1

– Значит, ничего не слышали?

– Да, сплю как убитый, хоть из пушки над ухом пали. Вы ж, наверное, в курсах про такие случаи?

– Доводилось, голубчик. Про что я только не слышал, с чем только не сталкивался… – Из небольшой горки разноцветных пилюль доктор брал по таблетке, пристально разглядывал каждую и отправлял в одну из пяти одноцветных кучек поменьше. – Вот только перед вами один комедиант под Басаева шизу косил, бедлам устроил, банки с таблетками переколошматил. Эх, в старые добрые годы косили под Гагарина, на худой конец, под Наполеона. А теперь сплошь пошли террористы: Хаттабы, Че Гевары, Жириновские…

Шрама отправили на принудительный осмотр. Осмотр уже отмучили, Шрам как раз одевался.

Не всплыло ни следов отравления, ни последствий, как выразился лепила, алкогольной интоксикации, ни серьезных травм. Пришлось, правда, отмазывать происхождение несерьезных. Он залечил ботвой еще рано утром сбежавшееся вертухайское начальство, а доктору лишь повторил на бис.

Волдыри-ожоги? Это еще до последней, злополучной камеры с братвой забился, вытерплю или не вытерплю боль адскую. Тоска беспредельная же, развлекаемся как можем, ну глупо иногда оттягиваемся, да что с нас горемычных возьмешь? Синяки? Куску, который доставлял в камеру, не прикинулось, как я иду. Медленно, дескать, шаг неширокий. Вот и упражнял на мне мышцу. Вы у него спросите, он по жизни садист или всего лишь плохое свое настроение вымещал? Кулак, говорите, сбит? Так все оттого же. Прапор на стену толкнул, я неудачно выставил кулак и чирканул его о бетон.

А про все остальное нечего сказать. Привели. Огляделся, вижу люди водяру глушат за столом. Еще удивился, откуда в такой приличной тюрьме водяра? Кстати, вот чем бы вам поинтересоваться, откуда у них пойло, да еще и не один пузырь? Что же это такое творится в правоохранительной системе?! Ну, улегся спать. Мне это надо, зависать в пьяном разгуле? Карцером же пахнет, я ж себе не враг. Заснул. Сплю я мертвецким сном, организм такой дурной. Продрал гляделки утром, надзиратели разбудили. Вместе с ними и поразился натурально чудовищной картине.

Рассказец – не подкопаешься. А подкапываться будут. Прямо сейчас из медчасти небось поволокут на обстоятельный допрос. Ну да следакам тоже вилы выставлены: на лицо злоупотребления, водочка в пузах у всех терпил булькает. Так если бы еще все скопытились от телесных повреждений, а ведь некто по кличке Чубайс помер исключительно от принятия внутрь недоброкачественного алкоголя.

Легко складывается версия, что по пьяни арестантики передрались-перерезались, верх взял некто Чубайс, потом тяпнул за упокой корешей водочки. Да та – вот подстава – случилась на цианистом спирту фальсифицированная. Откуда взялась – опять же кому-кому, а не подследственному Шрамову давать ответы на эти вопросы. Дрых, пока не выспался подследственный Шрамов, вот и весь сказ.

Шрам, заправляя рубаху в штаны, нарочито жалостливо оглядел медкабинет.

– Не густо у вас с пилюлями, я посмотрю.

– Не то слово, – вздохнул изоляторский «айболит». – Прямо беда. Вы не поверите, но даже простого йода не хватает. – Лепила был – почти доктор Айболит. – Это у меня, кажется, парацетамол, – отложил он в маленькую кучку из большой следующую таблетку.

– А если частное лицо пожелает оказать

безвозмездную помощь?

Шрам застегнул рубаху, и, в обшем-то, его можно было выводить, но вопросом заключенный, похоже, сумел зацепить доктора.

Смотровая тюремного лазарета вряд ли своим видом могла излечивать депрессию. Скорее уж усугубить. Позабывшие о малярной кисти, некогда белые стены. Шар плафона над головой позорился щербиной, типа как у Царь-пушки. На окнах напоминали о блокадных годах заклеенные бумагой трещины. Там, где встречается эмаль, там и отколы на эмали. Шкафчики со стеклянными дверцами и полками были заставлены, главным образом, стаканчиками с палочками для заглядывания в горло и рулонами ваты. Допотопные, знакомые по школьным медкабинетам шприцы выглядывали стертой градуировкой из ванночки для кипячения.

Воняло, как и положено, какими-то карболками. А у лепилы были добрые голубые глаза. Он носил усы и бакенбарды.

– Простите, а в каком виде частное лицо пожелает оказать помощь? – Он был высок и поджар. Как-то сразу чувствовалась в нем забота о своем здоровье, пробежки, эспандеры, правильное питание. Трудно, правда, было распознать его возраст, где-то от сорока до пятидесяти с гаком. Но вот что точно его не красило, так это застиранный халат.

– Допустим, от некой солидной организации – да вот хотя бы от трудящихся нефтеперерабатывающего комбината, почему нет? – подкатит машина с гуманитарной помощью. А в ней коробки с порошками и пилюлями самой важной необходимости.

В дверь сунулось небритое санитарское мурло:

– Александр Станиславович, тут один у меня назубок симптомы ранней стадии проказы перечисляет.

– Ну дайте ему что-нибудь… – Доктор порылся в кучке разнокалиберных таблеток. – Это вроде бы глюканат кальция. Дайте ему глюканат кальция, – не вставая, угостил лекарь санитара, подождал, пока тот сроет. – Вот вы улыбаетесь, а мне на этого больного даже лень смотреть. Ну откуда в наших широтах проказа? О, это, кажется, трихопол! – Доктор наткнулся в своих изысканиях на крупную жемчужину и откатил в сторонку. – Как и на все, на симптомы хворей есть своя мода. Раньше нитку в кале вымочат, проденут сквозь кожу, и в результате приличное загноение. А теперь каждый второй кричит: «Доктор, у меня тропическая лихорадка!» Я знаю, что лучшее средство от таких симптомов – карцер. Но зачем? В этом мире и так много зла.

И такая у лепилы благостная рожа сделалась, что Шрам сразу захотел спросить, сколько доктор берет за койко-день в лазарете. А уж в том, что доктор стрижет копейку за всякие там веселящие микстуры, у Сереги не осталось сомнений даже на донышке селезенки.

– Так как насчет помощи от трудящихся?

– Весьма любопытно. – Лепила, сложив руки на груди и чуть наклонив думалку набок, внимательно вглядывался в утреннего пациента. – Весьма. Я так скажу, нечего строить из себя гордых аристократов, нищему не пристало отказываться от милостыни.

Лепила, поигрывая хоботом стетоскопа, подошел к одному из шкафчиков, растворил его.

– Видите. – В длинных тонких пальцах распахнулась картонная коробка, обнажая дно с одинокой нетолстой пачкой таблеточных упаковок, стянутых черной резинкой. – Повседневно необходимый анальгин. Его запасы на весь следственный изолятор. Так что, голубчик, чтобы ни прислало сердобольное частное лицо, всему будем рады. Разве ваты не нужно, ваты хватает.

– Это за рекорды в области медицины?

На полке, прижатые к боковой стенке шкафа подставкой для пробирок и повернутые на бок, стояли дипломы. Били по глазам красные и синие цвета, выпуклость герба, печати и размашистые подписи.

– Что? Ах, это… – Доктор проследил, на что указывает палец пациента. – Нет, нет, это мое. За стрельбу. Защищаю честь нашего исправительного учреждения на ежегодных соревнованиях. Убрать в рамочки и повесить на стены – как-то не того… неудобно, понимаете. Вот и лежат.

Хлопнула створка, звякнули стекла шкафчика, щелкнул, запирая дверцы, замочек.

– А вы, доктор, прямо сейчас накидайте списочек того, что до зарезу требуется, – подстегнул Сергей.

– Даже так? – искренне растащился доктор. – Премного любопытно. Ну что ж…

Лепила бросил взгляд на надзирателя. Полусонный дубак сидел на стуле у двери. И сразу было заметно, что тому по барабану – сейчас, часом позже или минутой раньше забирать и конвоировать заключенного. Служба идет, смена движется.

– Раз можно уже завтра помочь людям… – Медработник быстро прошел к столу, сел и без проволочек начал споро заполнять оборотную сторону рецептурного бланка.

Лепила располагал к себе. Не корчил светило, не быковал, не воротил нос, типа, ты – уголовная мразь, буду я с тобой разговаривать, пшел отсель.

Хотя, окончательно уверился Шрам, конечно, тоже по уши замазан, типа лекарства налево толкает и марафет зекам отгружает. И что уж точняком на нем – списывать, когда просят, неприятных жмуриков на несчастные случаи и летальные исходы неизлечимых болезней. Иначе во «Вторых Крестах» не при почковаться было бы.

– Разберете почерк медика?

– Разберут, – пообещал Шрам.

2

Серегу воротили в карцер. За спиной щелкнули отомкнутые «браслетики» – руки стали свободны. Рыкнула на кого-то в коридоре цепная псина. Теперь, пока его колбасят допросами, он «в почете», без псины не провожают. Четыре жмура мечтают следаки приплюсовать к безвременно срулившему на за упокой Филипсу.

Сергей сделал шаг вперед, потирая запястья. Провел ладонью по шершавой влажной стене. Ну чисто шкура крокодила Гены. Потом Сергей Шрамов прижался лбом к холодной стене. Пока хорошо, как в пруду после баньки. Пока – потому что и из пруда не вынырнешь без труда.

Банька, пруд, водочка, печки-речки… Сергей вспомнил, и не вдруг, о своей матери. Правда, думки такие накатывали обычно под водку. Ведь не попрощался с ней по-человечески. Ушла мать, когда сын единственный отбывал на зоне. И хотя не за душегубство и не по позорной статье угодил сын за решетку, да и не редкость на Руси арестант в семье, но мать-то переживала сердцем. И это тоже раньше времени свело ее в могилу. И никакой уход за могилой (а Сергей нанял человека, чтоб следил, убирал, подкрашивал) не смоет ту вину. Тем более сам Сергей всего лишь раз после смерти матери выбрался в родные места.

Охладил лоб, остудил себя и оторвался от стены.

Образумить задумали. Перевоспитатели, бляха-муха. Только благодарность выносить за такое перевоспитание. К тому ж жирком он начал обрастать в последнее время. И вроде бы на тренажеры ходит, не меньше раза в неделю мерит гребками бассейн, а машина, жрачка от пуза, диваны-рестораны потихоньку сказываются. Конечно, кто спорит, «порево и жорево – это очень здорево», но жир на мясе совсем ни к чему. И вот прикатило счастье сбросить лишок.

Сергей упер пальцы в шероховатости стены и попытался столкнуть стену с места. Хорошее упражнение, чтоб напрячь всю телесную мышцу. Вдобавок не исходить же ознобной трясучкой.

Сергей поотжимался от стены до усталости. Потом перевел дух.

Ну чего, дух переведен, вперед! Отрабатывать бой с «тенью». Работать ногами придется аккуратно, забрызгаться неохота. Значит, двигаться и думать. Думать, кто же подставил.

И Сергей думал. Но чем больше думал, тем еще больше все перепутывалось.

Тут без дополнительных колокольчиков с воли не обойдешься. Одно ясно, как не прикидывай и – так и сяк. Ясно – его засадили, чтоб по-тихому списать на тот свет.

А пуд тротила под мышку вместо градусника не хотите? Шрама списать? Сергей с выдохом нанес «тени» ладонью под дых, будто это и есть главный враг, задвинувший Серегу во «Вторые Кресты».

А Сергею в карцере понравилось, это он удачно попал – здесь точно не загасят. Некому. Лампа на двухметровой высоте потолке ватт на пятьсот, закроешь глаза, отвернешься – один хрен продирает сквозь веки. Если только накрыть зенки пятернями или тряпкой, да не больно-то и накроешь. Потому как незачем. Все прокопано, чтоб карцер раем не казался. Лежанка прикована к стене на амбарный замок, на полу тихо плещется вода – голубая лента, глубиной на два пальца, до верха-то подошвы не достает, а не сядешь и не ляжешь. И студняк скулы морским узлом сводит. Ничто не может нагреть каменные стены, зато они отсасывают последнее тепло. Короче, карцер – то, что сегодня и нужно. Бодрость духа гарантирована, как после виагры.

Можно хоть раз в жизни спокойно пораскинуть мозгами, откуда на его бедовую головушку свалилась пышная подляна.

Он возвращался с таможни. Где улаживал недоразумения, на настоящее и на будущее. Уровень улаживания заставил его лично прокатиться в Питер. За деловой теркой приговорили флакон. Что-нибудь изменилось бы, не булькай в башне те стаканы? Может быть.

Колеса джипа ощупывали шинами трассу. Еще тема для мозголомки – отслеживали ли его отъезд? Похоже, что да. Он мог бы выехать часом раньше. Или позже. Но стартовал именно в двадцать ноль пять. Он отвечает за точность до минуты, есть у него такой обычай – делать отсечки времени, когда день переламывается каким-нибудь новым событием. «Ролекс» он повернул к себе циферблатом, когда садился в машину. И что, скажете, случайно он прибыл на место точь-в-точь, когда ИМ было надо? Кому им? Ну это мы разберемся!

До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны…

1

Адвокат Лев Арнольдович Бескутин ценил себя высоко и брал за свои услуги еще больше. А стоил и того выше. Сергею несколько раз выпадал пасьянс оценить адвокатские способности шестидесятилетнего еврея с внешностью плюшевого медведя и с вечной «бабочкой» на кремового цвета рубашке. Бескутин обладая въедливостью клопа и вполне приличным актерским талантом. Еще он был знаком в пятилимонном городе со всеми, кто хоть как-то мог пригодиться в адвокатской практике. Про то, что он наизусть, как китайский коммунист труды Мао, знал все законы и подзаконы, и упоминать не следовало бы.

Лев Арнольдович без труда добился встречи с подзащитным на третий день после заключения того в «Малые Кресты», не дал даже как следует в пердильнике оттянуться. И много чего еще успел до встречи.

– Нам с вами, Сергей Владимирович, предстоит долгая беседа. – Лев Арнольдович сидел напротив своего нынешнего подзащитного, убрав ноги под стул, и почему-то не спешил раскрывать утвержденный на коленях пухлый портфель «а-ля Жванеикий». – Как вам угодно будет ее провести, до или после встречи с Ниной Павловной?

– Нинка здесь?! – дернулся Сергей. Получилось так громко, что Лев Арнольдович поморщился.

– Да, она здесь. В соседней комнате, – брезгливо повел шеей адвокат.

«Ах, вот для каких бразильских сериалов он ее притащил, – догнал Сергей. – Старый жук уверен, что если у Нинки мордаха в пуху, то я из нее вытяну. И нам с ним конкретно легче будет разбирать мои запутки».

– Пожалуй, я сперва поздоровкаюсь с Нинкой.

– Замечательно, Сергей Владимирович. Но я, увы, вынужден сообщить, что невозможно в сложившихся обстоятельствах организовать такую встречу на законных основаниях, то есть бесплатно. Вы понимаете? Требуемая сумма у меня с собой, – он похлопал по портфелю, – но…

– Базара нет. Как только у меня в руках окажется труба…

– Замечательно. – Адвокат Беекутин вскочил со стула с детской порывистостью. – У вас с Ниной Владимировной в распоряжении час. И не волнуйтесь, – Лев Арнольдович позволил себе, обернувшись от двери, некую игривость в голосе, – никто вас в течение этого часа не побеспокоит.

Пять минут, что он прождал Нинку в наматывании кругов по комнате три на четыре метра, огибая обшарпанный стол и два стула школьного образца и школьной же потрепанности, тянулись, мать его, гораздо дольше положенного.

Нинка просочилась в тихо приоткрытую дверь как-то робко и виновато. Ее появление застало Сергея у дальней стены. Он ломанул ей навстречу. Нина аккуратно затворила дверь, будто боялась напугать кого-то хлопком. Сделала два шага от входа. И подхватил ее Сергей. Сгреб в охапку. Вжал ее тело в свое, сдавил ручищами.

На пол упал какой-то полиэтиленовый пакет. Потом отлетела, отброшенная взмахом руки, крохотная черная сумочка с золоченой застежкой.

У них получился не поцелуй, а поедание губ. И в четыре руки они торопливо проталкивали, вырывали пуговицы из петель ее плаща. Белая ткань упала на пол за ее спину скомканной простыней. Ее пальцы вырвали его рубашку из брюк. Его руки задрали черную юбку и заходили по колготкам, нагревая себя и ткань. Ладони пронеслись по ягодицам, бедрам, между ног, по животу. Два взмаха ножек и две туфли отпрыгивают куда-то прочь. А его пальцы ринулись к колготочной резинке.

– Подожди, миленький, я быстро сама. – Она опередила его пальцы и принялась стаскивать колготки, выдираться из них. И бормотала: – Надо было чулки… Я не думала…

Желание взбесилось в Сергее, едва он услышал, что Нинка рядом. Будто месяц без бабы маялся. Что делается, а?! Впору докторам кланяться. Чтоб те вылупили какую-нибудь туф-тень насчет пробуждаемых тюрягой первобытных инстинктов, про влияние экстремальщины на порево.

Резиновые минуты ожидания накалили нетерпение до магматического бурления. В голове ничего не было, кроме колокольного бума: «Ну когда же ты?!»

Ее рука с часиками на серебряной цепочке отшвырнула в сторону, словно сорняк, темный колготочный комок с белой прожилкой трусиков. Сергей подхватил женщину на руки и понес к столу. Отпихнул вставший на пути стул. Он положил ее животом на стол – ему захотелось так, грубее.

Он врезался в нее и спешил. Руки мяли груди под блузкой. Он усиливал темп. Все быстрее и быстрее. Избавиться, выбросить, освободиться. Ее ногти скребли по столу. Крик она глушила, закусив руку.

Своя злость, чья-то подлость, подозрения, несвобода, занесенный над его жизнью нож, холод карцера, недосып, ощущение опутывающей его петли – все, клокоча, рвалось из него наружу, прочь. Когда он почувствовал «вот сейчас, сейчас», глаза закрылись и вместо серых снизу и белых сверху голых стен комнаты свиданий он увидел себя-юнца, прыгающего с обрыва карьера на опасно далекий песок…

Он выпустил из себя стон, сошедший в выдох облегчения…

2

Он возвращался с таможни. До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны.

– Да.

– Сережа? – промурлыкало в ухе.

– Привет, Нинель.

– Сережа, ты где сейчас?

Ему нравилось, как она произносит слова с «р», например, его имя. Он даже знал, как такое выговаривание «р» называется – грассирование.

– Гоню по прямой в твою сторону, – кинул он в телефонный эфир, обходя в этот момент опасный (если верить анекдотам) для жизни «Запорожец».

– Заедешь сегодня?

Он пообещал приехать, но сказал, что нарисуется не раньше чем часика через два-три, дела кой-какие еще переделать надо. Покалякали о том, о сем, всякие птички-поцелуйчики, скрасила она ему кусок пути. Короче, лирика, к делу вроде бы не подшивается. Да вот звоночек теперь тоже следует иметь в виду, раз вышло, как вышло. Не скинешь теперь тот звоночек с поезда раздумий. Может, совпало, а может… Как нынче проявилось, уж больно неудачное время она выбрала для беседы. И если б еще она не спрашивала о том, где он находится…

Думать о Нинке как о подстилке подлой он не станет. Не станет, но о том звоночке тоже не забудет.

Оно, конечно, верно. Любая баба способна предать. Не всякая продаст тебя под пытками, но у любой от ревности может склеить мозги так, что ничего перед собой не будет видеть, кроме багровых клубов мести. Одно желание будет захлестывать, топя в себе все нежности и клятвы, переворачивая чувства с ног на голову, – всадить когги, да поглубже, да побольнее в рожу подлеца и изменщика.

Если ей, скажем, кто шепнет на ушко, что твой-то к тебе от другой бегает, из одной постели в другую перепрыгивает, а твоя постель номером вторым. Да еще какие-нибудь фотки мерзкие подкинет. И тогда держись, приятель. Потом, когда мозги расклеит, а туман рассеется, баба может раскаяться, залиться слезами, да дело-то уж будет сделано. Ладно, ша, закинем эти думки, пусть покуда пылятся на антресоли…