? У тебя есть Сенат, твое верное исконное дворянство... Родовитое, не то, что эти...
      - Диавола боюсь и прежних согрешений своих... Загубила и я немало душ и введена не однажды в соблазны наихудшие. Грех, грех, грех кругом меня и во мне... Диавол сильнее царей, что и сама я вижу...
      - Успокойся, дочка! Грех больший отчаиваться в милосердии божием, нежели поклоняться идолам земным... Царь согрешит, бог простит. Не малое множество у тебя силы, дабы искупить прегрешения и спастись вовремя от происков сатаны. Не жалей своих якобы благодетелей, а по сути врагов твоих лютых. Вон их! А прежде всего твоего же дохтура, француза окаянного, сводника проклятого, убивателя плодов в грешных утробах дворцовых блудниц. В пьяном виде о телесах не только дворцовых девок, но и о твоих болтают змееныши.
      Елизавета вскочила. Лицо ее нахмурилось.
      - Кто смеет обо мне сквернословить? Загублю без остатка, и ворону поживиться будет нечем!
      - Ну, ну, ну! Садись! Успокойся! - всполошилась Василиса. - Вся в своего батюшку - горячая. Уймись! Не гоже так, а особливо государством править. Негоже! Негоже! У царя и без того руки долги. Царю рассудок нельзя терять. Народ - тело, царь - голова. Не торопись, а полегоньку, потихоньку изводи своих благодетелей, вознесенных тобою в дворянство.
      Елизавета шлепнула ладонью по столу:
      - Кто болтает про меня? Откуда ты знаешь? Говори!
      - Есть люди верные, преданные рабы твои...
      - Давай их мне сюда! Хочу слышать...
      - Изволь!
      Старуха вышла из царицыной опочивальни и крикнула дежурному капралу:
      - Демьяныч, позови-ка слепого-то!
      Вернувшись, она нашла Елизавету уткнувшейся в подушку. При входе мамки царица поднялась и строго взглянула на нее.
      - Причесывай! Скорее!
      - Ничего, матушка-государыня! Человек этот слепой... Какая бы ты ни была, ему все одно не видно. Музыкант он, играет у них.
      Елизавета, оттолкнув Василису, встала перед зеркалом, собрала в пучок косу, налепила мушку около рта на щеке, подвела брови...
      Василиса с хитрой улыбкой следила за своей воспитанницей:
      - Буде уж тебе! И так хороша, красавица ты моя! Лучше тебя и девок-то в мире нет! Что ротик, что носик, что косы, что ушко... Господи! Пресвятая владычица!
      Василиса знала, что надо говорить.
      И чем больше приговаривала старушка, прославляя елизаветину красоту, тем более ласковой и приветливой становилась царица. Она крепко обняла бабку и поцеловала.
      - Ах! Как у меня болит голова от государственной усталости! И кого же мне слушать, коли не тебя! Сирота я круглешенькая... Пожалей меня... Глупая, малосмысленная я!
      В это время послышался стук в двери. Елизавета приосанилась, оправив на себе платье.
      - Входи! Кто там?
      Дверь отворилась; в опочивальню, подталкиваемый капралом, вошел слепой человек в потертом, бедном камзоле и в стоптанных туфлях. Войдя, он упал на колени:
      - Владычица наша, государыня! Униженный раб твой Егор Соловей, музыкант без роду, без племени бьет тебе челом, желая царствовать многие, многие годы!
      - А ты чего бельма выпучил? Вон отсюда! Ишь ты, - закричала Василиса на капрала. Тот исчез.
      Елизавета подняла слепого и посадила в кресло.
      - Ты не видишь? - спросила она сочувственно.
      - Да, слепой, - жалобно ответил он.
      - Так-таки ничего и не видящий?
      - Хотя и слепой я, но чудесным образом при помощи Христа бога нашего, зрю, матушка-царица, твою неизъяснимую красоту лучезарную, якобы и оба глаза мои видят и дурной воды в них нет... Вот ты стоишь и ярко сияешь над миром, подобная вифлеемской путеводной звезде, и смотришь на меня, будто солнце яркое, теплое, полуденное...
      Василиса прервала его.
      - Скажи-ка лучше ее величеству, что ты там слышал у французов и в кой вечер?
      - Скажу все, как есть и как было, и нечего мне скрывать от пресветлой нашей благодетельницы. Было то в един от беспутных вечеров в покоях лейб-медика вашего величества графа Лестока на Фонтанке, а я находился в то же самое время в оном же доме, музыки ради. И был там маркиз Шетарди. Перед гостями говорил он много по-французски, а о чем? Разобрать я не мог, ибо не знаю того языка. Однако слышал их многое и гнусное посмеяние. И как я мог понять, были там же и некоторые офицеры, и между прочим всех смешил своими словами бригадир Грюнштейн. Ему хлопали в ладоши. Был там еще поручик Рыхловский, обер-кригс-комиссар Зыбин, генерал Румянцев, штабс-ротмистр Лилиенфельд, адъютант Степан Колычев, подпоручик Акинфов, дворянин Николай Ржевский, поручик Иван Путята и другие. Напившись изрядно, подняли они споры и разговоры о тебе, государыня-матушка, и о жене адмирала Лопухина. А что они говорили, непристойно мне передать вашему величеству, неприлично с подробностями всего его, шетардиева, дерзостного поношения и других офицеров. Пускай простит уж меня господь всевышний и ты, великая царица, но не могу я тебе того донести.
      - Говори! - почти крикнула Елизавета, капризно топнув ногой... - Могу ли я выпустить тебя из дворца, пока не откроешь мне все оное воровство?!
      Слепой съежился. Испугался. Лицо царицы стало жестоким.
      - Говори! - прошипела она, испугав даже свою мамку.
      Слепец, еле переводя дух от страха, продолжал:
      - Шетарди называл тебя, матушка-государыня, неблагодарной и того хуже. Похвалялся: будто бы милостию своего короля он тебе денег передавал несть числа, когда-де ты была принцессою, а на те деньги якобы ты овладела царскою короною. Говорил он, что ты тогда была бедная, одинокая и льстилась к нему. И он тебя жалел. А Грюнштейн каялся в том, что водил гвардейцев в Зимний дворец для тебя... Обижается он на твоих вельмож... Не для них, мол, мы старались, а скипетр им попал... После опять говорил Шетарди... Смеялся над Сенатом.
      Слепец закашлялся, хрипло произнес: "Не могу".
      - Не тяни! - топнула на него Елизавета.
      Слепец продолжал:
      - А потом, когда стала царицей, обманула-де и короля французского, не заключая с ним союза, обманула и его, Шетарди, а он-де близко сошелся в те поры с особою твоего величества... После сих речей он спросил Лестока: "Рыхловского тоже оттерли от двора?" Лесток сказал: "Спросите его самого, он сидит тут же!" Все стали кричать наперебой, спрашивать поручика Рыхловского.
      Елизавета побледнела. Опустилась в кресло.
      - А поручик что?!
      - Он вскочил со скамьи, стукнул кулаком по столу и крикнул: "Подлые речи слушать не желаю! Про царицу клеветать не дозволю! Достоит ли офицеру позорить клеветою какую ни на есть женщину, а не токмо матушку-императрицу?!" И, хлопнув дверью, поручик ушел. Его пытались задержать, но не смогли. После его ухода граф Лесток сказал: "Теперь он опасен. Надо его застрелить!"
      Слепец заупрямился: "Не могу, не могу больше!.. Не губи, красавица-государыня! Не заставляй хулу на тебя устами моими повторять?.."
      Елизавета вынула из шкатулки пригоршню золота и отдала слепцу.
      - Говори! Я должна все знать, а после ты сыграешь мне пиесу... Будешь награжден мною за свою музыку и за свою правду.
      Жалобным голосом продолжал слепец:
      - И сказал Шетарди, якобы женщины такие, да еще коронованные, имея власть великую над мужчинами, не могут удовольствоваться единым мужем, хотя бы и законным, тому-де свидетельством являются истории многих дворов. И называл он Елизавету Великобританскую, и поминал Марию Стюарт и всяких иных заморских цариц, у всех-де были любовники, и все-де тем промышляли, ища себе поддержку среди войск и царедворцев. И спорили они о том, чья фигура лучше и лицо также, царицы или жены морского генерал-комиссара Лопухиной. Лилиенфельд и Грюнштейн сказали, что, по их мнению, всеконечно, Лопухина много прекраснее вашего императорского величества и много лучше танцует менуэты, чем ты, царица.
      Заметив, что Елизавета почувствовала себя нехорошо, Василиса засуетилась, подала ей кувшин с водой, к которому та и прильнула с жадностью.
      - Довольно, - пошептала она, - благодарствую. Иди.
      Василиса толкнула слепого в плечо, и тот исчез.
      - Однако же, слава богу, что я про то узнала. Я сама опасалась того шетардиева предательства и не оставлю его втуне, - сказала Елизавета. Могу ли я после того быть союзницею Франции? А Лопухина? Гадкая баба! Фу!
      Василиса назвала ее в угоду царице коротко, по-солдатски. Елизавета снова крепко обняла и облобызала свою мамку.
      - Теперь я знаю, что всего оного причиною, - сказала она, - все те офицеры, солдаты и прихлебатели моего двора времен, когда я была принцессою. Возведши меня в степень государыни, они хотят, чтобы я была таковою же и на престоле и не спрашивала бы с них строгостию своею повиновения... Бывая временами мне равными, они хотят, чтобы я оставалась в оном положении и с державою и скипетром в руках и не считала их холопами своими! Не бывать сему! Царица я!..
      Елизавета крупно, по-мужски, зашагала из угла в угол. Она погрозила в окно кулаком.
      - Постойте! Увидите, какая я. Все увидите! Меня судят, а я хочу по-своему жить. Чрезмерная воздержанность означает слабость и хилость, иногда осмеяния достойную, как в мужчине, так и в женщине. Притворная стыдливость - украшение трусов. Повинен ли человек, имеющий голову, в том, что мыслит? За что винят меня, имеющую первостепенную красоту?..
      Сказав это, она снова остановилась перед зеркалом. Затем голосом командира произнесла:
      - Советоваться будем. Вечером, после всенощной, собери у меня моих советниц: Мавру Егоровну Шувалову, Воронцову Анну, Елизавету Ивановну и нового духовника моего отца Дубянского, а теперь, дорогая Василисушка, собирайся к вечерне... Пойдем наши прегрешения замаливать. Думается велики они есть, коли так много о них говорят во всех заграницах даже... Собирайся.
      Василиса втайне торжествовала. Наставление Бестужева она выполнила в точности. Значит, теперь будет награда от него.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      После богомолья Елизавета в скорбном молитвенном настроении хотела расположиться на отдых, но ординарец доложил, что в приемной просит разрешения войти Александр Иванович Шувалов, один из помощников начальника тайной канцелярии Ушакова.
      - Опять?!. - недовольно вздохнула она, раскрыв Псалтырь. - Ну, пускай идет!..
      Шувалов, как всегда касаясь пальцами правой руки пола, низко поклонился царице.
      - Что, Иваныч! Иль неотложность? - спросила она.
      Шувалов, согнувшись, мягко ступая по ковру, подошел к ней и поцеловал ее руку.
      - Прости, государыня!.. Бью челом тебе, матушка! Охрани люди твоя от беса полуденного!..
      Елизавета озадаченно вздернула тонкими бровями.
      - Слушаю тебя.
      - Позорно мне, пресветлая наша владычица, и говорить-то тебе о сем блудодеянии врагов царей и церкви... Ни геройства, ни добродетелей, ни самоотвержения не жди, государыня, от оных людей... Вот взгляни своими святыми очами.
      И Шувалов подал Елизавете небольшую железную табакерку, покрытую лаком, с рисунками на крышке.
      - Видите, ваше величество, се табакерка, а на крышке у нее намалеван пасквиль - пять персон мужских и одна женская... Женская бесстыдно нагая, без одежды, лицо полное и волосы такого же цвета, как и у тебя, матушка, а на голове у нее царская корона... И тут же, как изволишь видеть, государыня, намалеваны тех персон разговоры, зело неприличные, на английском языке...
      - Где ты взял?! - побагровела от волнения Елизавета, бросив в угол табакерку.
      - На Гостином дворе... Жиды привезли... Купцы ихние... И такую же именно табакерку видели мои сыщики у известного вам лейб-компанца Грюнштейна... еврея...
      - Грюнштейн? Ах он, блудник! Прелюбодей! Осквернитель царствия божия!.. - вся затряслась от негодования Елизавета. - Взять его и, наказав кнутом, выслать вон из нашей столицы! Об изъятии сих табакерок объяви генерал-прокурору князю Трубецкому издать приказ...
      - Слушаю, ваше величество!
      Шувалов поклонился и хотел выйти, но царица его остановила:
      - Оставайся. У нас совет будет. Готовьтесь. Дело есть.
      Некоторое время Елизавета сидела в тяжелом раздумье, слезы выступили у нее из глаз...
      На следующий день вышел указ:
      "О неупотреблении в продажу табакерок и прочих вещей с пасквильными фигурами", и, кстати, выпущен в свет изготовленный еще 2 декабря именной указ Сената "О высылке как из великороссийских, так из малороссийских городов, сел и деревень всех жидов, какого бы кто достоинства и звания ни был со всем их имением за границу и о невпускании оных на будущее время в Россию, кроме желающих принять христианскую веру греческого исповедания".
      Грюнштейна наказали кнутом и выслали в подаренную ему царицей вотчину в Пензенском уезде, оставив в его собственность 3591 четверть земли и 927 крепостных крестьян.
      Придворные недоброжелатели нашептывали царице, что этого наказания мало и что "еврею не гоже иметь вотчины и толикое множество православных душ у себя в крепости". Но царица своего решения не изменила, приведя этим в великое удивление своих вельмож...
      Указ об изгнании евреев из России Сенат разослал немедленно же губернаторам и воеводам по всей стране.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      По дворцовым коридорам поползли шепоты:
      - Слыхали?
      - Что?
      - Фаворит Рыхловский-то уже!..
      - Когда?
      - Вчера приказ издан не допускать в караул к покоям...
      - За что?
      - Никто не знает...
      - Бедный!..
      - После сего отдаления будет иное чье-нибудь приближение.
      - Ох, ох, ох! Каким источником новых горестей для России явится сей новый неизвестный?..
      - Ш-ш-ш!
      - А Алексей Григорьевич что?
      - Пьет в Царском Селе... Генералы, царские гонцы, привезли к нему мать... Он устраивает пиры в честь своих родственников...
      - А царица?
      - Я вижу ее среди изобилия... Наскучив всякими великолепиями, вместо забав, она начинает получать одну тоску... Окруженная многими обожателями, привлекая их любезностию сердца своего, она часто плачет...
      - Она и должна плакать!
      - О чем?
      - О том, что Лопухина красивее ее... Я видела Рыхловского. Он танцовал с Лопухиной в присутствии царицы... Сам Разумовский посматривает в сторону супруги вице-адмирала... Она поражает своею красотою многих...
      - Вчера на балу она при всех поставила на колени Лопухину и ударила ее по щеке.
      - Быть беде!.. Вчера же царица так разгневалась, что не пожелала принять калмыцкое посольство. Уже две недели калмыки, привезя царице подарки, обивают пороги в иностранной коллегии...
      IV
      Тихо дремлет в снежных горах Поволжья Нижний Новгород. Горят свечи в доме Гринберга. Залман молится. Что же ему, старому человеку, гонимому властями, оставленному сыном, - что же ему теперь делать, как не молиться? Превыше всего бог! Талмуд учит: "Всею душою твоею люби бога и тогда, когда он отнимает у тебя душу твою, когда для прославления имени его тебе приходится жертвовать жизнью твоею". По впалым морщинистым щекам Залмана текут слезы и тонут в курчавой седой бороде, обрамляющей лицо. Близость страданий предчувствует он. Вчера один русский мелкий торговец потихоньку передавал Залману, что в Нижний пришел какой-то приказ против евреев. На губернаторском дворе пристава болтали о нем, о Гринберге. Что именно, торговец того не слышал.
      Рахиль сидит у окна. Она видит большую яркую звезду. И мысли ее растут.
      Ночь холодна. Вдали, там, во мраке, занесенные снегом Ока и Волга, а за ними дремучие леса, и где-то далеко в лесных пустынях скитается Рувим, отыскивая место, где можно было бы жить еврею, куда бы и отец и сестра могли перебраться из Нижнего.
      - Что же такое совершается кругом? И что сильнее: правда или царь?
      Много всего передумала Рахиль после ухода Рувима.
      Сегодня утром она читала книгу пророка Ездры. Был большой пир у персидского царя Дария, после чего царь уснул. Трое юношей-телохранителей решили положить под изголовье ему записки, в которых написали - что в мире всего сильнее. И чье слово окажется разумнее других, - даст пускай тому царь Дарий великую награду. И будет тот одеваться багряницею, и пить из золотых сосудов, и спать на золоте, и ездить в колеснице с конями в золотых уздах, носить на голове повязку из виссона и ожерелье на шее.
      Один написал: сильнее всего вино; другой - царь, третий - женщины, а над всеми победу одерживает истина.
      Дарий велел юношам объяснить их ответы.
      Первый сказал: "О мужи! Как сильно вино? Оно делает одинаковым ум царя и сироты, раба и свободного, бедного и богатого. И всякий ум погружает оно в веселие и радость".
      Второй юноша сказал: "О мужи! Не сильны ли люди, владеющие землею и морем и всем содержащимся в них? Но царь превозмогает и господствует над всеми. Если скажет, чтобы люди ополчались друг на друга, они исполняют; если пошлет их против неприятелей своих, они идут и разрушают города и стены и башни, и убивают и бывают убиваемы, но не идут против слова царского. А когда победят, они все приносят царю, что получат в добычу. И те, которые не ходят на войну и не сражаются, но возделывают землю, после посева, собравши жатву, также приносят к царю. И понуждая один другого, несут царю дани. О мужи! Не сильнее ли всех царь, когда так повинуются ему люди?"
      Третий сказал: "О мужи! Не велик ли царь и многие из людей, и не сильно ли вино? Но кто господствует над ними и владеет ими? Не женщина ли?"
      "Жены родили царя и весь народ, который владеет морем и землей. И от них родились и ими вскормлены насаждающие виноград, из которого делается вино. Они делают одежду для людей и доставляют украшение людям. Если собирают золото и серебро и всякие драгоценности, а потом увидят женщину, хорошую лицом и красивую, оставивши все, устремляются к ней более, чем к золоту и серебру и ко всякой дорогой вещи. Из этого должно вам познать, что женщина господствует над вами".
      "Берет человек меч свой и отправляется, чтобы выходить на дороги и грабить и красть, а похитит и ограбит, - относит то к возлюбленной".
      "Многие сошли с ума из-за женщины и сделались рабами через них. Многие погибли и сбились с пути из-за женщин, но... неправедно вино, неправеден царь, неправедны женщины, несправедливы все сыны человечества и все их дела таковы, и нет в них истины, и они погибнут в неправде своей, а истина пребывает и остается сильною ввек и живет и владычествует из века в век. Она есть сила и царство, и власть и величие всех веков: благословен бог истины!"
      Раздался стук в окно. Рахиль вздрогнула. Мысли оборвались. Залман тоже вскочил, уронив одну из свечей.
      Кто-то неистово забарабанил в дверь; послышались многие голоса на дворе.
      - Кто там?! - крикнула Рахиль.
      - Отворяй! - долетало снаружи.
      - Отвори... - опустившись на скамью, тихо сказал Гринберг. Пришли...
      Девушка отперла. С улицы в горницу ввалились полицейский комиссар и солдаты.
      - Бери его! - указал полицейский на Залмана.
      Солдаты окружили старика. Быстро, на память, как заученную молитву, полицейский затараторил что-то, поглядывая в бумагу. О чем он говорил понять было невозможно. Одно уловила Рахиль, что "по поручению венценосной, благочестивой государыни императрицы Елизаветы Петровны" явились они за тем, чтобы отвести "нижегородского купца Гринберга" в острог. Рахиль бросилась к отцу, но ее грубо оттолкнули. Старик не понимал, в чем дело, глядел слезящимися, недоумевающими глазами на полицейского, тихо повторяя: "Майн готт! Либер готт!"
      Рахиль снова бросилась между отцом и полицейскими:
      - За что?! За что?!. Уйдите!
      Пристав опять оттащил ее в сторону, приказав держать ее солдату.
      - Того требует закон!.. - раздался его грубый голос. - Сами виноваты!
      Залмана подхватили под руки, поволокли на улицу. Рахиль, вскрикнув, без памяти повалилась на пол.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      С зажженными факелами вели Залмана по улицам города в кремль. Дорогою к ним присоединилась еще одна команда солдат - и тоже с факелами, и тоже с арестованным. Залман, как ни был поражен случившимся, все же распознал немца Штейна.
      Еврея и немца связали друг с другом за руки и погнали дальше. На улицу высыпали обыватели с фонарями в руках.
      - Давно бы неметчину в кандалы!.. Ишь, налопался русской крови! Погосподствовали, будет!
      Больше всех злорадствовали мелкие посадские люди. Они плевали в лицо Штейну, злобно ругались всячески. Многим насолил этот немецкий купец. Радость великая была на лицах зевак, освещенных факелами конвоя.
      - Немца ведут!.. Немца ведут!.. - кричали в толпе. Полицейский комиссар тыкал пальцем в сторону Залмана и кричал: "Плюйте в него, что вы?!" Но его не слушали. Неукротимая, бешеная, накопленная в течение многих десятилетий, вспоенная и вскормленная бироновщиной, немецкими генералами Минихом и Остерманом, их капралами, унижавшими русский народ, бурно бушевала кругом злоба против немца. Толпа готова была разорвать Штейна на части. Полицейский комиссар вынужден был пригрозить оружием разъяренной толпе, предупреждая, что он не допустит самосуда. Толпа отхлынула и с криками и угрозами продолжала следовать поодаль за арестованным Штейном.
      В кремль никого не пустили. Через Дмитровские ворота арестованных повели по кремлевскому съезду к Ивановской башне и заперли в каземате, где некогда сидел раскольничий вождь - диакон Александр, казненный на Благовещенской площади перед кремлем. В эту башню сажали наиболее опасных преступников.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Рахиль очнулась, но не могла понять, что случилось? Возникали сумбурные мысли и образы в сознании. Вот он - третий юноша стоит перед царем Дарием и говорит об истине. Юноша Зоровавель. Но где же отец?! И где же истина?!
      Рахиль с испугом и удивлением огляделась кругом. Значит, это не сон, а правда, что отца увели в тюрьму?! Свеча тихо догорала на столе, на котором осталась рукавица одного из солдат. Рахиль опустила голову на руки и зарыдала.
      V
      Епископу Димитрию Сеченову стало известно о случае с попом Иваном. Кто донес - тайна. Сам поп, конечно, ни за что бы на свете не сказал. Нападение разбойников на церковных служителей не на шутку обеспокоило епископа и губернатора.
      Недавно ограблена ими расшива (пристав до сих пор в смирительной рубашке сидит - помутился рассудком). Бурлаки утекли кто куда, не желая ничего говорить о разбойниках. Всполошился и работкинский вотчинник, бывший фаворит ее величества Шубин. Его тоже навестили непрошеные гости. А этот может и самой царице нажаловаться. Чего ему стоит? Когда-то очень близким человеком к ней был, первая любовь ее. А князь Баратаев? Этот уже и вовсе не замедлит донести царевичу Грузинскому в Питер. Ведь и его не оставили без внимания непрошеные низовые гости. И теперь, можно сказать, под самым городом они напали на преданнейшего начальству попа.
      Что делать? А главное, где их ловить? Говорят, логово их под Козьмодемьянском на земле казанского губернатора.
      - И чего тот дремлет? - угрюмо разводил руками Друцкой. - Пошлю гонца к нему с промеморией. Пускай ловит их. Ему ближе, да и солдат у него больше. А что я могу? Хотя бы мордву-то в страхе держать - и то бы хорошо с моим гарнизоном!
      Епископ, видя, что теперь от губернатора толку не добьешься, решил повести следствие сам, через своих людей. Тайно ночью вызвал к себе старца Варнаву.
      Окна велел наглухо загородить ставнями, лишних людей удалил из соседних помещений.
      - Человек ты правдивый и бесстрашный... - тихо заговорил Сеченов, слово божие в твоих устах живет не праздно, а с пользою для государства и церкви... И поэтому прошу тебя сказать мне чистосердечно: что ты знаешь о расплодившихся в нашей губернии ворах?.. Кто они? Сколько их? Откуда явились? Не могу я добиться толку ни у кого... Губернаторские сыщики, видимо, сами боятся... На кого же мне положиться, как не на своих людей?
      Варнава хитро улыбнулся. Веселые морщинки разбежались у него по лицу.
      - Точно, ваше преосвященство, малые и большие воры рыскают по лесам... - вкрадчиво заговорил старец, иногда останавливаясь, пожевывая губами. - Приходили и ко мне, а с ними сескинский мордвин Несмеянка Кривов... Но ушли посрамленные... Не устояли перед словом божиим... Самый опасный из них - Несмеянка.
      - Заковать его в железа... - сурово произнес епископ. - Нечего потворствовать!
      - Нельзя, ваше преосвященство... Убьют они меня... И многих наших побьют... Надо бы миром. В полном согласии...
      - Как же ты мыслишь?
      - Пойду я к ним сам... Пойду со словом уветливым, простым и добрым... Жду вашего к тому подвигу наставления.
      Епископ задумался. В самом деле, о чем может духовное лицо повести речь, придя к ворам? Над этим недолго, однако, ломал свою голову Димитрий Сеченов. Привык он обращать в христианство и повиновение всяких людей. Вдруг он весь просиял, поднялся с своего кресла и быстрыми тяжелыми шагами в надетых на босую ногу татарских сафьяновых туфлях заходил из угла в угол по келье.
      - Правильно! Христос показал нам пример. И воры тоже имут сердце... И у них есть душа. Мы - слуги всевышнего - отличаемся от слуг государевых своим милосердием и человеколюбием.
      Сеченов взял с полки маленький серебряный молоточек и резко постучал им в медную чашу на столе.
      Как из земли вырос худой щупленький человек с гусиным пером за ухом. Его нос был длинен, худ и прозрачен.
      - Садись, Михеич! - указал на скамью Сеченов и размашистым движением взял с полки листы пергамента.
      Епископ медленно, с расстановкой, начал говорить, а его секретарь торопливо записывал:
      "Жаиатаиаеа параеапаоадаоабанаоагаоа оатацааа нааашаеагао
      Даааваиадаа, иажаеа параеажадаеа баеа рааазабаоайанаиак".
      "Сей святый и преподобный отец наш Давид был прежде разбойник, в
      пустыне живший и не мало зла сотворивший. Многих убивая, так зол и
      суров был, яко никто иной. Имел он под своею властью дружину более
      тридесяти человек, разбой с ним творивших. Однажды, сидя с ними на
      горе над Волгою, раздумался он о житье своем и убоялся своих
      согрешений перед богом, ибо много зла содеяно было им. И, оставив
      всех, бывших с ним, он пошел в монастырь. Ударил он в ворота, и к
      нему вышел вратарь, который и спросил его: чего он хочет. Давид
      ответил ему: "Черноризец, пусти меня!" Вратарь пошел и, увидав
      Давида, сказал: "Не можешь зде быти, яко много ты согрешил, и мног
      труд в обители имеет зде братия и великое воздержание, ты же иного
      нрава, человек, и заповеди монастырские не можешь хранить". Давид,
      молясь, сказал: "Все, что велите мне, все себе сотворю, токмо
      приимите меня!" Игумен взял его в монастырь. И начал Давид
      подвизаться воздержанием и обучать себя смирению, и в скором времени
      всех, которые были в монастыре черноризцы, превзошел добродетелями.
      Однажды сидел он в келье, и явился ему архангел Гавриил и сказал:
      "Давид, Давид, простил тебя господь за грехи твои и будешь ты отныне
      чудеса творить!" И после этого он многие чудеса сотворил: слепых
      просветил, хромых ходить вразумил, бесноватых исцелил. И пожил лет
      порядочно, и предстал перед господом богом защитником душ наших.
      Аминь!"
      Сеченов начал молиться. Вслед за ним коленопреклоненно принялись отбивать поклоны старец Варнава и архиерейский секретарь. Помолившись, Сеченов спросил Варнаву:
      - Внял ли ты сему сказанию о праведном отце нашем Давиде?!
      - Вразумлен, - смиренно ответил старец.
      - Теперь видишь, что и разбойники люди, и могут исправиться, покаявшись.
      - Вижу.
      - Солнце непрестанно изливает свой свет на весь мир, - продолжал епископ, - так и священнослужители должны свое милосердие и божие слово направлять ко всякому человеку, особенно заблудшему. Не так ли?
      - Точно, ваше преосвященство.
      Сеченов кивнул секретарю, чтобы вышел, и, глядя в упор на Варнаву, сказал:
      - Благолепие святынь украшает церковь, подвиги и христианское отречение от земных благ украшают старцев-схимников... И не было бы для тебя радости служения господу богу, если бы, находясь в темных лесах, среди диких зверей и разбойников, ты не попытался бы смягчить их своенравие...
      Старец склонил голову.
      - Воистину так, ваше преосвященство.
      - Своим толмачам и писцам прикажу я писать житие святого Давида во многих листах и на русском, и на мордовском, и на черемисском, и на татарском, и на чувашском языках, и вручу их тебе... Бесстрашно и отважно, как подобает апостольскому чину, ты отнеси их в разбойничьи гнезда и призывай несчастных на путь спасения. За подвиги эти ждут тебя великие награды из губернаторской и епархиальной казны... Идешь ли?