Максимов встретился взглядом с тоскливыми глазами Карины.
      Поверх тонкого черного свитера на ее шее висел медальон. Грубо обработанная серебряная пластина с загнутыми краями. Как зубилом, на зачерненном серебре был выбит крест святого Андрея. Буква "Х" для тех, кто не умеет читать знаки. Для Посвященных руна "Гебо" - знак единства. "Двое светлых, свободных и сильных встретились на перекрестке Путей. В этот миг они нерасторжимо едины, но между ними, - как сказал Блюм*, - пляшет звездный ветер. Свобода без границ и священные узы братства - вот истинное единство".
      ##* Ральф Блюм, известный ученый, предложивший собственное толкование магического алфавита древних скандинавов - футарка. В популярной форме о футарке можно прочесть в книгах Блюма "Руны Воина" и "Руны Целителя"; рекомендуется также работа российского специалиста по магии индоевропейских народов Антона Платова "Руническая магия". М.: Менеджер, 1994.
      Максимов сам отлил, освятил и заговорил этот медальон.
      - Едем! - не раздумывая больше ни секунды, решил он.
      * * *
      Едва они, надежно взятые в кольцо охраной, вышли через двери аэропорта, у бордюра беззвучно затормозил представительский "мерседес". За его задним бампером, как привязанный, следовал мощный джип - облагороженный вариант БТРа.
      Охрана проделала все полагающиеся по протоколу и уставу телодвижения, обеспечив безопасную посадку пассажиров в салон.
      Стекла в машине были затемнены выше нормы, происходящее снаружи виделось сквозь густую дымку, но Максимов разглядел, что откуда-то сзади выкатился белый "опель" с символикой ГИБДД и включенной мигалкой. Издав икающий звук клаксоном, он встал в голову колонны и сразу же рванул с места.
      "Дядя Вася даже ментов "зарядил". Неплохо службу организовал", - оценил Максимов.
      Сила инерции вдавила тело в мягкие подушки сиденья. Ускорения он не заметил, но по тому, как к горлу подкатила легкая тошнота, как при взлете самолета, стало ясно, что кортеж летит на предельной скорости.
      Василий Васильевич сидел рядом с водителем, вполоборота к пассажирам. Поймал взгляд Максимова.
      - Неплохо служба поставлена. - Максимов решил сделать ему приятное.
      Василий Васильевич скупым кивком поблагодарил.
      Карина нащупала кнопку на подлокотнике, из паза медленно выползло полупрозрачное стекло, отгородив их от водителя и шефа охраны.
      Судя по контуру фигуры, Василий Васильевич развернулся лицом к движению. Обиделся или нет, неизвестно. Как уже понял Максимов, Иванов мужик себе на уме и делиться с окружающими своими мыслями до поры не спешит.
      - Школа отчима даром не прошла, - тихо произнесла Карина. - Только за одно умение организовать любой процесс его можно было уважать. За что ни брался, все шло без сучка без задоринки. И всегда спокойный, как танк. Только сейчас доперло, каких усилий от него это требовало.
      Он накрыл ладонью пальцы Карины, все еще лежащие на пульте, вмонтированном в подлокотник, разделявший их.
      - Есть такая категория - "атланты". На них любое дело стоит и вокруг них все вертится. И когда семью, дело или страну корежат на разрыв, "атланты" до последнего пытаются удержать конструкцию, пока другие в каком-то сатанинском раже крушат и ломают, что под руку подвернется. И линия разрыва, как правило, проходит здесь. - Максимов чиркнул пальцем по левой половине груди. - Оттого они и уходят из жизни так рано и неожиданно.
      - Все правильно. И все о нем. - Карина тяжело, как перед слезами, вздохнула.
      Максимов хотел спросить, знает ли она, откуда в названии фирмы появилось слово "Атлант" и как следует понимать приставку "Союз". Если бы подтвердилась догадка Максимова, то еще одной версией смерти отчима стало бы больше.
      Но Карина откинула голову на подголовник и закрыла глаза. Максимов вскользь посмотрел на острую линию ее высоко закинутой шеи и отвернулся к окну.
      От единственной встречи с отчимом Карины у Максимова остались только приятные воспоминания.
      Ашот Михайлович был стопроцентным "человеком дела". Ничего уничижительного в это определение Максимов не вкладывал. "Человек дела", как учил дед, звучит столь же достойно, как и "настоящий солдат". У каждого в жизни свой путь, каждый реализует заложенное в него к а ч е с т в о. Вопрос не в том, что твой дар лучше, престижнее или полезнее других, главное насколько полно ты его раскрыл.
      Короткого общения хватило, чтобы понять, что д е л о для Ашота Михайловича было и крестом, и крыльями одновременно, источником невыразимых мук и неземной радости. Язык не повернулся бы назвать Ашота Михайловича Матоянца дребезжащим словцом "бизнесмен".
      К "бизнесменам" следует относить всех, кто нахватался азов менеджмента, лизинга, инжениринга, франчайзинга, консалтинга, фьючерсов и прочей экономической абракадабры, но напрочь потерял совесть. И неважно, каким именно "бизнесом" занимается человек. Держит сеть ларьков или качает нефть, едва наскребает на налоги и поборы или тасует из оффшора в оффшор миллионы, закончил он СПТУ в Верхнем Волочке и дальнейшее обучение прошел в три захода по семь лет на зонах строгого режима или имеет диплом Финансовой академии и сертификат Гарвардского колледжа бизнеса. Отсутствие совести уже ничем не компенсировать, не прикрыть, не искупить. А нет совести, нет и д е л а. Есть только "бизнес".
      А "бизнес" в русском смысле слова, - это когда личное благосостояние растет обратно пропорционально нищете в стране. Голубая мечта любого "бизнесмена" - стать "олигархом". Чтобы не дрожать по ночам и не отстегивать ежемесячно ментам, а участвовать в согласовании кандидатуры генпрокурора, штамповать в Думе нужные законы и ссужать деньги дочке Всенародноизбранного.
      К безродному племени "бизнесменов", всех этих выбившихся в люди комсомольских фарцовщиков, наглоглазых казнокрадов и осоловелых от безнаказанности взяточников, почему-то причисляют "бизнесвумен". Явно ошибочно.
      Женщины, безусловно, необходимы и порой полезны. Хотя бы для продления рода. Но, глядя на элиту бизнеса России или общаясь с сошками помельче, ловишь себя на мысли, что половым путем, как всем нам Богом предписано, эти особи вряд ли размножаются. И судя по кислым лицам, многие даже не пытаются. Видимо, знают, что выйдет в результате полный дефолт. А "бизнесвумен" не до пеленок с распашонками. Если, конечно, это не оптовая партия контрабанды из Китая.
      Российские "бизнесвумен" явление уникальное само по себе. В термине "бизнесвумен" столько же скрытого смысла, как и в словосочетании "монгольский космонавт". Кто сможет постичь, зачем сыну степей Космос, тот легко поймет, зачем бабе бизнес. Но полная иррациональность данного явления на неуклонном росте числа "бизнесвумен" никоим образом не отражается.
      Непостижимая это для скупого мужицкого ума загадка. Легче клапана вазовского движка через выхлопную трубу достать, чем сообразить, откуда эти стервы появляются. А главное - зачем? И еще - за что нам эта кара Господня?
      Хотя социологи-антифеминисты утверждают, что ничего нового в результате социальной мутации СССР в Гондурас площадью в одну шестую часть суши не произошло. Просто ветры перемен разметали серую хмарь социализма и нагнали розового тумана демократии. И та, кому на роду было предписано стать инструктором горкома ВЛКСМ, отвечающим за сбор взносов в школьных комсомольских организациях, в новое время, сменив трех мужей и успешно разорив два инвестиционных фонда, получила возможность по-галочьи трещать с экрана об экономике, моде и проблеме Курил.
      В то же время некоторые специалисты из другой отрасли знаний настаивают, что "бизнесвумен" - это не явление в социологии, а слабо изученная клиническая форма психопатологии, обусловленная гормональным дисбалансом и падением уровня жизни. Кто их разберет? Ученые мужи спорят, но мужьям от этого не легче.
      Максимов сознательно разрешил мыслям течь, куда им заблагорассудится. Гадать о причинах смерти Матоянца можно до бесконечности, если нет на руках фактов, способных выстроиться в версию. И о последствиях для бизнеса не его дело думать. Наверняка не один десяток голов уже прокручивают сотни вариантов. Когда падает дуб, в рост идет молодой подлесок, а когда умирает лев, тело его терзают гиены. Без сомнений, по завету классика сукины дети уже выстроились в очередь. За наследством умершего.
      А как будет жить семья, потеряв опору, никогда не угадать. Из всех Максимов знал лишь Карину. Но ничего решать за нее он не хотел. Так уж научили, и жизнь не раз подтвердила истину: Выбор делает каждый сам за себя. Это - Закон.
      За Химками поток машин стал плотнее, но кортеж лишь раз сбавил скорость, продавливаясь сквозь пробку. Ревун милицейского "опеля" и нервные вспышки проблесковых сиреневых огней распугивали зазевавшихся, заставляя жаться к обочине. Простые автомобилисты покорно принимали вправо, уступая дорогу власти, роскоши и праву на насилие. Все это напоминало проезд кавалькады средневекового барона сквозь толпу смердов. С поправкой на технический прогресс, конечно.
      - По жизни надо идти либо своей тропинкой по лесу, либо на полной скорости нестись с мигалкой по левой полосе, - задумчиво произнесла Карина.
      - Сама придумала? - Максимов повернулся к ней лицом.
      - Нет. Подруга так говорила.
      - Подростковый максимализм, - поставил диагноз Максимов.
      - Возможно. Тебе было легче, вот потому так четко и рассуждаешь. "Юноше, обдумывающему житье, думающему, жизнь делать с кого. Отвечаю, делай ее с товарища Дзержинского", - продекламировала она. - Даже думать не надо. С Дзержинского - и никаких проблем. А нам с кого делать?
      - Только не с меня. Лучше с Чубайса. Не ошибешься.
      Карина в ответ сделала кислую мину.
      - А твоя подруга что выбрала?
      - Лизка? Не знаю, давно ее не видела. А я, пока во всяком случае, вот так.
      Она обвела рукой салон машины, несущейся на предельной скорости по Ленинградскому шоссе. С милицейской мигалкой впереди и джипом сопровождения на хвосте.
      Глава вторая
      Всех скорбящих...
      Дикарь
      На кладбище пахло новой смертью: сосновыми лапами, свежесрезанными цветами и мокрыми лентами на венках. Из открытой могилы поднимался сырой запах растревоженной земли.
      Люди, скопившиеся на узкой площадке с гробом в центре, казались безликой серой массой. Но если закрыть глаза и принюхаться, то образ толпы раскрашивался в буйные акриловые разводы.
      Доминировали цвета рубиново-фиолетовый и прозрачно-бордовый, с огненной подпалиной, как на флаконе "Фарингейта". Почему-то собравшиеся мужчины в большинстве своем предпочитали именно этот парфюм. Как утверждает реклама, "Фарингейт" - запах политиков и авантюристов.
      Действительно, многие из мужчин имели прямое отношение к авантюре реформ, вытрясавшей из страны душу и последние золотые, как из подвешенного за ноги Буратино. Лидеры бизнеса и политики стояли плотной группой, отделившись от простых смертных незримой границей.
      Сзади их подпирали делегаты с Севера. От северян, крепкошеих и краснорожих дядек, исходил народный шипровый дух, составленный из "Денима", "Дакара" и непонятной гадости с оптового рынка.
      Траурно элегантных дам окружало густо-фиолетовое облако "Опиума", с яркими просветами "Анаис" и золотыми всполохами дорогого "Диариссимо".
      Растерянные и осиротевшие сотрудники Матоянца, жавшиеся к ряду соседних могил, источали кисло-прелый запах "Армани". Писк "унисекс", столь любимый офисной челядью. Они и были такими же, безликими, бесполыми существами с нездоровой кожей. Дети перестройки, мутанты межвременья. Вечные менеджеры чужого д е л а, вечные бухгалтеры чужих д е н е г.
      Дикарь, не открывая глаз, чуть повернул голову, чтобы не мешал запах волос подруги. Лиза предпочитала "Айсберг", чей неестественно чистый, льдистый запах навевал мысли о смерти и так контрастировал с ее черными агатовыми глазами. Но ему сейчас хотелось ощутить запах другой женщины. Стоявшей у другого края могилы. Даже без этого мрачного рва, разделяющего их, вдова казалась такой недосягаемой, такой неприступной в своем горе. И все же - такой манящей.
      Почти сразу он поймал ноздрями тонкую струйку теплого аромата, нежного и бархатного, как кожа спящей арабской красавицы.
      "Замзара", - прошептал Дикарь.
      Духи "Замзара". Запах призрачный, словно мираж оазиса, о котором уже устал молить иссохшими губами: сквозь пелену знойной дымки едва ощутимо проступают запахи восточных пряностей, сочных фруктов и фантастически ярких цветов, занесенных на землю прямо из садов Аллаха. Волнующий и опасный запах, как шелест одежд приближающейся в темноте женщины.
      Дикарь незаметно облизнул вдруг пересохшие губы.
      И тут же вздрогнул, хищно поведя носом.
      Он первым уловил движение по кладбищенской дорожке. Идущих скрывали кусты, густо увешанные мокрыми лоскутками листьев. Но слух у Дикаря был такой же острый, з в е р и н ы й, как и нюх. К могиле быстрым шагом двигалась группа людей. Мокрый песок хрустел вразнобой, сквозь чавкающую тяжелую поступь уверенных в себе мужчин то и дело проступало торопливое стаккато маленьких ступней.
      - Карина, - тихо шепнула Лиза, сжав пальцы Дикаря.
      Дикарь открыл глаза и увидел хрупкую фигурку в развевающемся черном плаще. К груди Карина прижимала букет белых кал.
      По бокам вышагивали два охранника, третий прикрывал с тыла. Немного отстав, грузно и мощно, как танк по бездорожью, двигался крупный мужчина с характерной внешностью начальника безопасности.
      - Инфанта собственной персоной. Круто смотрится, ничего не скажешь, не без зависти отметила Лиза.
      "Молчать!" - мысленно приказал ей Дикарь.
      В ту же секунду он отчетливо представил себе слипшиеся губы в бесцветной помаде и ощутил спазм, сдавивший горло. Его состояние в точности передалось подруге, только во сто крат сильнее. Лиза поперхнулась и, не разжимая губ, сдавленно кашлянула.
      Дикарь удовлетворенно усмехнулся.
      Его власть над этой крашеной куклой, пахнущей духами цвета смерти, была таковой, что стоило п р е д с т а в и т ь самому и п р и к а з а т ь ей уляжется поверх гроба как миленькая и еще ноги раздвинет.
      Он знал, что способен любого, буквально любого из этих, забивших собственный дурной запах дорогими парфюмами, в секунду превратить в дрожащую, пресмыкающуюся тварь. Силы зверя и воли к жизни в нем больше, чем у всей толпы, сгрудившейся вокруг ямы.
      Зонтики, густо облепившие подступы к могиле, как черные поганки, выросшие из одной грибницы, зашевелили влажно блестевшими шляпками, образовав извилистую тропку, упирающуюся в тележку с гробом. Охранники, никого не толкая, а в ы д а в л и в а я одним своим видом, расширили проход до широкой дорожки, и Карина, хлестко щелкая полами плаща, устремилась по ней... И замерла как вкопанная в двух шагах от гроба.
      "Этот сюрприз мы уже прочувствовали. А какого тебе?" - Дикарь, покусывая нижнюю губу, с затаенным злорадством следил за Кариной.
      Гроб, полированный, смотрящийся благородно и дорого, как бейкеровский рояль, был наглухо закрыт. Крышку не поднимали ни на отпевании, ни здесь, у могилы. Пришлось прощаться с покойным Матоянцем, глядя не в его мертвое восковое лицо со слипшимися тяжелыми веками, а смотреть в увеличенный снимок, на котором из-за излишней ретуши лицо Ашота Михайловича выглядело пугающе живым.
      Карина отшатнулась. Потянулась к матери. Та обхватила ее за шею, что-то пошептала на ухо. Карина оглянулась через плечо на гроб, сипло вздохнула и, резко отвернувшись, прижалась лицом к груди матери.
      Дикарь удовлетворенно прищурился. И, как всегда это бывало, - как только ослабело зрение, на полную мощность включился нюх.
      Порыв влажного ветра донес смертельно болезненный аромат белых кал, припорошенных моросью, запах разгоряченной девичьей кожи, сочащийся сквозь свитер, и невесомое облачко "Ноа".
      Дикарь воткнул взгляд в беззащитный, как у жеребенка, затылок Карины. Представил, как мучительно сладко это будет, - вонзиться зубами в упругую ложбинку под самой кромкой жесткого ершика волос. Именно туда, откуда пульсирующими ударами в такт залихорадившему молодому сердцу, выстреливает умопомрачительный дурман духов "Ноа".
      "Пробуждение страсти. Всепокоряющая чувственность и робкая надежда, желание упасть в объятия и жажда обладать, - с тонким чутьем гурмана расшифровал Дикарь букет этих редких духов. - Тропическая бабочка, порхающая в дурмане цветущих орхидей. Луч солнца в зеленом сумраке джунглей. Крадущийся тигр, вспугнувший стайку колибри. "Ноа" - остров опасных грез".
      Прилив возбуждения был такой мощный, что под веками у него заплясали зеленые пятна всех оттенков в ярких вспышках огненно-красного и густо-фиолетовых хлопьев. Голова пошла кругом, и на секунду показалось, что вокруг душный сумрак джунглей, пропитанный запахами страсти и смерти. И Дикарь что есть силы прикусил губу так, что еще немного и на подбородок выползли бы две алые горячие змейки.
      Через мгновение наваждение исчезло. И он задохнулся от ледяного укола в сердце. Страх холодным туманом вполз в разгоряченное мороком и желанием тело.
      Опасность подкралась незаметно. На упругих подушечках тигриных лап. Не потревожив капли мороси на ветках кустов, не вспугнув людей. Но он изощренным чутьем зверя почувствовал близость охотника. Смертельно опасную близость.
      Дикарь чиркнул острым взглядом по чешуе зонтов, выхватил белые пятна лиц и цветные кляксы букетов. Ничего и никого, кто был бы способен гнать впереди себя такую волну страха.
      И тем не менее эти острые льдинки, что щекотали переносье, никогда не появлялись случайно. За ними всегда следовала беспощадная т р а в л я.
      Дикарь усилием воли задавил в себе панику и решил ждать.
      Он знал, что на охоте выигрывает тот, кто умеет чутко ждать. Надо затаиться и ждать, прислушиваясь, всасывая носом запахи, прищурить глаза, чтобы на них не упал луч света, и главное - копить в себе силы и ярость для схватки. Рано или поздно охотник обязательно выдаст себя.
      И тогда начнется самое интересное - охота на охотника.
      Странник
      Максимов намеренно отстал от кавалькады охранников. Явиться к могиле под руку с Кариной посчитал дурным тоном.
      К тому же он был уверен, не одна пара глаз, возможно, усиленная оптикой, вела скрытое наблюдение. Кроме наблюдателей, так сказать, по долгу службы, безусловно, в скорбящей толпе имелись наблюдатели по зову сердца. К ним следовало отнести всех женщин поголовно. И сплетников в штанах не стоит сбрасывать со счетов. Когда по тебе шарит сотня глаз, а в головках звенит вопрос "ой, кто это такой?", или "а ты кто такой?", если голова мужская, поневоле почувствуешь себя не в своей тарелке.
      В мире, чьи делегаты прибыли со скорбной миссией на кладбище, Максимов был никем. Или чужаком, что еще хуже. Им он и решил оставаться. Чужим и ничейным.
      "Кем, интересно, чувствовал себя в своем мире Ашот Михайлович, если выбрал такое место для последнего приюта? - пришла в голову мысль. - Именно, выбрал. Сам. Вряд ли он был из тех, за кого решают другие".
      Место захоронения в столице, как и место жительства, вопрос престижа. Принцип "каждому свое" продолжает действовать даже тогда, когда вам уже в буквальном смысле все равно.
      По статусу Матоянц мог претендовать на самые престижные московские некрополи. Максимов удивился, но не подал виду, когда машины на полной скорости понеслись к Клязьме. Хотя вполне могли протаранить городские пробки и пробиться к Новодевичьему или Донскому. Возможно, на старом армянском кладбище вполне мог сохраниться фамильный склеп. Но вопреки всем светским раскладам для похорон было избрано кладбище, примыкавшее к поселку, на окраине которого стоял дом Матоянца.
      Кладбище оказалось обыкновенным деревенским погостом. Кто-то совсем недавно привел его в порядок. Причем не обошел вниманием даже явно бесхозные за давностью лет могилки.
      Максимов отметил, что нигде не видно ни скапливающегося годами траурного мусора, ни пустых бутылок, ни раскисшей земли. Дорожки, центральные и боковые, петляющие между буйно разросшимся кустарником, заботливые руки посыпали крошкой розового туфа. Подобное интеллигентное отношение к смерти он встречал в Прибалтике и никак не ожидал увидеть на кладбище подмосковного поселка.
      Он посмотрел под ноги, на тихо похрустывающие под каблуками розовые острые катышки. Туф, облицовочный камень из Армении.
      Оглянулся. У ворот стояла недавно отстроенная часовня, сложенная из блоков армянского туфа. Нежно-розовые стены отчетливо выделялись на фоне низких серых туч. Казалось, конусообразное строение впитывает в себя ту малость света, что еще осталась в небе.
      Выйдя из машины, Максимов не успел толком рассмотреть часовню. Теперь, особенно в таком ракурсе и подсветке, невозможно было не заметить характерных линий армянского храма, умело вписанных в русский православный канон.
      Без сомнений, задумал и сработал большой мастер и умный человек. Среди поздней осени Подмосковья церквушка смотрелась родной, навсегда ушедшей корнями в бедный суглинок. Так звучит речь давно обрусевшего армянина, чуть мягче, более напевно, но не царапая слух.
      "Ашот Михайлович, ты был настоящим мужиком", - вздохнул Максимов.
      Могила, в которую предстояло лечь Матоянцу, находилась в дальнем, еще не освоенном углу кладбища. Чем ближе к нему, тем отчетливее ощущалось присутствие людей.
      Сначала Максимов увидел влажные чешуйки зонтов, так плотно сдвинутые друг к другу, что казалось, между кустами свилась в комок огромная змея. Проход в толпе, в который охранники ввели Карину, уже сам собой затянулся, как ряска на стоячей воде. Максимову ничего не оставалось, как тихо пристроиться в крайнем ряду.
      Соседом оказался кряжистый невысокий мужчина в плохо сидящем дорогом костюме. Вида он был совсем не московского. Он тихо сопел и то и дело вытирал влажное от мороси лицо скомканным платком.
      Максимов как мог беззвучно раскрыл зонтик и поднял его над головой, закрыв от дождика себя и соседа. Мужчина не сразу обратил внимание на произошедшую перемену, настолько глубоко ушел в себя. Наконец, очнувшись, покосился на Максимова. Почему-то не удивился, а как своему прошептал:
      - Такие дела, брат. Даже не знаешь, что и подумать.
      Максимов, ничего не поняв, кивнул.
      - И главное, никаких комментариев, - добавил мужчина.
      Он изобразил на лице полное недоумение, даже чуть развел руками, чтобы еще яснее стало, что никакие умные мысли в его голову не приходят. Отвернулся и вперил взгляд слезящихся глаз в плотную стену спин.
      Как раз в эту минуту в центре произошло какое-то движение, толпа колыхнулась, и появился просвет, в котором Максимов успел разглядеть закрытый гроб и крупную фотографию на крышке.
      - Такие дела, - пробормотал сосед.
      Максимов прислушался к своим ощущениям. На кладбище происходило что-то странное. Уже на подходе он смутно почувствовал какую-то странную ауру, витающую над толпой. К обычной для такого случая гамме эмоций примешивалось что-то неестественное. Показалось, что буквально всех охватила неловкость, будто невольно стали свидетелями чего-то такого, от чего следовало бы стыдливо отвести глаза и сделать вид, что ничего не произошло.
      В центре, у могилы, раздался сдавленный женский стон. Толпа зашевелилась. Послышались гулкие удары земли по гробу.
      И тут Максимов почувствовал присутствие в толпе людей кого-то чужого, абсолютно, страшно чуждого всем. Того единственного, кто не мучил себя этой странной неловкостью. Наоборот, он упивался странной, противоестественной аурой, накрывшей толпу.
      Максимов вскинул голову, пытаясь отыскать этого чужака в толпе. На какую-то секунду глаз поймал источник опасности. Чужой взгляд прошил толпу, словно вспыхнул солнечный луч, отразившись в оптике прицела. Вспыхнул и погас, уколов ледяной иглой точно в сердце.
      Глава третья
      Жизнь после смерти
      Странник
      Поминки как-то быстро перевалили за ту грань, после которой уже забывается повод к застолью.
      Собственно, никаких посиделок в народном духе со слезами и баяном не было. По чинности и благообразности происходящее напоминало светский раут, с поправкой на траурный антураж, конечно. На первом этаже особняка в просторном холле расставили диваны и кресла, в уголке разместился бар и шведский стол с закусками.
      Делегация сотрудников холдинга исчезла первой. Откланялись и пробормотали соболезнования вдове случайные лица и наиболее занятые. Остались только близкие родственники и с в о и.
      Гости отдыхали, приходили в себя и набирались сил для обратной дороги в Москву. На лицах все еще держалось скорбно-недоуменное выражение, прилипшее на кладбище, но разговоры все чаще соскальзывали на нейтральные темы.
      Максимов почувствовал жуткий приступ голода. По давней привычке ни перед полетом, ни в самолете ничего не ел. К вынужденному посту добавился стресс, в результате желудок, как выражался давний друг Славка Бес, прилип к глотке. Организм настойчиво требовал хоть чего-нибудь съестного, пару сотен калорий, чтобы жить и действовать дальше.
      Он прошел к шведскому столу. Положил на тарелку горку салата и три канапе. За спиной послышалось стесненное сопение.
      Максимов оглянулся. Кряжистый мужчина, которого он прозвал "нефтяником", поставил на стол две пустые рюмки. Вопросительно посмотрел на Максимова.
      "Полторы тысячи калорий за раз. Заодно согреюсь", - подумал Максимов и кивнул.
      Мужчина оглянулся через плечо на зал, выудил из кармана плоскую фляжку. Разлил в рюмки розоватую жидкость.
      - Что это? - на всякий случай поинтересовался Максимов.
      - Морошка на спирту. Собственного изготовления. Натур продукт, так сказать.
      "Точно нефтяник", - решил Максимов.
      Выпили не чокаясь. Сосредоточенно перевели дух. Напиток оказался не морошкой на спирту, а чистым медицинским спиртом, подкрашенным соком морошки.
      - Не понимаю, - пробормотал мужчина, выдохнув в кулак.
      По его хмурому лицу разлилось свечение цвета спелой болотной ягоды.
      - Извините, я не представился. Максим Владимирович. - Максимов выжидающе посмотрел на мужчину.
      - Серафим Петрович Бондарь. Из Ханты-Мансийска.
      - Нефтянка?
      - Она самая. Кормилица и поилица.
      Серафим Петрович вновь наполнил рюмки.
      - Я, наверное, пропущу. - Максимов с трудом протолкнул в обожженное спиртом горло кубик канапе.
      - Так за покойного же!
      Максимов не стал уточнять, за что же пили в первый раз. Решил, что, наверное, за знакомство.
      Влив в себя спирт и не поморщившись, Серафим Петрович снова изрек:
      - Не понимаю!
      Максимов тоже мало что понимал в произошедшем. Одно знал точно: запаянные цинковые гробы так просто не появляются. Должно было произойти нечто, из-за чего родным и близким будет не на что последний раз взглянуть. Но в прессе никаких сообщений о взрыве, автоматных очередях в упор, пожара и автокатастрофы не было.
      Как ни прислушивался к разговорам гостей, ничего путного о причине смерти Матоянца не выяснил. Все как сговорились, стараясь обходить эту тему стороной, будто покойный отошел в мир иной в результате дурной и постыдной болезни.
      - Знаешь, чего я все в толк не возьму, Максим Владимирович? - Бондарь тяжко вздохнул. - Все из головы не идет случай один. Приезжал к нам Ашот Михайлович, пусть земля ему пухом... Встретили, как полагается. Ну я речь такую задвинул, типа нефтяная труба - становой хребет России. Согласен?
      - Медицинский факт, - уклончиво ответил Максимов.
      - Костыль это, а не хребет! - Серафим Петрович чуть повысил голос, пришлось испуганно оглянуться. - Мне Ашот Михайлович тогда сказал. Спокойно так, без московского выпендрежа... Сказал, что Китай с экспорта детских игрушек имеет в два раза больше, чем мы с нефти и газа. Это правда?
      Он поднял на Максимова больные от выпитого и передуманного глаза.
      - Правда. И что самое грустное, содержит на эти деньги крупнейшую сухопутную армию в мире. И китайчата, насколько мне известно, не голодают.
      - Вот-вот! - Серафим Петрович поскреб под левым лацканом пиджака. - У меня тут с тех пор словно заколыхнуло. Как же так, ты мне объясни! Наперегонки с "Шеллом" сами же свою нефть за кордон качаем и качаем. Скоро ничего не останется. А народ уже с голым задом ходит, в армию дистрофанов берем... Не понимаю я этого!
      "Так, у кого что болит, тот о том и говорит. - Максимов грешным делом надеялся, что нефтяник имеет хоть какую-то информацию о смерти Матоянца. Да и бог с ним, уж Карина-то все знает наверняка".
      И он решил продолжить разговор на вечно животрепещущую российскую тему "кто виноват?".
      - Что сказать? У меня нет ответа. Я историк, а не политик. Ашот Михайлович, возможно, знал ответ.
      Серафим Петрович отвел взгляд в сторону.
      - Кончится нефть, польется кровь, - себе под нос пробормотал он.
      Максимов невольно обомлел от формулировки, точной и беспощадной, как выстрел снайпера.
      - Сами додумались? - спросил он.
      - Куда мне! - Серафим Петрович грустно усмехнулся. - Матоянц так говорил.
      "С такими мыслями в голове и с такими деньгами долго не живут. Слишком опасное сочетание", - подумал Максимов.
      Серафим Петрович потрогал фляжку в кармане. Максимов отрицательно покачал головой.
      Серафим Петрович оглянулся на зал.
      К окнам уже прилипли сырые сумерки, под потолком увеличили накал в хрустальной люстре, задрапированной черной газовой паутиной.
      - Как считаешь, Владимирович, уже прилично отсюда уйти?
      - Думаю, да. Полчаса прошло, можно и откланяться.
      Максимов и сам уже собирался домой. Задерживался только из-за Карины. Девчонка прошла во внутренние помещения дома и до сих пор не показывалась.
      Серафим Петрович посопел, постреливая глазками в Максимова. Потом протянул руку.
      - Я в "Измайловской" остановился. Корпус "Б", четыреста семнадцатый номер. Будет желание, сконтактируемся.
      Ладонь у него оказалась крепкой и шершавой, натруженной, как у плотника.
      - Фамилию-то запомнил? - спросил он.
      - Бондарь Серафим Петрович. Насчет встречи не зарекаюсь, может и не получиться. А позвоню обязательно.
      Максимов через плечо нефтяника увидел, как в противоположном углу зала возник Иванов. Шеф службы безопасности обшарил взглядом зал, нашел Максимова. Последовал чуть заметный кивок.