Конверс опустился на сиденье, чтобы его нельзя было увидеть снаружи.
      – Неплохо, – одобрил он.
      – Очень хорошо, майн герр. – И, бросив еще один взгляд назад, шофер полностью переключил свое внимание на дорогу, изредка поглядывая в зеркало заднего обзора. Через несколько секунд он незаметно увеличил скорость и, приняв влево, обошел “мерседес”; продолжая двигаться в левом ряду, он обогнал заодно и “фольксваген” и потом вернулся на правую полосу.
      – Надеюсь, что вы знаете, что делаете, – пробормотал Джоэл.
      Ответа не потребовалось, потому что огромная темно-красная машина промчалась слева от них.
      – Впереди дорога расходится, – сказал таксист. – Одна идет на Кельн, вторая – на Бонн. Вы сказали, что едете в Бонн, майн герр, а что, если этот ваш друг направится в Кельн?
      – Следуйте за ним.
      Лимузин свернул на дорогу, ведущую к Бонну, и Конверс закурил, размышляя над создавшимся положением – им известен рейс, которым он прилетел, а значит, они узнали из списка пассажиров и его имя. Пусть будет так. Он предпочел бы, конечно, чтобы все шло по-другому, но после контакта с Бертольдье это уже не имело особого значения, к тому же его прошлое могло даже помочь ему. В сложившейся ситуации было нечто положительное: теперь ему известно, например, что тот, кто выслеживает его, не имеет отношения к официальным властям и не сотрудничает ни с немецкой, ни с французской полицией, ни с Интерполом. Иначе они взяли бы его на входе в зал или прямо на выходе из самолета. Значит, Джоэл Конверс не объявлен в розыск по обвинению в нанесении телесных повреждений или – не дай Бог – в убийстве. Из этого следует, что парижское дело они решили замять. Бертольдье принял все необходимые меры, чтобы из-за раненого подручного не всплыло на поверхность и его собственное имя, которое можно было бы связать с богатым постояльцем отеля, осмелившимся высказать прославленному генералу весьма неприятные вещи. Честь “Аквитании” превыше всего.
      Возникало и четвертое предположение, настолько реальное, что его можно считать безусловным фактом. Люди в темно-красном лимузине, несомненно, посланы Эрихом Ляйфхельмом, полномочным представителем “Аквитании” в Западной Германии. В течение последних пяти часов Бертольдье выяснил настоящее имя того, кто выдавал себя за Анри Симона, – возможно, через управляющего отелем “Георг V” – и связался с Ляйфхельмом. Затем оба они, обеспокоенные тем, что в списках пассажиров рейса Париж – Бонн нет фамилии Конверса, стали искать его по другим авиалиниям и выяснили, что он вылетел в Копенгаген. Должно быть, их замешательство усилилось. Почему Копенгаген? Он же сказал, что направляется в Бонн. Для чего этот странный человек летит в Копенгаген? С кем он намерен там встретиться? Нужно немедленно отыскать его и раскрыть его контакты! Еще один телефонный звонок, передан его словесный портрет, а в результате – эта женщина, уставившаяся на него в копенгагенском аэропорту. Ясно как Божий день.
      В Данию он отправился по одной причине, а все обернулось вот таким образом. Его отыскали, но сам размах этих поисков показывает, насколько его враги напуганы. Тщательно подготовленная встреча, использование рации для связи с машиной, находящейся всего в какой-нибудь сотне ярдов, быстро мчащийся лимузин – все это явные признаки охватившей их паники. Противник выведен из равновесия – юрист, таящийся в Конверсе, был удовлетворен. В настоящий момент враг его в четверти мили впереди мчался в Бонн, не подозревая, что из идущего сзади такси с искусным шофером за рулем не спускают с него глаз.
      Джоэл смял сигарету; водитель замедлил скорость, пропуская грузовик, красная машина четко просматривалась впереди них на длинном повороте. Немец не был простачком, он понимал что к чему. Тот, кто сидел в этом красном лимузине, мог оказаться какой-нибудь важной персоной, и тогда две сотни марок не искупят будущих неприятностей.
      Возможности – только возможности… Его репутация юриста покоится на изучении предположений и возможностей. Но это не самое трудное, трудности начнутся тогда, когда придется разрабатывать эти предположения. Вот тогда необходимо сосредоточиться на сиюминутном и в то же время дать волю своему воображению, перебрать дюжины различных вариантов. “Что, если?…” Это синдром изнурительнейшей умственной работы юриста. Его мысль вернулась к прошлому, и на губах появилась легкая улыбка. Как-то в минуту ссоры Валери сказала: если бы хотя одну секунду того времени, что он тратит на эти “проклятые возможности”, он потратил на них обоих, то, как знать, пришел бы к выводу, что возможность их совместного проживания равна нулю.
      Она всегда выражалась кратко и не терпела, когда последнее слово оставалось за ним. Что ни говори, Валери Карпентье-Конверс была забавной леди. Он невольно улыбнулся, вспомнив ту их ссору несколько лет назад, тогда они оба тихо посмеялись, потом она повернулась и вышла из комнаты – в ее словах было слишком много горькой правды.
      Сельский ландшафт постепенно сменился городским – появились большие живописные дома. Некоторые из них напоминали солидные постройки викторианской эпохи с их аккуратно подстриженными газонами, нависающими карнизами, решетчатыми балконами под большими четырехугольными рамами окон, подчеркивающими геометрические пропорции здания. Эти постройки перемежались приятными на взгляд, но совершенно обычными жилыми домами, точь-в-точь такими, что стояли в богатых пригородах большинства американских городов. Потом они оказались в центре Бонна, где узкие улицы с газовыми фонарями выбегали на широкие, ярко освещенные проспекты, перемежающиеся причудливыми сквериками. Здесь приземистые старинные дома соседствовали с современными магазинами и бутиками. Бонн производил впечатление архитектурного анахронизма – мир старины, окруженный сиюминутными строениями, небольшой городок, который все еще продолжает расти, а отцы города при этом никак не могут решить, в каком направлении ему развиваться. Родина Бетховена и ворота в долину Рейна, этот город мало подходил на роль столицы. Скорее всего, лишь место заседания чопорного бундестага и длинной череды хитрых, искушенных премьер-министров, озирающихся на русского медведя.
      – Майн герр! – вскричал водитель. – Они сворачивают на дорогу к Бад-Годесбергу. Das Diplomatenviertel .
      – Что такое?
      – Посольства. У них тут Polizeistreifel! Мы можем, как это вы говорите, быть узнаны.
      – Обнаружены, – поправил его Джоэл. – Не страшно. Делайте все, что можете. Вы молодец. Если нужно, остановитесь и припаркуйтесь. Затем езжайте дальше. Получите триста марок сверх тарифа. Мне нужно узнать, где они остановятся.
      Прошло шесть минут, и Конверс буквально онемел. Как бы он ни давал разгуляться своему воображению, но к тому, что сказал таксист, он все же не был готов.
      – Американское посольство, майн герр. Джоэл попытался собраться с мыслями.
      – Отель “Кенигсхоф”, – бросил он наконец шоферу, так ничего и не придумав.
      – Герр Даулинг изволил оставить здесь письмо, насколько я понимаю, именно на этот случай, – важно проговорил дежурный клерк, доставая что-то из-под стойки.
      – Оставил – что? – Джоэл был поражен. Он назвал имя актера только в надежде на то, что оно каким-то образом поможет ему снять номер.
      Клерк извлек из тоненькой пачечки два маленьких листика, взглянул на них и спросил:
      – Вы – Джоэл Конверс, американский адвокат?
      – Примерно так. Да, это я.
      – Герр Даулинг предвидел, что у вас могут возникнуть некоторые затруднения с устройством. В случае вашего прихода в “Кенигсхоф” он попросил нас, если это возможно, оказать вам всяческое содействие. Это возможно, герр Конверс. Герр Даулинг популярная личность.
      – И популярность эта вполне заслуженная, – заметил Конверс.
      Клерк обернулся, достал из одной из расположенных за своей спиной ячеек запечатанный конверт и вручил его Конверсу, который тут же распечатал его.
      “Здорово, напарничек!
      Если ты не получишь этого письмеца, утром я возьму его обратно. Извини меня, но ты ведешь себя примерно так, как большинство моих менее удачливых коллег, говорящих “нет”, когда им очень хочется сказать “да”. Чаще всего их поступки диктуются ложной гордостью – они считают мое предложение подачкой – либо боязнью встретиться с теми, с кем, по их мнению, не стоит встречаться. В твоем случае полностью исключается первое, зато остается второе. В Бонне есть кто-то, с кем ты не хочешь или не должен встречаться. Номер тебе обеспечен. Снят он на мое имя – если хочешь, можешь переписать на свое, но не настаивай на оплате. Я должен вам, советник, а я всегда плачу свои долги. По крайней мере, последние четыре года.
      Кстати, актер вы никудышный – очень неубедительно выдерживаете паузы.
       Папаша Рэтчет”.
      Джоэл положил записку обратно в конверт, подавив искушение тут же позвонить Даулингу по внутреннему телефону, – У того и так почти не осталось времени на сон, с изъявлениями благодарности можно потерпеть до утра. Или до вечера.
      – Мистер Даулинг устроил все наилучшим образом и с присущим ему великодушием, – сказал Джоэл дежурному клерку. – И как всегда, он прав. Если бы мои клиенты узнали, что я прибыл сюда за день до назначенного срока, они помешали бы мне полюбоваться видами вашего прекрасного города.
      – Ваше инкогнито не будет раскрыто, сэр. Герр Даулинг весьма предусмотрителен и конечно же очень щедр. Ваш багаж, наверное, в такси?
      – Из-за него-то я и опоздал. В Гамбурге его по ошибке погрузили на другой самолет и доставят сюда только завтра. По крайней мере, так меня заверили в аэропорту.
      – Ах, какая неприятность, и, к сожалению, весьма распространенная в наши дни. В таком случае вам, возможно, что-нибудь понадобится?
      – Нет, спасибо, – ответил Конверс, многозначительно приподнимая свой атташе-кейс. – Все самое необходимое у меня с собой. Впрочем, одна просьба у меня все-таки есть: нельзя ли прислать мне в номер бутылку виски?
      – С удовольствием, сэр.
      Джоэл с досье и стаканом виски примостился на кровати. Прежде чем возвратиться в мир фельдмаршала Эриха Ляйфхельма, необходимо решить несколько неотложных дел. С помощью телефонистки он связался с аэропортом и получил заверения, что чемодан его до утра пролежит в камере хранения. Свое исчезновение он объяснил тем, что провел в пути более двух суток и просто не хотел терять времени на ожидание багажа. Пусть думают, что угодно, – не хотел, и все. Сейчас его беспокоило иное.
      Американское посольство! Неужто старый Биль был прав, утверждая: “…За этим стоят те, кто умеет убеждать, их становится все больше и больше… В нашем распоряжении от трех до пяти недель… Отсчет времени уже начался… Такова реальная перспектива, и она неумолимо надвигается…” И все же Джоэл не был готов к подобной реальности. Он принимал реальность существования Делавейна и Бертольдье, даже Ляйфхельма, но открытие, что и персонал американского посольства – американские дипломаты – подчиняется приказам Делавейна, произвело на него парализующее действие. Обо всем этом он поразмыслит на досуге, а пока ему следует подготовиться к встрече с человеком, ради которого он и прибыл в Бонн. Потянувшись к досье, он вспомнил неожиданно появившийся страх в глазах Эвери Фаулера – Престона Холлидея. Давно ли он обо всем знал? И много ли знал?
      “Не стоит перечислять подвиги Эриха Ляйфхельма в годы войны. Достаточно сказать, что он имел блестящую репутацию и принадлежал к числу тех немногих высших офицеров, выходцев из партийных рядов, которые были приняты старыми кадровыми генералами. Такие люди, как Рундштедт и фон Фалькенхаузен, Роммель и фон Тресков периодически просили Берлин направить в их распоряжение Ляйфхельма. Безусловно он был великолепным стратегом и весьма способным офицером, но здесь важно и нечто иное. Эти генералы – аристократы представители правящего класса предвоенной Германии, – как правило, терпеть не могли национал-социалистов, считая их хамами, наглыми и хвастливыми дилетантами. Нетрудно представить себе, что Ляйфхельм воспринимался этим избранным кругом несколько иначе. Он был сыном блестящего мюнхенского хирурга, который оставил ему в наследство весьма солидные капиталы и недвижимость. Насколько прочно ему удалось влиться в военную элиту, можно судить по приведенной ниже выдержке из интервью генерала Рольфа Винтера, командующего Саарским военным округом:
      “После обеда мы часто засиживались за чашкой кофе и вели безрадостные разговоры. Всем было ясно, что война проиграна. Бессмысленные приказы из Берлина, большинство которых мы не собирались выполнять, могли гарантировать только всеобщее истребление не только военных, но и гражданского населения. Это было безумие, апокалипсис. И часто в заключение этих бесед молодой Ляйфхельм говорил что-нибудь вроде:
      “Может, эти дураки послушают меня. Они считают меня своим – такая репутация закрепилась за мной еще с ранних мюнхенских дней…” А мы думали, что, может быть, ему и в самом деле удастся внести хоть какую-то логику в происходящее. Он хороший офицер, пользуется уважением, к тому же – сын известного доктора, о чем он постоянно напоминал нам. В конце концов, в начале тридцатых у многих молодых людей голова шла кругом: выкрики “Зиг хайль!”, фанатичные толпы, знамена, барабаны, факельные шествия – все это было так мелодраматично, так по-вагнеровски. Но Ляйфхельм был другим: он не был одним из этих бандитов; патриотом – да, но не бандитом. И мы пересылали через него послания верным друзьям в Берлине, послания, которые, попади они не в те руки, непременно завершились бы для нас смертной казнью. Нам говорили, что, несмотря на самые энергичные попытки, он так и не сумел пробиться к сознанию людей, живших в постоянном страхе. Он всегда сохранял присутствие духа и лояльность. По словам одного из его адъютантов (заметьте – сам он об этом молчал), однажды его остановил на улице полковник СС и потребовал ознакомить с хранящимися в портфеле бумагами. Он ответил отказом, а когда тот пригрозил арестом, застрелил его, чтобы не выдать нас. Это был весьма рискованный поступок, и только ночной воздушный налет спас его тогда”.
      Можно не сомневаться, зачем понадобилось Ляйфхельму вести себя именно так, ясно и то, что упомянутые послания никогда не попадали к адресатам, не было и эсэсовского полковника, застреленного во время налета авиации. Эти донесения из Саара были столь опасны по своему содержанию, что кто-нибудь наверняка запомнил бы их, однако таких людей не нашлось. И опять-таки Ляйфхельм наилучшим образом обратил себе на пользу эти новые связи. Война была проиграна, и нацизму предстояла роль главного пугала двадцатого столетия. Иная роль отводилась германскому генералитету. На этом он и строил свои планы. Отрекаясь от старых “заблуждений”, он сумел присоединиться к “прусачеству” и настолько преуспел в этом, что ходили даже слухи, будто он был причастен к заговору против Адольфа Гитлера в Вольфшанце.
      С началом “холодной войны” командование союзнических войск временно включило его в офицерский корпус федеральной полиции, который использовался для консервации отборных кадров вермахта. Там он занял пост привилегированного консультанта с полным допуском к секретным документам. Заматеревший убийца сумел выжить, а дальнейший ход истории и афишируемая им ненависть к Кремлю позаботились об остальном.
      В мае 1949 года была образована Федеративная Республика Германия, а в сентябре был фактически положен конец оккупационному режиму. По мере эскалации “холодной войны” и возрождения Западной Германии силы НАТО потребовали от своих бывших противников поддержки – материальными средствами и кадрами. Были сформированы новые германские дивизии во главе с бывшим фельдмаршалом Эрихом Ляйфхельмом.
      Никто не оспаривал вынесенное почти два десятилетия назад решение мюнхенского суда: из лиц, имевших право оспорить его, никого не осталось в живых, а услуги Ляйфхельма требовались победителям. С помощью сомнительных юридических ухищрений он был полностью восстановлен во всех имущественных правах, включая и право собственности на весьма ценные земельные участки в Мюнхене. Этим завершается третий период жизни Эриха Ляйфхельма. Четвертая ее фаза – именно та, которая больше всего интересует нас, – является периодом, о котором у нас меньше всего сведений. С полной уверенностью можно сказать лишь то, что он стал ключевой фигурой в операциях генерала Делавейна”.
      Раздался негромкий стук в дверь. Джоэл вскочил с постели, бумаги рассыпались по полу. Он посмотрел на часы и почувствовал страх и растерянность. Было около четырех часов утра. Кому он мог понадобиться в это время? Неужели они вновь отыскали его? Боже мой! Досье! Атташе-кейс!
      – Джо… Джо, вы не спите? – Голос звучал одновременно и как шепот, и как крик – типичный “театральный шепот”. – Это я, Кэл Даулинг.
      Конверс, задыхаясь от волнения, отворил дверь. Даулинг был полностью одет и знаком приказал Джоэлу молчать, а сам еще раз оглядел коридор. Убедившись, что там никого нет, он оттолкнув Джоэла, быстро вошел в номер и тут же закрыл за собой дверь.
      – Извините, Кэл, – быстро заговорил Конверс. – Я не сразу проснулся. Я даже испугался спросонья.
      – Вы всегда так спите – в брюках и при зажженном свете? – невозмутимо осведомился актер. – И говорите, пожалуйста, потише. Я осмотрел фойе, но трудно быть уверенным в том, чего не видел.
      – В чем уверенным?
      – Мы познали и эту премудрость в Куайлейне в сорок четвертом. Доклад головных дозорных ломаного гроша не стоит, если им не о чем докладывать. В этом случае может оказаться, что противник перехитрил тебя.
      – Я собирался позвонить вам и поблагодарить за…
      – Перестаньте, приятель. – На этот раз испещренное морщинами загорелое лицо Даулинга было совершенно серьезным. – Я рассчитал время по минутам, и этих минут у нас очень мало. Внизу стоит лимузин, он отвезет меня на съемки, которые начнутся через час. Я не выходил из номера, опасаясь слежки, и не звонил вам, потому что телефонистку на коммутаторе можно подкупить или подслушать. Здесь это отлично налажено. Я не опасаюсь администрации – наших соотечественников здесь недолюбливают. – Актер вздохнул и сокрушенно покачал головой. – Когда я добрался до места, я мечтал только о постели, а вместо этого заполучил гостя. Он дожидался меня внизу. Я только молил Бога, чтобы вы – если решите приехать сюда – не столкнулись с ним.
      – Какого гостя?
      – Из посольства. Из американского посольства. Скажите, Джо…
      – Джоэл, – поправил его Конверс. – Но это не важно.
      – Виноват, я плохо слышу на левое ухо, но это тоже не важно… Он, черт бы его побрал, минут двадцать пять донимал меня вопросами о вас, утверждал, что видели, как мы разговаривали в самолете. И теперь, господин адвокат, скажите мне честно, с вами все в порядке или моя интуиция никуда не годится?
      Джоэл твердо встретил изучающий взгляд Даулинга.
      – Интуиция у вас отличная, – сказал он как можно спокойнее. – Или этот человек из посольства убедил вас в обратном?
      – Трудно сказать. Он вообще чертовски мало говорил. Вроде бы они хотят встретиться с вами и выяснить, для чего вы приехали в Бонн и где намерены остановиться.
      – И они знали, что я нахожусь в самолете?
      – Да, этот мой гость сказал, что вы летели из Парижа.
      – Тогда почему им было не встретить меня у самолета и не выяснить все самим?
      На лице Даулинга появилось еще больше морщин, прищуренные глаза превратились в узкие щелочки.
      – Да… почему они этого не сделали? – проговорил он, как бы рассуждая сам с собой.
      – Он как-нибудь объяснил это?
      – Нет. Правда, о Париже он упомянул, когда уже собирался уходить.
      – Как это понять?
      – Похоже, он считал, что я что-то скрываю – и тут он как в воду глядел, – но не вполне был уверен в этом. Что ни говори, но я и в самом деле неплохой актер, Джо… Джоэл.
      – Вы рисковали, – сказал Конверс, отлично сознавая, что имеет дело с человеком, легко идущим на риск.
      – Нет, я подстраховался. Я специально задал ему вопрос, не обвиняетесь ли вы в каком-то преступлении или что-нибудь вроде этого. Он сказал, что против вас нет никаких обвинений.
      – И все-таки он…
      – Кроме того, он мне не понравился. Он из числа таких, знаете ли, надутых чинуш. Повторял и повторял одно и то же, а когда понял, что ничего из меня не вытянешь, объявил: “Нам известно, что он вылетел из Парижа”, будто уличал меня в чем-то. Я ответил, что ничего не знаю.
      – Я понимаю, времени у вас в обрез, но не могли бы вы припомнить, о чем еще он вас спрашивал?
      – Как я сказал, он хотел знать, о чем мы говорили. Я сказал, что мои мозги – не магнитофон, мы просто болтали о том о сем, о чем я обычно говорю с попутчиками – о сериале, об актерских делах. Но он не угомонился, и тогда я разыграл возмущение.
      – Каким образом?
      – Сказал ему, что да, мы говорили и еще кое о чем, но это глубоко личное, и нечего ему совать нос не в свои дела. Он очень расстроился, а я еще больше распушил хвост. Мы обменялись несколькими колкостями, но тут он не силен – слишком уж сдержан. Затем, наверное уже в десятый раз, он спросил меня, не говорили ли вы чего-нибудь о Бонне, особенно о том, где собираетесь остановиться. И я в десятый раз сказал ему правду, по крайней мере в вашей интерпретации. Что вы юрист, приехали сюда для встречи с клиентом и что я не имею ни малейшего понятия, где вы, черт побери, находитесь. Я ведь и в самом деле не знал, что вы уже здесь.
      – Ну и прекрасно.
      – Ой ли? Интуиция хороша для самой первой реакции, советник, но потом начинаешь задумываться. Весьма респектабельный государственный служащий сует вам в нос удостоверение посольства и ведет себя при этом весьма назойливо; конечно, такой тип не самый приятный гость среди ночи, но тем не менее он – все-таки сотрудник госдепартамента. Может быть, черт побери, вы объясните мне, что происходит?
      Джоэл медленно повернулся и отошел к изножью кровати, посмотрел на досье, валяющееся на полу. Снова подойдя к актеру, он заговорил очень спокойно, чувствуя, однако, что его голос звучит неубедительно:
      – Происходит нечто такое, во что, клянусь жизнью, я не хотел бы вас впутывать. Скажу только, напарничек, что интуиция у вас отличная.
      – Не стану скрывать, – сказал актер, и в глазах его неожиданно заблестели лукавые огоньки, – я заподозрил именно это. А потому и выложил этому подонку: если припомню хоть что-нибудь еще, сразу дам знать Уолтеру – не помню, как там его, для меня он просто Уолт.
      – Простите, не понимаю.
      – Уолтер – это наш посол здесь, в Бонне. Можете себе представить, что, несмотря на всю свою занятость, эта важная дипломатическая шишка давала завтрак в мою честь, в честь паршивого телевизионного актеришки? Но мое великодушное предложение еще больше расстроило этого чинушу. Он явно не ожидал подобного оборота дела. Он сказал – и повторил это трижды, – что не стоит беспокоить посла по этому поводу. Дело, дескать, пустяковое, а у него и без того достаточно хлопот, что посол вообще не знает обо всем этом. И обратите внимание, мистер юрист: он сказал, что госдеп направил вас в качестве “наседки”, рассчитывая, по-видимому, что простодушный актер не способен разобраться в их жаргоне. Вот тут-то я, кажется, и объявил ему, что он порет хреновину.
      – Спасибо, – проговорил Конверс, не найдя иных слов, но отлично сознавая, что теперь он знает именно то, что хотел узнать.
      – Именно тогда я и убедился, что мой нюх меня не подводит. – Даулинг взглянул на часы, а потом испытующе поглядел на Конверса. – Хотя я и служил когда-то в морской пехоте, но я, напарничек, не из тех, кто размахивает звездно-полосатым флагом при каждом удобном случае. Я чту этот флаг. И ни под каким другим выступать не собираюсь.
      – Я тоже.
      – В таком случае давайте это проясним. Вы работаете на этот флаг?
      – Да, и делаю это единственным доступным мне способом. И это все, что я пока могу вам сказать.
      – Вы пытаетесь разузнать что-то здесь, в Бонне? Поэтому и не хотели, чтобы нас видели вместе? Поэтому и держались от меня подальше в Гамбурге… и даже здесь вышли из самолета один?
      – Да.
      – А этот сукин сын не хотел, чтобы я звонил послу.
      – Естественно, не хотел. Он просто не может этого допустить. Однако я тоже прошу вас не звонить ему.
      – Вы?… Господи! Неужто вы – один из тех секретных агентов, о которых я читал в книжках? Надо же! Сажусь себе в самолет и тут же натыкаюсь на человека, которого никто не должен видеть.
      – Все это не так уж мелодраматично. Я – юрист и, как таковой, занят распутыванием некоторых дел, которые являются не вполне законными. Прошу вас, удовлетворитесь этим объяснением. Я очень ценю то, что вы для меня сделали. Честно говоря, я в этих делах еще в некотором роде новичок.
      – Хладнокровный же вы человек, напарничек. Очень хладнокровный. – Даулинг направился к двери, но остановился и снова поглядел на Конверса. – Очень может быть, что я уже выживаю из ума, – сказал он. – В моем возрасте это вполне уместно. Но в вас, молодой человек, я замечаю одну странную особенность: с одной стороны, вам хочется развернуться на полную катушку, а с другой – не трогаться с места. Я подметил это, когда мы говорили о моей жене. Сами-то вы женаты?
      – Был.
      – Ну, разумеется. Кто же не был? Весьма сожалею.
      – А я – нет. Мы оба не сожалеем.
      – Конечно, конечно. Еще раз извините. Интуиция меня не подвела. Вы хороший человек. – Даулинг потянулся к дверной ручке.
      – Кэл?
      – Да?
      – Мне нужно это знать. Очень нужно. Кто был тот человек из посольства? Должен же он был как-то назвать себя?
      – Он так и сделал, – ответил актер. – Сунул мне под нос свое удостоверение, когда я открыл дверь, но я был без очков… Однако, когда он уходил, я прямо спросил его, кто он такой, черт его побери.
      – И кто же он?
      – Он назвался Фоулером. Эвери Фоулером.

Глава 7