Он закрыл брусочки промасленной бумагой, а затем фольгой, опустил крышку и прижал ее старыми согнутыми гвоздями; для верности он еще прихлопнул сверху рукой так, что взлетела пыль. Спустившись с балки, он поднес брусок к свету и внимательно исследовал его, как будто видел впервые. Он осторожно развернул брусок. Он был темный, как шоколад, размером с игральную карту, восемь дюймов толщиной. На бруске был отчетливый отпечаток. Торговая марка? Стоимость? Таинственный знак? Он никогда не мог определить, что именно это было. Он оттащил балку, которой пользовался, как ступенькой на место в угол, взял лампу и начал подниматься вверх по лестнице. В кармане его жакета лежал маленький кусочек гашиша столетней давности; Джордж Маус давным-давно решил, что никогда не будет прибегать к его могуществу.
      НОВОСТИ ИЗ ДОМУ Он отпирал дверь подвала, когда кто-то заколотил во входную дверь так неожиданно, что он вскрикнул. Он выждал минуту, надеясь, что это какой-то сумасшедший прохожий и стук больше не повторится. Но в дверь снова застучали. Он подошел к двери, молча прислушался - за дверью кто-то выругался. Затем некто с рычанием ухватился за засов и начал снова трясти дверь. - Это совершенно бесполезно,- сказал Джордж громким голосом. За дверью остановились. - Откройте. - Что? - у Джорджа была привычка делать вид, что он не расслышал вопроса, когда он затруднялся в ответе. - Откройте дверь. - Вы знаете, что я не могу сразу открыть вам. Знаете, как это называется? - Послушайте, вы можете сказать мне, какое из этих заведений имеет номер двадцать два дробь два. - А кто вы такой? - Почему в этом городе все на вопрос отвечают вопросом? - Хм. - Почему, черт побери, вы не можете открыть дверь и поговорить со мной, как все люди? За дверью молчали. В голосе за дверью звучала такая неподдельная горечь, что это тронуло сердце Джорджа и он прислушался, не заговорят ли снова; испытывая легкий трепет, он чувствовал себя в безопасности за крепкой дверью. - Не скажете ли,- снова заговорили за дверью и Джордж услышал, как за вежливостью скрывается ярость,- пожалуйста, не знаете ли вы, где я могу найти дом Мауса, Джорджа Мауса? - Знаю,- ответил Джордж,- это я.- Конечно, это было довольно рискованно.- Кто вы? - Меня зовут Оберон Барнейбл. Мой отец... Но скрежет открывающихся замков и скрип болтов прервали его. Джордж шагнул в темноту и втащил человека, стоящего на пороге, в прихожую. Быстрым движением он захлопнул и запер дверь и поднял лампу, чтобы посмотреть на своего кузена. - Какой ты еще ребенок,- сказал он, нисколько не заботясь, что это может быть неприятно юноше. Раскачивающаяся лампа отбрасывала блики на его лицо, изменяя черты; лицо его было длинным и узким, да и сам он был длинным и худым, как ручка во внутреннем кармане его собственной рубахи. Как только что из пеленок, подумал Джордж. Он рассмеялся и потряс его руку. - Ну, и как там, в деревне? Как Элси, Лэйси и Тилли или как там их зовут? Что привело тебя сюда? - Отец написал,- сказал Оберон, как бы не желая тратить усилия на то, что уже было сделано. - Да? Ну, ты знаешь, как сейчас ходит почта. Ну, давай, проходи, проходи. Что это мы стоим в прихожей. Здесь чертовски холодно. Кофе или что-нибудь покрепче? Сын Смоки быстро пожал плечами. - Осторожней на лестнице,- предупредил Джордж и, светя лампой, повел гостя по пустым помещениям и по маленькому мостику, пока они не остановились на потертом ковре, где впервые встретились родители Оберона. По пути Джордж подобрал старый кухонный табурет на трех ножках. - Садись,- предложил он.- Ты что, сбежал из дому? - Отец и мать знают, что я уехал, если тебя это волнует,- ответил Оберон слегка надменным голосом, что впрочем, было вполне объяснимо. С глухим ворчанием и диким взглядом Джордж поднял над головой сломанный стул - при этом его лицо перекосилось от усилий швырнул его в камин. Стул разлетелся на кусочки. - Родители одобрили тебя? - спросил Джордж, подбрасывая обломки в огонь. - Конечно! - Оберон сидел, скрестив ноги и пощипывал себя за колено сквозь ткань брюк. - Ну да. Ты шел пешком? - Нет.- В его голосе прозвучало некоторое презрение. - И ты приехал в город, чтобы... - Чтобы устроить свое будущее. - Ага,- Джордж подвесил над огнем сковородку и достал с полки изящную баночку контрабандного кофе.- Все же, одна деталь: чем ты собираешься заниматься? - Ну, я точно не знаю. Только... Похмыкивая, Джордж готовил кофе и доставал чашки. - Я хотел, я хочу писать, вернее быть писателем. Джордж удивленно поднял брови. Оберон ерзал на своем стуле, как будто эти признания вырывались у него помимо его воли, и он пытался удержать их в себе. - Я думал о телевидении. - Это ошибочный путь. - Что? - Почему-то все думают, что телевидение - это золотое дно. Оберон обхватил правой ногой левую и не собирался отвечать. Джордж, разыскивая что-то на полке и похлопывая себя по карманам, удивлялся, как смогло это вечное желание проникнуть и в Эджвуд. Странно, как быстро молодежь может мечтать о таких безнадежных и бесперспективных занятиях. Когда он был молодым, все двадцатилетние юноши хотели быть поэтами. Наконец, он нашел, что искал: подарочный нож для разрезания писем с гравировкой на эмалированной рукоятке, который он нашел много лет назад в пустой квартире и как следует наточил его. - Телевидение требует большого честолюбия, разъездов и там слишком много неудачников.- Он налил воды в кофейные чашечки. - Откуда ты знаешь? - быстро спросил кузен, как будто он не раз уже слышал это от умных взрослых. - У меня нет необходимых качеств и таланта и я не испытывал неудачу в тех делах, к которым у меня нет способностей. Ах, кофе сбежал. Оберон не сумел скрыть улыбки. Джордж поставил кофеварку на подставку и достал небольшую коробочку разломанного печенья. Из кармана жакета он извлек коричневый кусочек гашиша. - Для вкуса,- сказал он. В его голосе не слышалось недовольства, когда показал Оберону наркотик.- Это лучший сорт из Ливана. - Я не употребляю наркотики. - О, конечно. С видом знатока Джордж отрезал кусочек своими флорентийскими щипчиками, подхватил его и бросил в свою чашку. Он сидел, помешивая в чашке кончиком ножа и глядя на своего кузена, который быстрыми глотками глотал свой кофе. Как хорошо быть старым и седым и знать, как спросить, чтобы не сказать слишком много, но и не слишком мало, чтобы прослыть молчуном. - Итак,- проговорил он, вынимая нож из чашки, чтобы посмотреть, растворился ли кусочек в ароматном напитке,- рассказывай. Оберон молчал. - Садись поближе, налей еще чашечку. Давай-ка расскажи, какие новости дома. Он задавал еще много вопросов. Оберон отвечал короткими фразами, но для Джорджа этого было достаточно. К тому времени, как весь кофе был выпит, из предложений Оберона перед ним раскрылась целая жизнь, которую дополняли мелкие детали и странные совпадения. Он читал в сердце своего кузена, как в открытой книге.
      ЧТО УСЛЫШАЛ ДЖОРДЖ МАУС Он вышел из Эджвуда рано утром, проснувшись, как и собирался, еще до рассвета. Он мог проснуться тогда, когда ему было нужно - эту способность он унаследовал от своей матери. Он зажег лампу; пройдет еще не меньше двух-трех часов, прежде, чем Смоки едва волоча ноги и шаркая спустится в подвал и включит генератор. В груди у него мелко подрагивало, как будто что-то пыталось спрятаться или выскочить оттуда. Он знал пословицу: "Лучше синицу в руки, чем журавля в небе" но он был из числа тех, для кого подобные пословицы ничего не значат. Синица была у него в руках, как он и хотел, но он нервничал; он не раз уже выходил из себя, но он всегда думал, что это были только его испытания и никогда не догадывался, что через это проходили многие до него. Он пытался даже писать стихи о тех жутких чувствах, которые он испытывал и написал несколько страниц, которые аккуратно уложил в зеленый дорожный саквояж; сверху бросил кое-какую необходимую одежду, зубную щетку, что еще? Старую бритву "Жилетт", четыре куска мыла, книгу "Секрет Братца Северного Ветра" и памятку для юристов. Он прошел по спящему дому, торжественно представляя, что это в последний раз перед тем, как отправиться навстречу неизвестности. Дом не казался спокойным. Коридоры были освещены каким-то водянистым зимним светом, комнаты и залы были поистине унылыми и мрачными. - Ты выглядишь небритым, неопределенно проговорил Смоки, как только Оберон вошел в кухню.- Хочешь овсянки? - Я не хотел никого разбудить, включив воду. Я не хочу есть. Смоки возился с дровами у печки. Когда Оберон был ребенком, его всегда изумляло, что он видел, как его отец ночью ложится спать в этом самом доме, а на следующее утро появляется в школе за своим столом, как будто по мановению волшебной палочки или как если бы их было двое. Первое время он даже вставал рано утром, чтобы потрогать отца за не расчесанные волосы и клетчатый халат до того, как он уйдет в школу - это было для него все равно, что раскрыть секрет фокусника. Смоки всегда сам готовил себе завтрак и хотя много лет белая электрическая плита стояла холодной и бесполезной в своем углу, подобно незаслуженно уволенной гордой старой экономке, и Смоки совершенно не умел обращаться с огнем, как не умел делать и многое другое, он все равно не отказывался от своей привычки. Для этого ему нужно было лишь пораньше встать. Оберон с нарастающим нетерпением наклонился над печкой и в одну минуту разжег сердитое пламя. Смоки восхищаясь, стоял за его спиной, засунув руки в карманы халата. Через некоторое время они уже сидели напротив друг друга за тарелками с овсянкой и чашками кофе подарком Джорджа Мауса. Они немного посидели, положив руки на колени и глядя не в глаза друг друга, а в карие бразильские глаза двух кофейных чашек, сдвинутых вместе на столе. Затем Смоки многозначительно кашлянув, поднялся и достал с высокой полки бутылку бренди. - Дорога не близкая,- сказал он и плеснул в чашки с кофе. Смоки? Да, Джордж заметил, что в нем за последние годы появилось чтото наподобие сужения чувств, а выпитая рюмочка разрешила эту проблему, расслабила его. Действительно, никаких проблем - только маленький глоток. Он стал расспрашивать Оберона, уверен ли тот, что у него достаточно денег, есть ли у него адрес агентов и адвокатов дедушки, о наследстве и прочем. Да, у него все это было. Даже после смерти доктора его рассказы продолжали печататься в городской вечерней газете - Джордж сам читал их. Кроме этих посмертных рассказов, доктор оставил кучу запутанных дел - адвокатам и агентам этого могло хватить на годы. У Оберона был свой интерес во всех этих запутанных делах, потому что доктор оставил ему наследство, достаточное для того, чтобы прожить свободно год или около того. Доктор действительно надеялся, хотя был слишком скромен, чтобы сказать это, что его внук и лучший друг смогут совершать небольшие путешествия, хотя Оберона это мало интересовало. Существовало некоторое препятствие, которое Джордж мог легко представить себе. Шутки доктора не всегда были смешными для всех, кроме детей. Позже они приняли форму метафоры или головоломки. Он пересказывал свои разговоры с саламандрами и цикадами со скептической улыбкой, как бы приглашая своих домочадцев подумать, почему он так говорит. Но в конце рассказа все становилось ясно - то, что он слышал от своих собеседников было очень интересно. Пока Оберон рос, ему всегда казалось, что у его дедушки очень большая власть и очень острый слух. Однажды, когда они совершали прогулку по лесу, доктор сделал вид, что он слушает, что говорят ему животные и последует их совету. Оберон никогда не был любителем розыгрышей, а доктор терпеть не мог врать детям. Он всегда говорил, что не овладел этой наукой; может быть, это было результатом его преданности; как бы то ни было, существовал определенный круг животных, кого он мог понимать; это, как правило, были некрупные животные из тех, кого он хорошо знал. Медвежата, кошки, ракиотшельники, длиннокрылые летучие мыши - о них он вообще ничего не знал. Они пренебрегали им - могли говорить или не видели пользы в коротком разговоре - он не мог точно сказать. - А как насчет насекомых и жуков? - спросил Оберон. - Я говорю с некоторыми, но не со всеми,- ответил доктор. - А муравьи? - О да, еще муравьи,- спохватился доктор,- конечно. Взяв внука за руку, он вместе с ним склонился у очередного желтоватого холма и с чувством благодарности и удовлетворения начал переводить ему болтовню муравьев в муравейнике.
      ДЖОРДЖ МАУС ПОДСЛУШИВАЕТ Оберон спал, свернувшись калачиком под одеялом на старом разорванном диване. Его сон был сладок и безмятежен, как будто он и не вставал чуть свет, чтобы проделать неблизкий путь до города сегодня; Джордж Маус, взволнованный до головокружения, не мог уснуть и бодрствовал, продолжая перебирать в памяти разговор с кузеном. Когда они съели овсянку и выпили кофе и Оберон отправился к входной двери, рука Смоки отечески легла на его плечо, хотя ростом он был намного выше отца. Оберон понял, что ему не удастся уйти, не попрощавшись. Его сестры, все трое, выбежали проводить его; Лили и Люси бежали, взявшись за руки, а Тэси катила на своем детском велосипеде. Он предполагал, что так может случиться, но не желал этого, потому что его сестры всегда присутствовали на встрече, проводах и при всех прочих обстоятельствах. Как, черт возьми, они прознали, что он уезжает сегодня утром? Он сказал об этом только Смоки, да и то поздно вечером и взял с него клятву сохранить это в тайне. Он почувствовал, как в нем поднимается тихая ярость. - Привет, привет,- вынужден сказать он. - Мы пришли попрощаться,- сказала Лили, а Люси добавила: - И дать тебе кое-что. - Да, да,- Тэси изящно повернула свой велосипед, выехала на крыльцо и съехала по ступенькам. - Ладно, ладно,- снова сказал Оберон,- вы, наверное хотите привести сюда всю деревню. Они, конечно, не собирались приводить кого-нибудь еще; они считали, что только их присутствие является обязательным. То ли из-за того, что их имена были так похожи, то ли потому, что они появлялись везде вместе, только население в округе Эджвуда с трудом различало Тэси, Лили и Люси. Тэси и Лили были копией своей матери: высокие, длинноногие и игривые, хотя Лили унаследовала от кого-то прекрасные светлые волосы, которые золотыми локонами спадали по ее плечам, как у принцессы из сказки, а у Тэси волосы были кудрявыми и рыжевато-золотистыми, как у Алис. Люси же была вся в Смоки; ростом она была меньше, чем ее сестры, с темными кудрями, как у Смоки, с веселым, иногда задумчивым выражением лица, с врожденной загадочностью в глазах. С другой стороны, Люси и Лили были парой, которая постоянно дополняла друг друга: если одна из них начинала предложение, другая его заканчивала, они на расстоянии чувствовали боль друг друга. В течение нескольких лет они придумывали целую серию шуток, когда серьезным тоном одна задает глупый вопрос, а другая дает еще более глупый ответ. Постепенно их количество превысило сотню. Тэси не принималась в их игры, возможно из-за того, что она была старше. Она от природы была гостеприимной и увлеченной натурой. С другой стороны во всех затеях, праздниках и проказах, которые свойственны подросткам, Тэси была самой озорной, а две ее сестры помогали ей во всем. В одном все трое были похожи: они все имели сросшиеся над переносицей брови, уходившие к вискам прямой линией. Из всех детей Алис и Смоки только Оберон имел брови совсем другой формы. Воспоминания Оберона о его сестрах сводились всегда к их розыгрышам, дням рождения, любовным приключениям, свадьбам и смерти. Когда он был совсем маленьким, они играли с ним в дочкиматери и перетаскивали его из игрушечной ванной в игрушечный госпиталь - он был для них живой куклой. Позже его заставляли быть конюхом и наконец мертвецом - но это когда он уже достаточно подрос, чтобы ему нравилось просто лежать без движения, в то время, пока они хлопотали над ним. И это было не просто игрой: по мере того, как они становились старше, все трое развивали в себе понимание того, что происходило в реальной жизни. Никто не рассказывал им о свадьбе младшей из дочерей Бэрдов, которая выходила замуж за Джима Джея, но они, все трое появились в церкви в джинсах и с огромными охапками полевых цветов и, соблюдая приличия, встали на колени на ступеньках храма в то время, когда жених и невеста произносили слова клятвы у алтаря. Свадебная фотография, на которой были запечатлены эти трое детей в ожидании выхода новобрачных из церкви, позже завоевала приз на фотовыставке - столько в ней было искреннего чувства и никакого позерства. С ранних лет все трое занимались рукоделию, с годами становясь все более искусными, овладевая новыми, непостижимыми секретами искусства вышивки по шелку, плетении кружев, вышивки на трикотаже. Если Тэси что-нибудь первой узнавала от тетушки Клауд или от бабушки, она тут же учила этому и Лили, а Лили передавала свои знания Люси. Они часто сидели вместе, занимаясь делом или бездельничая в музыкальной гостиной, где всегда было солнце. Они плели кружева, обрезали нитки, пощелкивая ножницами, они знали все; стало обычным, что ни печальный ни радостный случай не проходил мимо их внимания, и мало какие события проходили без из участия. Отъезд брата навстречу судьбе не был исключением. - Вот - сказала Тэси, снимая с багажника своего велосипеда корзинку с небольшим пакетом, завернутым в небесно-голубую бумагу,возьми это и открой, когда приедешь в город.- Она нежно поцеловала его. - Возьми и это,- Лили протянула ему еще один пакет, завернутый в бледно-зеленую бумагу,- открой, когда вспомнишь об этом. - Возьми,- Люси протянула ему свой пакетик, завернутый в белый листок,- открой, когда тебе захочется вернуться домой. Оберон взял все три пакета, в смущении кивнул и положил их в свой дорожный саквояж. Девочки больше ничего не сказали, только сели вместе с братом и Смоки на высоком крыльце, а сухие листья, сорванные ветром кружились и падали рядом с ними, собираясь небольшими кучками под сиденьями расшатанных стульев /Смоки считал, что их давно следовало отнести в подвал/. Оберон был молод и достаточно скрытен, чтобы показать, что он хотел уйти из дома без провожатых, поэтому никто не обратил внимания на его нервозность; он же принужденно сел вместе со всеми на крыльце и смотрел на занимающийся рассвет. Затем он хлопнул себя руками по коленям, встал, пожал руку отцу, поцеловал сестер, пообещал писать и по шуршащему ковру листьев сбежал с крыльца, направляясь по дороге к перекрестку, где была остановка автобуса; он ни разу не оглянулся на одинокие фигуры своих близких, вышедших проводить его. - Что ж,- сказал Смоки, вспомнив свое собственное путешествие в город, когда ему было почти столько же лет, сколько и Оберону,- его ждут приключения. - Много приключений,- добавила Тэси. - Это будет забавно,- сказал снова Смоки,- возможно, наверное. Я помню... - Это будет забавно какое-то время,- смешалась Лили. - Не так уж и забавно,- сказала Люси.- Это будет интересно и весело только сначала. - Папочка,- сказала Тэси, глядя на дрожащего отца,- ради бога, не сиди здесь в пижаме. Он встал, запахнув на себе халат. Сегодня днем надо будет обязательно убрать с крыльца летнюю мебель, пока ее не засыпало снегом.
      ДРУГ ДОКТОРА Сместив фокус, Джордж Маус из ниши с старом каменном заборе наблюдал, как Оберон пересек старое пастбище, сокращая путь в Медоубрук. Луговой мышонок в зажатой в зубах травинкой и мрачными мыслями в голове смотрел, как человек двигался в его направлении, наступая на мертвые ветки и сухие листья, которые шуршали и трещали под его ногами. Ах, какие огромные и неуклюжие ноги. Обутые в ботинки, намного больше и тяжелее, чем лапы бурого медведя. Один только факт, что у низ всего две ноги и они редко приближаются к его норке, заставлял мышонка чувствовать к ним большее расположение, чем к разрушительнице мышиных домиков корове, которая была его личным врагом-чудовищем. Когда Оберон приблизился, действительно пройдя очень близко от ниши в стене, где сидел мышонок, того охватило удивление. Это был мальчик - очень выросший - однажды он приходил с доктором, который был другом еще пра-пра-прадедушке мышонка; это был тот самый мальчик, которого луговой мышонок видел, когда сам был крошечным; с голыми руками и оцарапанными коленками он внимательно вглядывался в знакомый домик, пока доктор закладывал в память пра-пра-прадедушки то, что теперь было хорошо известно не только среди поколений луговых мышей, но и во всем огромном мире. Нахлынувшие воспоминания преодолели естественную робость, он высунул свой носик из ниши в стене, где он прятался, и сделал попытку поздороваться: - Мой пра-пра-прадедушка знал доктора,- пискнул он. Но парень прошел мимо. Доктор умел разговаривать с животными, но мальчик, скорей всего нет.
      ПАСТУХ В БРОНКСЕ Когда Оберон, утопая по щиколотку в золотых листьях, стоял на перекрестке, а Смоки отрешенно стоял перед своими дочерьми, озадаченными его молчанием, Дэйли Алис, укрытой стеганым одеялом, снилось, что ее сын Оберон, который жил теперь в городе, позвонил, чтобы рассказать ей, как у него дела. - Сначала я недолго был пастухом в Бронксе,- его голос звучал расслабленно и затаенно,- а когда наступил ноябрь, я продал шерсть. Он рассказывал, а она представляла себе Бронкс, о котором он говорил: его зеленые заросшие травой холмы, чистоту, прозрачный воздух между холмами и низкими влажными облаками. Она представляла это так ясно, как будто сама побывала там, когда он был пастухом, прошла по протоптанной тропинке, вдоль которой лежали темные лепешки помета животных; в ее ушах звучали их сетования, а в носу стоял запах влажной шерсти. По его рассказам она представляла себе своего сына, как он стоит с посохом в руке и смотрит вдаль в сторону моря, а потом на запад, откуда ветер приносит перемену погоды и на юг, через реку, туда, где темнеет лес, растущий на небольшом островке... Потом он сменил свою обувь и гетры на приличный костюм, а вместо посоха взял трость для прогулок и, хотя он никогда не описывал это подробно, она ясно представляла, как он вместе с собакой Спаком /хорошим сторожевым псом, который достался ему вместе со стадом и с которым он никогда не расставался/ отправился вдоль реки в сторону Гарлема и подошли к 37-й улице, где была переправа. У старого паромщика была красавица пра-правнучка, румяная, как ягодка и серая, плоская скрипящая и стонущая лодка; Оберон стоял на носу, а паромщик греб по течению к пристани на другом берегу. Он заплатил паромщику, Спак выскочил на берег и он тоже ступил не оглядываясь на сушу и вошел в дремучий лес. Был полдень; солнце, бросавшее свои скудные темно-желтые лучи то тут, то там сквозь пелену серых облаков, казалось таким холодным и нерадостным, что ему захотелось, чтобы наступила ночь. Чем дальше он шел, тем чаще мысленно возвращался к этому своему желанию. Между парком Святого Николаса и Кафедральной аллеей он сбился с пути и опомнился только, когда заметил, что карабкается куда-то вверх по каменной террасе, поросшей лишайником. Огромные деревья склонялись к скалистой поверхности своими узловатыми ветвями, напоминающие подагрические суставы, они скрипели и трещали над его головой, когда он проходил; в сумерках они выглядели очень нахально. Тяжело дыша, он взобрался на высокий камень и в просвете между двумя деревьями увидел, как уходило за горизонт серое солнце. Он осознавал, что был все еще далеко от города, а теперь наступила ночь; его многие предостерегали о том, как опасно ночное время в этих местах. Он почувствовал себя маленьким и беспомощным, вернее, он становился маленьким. Спак тоже заметил это, но ничего не сказал. Ночью появились какие-то живые существа. Оберон заторопился, спотыкаясь на каждом шагу и это заставило существа подойти поближе; тысячи глаз окружали его в полной темноте. Оберон взял себя в руки. Он не должен показать им, что боится. Он повесил свой саквояж на палку. Бросая незаметные взгляды направо и налево, он с трудом шел в направлении города; со стороны казалось, что он прогуливается, хотя это совсем не было прогулкой. Несколько раз он неуклюже наталкивался на огромные деревья, которые ветвями упирались в самое небо /наверняка он становился все меньше/, но всякий раз быстро опускал глаза; он не хотел показаться здесь чужестранцем, который не знает, что есть что; и в то же время он не мог удержаться от того, чтобы время от времени не бросать быстрые взгляды на тех, кто смотрел на него - кто с ухмылкой, кто со значением, а кто безразлично пока он шел. Пока он, спотыкаясь и падая, выбирался из этой ловушки, в которую угодил, он удивлялся отсутствию Спака. Теперь, будучи таким маленьким, он мог бы взобраться на спину собаки и подвигаться гораздо быстрее. Но Спак выказал полное презрение к своему новоявленному новому господину и убежал в направлении Вашингтонско шенности, чтобы самостоятельно испытать свою судьбу. Один. Оберон вспомнил о трех подарках, которые на прощание дали ему сестры. Он вынул из саквояжа тот, который дала ему Тэси и дрожащими пальцами разорвал небесно-голубую обертку. Там была многоцветная ручка и карманный фонарик. Ручной фонарик; там даже была маленькая батарейка. Он нажал кнопку и фонарик загорелся. На его свет прилетело несколько светлячков, а несколько лиц, которые были особенно близко, отпрянули в сторону. В свете фонарика он увидел, что стоит перед крошечной деревянной дверью; его путешествие завершилось. Он постучал несколько раз.
      ПОСМОТРИ НА ВРЕМЯ Джордж Маус содрогнулся всем телом. Он был мертвеннобледным от психического напряжения и принятой дозы. Было хорошим развлечением изображать из себя лорда, но посмотри на время! Через несколько часов ему нужно было вставать и идти разносить молоко. Сильви наверняка не поднимется для этого. Потянувшим всем телом и испытывая приятную усталость /от долгого путешествия/, он встал. Он становится слишком стар для этого. Он убедился, что его кузену достаточно тепло под одеялами, поворошил угли в камине, взял лампу и отправился в свою неприбранную спальню, отчаянно зевая.
      СОБРАНИЕ КЛУБА В тот же самый час в нескольких кварталах от дома Джорджа Мауса, перед домом Ариэль Хоксквилл, входящего окнами в небольшой парк, одна за другой въезжали и выезжали большие бесшумные машины из другой эры; в каждой был один единственный пассажир и они подъезжали к стоянке, где такие же автомобили застыли в ожидании своих хозяев. Каждый из прибывших звонил в дверной колокольчик дома Хоксквилл и его приглашали войти; перчатки гостей были такими тугими, что им приходилось снимать их. Поочередно стаскивая с каждого пальца; каждый прибывший, сняв перчатки, вкладывал их в шляпу и подавал слуге; на некоторых были белые шарфы, которые легко шуршали, когда их снимали с шеи. Все собрались в гостиной Хоксквилл, которая больше походила на библиотеку. Каждый скрещивал ноги, когда садился. Они негромко обменивались между собой несколькими словами. Когда, наконец, вошла Ариэль, все встали, хотя она жестом показала, что они могут не беспокоиться, а потом снова сели, поддернув брюки на коленях, прежде, чем снова скрестить ноги. - Думаю, что можно считать,- начала Ариэль,- собрание нашего клуба открытым. Перейдем к делу. Ариэль Хоксквилл ждала вопросов. В этом году она почти достигла власти. У нее были довольно резкие манеры, угловатая фигура, а стального цвета волосы собраны в пучок, чем напоминали хохолок австралийского попугая. Она была достаточно внушительной, вызывающей некоторый страх личностью и все вокруг нее, начиная с серовато-коричневых туфель и кончая унизанными кольцами пальцами, являлось подтверждением ее власти, и члены клуба хорошо это сознавали.- Новым делом, конечно,- сказал один из членов, улыбаясь Хоксквилл,- является дело Рассела Эйдженблика - лектора, преподавателя университета. - Что вы об этом думаете? - вступил а разговор третий, обращаясь к Хоксквилл.- Каковы ваши впечатления? Она переплела пальцы рук, чем стала похожа на Шерлока Холмса. - Он не тот, за кого себя выдает,- сказала она сухим педантичным голосом, похожим на высохший листок.- Он не слишком умен, хотя и умнее, чем выглядит в телевизионных программах. Его энтузиазм наследственный, но я не могу избавиться от мысли, что он недолговечен. У него есть пять планет в созвездии Скорпиона, так же, как и у Мартина Лютера. Его любимый цвет - зеленый, цвет покрытия бильярдного стола. У него большие, влажные карие глаза, как у коровы. Его голос усиливается при помощи миниатюрных приборчиков, спрятанных в складках его одежды; все это страшно дорого, но не очень годится. Он носит высокие, почти до колен, ботинки. Ее слушали с увлечением. - Какой у него характер? - спросил один. - Отвратительный. - А его манеры? - Ну... - Он честолюбив? Она не смогла сразу ответить на этот вопрос, хотя именно на этот вопрос могущественные банкиры и председатели коллегий и департаментов, полномочные представители бюрократии и отставные генералы, хотели получить ответ. Как тайные стражи обидчивого, своенравного, стареющего мира, находящегося в постоянных тисках социальной и экономической депрессии они были невероятно чувствительны к любому выдающемуся человеку, будь то проповедник или солдат, путешественник, мыслитель или убийца. Хоксквилл хорошо понимала, что ее мнение может привести к тому, что многие не поддержат его. - Его не интересует пост президента,- сказала она. Один из членов клуба неопределенно хмыкнул и это могло означать: если так, то у него не может быть и других устремлений, которые могли бы вызвать у нас тревогу; а если нет, то все равно он беспомощен, так как постоянный успех призрачного президентства - это исключительно заслуга всего клуба, что бы не думали президенты и члены клуба. Люди сдержано зашумели. - Трудно сказать наверняка,- промолвила Ариэль.- С одной стороны его самонадеянность кажется смешной, а его цели настолько грандиозны, что их невозможно выполнить. Но с другой стороны... Его частые и настойчивые требования, например, похоже намекают на какието секреты, которые "были на картах". И все-таки я думаю, что в его словах есть доля истины, что о нем говорили карты, несколько карт, я только не знаю, какие именно. Она посмотрела на своих слушателей, которые молча кивали головой, и почувствовала угрызения совести за то, что привела их в замешательство, но она и сама была в тупиковой ситуации. Она провела несколько недель с Расселом Эйдженбликом в отелях, на самолетах, небрежно маскируясь под журналистку /телохранители, которые окружали Эйдженблика легко разобрались в ее притворстве, единственное, чего они не могли сделать это заглянуть в ее мысли/, но теперь у нее было еще меньше возможностей, чем когда-либо высказать предположение о цели его деятельности, чем когда она впервые услышала его имя. Прижав пальцы к вискам, она медленно и внимательно мысленно прошлась по уголкам своей памяти, где за последние несколько недель новый блок для хранения информации о Расселе Эйдженблике. Она знала, когда он может появиться и цепь каких событий он может возглавить. Он не появится. Она могла бы нарисовать его или вызвать его образ в памяти.