Вступление

– Анна, вы не будете спорить, что, говоря о российском интеллигенте, интеллектуале-современнике, на Западе сейчас все чаще вспоминают вас и людей, с которыми вы близки. Как вы к этому относитесь?

– Вы знаете, это довольно странно. Лет сорок назад мы уж точно не предполагали, что так сложится. Мы даже не думали об этом. Особенной ответственности – нет, не чувствую. Каких-то неудобств тоже не испытываю. Испытываю скорее удивление. Когда мне было двадцать, я в основном занималась тем, что встречалась с мужчинами и читала книги, и из обоих этих источников почерпнула, что мир – не только Россия, весь мир – в кризисе, и интеллектуалы, как вы выразились, остались в прошлом. Мы просто жили, но как-то неспокойно, с большой чувствительностью. Я даже могу сказать, что та причина, по которой из нас что-то вышло, могла бы нас погубить. И второй фактор – это то, что снова появился интерес к людям определенного характера и склада ума, а уже отсюда – рода занятий. Художники, философы, поэты – тогда мы думали, что все это отмирающая порода, это было бесконечно грустно, но и неотвратимо. Никто не мог предполагать, что все сложится по-другому. То, что есть сейчас, большой сюрприз для нас, двадцатилетних.

– Как так случилось, что за несколько десятилетий о новой российской культуре заговорили в мире? Ведь это парадокс, раньше на Западе в открытую говорили, что русская культура умерла, имея в виду, конечно, не классиков, а современную, актуальную культуру людей достаточно молодых. Что изменилось?

– Я не знаю наверняка, но, кажется, возрождение закономерно. По-видимому, Ренессанс – это не веха, а повторяющееся явление, и все циклично. Вы знаете, в конце темного туннеля может быть свет, но к нему нужно прийти. Нужно, во-первых, не бояться. Когда я была юной, я была, с одной, видимой, стороны, безбашенной, решительной, роковой, а с другой – боялась всего и всех. Не состояться, не успеть, остаться неизвестной, нелюбимой, и это было развито во мне до той степени, что я каждый год, начиная с детства, лет с десяти, каждый свой день рождения встречала с вопроса самой себе: «Что ты сделала? Кем стала?» И больше всего боялась ответа: «Ничего, никем».

Я была и тщеславной, и периодами довольно неприятной, но, по большому счету, то, что разрывало меня, не давало смириться, жить тихо и подталкивало к чему-то большому.

Может, я не идеал интеллектуала, вы знаете, я читаю газеты и арт-критиков, которые говорят, что некоторые мои работы поверхностны, а находки – случайны. Кстати, последнее меня радует. Потому что, говоря так, они приписывают мне талант, ведь талант ведет человека к таким находкам, и это очень нестабильная вещь – тебе кажется, что каждая находка – случайное счастье, что вот-вот все исчезнет и больше не повторится, потому что зависит не от тебя, а там, наверху, кто-то ведет твоей рукой.

Ренессанс – это от Бога, это возвращение к настоящему, понемногу, по крупицам. А значит, возвращение к хорошему вкусу, уход от сиюминутного к сильным впечатлениям.

Он случился благодаря людям, которые не сидели сложа руки. Возможно, помимо их воли. Это следствие работы людей, которых сверху вынудили стать художниками.

Их отличие от мастеров предыдущих веков – музыкантов, живописцев, поэтов – в том, что творили они в условиях, когда насыщенность пространства была на пике. Но насыщенность чем? Тем, что позволяло на Западе говорить, что русская культура умерла. И на Западе было много проблем: о той же Франции, например, говорили как о старой усталой стране, запутавшейся в своих проблемах и переставшей дарить миру идеи.

– Кем бы вы стали, если бы не были художником?

– Психологом-волонтером, я и была им достаточно продолжительное время. Рисовала я параллельно. Просто человеком, помогающим людям. Если бы родилась чуть раньше и с большей верой в себя, может, мыслителем или поэтом. Если бы была терпеливее, последовательнее и менее честолюбивой, то могла стать хорошим врачом.

– Что для вас семья? Вы редко упоминаете о своем сыне, при этом довольно часто говорите о муже, с которым живете уже несколько десятилетий, но так и не вступили в официальный брак.

– Олег – замечательный человек, и с каждым годом я открываю его для себя с новой стороны; он для меня все то, чем может быть мужчина для женщины, – любовник, друг, брат, отец.

Я очень благодарна Богу за то, что он появился в моей жизни. Хотя, когда он появился, я думала, что это какое-то мое личное проклятие, столько слез было пролито, я тогда, наверное, впервые увлеклась сама – до того все больше позволяла себя любить, – и тут, в общем, случилась катастрофа, меня трясло по каждой мелочи, я совершенно сошла с ума.

Наверное, это было связано с тем, что я не могла смириться с приобретенной зависимостью, ведь любовь – это всегда зависимость, и для гордой натуры это может быть очень болезненно. В общем-то тогда я немного сошла с ума.

Постепенно я с этим справилась, а в итоге годы показали, что это один из центров моей жизни. Но мы расходились неоднократно и надолго. Наш сын Анджей – довольно закрытый человек, он молод, пока ищет себя. Мы пустили его в вольное плавание с ранних лет. Тогда, в Москве, нам было стыдно, когда наши московские знакомые перехваливали своих детей, будто это самые одаренные создания в мире. По сути, они, конечно, иносказательно говорили о том, сколько денег в них вложили, но ребенок не актив, он может и не дать отдачи.

Талантливый ребенок – это и счастье для родителей, и ответственность. Обычно рука об руку с талантом идет что-то, что мешает человеку жить. В какой-то мере талант – это нестабильность и моментами несчастье для самого человека, если он не может справиться с оборотной стороной.

Но это дар Бога, а не результат усилий родителей. Да и, как показывает жизнь, никогда деньги, как некоторые говорят, вложенные в ребенка, не определяют то, кем он становится. Дар чаще приходит туда, где его не ждут, и освещает существование людей, уже потерявших надежду.

– Можно спросить – почему Анджей? Такое необычное имя, не европейское и не русское, а польское.

– Это очень смешная история. Мы были в Польше, в Кракове, а потом я узнала, что беременна. При этом мы с Олегом любили эти безумные, страстные фильмы Анджея Жулавского, да и однажды, в начале наших отношений, я приводила в пример завязку их романа с Софи Марсо. Поэтому – Анджей.

– Что дала вам Россия? Я так понимаю, что у вас нет постоянного места жительства в Европе, вы все время перемещаетесь. Часто бываете в России?

– Россия в годы моей молодости была благодатной почвой для моего обостренного чувства справедливости. И это на фоне грандиозного тщеславия и эмоциональной нестабильности.

Перемещаюсь я как из-за особенностей моей деятельности, так и из-за особенностей характера. Неустойчивость личности я хоть и преодолела, а вот неусидчивость – нет. Я сильнее, чем современная молодежь, жадна на впечатления.

На самом деле, сейчас в моей жизни счастливая пора. Многое удалось, мы не тратим время и силы на споры, мы наслаждаемся жизнью в гораздо большей степени, чем в юности. Мы любим Россию, особенно ту, которой она стала в последние годы. Любим в ней и свою безумную молодость. Но не сожалеем о ней, рады, что и молодость прошла, и культура возродилась. Мы нашли себя одновременно со страной или даже чуть раньше.

Сейчас нам хорошо и в России, и за ее пределами, потому что хорошо с самими собой и друг с другом.

– Вы в ваших работах часто прибегаете к противопоставлению «черного» и «белого» в природе вещей, человека. По-моему, сейчас мы в развитии культуры идем к полному доминированию «белого» и непризнанию «черного». Вы в этом смысле не попадаете в вектор культурного развития. Неужели художник может быть убийцей?

– Художник, думаю, может быть убийцей, но в этом случае дар его будет скоротечен. Что касается вектора развития европейской культуры, то я с вами согласна. Я в этот вектор не попадаю и попасть не хочу, поскольку это не что иное, как идеология и пропаганда. Мир движется к светлому, предпринимает попытки построить «новый гуманизм», и это хорошо, это закономерно. Так же закономерен вектор в искусстве, декларирующий приоритет светлого. Но если искоренять черное из искусства, это значит, что мы хотим через несколько десятилетий полностью стереть память о «темном». А это ложь. Я не хочу пропагандировать ложь, пусть даже из лучших побуждений.

Если говорить о моих картинах, то изображение убийства там – это не убийство вовне, а убийство самого себя изнутри. «Черное» и «белое» – это есть начала одного и того же человека, это борьба противоположностей, самая острая борьба для человека, одаренного талантом. Демоны пристают к стоящим людям, с ними надо иногда бороться, иногда – учиться сосуществовать.

Считать, что их не существует, вот это самоубийство.

– Как, на ваш взгляд, можно построить гуманное общество?

– Это сложнейший вопрос. У людей должна быть вера в то, что они могут делать хорошее сами. Силы и вера в то, что они люди. Что они не настолько унижены, чтобы опуститься до равнодушия, озлобленности и отрицания своих естественных стремлений к добру.

– Я в одном из ваших интервью слышал, как вы говорили о служении. И еще об испытаниях и «походе» за мудростью. Ваши суждения показались мне необычными…

– Философы ходили за мудростью в народ. Когда-то в юности я решила последовать их примеру, а заодно и поставить на место своих, что называется, внутренних демонов. Что-то получилось, что-то нет. Я мыла полы в медицинском учреждении, заодно наблюдала за жизнью врачей, пациентов. Потом я продавала музыкальные диски в магазине. Это было очень романтическое время, и во многом благодаря этому я сейчас рассказываю вам всю эту ерунду.

Я стою на краю и смотрю вниз. Вид на землю с высоты двадцать второго этажа. Это единственное, что мне остается. Единственный мой выбор. Мне ничего не дорого и ничего не жаль. Я уже практически ничего не чувствую. Поэтому мне осталась только эта земля.

Вид с высоты двадцать второго этажа. Его никто не может отнять. Должно же быть что-то, чего никто не сможет отнять.

Я прихожу сюда, когда ничего другого не остается. Я прихожу, чтобы почувствовать страх или уверенность. Чтобы еще раз увидеть, что и у меня, и у каждого человека на земле есть выбор.

Вариант один – продолжать. Вариант два – на двадцать два этажа вниз.

Здесь я часто задумываюсь о том, что есть наша Земля. С высоты на ней заметны искры. Я думаю, что это искры выдающегося таланта, искры света и тепла. Для того чтобы их сияние стало ярким и сильным, нужно время. Иногда они начинают светить слишком рано и привлекают ненужное внимание. Слишком яркие, они опасны и неуместны.

Добро и зло всегда идут рука об руку.

Искрам таланта то и дело посылаются противодействия, испытания, чтобы они не светили так нагло, так обескураживающе.

Не всех удается погасить. Некоторые становятся сильнее и совершают перевороты, другие превращаются, меняют свою природу. Талант идет рука об руку с болью.

Еще, стоя здесь, я думаю о том, что в юности меньше пола и больше чистого таланта.

В юности мир может рушиться и отстраиваться заново по десять раз на дню.

Еще я думаю о себе как о женщине.

Я всегда боялась любить, ведь, очень возможно, кто-то растопчет твое сердце. Я видела такое не раз. Не по какой-то конкретной причине: просто никто никого не обязан любить. Люди самоутверждаются за чей-то счет, но иногда не знают меры и убивают. Ничего не оставляют донору, ни одной мечты.

И тогда остается только земля.

В глубине души я, как и многие люди, стою на краю каждый день. Сейчас я смотрю вниз и думаю, что было бы, соверши я или кто-то из них шаг в направлении земли. Я знаю, что у меня, как и у многих из них, очень привлекательная внешность, но мои глаза смотрят вниз.

Притяжение существует. В эти моменты я, как и многие из них, чувствую себя живой. И надеюсь на шанс, ведь как бы больно ни было, у меня, как и у них, всегда остается земля.

Это то, что никто не может отнять.

Я такая же, как и многие другие.

Она была вполне довольной жизнью девушкой. Время не текло сквозь пальцы, она как-то осмысленно жила. Пока не случились встречи – одна, другая. Она была разбита.

Голос шептал ей: ты несовершенна, уничтожь это несовершенство.

Она рассматривала свои руки и с трудом удерживалась, чтобы не полоснуть по ним лезвием, но не выносила вида крови и не могла терпеть боль.

Однако соблазн был велик, а душа вывернута и растоптана. Это было спасением – физическая боль против душевной.

И лучше так, чем под поезд, ведь у нее тоже была привлекательная внешность…

Она думала о детях, о тех, что любят безо всяких условий. После последней попытки – нет, надежды рассыпались.

Все иллюзорно – обещания, вера, отношения между людьми. Все – только минута перед оргазмом. Когда он смотрит на нее – в этом есть любовь. Мгновение. Вспышка. Любовь рассеялась, ведь любить долго – накладно.

Она заливалась слезами в ванной, по дороге на работу и домой. Засыпала и просыпалась в слезах. Стала красивей культом несчастья. Хотела убить любовь любовниками, но не смогла, потому что тело было настроено на того человека и другого не хотело.

В ее голове что-то смешалось. Просуществовало некоторое время спокойно. А потом взорвалось.

Когда они занимались любовью, это было прекрасно, но больше их ничего не связывало. Они сводили друг друга с ума депрессиями, ревностью и отчаянием. Потом снова цеплялись, потом снова ранили.

Ей хотелось развязать эту связь, взять лезвие и полоснуть по рукам, чтобы заглушить боль. Она уставала от слез так, что все отпускало, – и тогда могла рисовать, с полуулыбкой, во второй половине ночи, когда слез не осталось, а в голове ни одной мысли, и можно просто рисовать мир.

Может, я ее придумала, но она важна для меня. Не будь ее, не было бы и меня.

Моя версия, что есть люди, не созданные быть счастливыми. В них другая энергия, другая программа – сделать что-то, а потом или жить как все, или уйти. Их создали не для любви, хотя они могут любить, их создали сильными, чтобы они выполнили задачу. Но я пока не знаю, из их ли я числа.

Так что землю я оставляю на всякий случай. С высоты двадцать второго этажа острее чувствуешь, что жизнь в твоих руках, набираешь воздуха в легкие и живешь дальше.

Глава 1

ЖИЗНЬ

Утро. Я просыпаюсь без Олега. Помню, что во сне видела много всего. Первая утренняя мысль – а что, если у меня нет таланта? Совсем. Ни капельки.

Мне страшно встать и посмотреть свои рисунки, чтобы определить. По большому счету, я никогда не слышала объективных мнений на их счет – друзья, пусть даже с превосходным вкусом, но друзья, Олег, люди на выставке? Пиар-менеджеры?

Все, что касается выставки, было вообще не в счет, потому что это имело к искусству такое же отношение, как тарелка супа в забегаловке.

Олег говорил, что у меня есть талант.

В итоге я сидела на кровати и думала о том, что все пропало. Нет жениха, нет целей, нет призвания. Работа есть, но это так противно. Разве это то, чем я хотела заниматься? Олег этого не понимал. Он думал, что это замечательная высокооплачиваемая творческая работа – придумывать дизайн интернет-проектов, ведь сейчас все акценты делаются на Интернет. Конечно, он предпочел бы, чтобы я работала по профессии, архитектором.

Но сколько получает молодой архитектор в Москве?

Сначала он работает «чертежником» на неполный день или берет работу на дом – получает $300–500. Потом он становится архитектором: либо идет в ряды Моспроекта с жестким графиком и зарплатой в 30–35 тысяч рублей, но с возможностью роста. Другой вариант – пойти в большую мастерскую и заниматься примерно тем же, но с более лояльным графиком и зарплатой в 40–50 тысяч. Или можно пойти в маленькую конторку, где в твои обязанности входит все на свете, а перспектива вырасти до главного архитектора проекта по интерьерам квартирок туманна, но зато к тем же самым 40–50 тысячам бывает довольно солидный процент от выполненных проектов. Ну и конечно, есть шанс на собственную практику, это принципиально другие деньги, но никакой стабильности.

Если оставаться в колее карьерного роста, то после просто архитектора есть шанс вырасти до ведущего архитектора с окладом 60–80 тысяч, а затем до главного архитектора проекта со 100–120 тысячами. А я тратила деньги легко – уйма туфель, сумочек, платьев. Я хотела жить сегодня.

Но я могла бы вести себя иначе: как-никак, у меня был жених. Можно было перекинуть вопросы материальной заботы с себя на него. Множество знакомых девушек делали именно так и, кажется, наслаждались жизнью.

Только вот я не могла. Я отказывалась от рабочих проектов только тогда, когда обострялись внутренние противоречия, когда я была не в ладах с самой собой. Если я не делала этого, то вся работа становилась мне отвратительной. Как я могу работать, если не знаю, кто я и зачем мне это.

Поэтому я избавлялась от проектов и оставалась наедине с собой. Я думала, гуляла, пила кофе одна, ходила в кино одна, читала, смотрела дома артхаусные фильмы или, наоборот, легкие комедии – в зависимости от состояния. Читала на английском и французском, листала учебник испанского. Убиралась, готовила. Если могла, рисовала. Все это не было тратой времени и денег – в смысле упущенных возможностей. Это было необходимостью.

Во всех остальных случаях я делала много проектов. Да, я могла свалить все финансовые аспекты своего существования на Олега. Теоретически могла, а практически – это спровоцировало бы очередной срыв.

Периоды, когда я отдыхала, заканчивались именно тем, что я начинала презирать себя за то, что не зарабатываю денег, не выстраиваю фундамент собственного благополучия. Чтобы одна тоска не сменялась другой, я срочно брала работу.

Будучи на полном обеспечении жениха, я бы была полностью разбалансирована, ощущала бы собственную никчемность, бесполезность. Бессмысленность всех усилий, полное поражение. В общем, это было бы равносильно пуле в лоб.

Это с одной стороны. А с другой, я не любила свою работу.

Точнее, ненавидела систему. Если я делала что-то хорошо, то только забывая о том, для кого и для чего все это делаю.

Все шло по обычному сценарию: сначала ты полон надежд и стараешься изо всех сил. А потом оказывается, что все это искусственная конструкция. Модель, которая никогда не сможет работать. Просто мода на Интернет, инновации и все в этом роде. Странные проекты, не имеющие шансов, странные люди, выбивающие деньги под то, что не имеет шансов. Странные люди, финансирующие проекты. Имитация деятельности. Симуляция. В какой-то момент – развал.

А потом – все по новой, с другими людьми или с теми же за другие деньги.

Когда-нибудь меня спросят: где ты была, что сделала? То, чего уже нет, и еще другое, оно развалилось, и вот то, помните? Но ничего не осталось. Деньги потрачены, а жизнь утекла сквозь пальцы. Я пыталась обманывать себя, просто зарабатывать, но мне было противно. Я решила, что это временный вариант, что честнее мыть полы или работать в магазине.

Каждый раз, когда я заходила в McDonalds выпить кофе и видела очередную уборщицу родом из СНГ, старательно оттирающую полы, которые тут же будут испачканы, или расплачивалась в супермаркете за покупки, меня не покидала мысль, что при другом раскладе они могли бы так же, как многие знакомые, работать в офисе, получать зарплату, обедать и ужинать в кафе, ездить на каникулы и выкладывать фото в социальные сети.

То, чего я насмотрелась, позволяло сказать: замени тех людей на этих, немного поучи – и ничего не изменится. Но почему-то эти люди получали гроши, жили непонятно где и непонятно как умудрялись питаться, отсылая большую часть заработка на родину.

Можно было утешиться мыслью, что бардак сейчас везде и нужно выбирать – либо быть сопричастным к чему-то стоящему, например работать над проблемами миграции в одной из дочерних организаций ООН, как одна моя знакомая, получая где-то 50 тысяч в месяц, либо заниматься мартышкиным трудом из-за денег.

Олег считал, что мне повезло – интересная творческая работа. Но просто он не смотрел вглубь, занимался своим предпринимательством, а во все остальное не погружался. Он вообще жил в иллюзиях: думал, что хипстеры – это креативно, а творческая деятельность достойна уважения. Из-за этого у нас разгорались споры.

Надеть очки Ray-Ban – не означает быть умным. Лучше уж солнечные. Работать фотографом в проекте, финансирующемся медийным холдингом в составе финансово-промышленной группы, означает ровно то, что тебя кормит тот самый капитализм, который ты как бы презираешь. Только тебе перепадают крошки со стола. Может, отсюда и корни презрения?

В общем, даже разговоры о том, что

– он подарил ей новый BMW-кабриолет,

– они расстались, но его водитель каждый месяц привозит ей около миллиона рублей наличными на текущие траты, при этом подарил две машины и просторную квартиру в центре,

– он сделал ей предложение кольцом в три карата, конечно же другое она бы не приняла,

– казались мне честнее. Они хотя бы соотносились с духом города.

Еще Олег ничего не понимал про сексизм.

Он просто не задумывался над этим.

Не что чтобы я была феминисткой – в российском понимании этого слова, нет. Я любила мужчин. Но в правильном смысле феминизм не был направлен против мужчин, он говорил о правах женщин – видеть что-то, помимо кухонной плиты, учиться, предохраняться, рожать столько детей, сколько они сами захотят, заниматься научной работой, занимать те же места, что и мужчины, зарабатывать столько же.

О’кей. Зайдем в офис средней руки – или даже крупный офис российской компании. Если будет возможность, то, скорее всего, повысят мужчину, – ведь девочка выйдет замуж, родит, и в общем, непредсказуема и нестабильна.

И вообще, зачем девочке зарабатывать на что-то кроме чулок и ланча? У нее же непременно должен быть мужчина, а вот мужчине нужно думать о семье.

Эта модель ведет к тому, что девочки выходят за первого встречного, вписывающегося в схему: жена дома или немного работает, муж содержит семью. Потом они убеждают себя и всех вокруг, что свадьба, семья, дети – вот это важно и что они-то как раз поймали удачу за хвост. Но на самом деле весь этот проект – от безысходности.

Они вроде как любят, но встреть кого-то получше – брак затрещит по швам.

В общем, еще одна странная конструкция.

Любовь – это же так сложно. А проект – гораздо проще. Чудес ведь не бывает.

Возможно, демоны – это просто отсутствие ангелов. Так сказал один мой друг, когда мы обсуждали тему внутренних демонов, которые мешают некоторым людям быть счастливыми или просто довольными – ценить то, что получается. Значит, непременно нужны ангелы, например дети. Но я уже много об этом думала – мне они нравятся, очень нравятся, но завести ребенка сейчас, не разобравшись с собой, не решив личностные проблемы, по мне, так безответственно. Правда, риск никуда не девается. Проблемы могут спрятаться, замаскироваться, а потом в самый неудобный момент вылезти на свет божий. Этого совершенно не хочется, но никто не может дать гарантий, надо чувствовать себя. Дети чудесны – уверена, мне безумно понравится возиться с ними, я буду получать от этого удовольствие. Малыши. Очень хочу малышей, когда стану кем-то и избавлюсь от этой разорванности внутри себя. Они будут моим стимулом твердо стоять на земле в самом лучшем смысле, быть лучшей для них.

Но это потом, а сейчас надо найти своих ангелов. Я пробовала рисовать, но это не совсем то. Я не кажусь в этом совершенной – в своих собственных глазах. А недовольство собой – оно только подначивает, оно непродуктивно и губительно. Я хочу быть лучше, чище, светлее. А рисование порождает мысли, оценку себя, всю эту грызню с собой. Хочется излучать свет, возможно, кто-то и способен излучать свет в творчестве, совершенствовать себя, становиться независимым, более красивым, сильным. Но я пока не могу. И мне кажется, не только я. Многие творцы, как я это чувствую, жертвовали собой. Копаясь в себе, они не давали зарастать ранам, бередили их, провоцировали все боли. Эта постоянная борьба с естественным здоровым началом обновления, с природой была ценой их творчества. Так было не у всех, но у многих. Такова моя точка зрения.

Может, я и буду рисовать в будущем, может, свяжу с этим свою более понятную будущую жизнь, но это не вопрос сегодняшнего дня. Пока ангелы скрываются где-то еще.

Обычно говорят о смысле жизни, о стержне, но это другая история. Хотя стержень по смыслу того, что я хочу, – ближе. Но это и дети, и профессия, и прошлое – и это другой этап. Что же мне нужно сейчас? Совершенно точно, это не работа двадцать четыре часа в сутки. Да, есть мнение, что все лишние мысли вытравит занятость, а в перерывах ты будешь просто валиться с ног от усталости и ни на какие лишние мысли ни времени, ни сил не останется. Но у меня все ровно наоборот – по крайней мере, в подразумевающихся для этого видах умственной деятельности. Во мне просыпается отрицание – людей с их пороками, лицемерия, интриг, существования без цели. Просыпаться сегодня, зная, что ровно так же проснешься завтра, а начиная с вечера пятницы, о котором будешь говорить начиная со среды, – алкоголь, перемещение по шумным заведениям, траты. Это такая разновидность отдыха. Это мейнстрим, так живут все. А мне это неинтересно и противно, потому что бессмысленно – выходные бесцельны, как и будни, и так неделя за неделей. А поездки в отпуск и на долгие праздники – будто не настоящие, а напоказ. Снова алкоголь.

И так квартал за кварталом. Такая жизнь мне не нравится, она противоестественна человеческому существу, и уж лучше я буду лелеять свою печаль и мизантропию у холста, нежели в шуме, с коктейлями – без малейшего намека на общение. Быть одинокой – в обоих случаях. Уж лучше побыть в тишине.

Ангелы должны быть где-то еще. В каких-то простых работах, в физическом труде. Это не означает, что все, кто работает так, делают это для того, чтобы сбежать от собственных демонов. Это просто их способ добыть себе пропитание, и он может стать и моим. К тому же не сама по себя изнуряющая тело работа делает тебя лучше, как мне кажется. Зрение должно улучшиться, раз основа в простых первозданных вещах. Самая что ни на есть реальная работа, настоящий труд, наблюдение за собственным превращением, за людьми с другой точки зрения. Новая диспозиция. Все будет не так, как раньше. Я постараюсь стать лучше, полезнее. Пойду мыть полы. Например, в супермаркете или поликлинике.

Я буду лучше.

Для начала я никому ничего не сказала. Никто этого не поймет. «Представляешь, она, с образованием, пошла мыть полы». – «Мыть полы, really?» – «Она совсем чокнулась». – «Она всегда была к этому склонна». – «И что, она теперь будет ездить в метро на работу уборщицей? Да уж». – «Да все в порядке с ней, в своем репертуаре, выпендривается!» – «Ой, а я недавно заходила в метро, представляете, там уже не жетончики, а бумажные карточки». – «Ой, я вообще не знаю, что там, я в метро не была лет семь».

Оказалось, что полы теперь моют в основном приезжие из стран СНГ – Таджикистана, Узбекистана, Киргизии. Мне кажется, раньше, в перестройку, этим подрабатывали обычные люди с образованием и профессией, потому что эти профессии и образования перестали кормить. И я бы пошла мыть полы, чтобы прокормить своих детей. Это лучше, чем идти официанткой и терпеть взгляды непонятных людей мужского пола.

Но сейчас убирались бесправные и бессловесные люди, получавшие крохи, умудрявшиеся на эти крохи снимать где-то жилье, отсылавшие большую часть из этих крох домой. Для меня загадка – как они умудряются питаться в таком дорогом городе? А еще большая загадка – находить в себе силы каждый день вставать и идти на свою работу. Что дает им силы жить, не опускать руки? Для меня в их ситуации самым страшным была бы бесперспективность, отсутствие надежд. Но, видимо, я смотрю на это со своей колокольни. У них же другой взгляд, ведь они встают каждое утро.

Главный санитарный врач страны сказал, что в России утвердилось рабовладение. Все эти позиции сосуществуют, и ничего не меняется.

Вряд ли я смогу прочувствовать тяготы их жизни, скорее я прочувствую тяготы жизни девушки на обочине – без образования, хобби, возможно, с дурными привычками. Но прочувствовать их радости смогу! Главное, найти их.

А первое впечатление – они очень зажатые, стеснительные. Такое бывает, даже если есть права, но нет денег.

Самую странную оценку моему решению дал Олег. Он узнал об этом довольно поздно и отреагировал своеобразно:

– Понимаешь, это неплохое дело, но то, как ты объяснила свои мотивы, мне не нравится. Я услышал снобизм избалованной девочки.

Надо сказать, что объяснила я все скомканно. Как обычно, когда речь шла о чем-то действительно важном. Мне становилось стыдно, и я быстро-быстро проговаривала все с дурацкими шутками в совершенно несерьезной манере.

Но ведь если бы он знал меня, он бы понял, что это все от стеснения, от того, что это мне важно. Но он ничего не понял.

– Знаешь, я однажды был на праздновании… даже не помню чего. Празднование после делового форума, для узкого круга. И уже выпили достаточно, был большой стол, и в какой-то момент организатор, немолодой мужик, позвал двух работников, которые что-то монтировали, в общем, были неподалеку. Он сказал: «Ребята, идите к нам за стол». Все было бы нормально, если бы он не продолжил: «Вы что, думаете, что мы, сидящие тут, лучше вас? Нет, мы такие же мужики». И в течение получаса все разбежались, потому что противно, скотство такое. В твоих словах я тоже услышал пренебрежение к «простым людям».