То и дело все начинали кричать, браниться, чуть ли не замахивались друг на друга кулаками, даже старый Бекболот-бий, переваливший за седьмой десяток, кричал и гневно трясся. Но этот гнев был, хотя и непритворным, не совсем настоящим, все прекрасно знали: никто никого не только пальцем не тронет, а даже и не оскорбит всерьез, потому что за настоящее оскорбление мстят долго и страшно, а это не нужно никому. Каждая кровная месть — как бельмо на глазу, досадная колючка, нарыв, отравляющий все вокруг. А крик и размахивание руками — разве это оскорбление? Это разговор, только и всего. Алтан так этого и не понял. Он рос среди чужих, выучился у русских, так и не понял, каким должен быть бий. На переговорах он сидел как истукан, сжав губы, и цедил слова в час по чайной ложке. Он думал, настоящий бий или хан должен разговаривать именно так — холодно, высокомерно, презрительно, отчеканивая каждое слово. Оттого он и не стал своим. Старики говорили, хоть он и сильный, и богатый, и Ясу знает, дух ее он так и не понял. Чингису были верны все, кто становился под его знамена, даже прежние враги. Его любили, на смерть за него шли, а кто за Алтана на смерть пойдет? Даже родня его не пойдет.

Говорили допоздна, спать пошли только в четвертом часу. Сапар остался доволен. Никто не вспомнил, не упрекнул его в предательстве побратимства. Знали об этом все, но всем Алтан был чужим, а любое проклятие оживляет вспомнивший про него и назвавший. Если бы вспомнили, то не было бы дороги к новому миру, и Сапар-бий, — сильный, богатый Сапар-бий, — ушел бы, оскорбленный смертельно, потому что никак иначе ответить он не мог бы на обвинение в братоубийстве, — и что тогда? Кто выжил бы после новой войны?

Сапар с Насрулло, договорившись, сыграли разом, и выиграли. Сперва Насрулло был вместе с Сапаром, потом, видимо поддавшись уговорам хитрого и искусного в спорах старого Бекболота, стал соглашаться с ним, но не сразу, а оспаривая каждый его довод и склоняясь под тяжестью неоспоримых аргументов. Конечно, чтобы жить в мире, нужно, чтобы никто не возвышался над остальными, поделить нужно справедливо, да, справедливо, а Сапар-бий не прав, ведь он едва не начал новую войну, куда это годится, худой мир лучше доброй ссоры. И вот уже Сапар остался в одиночестве, и на него обрушились все разом, и вот уже он, отступая, согласился отдать в возмещение нарушения мира не только все, что захватил, а еще и свое. И тут, как договаривались, Насрулло бросил свою пиалу наземь и крикнул, что он последний негодяй, и зарыдал. Его бросились утешать: в чем дело, скажи, что такое? А он кричал: все бросит, все, и уйдет, и будет скитаться по пустошам, питаясь кореньями, — да что такое? Да ведь я подлец, я предал своего побратима!

Сапар похолодел при этих словах, и пальцы его потянулись к поясу, к торчащей из-за него рукояти, но старый Бекболот прошамкал: «Да что ты говоришь такое? » И Насрулло, плача, закричал: «Да я Сапара, брата моего, предаю, ведь он же кровь пролил, его же люди на смерть шли, а я, подлец, пришел, когда все уже окончилось, хоть и упряжь коня моего запуталась, и жены мои не хотели меня выпускать за порог, но я ведь мог успеть, помочь побратиму, спасти его, когда он изнемогал. Подлец, как я мог! Я все отдам ему, все свои стада и жен, всю землю, все, захваченное неправедно, — лишь бы иметь хоть тень надежды, что он простит меня! » Его утешали, клялись: сами ничего не возьмем, пусть Сапар берет, он герой. Мудрый Бекболот, видя, что много теперь просить у Сапара — значит, потерять лицо, соглашался, рассчитывая переговорить с Сапаром после. Он и Сапар принадлежали к старшим родам долины, Ходырша и Кипчак, для него не зазорным было переговариваться с Сапаром один на один. В результате Сапар с Насрулло поделили захваченное поровну, отделавшись от остальных мелочами, — старому Бекболоту, скрюченному радикулитом и с трудом уже державшемуся в седле, достался Алтанов джип «чероки», остальным — кому отара овец, кому грузовик, кому пяток пленных с семействами. И Сапар, и Насрулло остались равно довольными, — к Насрулло отходила большая часть подчинявшихся Алтан-бию семей, которых, впрочем, Алтан у Насрулло же и сманил, а Сапар получил лагерь, которым давно мечтал завладеть. Конечно, опыта управления лагерем ни у него, ни у кого-либо из его людей не было, но он был уверен, что разберется, — с ним же его несравненная Есуй, все знающая и умеющая.

А Есуй, пока они пировали, успокаивала лагерь. Бежать находившимся там было некуда. Кто-то, испугавшись, или просто на всякий случай, от греха подальше, ушел в верхний лагерь, кто-то просто сидел и ждал, что же будет. Есуй, явившись с тремя десятками людей, собрала всех и выступила с речью — краткой, но возымевшей эффект. Она на трех языках — русском, английском и французском — извинилась за беспорядки и необходимость бороться с терроризмом и пообещала в качестве компенсации за моральный ущерб скостить всем плату за альплагерь. А потом, приказав поварам извлечь все деликатесы, всю икру, коньяк, осетровый балык, велела устроить пир. Все прошло на ура. Иностранцы, впрочем, были несколько шокированы, но быстро освоились и клали черную икру на горячие лепешки столовыми ложками, запивая ее «Хеннеси» и шустовским «КС». Русские через час после начала этого раблезианства полезли к Есуй целоваться. Сама она, не пившая, с любопытством натуралиста наблюдала за тем, как пьянеют на трехкилометровой высоте. Пьянели быстро и сильно.

Потом, мучаясь словами, она все же заставила себя расспросить про девку со шрамом. Ей представили тощего, лопоухого, веснушчатого паренька, заявившего (он уже успел опрокинуть полстакана коньяка), что практически вырос в одной с Олей квартире, а ведь она художница (Есуй усмехнулась), и все ее любят, особенно он, Леха, а вообще у нее парень есть, Владимир. Он сейчас наверх пошел, но, наверное, спустится, заслышав стрельбу. Хотя она с ним в последнее время не в ладах из-за этого лоха… Художник тоже выискался, эта скотина вовсе и не художник, его ублюдки силой Олю увезли, а он, Леха, пьет, тоже подлец ведь. Тут Леха сделался угрюмым, спросил, что с Олей и когда она вернется. Есуй ответила: скоро. Все в порядке, она ушла за перевал, в Фергану, она позвонит, точно позвонит. Когда именно? Скоро. Куда им деться. Доберутся до телефона и позвонят. Юс о ней позаботится. Уверена ли она? Да, на сто процентов. Он будет печься о ней и днем, и ночью (особенно ночью, — добавила она про себя).

Она осталась ночевать в альплагере. Несмотря на заверения в безопасности, многие иностранцы решили уехать, и следовало уладить с ними дела. Лагерь требовалось взять в руки, разобраться в делах, проверить техперсонал, покопаться в бухгалтерии, узнать, где и что Алтан хранил, договориться с нанятыми им инструкторами. К сожалению, трое из них остались лежать на алайских склонах. А все важные финансовые дела вели родственники Алтана. Впрочем, это можно было решить. Почти вся жившая в долине родня Алтана теперь попала в Сапаровы руки, и запираться не имело смысла, — если они хотели жить, конечно. Если нет, — существовало много способов, одним Есуй профессионально обучалась, а другие узнала здесь, — заставить разговориться перед смертью. За Кадыра Есуй могла бы приняться прямо сейчас, но его увез Сапар-бий и посадил в колодках у входа в юрту, где пили и шумели делящие добычу бии.

Что делать дальше, ей было ясно. Работа с альплагерем. Много работы. Тут она со своим знанием английского и французского окажется незаменимой для Сапара. Конечно, не худо бы в самом деле родить ему сына. Но с этим уверенности не было. Она уже давно не предохранялась, но никаких изменений в себе не замечала. Ладно. Сапар пока доволен, — но надолго ли? Какими бы достоинствами женщина ни обладала, для него, и вообще для всех местных, ценность женщины — в рождении сыновей. Если не родила, значит, никчемная, хуже калеки. Рано или поздно Сапару захочется новенького. Он уже заглядывается на вторую внучку Бекболота. Та еще очень молода, глуповата, простодушна, но ее дед, старый лис, выжига, теперь приложит все усилия, чтобы породниться с Сапаром и через жену давить на него. А безродная Есуй останется наложницей, всего лишь игрушкой. Или, в лучшем случае, третьей женой или даже четвертой, после бедняжки Режабибби, за которой все-таки родственники, хоть ее род и захудалый. Как хорошо было бы не думать о завтрашнем дне, как тогда, в первые недели с Сапаром. Теперь казалось — она была счастлива. Есуй не понимала смысл слова «счастье». Уж очень оно поизносилось, поистерлось, утратило цену. Было хорошо, не хотелось думать и не думалось про завтра. Как сон или хмель. А может, подкопив денег, сделать здесь документы, махнуть на север, устроиться где-нибудь? И где же, скажи на милость? Глупости. Она уже не помнила севера. Помнила горсть слов, но ни вкуса тамошней жизни, ни цвета, ни силы. Она уже и не верила в прежнюю себя, и немыслимо казалось быть где-то еще. Ей казалось, она всегда здесь, и всегда если не вся она, то самая важная, самая живая часть ее была именно здесь, у этой травы, и крошащихся под тяжелым солнцем скал и странной реки. Когда-то внизу истинный остов ее жизни заплыл жиром и ложью, а теперь освободился, ненужное, давящее, стеснявшее ее вымело ветром и серой ледниковой водой, и осталась она вся — легкая, точная, сильная — нож в сильной руке. Ее растекшаяся по долине, созвучная каждому здешнему камню жизнь и была той рукой, обнявшей, крепко державшей власть дарить и отнимать.

В ту ночь ей снился Юс. В ее сне он, сбросив рубашку, наклонившись, мылся в горном ручье, плескал пригоршнями воду на лицо, на спину. Утреннее солнце сверкало в каплях, разбегающихся по желвакам сухих, сильных мышц, по загорелой, коричневой, как у мулата, коже. Он что-то кричал ей. Она тоже мылась в ледяном ручье, не расслышав, недоуменно помотала головой, а он, рассмеявшись, шагнул к ней, обнял, поднял на руки, прижал к себе. И вдруг мокрой, холодной от воды ладонью накрыл ей лицо, плеснул в глаза, ноздри, рот. Она чихнула, обиженно оттолкнула его — и проснулась. Еще не рассвело. Сквозь распахнутую настежь форточку ветер нес снег, слоем в полпальца ложившийся на одеяла, пол, стулья. Она сперва разозлилась, потом, весело выругавшись, содрала со стены ковер, отряхнула постель, бросила ковер поверх и забралась под него. Форточку так и не закрыла.

А утром приехал Тура — осматривать новое приобретение и доедать остатки икры. Есуй оставила его в лагере, а сама сразу после завтрака поехала наверх, на Луковую поляну, захватив с собой бумагу, карандаши, — здесь нашлись неплохие карандаши и вполне приличный ватман, — и кусок фанеры в качестве планшета. Она еще ни разу не писала горы, засыпанные свежим снегом. Внизу, на дне долины, у речного каньона, — зеленый ковер, а тут все одето белым. Феерия. Но со снегом она прогадала. Пока поднималась, ветер разогнал тучи, и бешеное солнце за минуты сожгло снег. Он не таял, — испарялся, неестественно быстро, жутковато даже, и вроде слышалось шипение, потрескивание, будто невидимый насос, накрывший сразу все вокруг, всасывал снег в свою утробу. Из расщелин струйками дыма выползал туман и сразу же растворялся в солнечных лучах.

Юс услышал стрельбу, уже поднимаясь на перевальный взлет. Били из множества стволов, со свистящим пришипом выдыхал гранатомет, бухали гранаты, ржали лошади, кричали люди.

— Что, попали твои, а? — сказал, ухмыляясь, Шавер.

— Они скоро будут здесь, и кое-кому не поздоровится! — процедил сквозь зубы Алтан-бий.

— Глупый! — сказал ему Шавер. — Ты ж этого все равно не увидишь.

Карабкаться со связанными за спиной руками Алтану было неудобно, он несколько раз поскальзывался на снежнике, падал, Каримжон удерживал его за веревку, вздергивал на ноги. Тот скрипел зубами от унижения, один раз, не выдержав, попытался ударить Каримжона ногой. Каримжон в ответ только дернул посильнее веревку, отскочив, и Алтан снова покатился вниз, прокатился метров пять, разодрав лицо о фирн, и только тогда Каримжон наконец задержал его.

Стрельбу перестали слышать, только спустившись за перевал. Да и тогда Юсу по-прежнему казалось, что звук падающих камней мешается с отголосками разрывов. А едва дошли до высокотра-вья, их окликнули и приказали остановиться. Делать было нечего, они стояли на лугу, как на ладони, и Юс уже успел сказать Оле: «Как только скажу: падай, тут же падай в траву и не шевелись», и та успела согласно кивнуть, как раздался знакомый голос: «Холера ясна, хлопче! »

— Семен? — крикнул Юс.

— Вин самый, — ответил Семен, появляясь из-за камня. — Юсе, ну, не думал, шо побачымо тебе. Як почалы стреляты, думаю, " хана. Поймали хлопца. Дай тебе обниму.

Обняв, звонко хлопнул по спине.

— А я тут с хлопцами сижу, жду, хто полэзе с перевала! Гей, хлопцы!

Из-за камней показались «хлопцы» в киргизских малахаях и узбекских тюбетейках. Да их тут добрый взвод, даже станкач приволокли, если б расчет не вылез, и не заметил бы, вон, наверху, у осыпи. Засада по всем правилам. Ай да Семен.

— Так и думал, — говорил Степан, — сюда пойдете, сробыли дело, и назад, чего шлындацца. А мы тут сидимо, сидимо, думаемо, побегут за вами, ой, побегут. А чего стреляли? Вы што, оторвалыся вид их?

— Нет, — ответил Юс. — Нам помогли. Неожиданно. Люди Сапар-бия нас встретили — и пропустили.

— Пропустили? Сапар-биевы, пропустили?

— Начальник там бабу знакомую встретил, — объявил Шавер.

— Ну даешь ты, Юсе! Серьезно, бабу? Откуда? Це хто, она?

— Нет, не она, — сказал Юс. — Это Оля.

— А она хто?

— Я… потом расскажу, — сказал Юс. — Потом. Лучше б накормил ты нас, мы устали как собаки.

— Ох, точно, прости мене, дурня, я вас тут нашей сухомятой кормить не буду, коней дам, пару хлопцев. Пойдете долу, там мои стоят, кашеварят. Гей, хлопцы! Коней!

Ехали вниз почти до кишлака, ставшего мазаром. Семен дал двоих провожатых, причем один ехал далеко впереди, а один рядом. Юс понял: это потому, что ниже по долине еще одна засада, место которой Семен выдавать не хотел. Едущий далеко впереди предупреждал, а вместе с ними ехал — на всякий случай, подстраховать, да и проконтролировать. Мало ли чего. Алтана сажать на лошадь не стали. Привязали поперек седла, как украденную девку. Этого Алтан уже стерпеть не мог и начал кричать, сквернословя на трех языках, брызгать слюной. Каримжон пожал плечами, достал из кармана тряпицу, запихнул ему в рот, перевязал на затылке, чтобы не выплюнул. Поехали дальше под мычание Алтан-бия. Оле предложили отдельную лошадь, но она отказалась — не умела ездить, и попросилась к Юсу. Он посадил ее перед собой. От ее волос, золотисто-каштановых шелковинок, пахло ромашкой.

Юс все думал, когда же она начнет расспрашивать. Но она ничего не спрашивала. Даже когда уже в сумерках приехали к Степановым кашеварам, галдевшим вокруг огромного казана с доходящим пловом, и Каримжон, спешившись, взял под уздцы коня с Алтаном поперек седла и повел вниз, в мертвый кишлак. Юс спросил у Шавера: «Чего он? »

— Он говорить будет, — сказал Шавер, — нам не нужно слушать.

— А с Алтаном что?

— Все с Алтаном, — ответил Шавер. — Был Алтан, и нет Алтана. Забудь про него.

Больше ничего Шавер рассказать не захотел. Загребал горстями рис с лягана, уминал, отправлял в глотку, запивал водой, — странный таджикский обычай запивать рис не чаем даже, а водой, — балагурил, хохотал. Потом появилась бутыль с рисовой водкой, пили ее, — не за успех, Алтана и события в альплагере вообще не вспоминали, ни словом не обмолвились, будто не со смертельно опасного путешествия вернулись, а так, заехали на огонек. Юс пил, не пьянея. Оля тоже пила — наравне с ним. Одну один раз, второй, третий. Она смотрела в костер как загипнотизированная. Юс вдруг обратил внимание на то, что с ближнего к ней края лягана плов нетронут. А из-под повязки на ее шее выползают одна за другой тяжелые, черные в свете костра капли и сползают по шее за вырез свитера. Тогда он растолкал уже начавшего клевать носом Шавера, потребовал найти антибиотики, аспирин. Тот долго не мог понять, что такое и зачем, посоветовал выпить больше водки, тогда точно все пройдет. Юс объяснял: не водка нужна, черт побери, антибиотики нужны, ну, антибиотики, так антибиотики, эй, Ураим, нужны антибиотики, анти-что? Биотики! — Нет, битек нет, есть бинт, аптечка есть, битек нет. Врач тоже нет, какой врач, фелчер есть внизу, в поселке, далеко. Давай сюда аптечку. Вот, бери, командир здесь оставил. Но битек нет, нет. Фонарик? Есть фонарик, есть, но батарейки нет, ёк батарейки. Ах, ты, господи, несите тогда к костру. Факел? Давайте факел. Шавер, подержи.

В свете факела Юс перекапывал содержимое принесенного аптечного ящика: бинты, слава богу, бинтов порядком, жгуты, ватные тампоны, йод, хорошо, аспирин. Ага, левомицетин, стрептоцид, еще что-то западное, судя по инструкции, ударного действия. Оля попыталась подняться, не смогла. Юс едва успел подхватить ее, а то бы упала на остатки плова. Вода есть чистая? Есть, начальник, есть. Холодная? И холодная есть. Давайте сюда! Он отвел Олю в сторону, усадил на камень. Шавер кликнул еще кого-то, тот прибежал еще с одним факелом, стали по обе стороны, как часовые. Юс побрызгал водой на заскорузнувшие от крови, присохшие к порезам на горле тряпки. Взрезал их ножницами. Отодрал присохшие куски, — Оля скрипнула зубами, но не сказала ничего. «Молодец, — сказал Юс, — ты у нас молодец, потерпи немного, потерпи». Порезы были длинные, но неглубокие, неопасные, пропоротая кожа. Юс обработал их как мог, перебинтовал, напоил Олю антибиотиками, дал таблетку аспирина. Их уложили спать в углу большой брезентовой палатки, занавесили им одеялом угол. Перед сном Юс стянул с Оли промокший, пропитавшийся кровью свитер, брюки, содрал затвердевшую от засохшей крови майку. Оля не сопротивлялась. Уложил ее рядом, прижал к себе. Ее лихорадило. Лежал на спине, смотрел в темноту. В палатке суетились, укладывались, хохотали, шуршали одеялами, кто-то звучно пукнул, — последовали раскат хохота и возмущенный выкрик пукнувшего, — его выпихнули из палатки проветриться. Наконец улеглись и через минуту разноголосо захрапели.

Юс заснул, провалился в дрему, очнулся снова, — кажется, через минуту. И не сразу понял, отчего проснулся. По ущелью волной катился крик, страшный, наполненный невыносимой болью. В палатке кто-то выругался. Оля дрожала, вцепившись в его руку. Оля? Что такое? Ты чего так дрожишь? Он коснулся в темноте ее лица. Мокрое. Ты плачешь? «Ты плачешь? »

— Нет, — сказала она, и всхлипнула.

— Не плачь, — сказал он, погладил ее веки.

— Ты не убьешь меня?

— Ты чего? С чего ты взяла?

— Ты не убьешь меня?

— Успокойся, — сказал Юс, повернувшись на бок, прижал к себе, поцеловал в горячий лоб. — Успокойся. … Вот так, постарайся заснуть, тебе нужно заснуть. Ты уедешь домой, я сам посажу тебя на поезд, обещаю.

— А ты поедешь со мной?

— Поеду, — пообещал Юс. — А сейчас спи. Ничего не говори больше, спи. Я обниму тебя, крепко-крепко, и тебе не будет холодно, тебе будет хорошо, а завтра мы поедем вниз и скоро будем в Фергане.

Шрам на ее лице не был единственным. Еще один тянулся через спину, от правой лопатки вниз, и по боку — грубый, неровный, жесткая горячая полоса. Она вздрогнула, когда пальцы Юса его коснулись.

Она почти не спала. Под утро, когда жар наконец спал, прикорнула немного, вся взмокшая от пота, и почти тут же в палатке загомонили, заворочались, зашебуршали, закряхтели, залязгали снаружи по котлу. Подъем. Нужно вставать. Вставай! Она села, прикрываясь одеялом, бледная, с растрепанными волосами.

— Я сейчас. Ты… не смотри.

— Не буду, — пообещал Юс и отвернулся.

Она за его спиной натянула затвердевшую, ломкую, как фанера, майку, натянула свитер. А потом обняла его сзади, прижалась к нему и поцеловала в затылок.

После завтрака приехал Семен со своими. В долине сразу стало многолюдно, шумно, суетно, тесно. Там и сям валялось военное железо, на камнях лежала решетчатая труба станкача, свьюченного с лошади, громоздились ящики с гранатами, уже переругивались за палатку, раскладывали еще костер — делать завтрак для прибывших, набирали воду в обмелевшей, чистой поутру реке. Семен отозвал Юса в сторонку, сказал:

— Ну, хлопче, повезло вам. Там такая заваруха за перевалом была. Чуть не сотню Алтановых завалили. Ты что, и вправду бабу знакомую там встретил?

— Вправду.

— Мои хлопцы говорят, то новая баба Сапара командовала, бия долинного, роду Кипчак. Откуда взялась, непонятно. Говорят, бой-баба, взрослого чоловика голыми руками одним ударом бьет. Це баба так баба. Говорят, чокнутая, и ведьма, Сапар без нее дыхнуть боится. Ты-то откуда ее знаешь?

— Знаю, — ответил Юс. — Просто знаю. Встречались раньше.

— Ну, не хочешь говорить, не говори, не моя справа. Хоть я б справу такую не ховал, не темнил. Очень полезное знакомство. Чтоб Ибрагимовым людям в долине так вот кто-то помогал… тото Ибрагим удивится. Ибрагим, ты знаешь, за долиной хорошо смотрит. … Э, не. А свою девку, Олю это, откуда взял?

— Случайно получилось. Алимкул ее в заложники взял и не отпускал.

— Как так?

Юс рассказал, как было дело. Семен удивленно кивал головой, слушая, а выслушав, сказал: «Ну лайдак. Давно мне он не нравился. Тильки глянь, Юсе, — без него б у вас ничого не отрималося».

— В том, что все-таки получилось, его заслуги нет, — сказал Юс.

— А все ж без него не вышло б. И Оля твоя живая.

— Живая. Ее всю ночь лихорадило. И хорошо еще, если обойдется. Ранки на горле воспалились.

— Брось, Юсе. Колы ужо не занялося, буде здоровенька.

— Ты мне вот что скажи, — сказал Юс, — я сейчас понимаю, что шансов уцелеть у нас было немного. Шавер сказал, Каримжон умирать приготовился. Он землю с кишлака, того кишлака, внизу, в мешочек насыпал и на шею повесил. Зачем Ибрагим позволил нам пойти? Таких, как Каримжон или Шавер, у него наверняка раз-два, и обчелся. Он же не мог не понимать, что спасти нас могло только чудо?

— Ну ты живой, правда? Чи нэ?

— Вроде живой.

— Ну так на што бедуешь? … Ты не спеши Ибрагима судить. Тебе до него далеко. Он больше, и бачит больше, и розумие. А что на верную погибель… мне козали, ты одын троих Рахимовых положил голыми руками, чи нэ так?

— … Так. Только… все не так там было, как ты думаешь.

— Так ведь положил? И зараз живеньки вернулся? Так што ж ты?

Возразить на это было, в общем-то, нечего. Юс только пожал плечами. Семен еще долго расспрашивал, что да как, особенно его интересовала та женщина, заслонившая перевал. О ней уже ходили легенды. Говорили, она Каракуль переплывала, и на белой кобыле голая по ночам скачет, кулаками десяток мужиков до смерти забила, и хоть и немая была, но языки знает, и рисует, Сапар-бия приворожила, он теперь едва к другим бабам ходит, все к ней. Еще говорят, — бабьи сплетни, конечно, но ты не думай, тут народ верит, — что вторая жена Сапарова никак понести не могла, а она с ней легла, ну, как мужик с бабой, и та уже сейчас на втором месяце. Старухи говорят, ребенка, если девочка родится, нужно задушить в тряпке, чтобы кровь не пролилась, и сжечь целиком, а если мальчик, то будет богатырь, но злой, очень злой. Говорят, первая жена Сапара, она из племени ичкилик, род у нее богатый, сильный, отравить ее хотела, но яд ее не берет. Ведьма она. … Ну, чушь, конечно, лабуда, тут народ тот еще, наплетут, но мужиками она-то командовала, козаковала, и твою шкуру спасла. И воевать с Алтановыми не пришлось, а он в долине был самый сильный, а теперь Сапар стал, с бабой своей. Говорят, ее Есуй зовут.

— Ее Нина зовут, — сказал Юс. — Красавица-татарка Есуй была наложницей Чингисхана. Он захватил ее в плен, а потом возил с собой в походы.

— Есуй чи Нина, одна холера. Ты мне скажи, Юс, если б ты поихал до ее и к Сапару, допомогла б вона тебе? Ну, колы б мы собралыся гуторить с Сапаром, чи шо?

— Не знаю, — ответил Юс. — Она приехала сюда, чтобы меня убить. Ибрагим говорил, ее с напарником нашли по следу из трупов. А теперь она дрались за меня. Я не знаю.

— Не знаю, не знаю, — Семен вздохнул. — А ты скажи, Юсе, чи правда, шо ты на крови слово давал перед всими?

— Правда.

— Ох, хлопче, хлопче, — Семен покачал головой. — Не розумиешь ты — то не жарты тебе. Тут — не жарты. Ты смотри, Юсе, ой, смотри.

Когда ехали через кишлак, Юс заметил на глине выщербленных, осыпающихся стен, на обгорелых деревьях россыпи темных пятен, комья свежей земли во дворах, заскорузлые от сохлой крови клочки с торчащими нитками, валявшиеся там и сям. А на краю кишлака стоял новый шест, обвязанный тряпками. На верхушке этого шеста («Не смотри», — сказал Юс Оле, но она все равно посмотрела, не отвернулась) покачивалась отрубленная голова Алтан-бия с забитыми землей пустыми глазницами.

Каримжон ждал их за окраиной, у озера. Дождавшись, вскочил в седло, поехал следом. Оля спросила шепотом: «Почему этот кишлак пустой? »

— Потому что всех его жителей перебил тот, чью голову ты видела на шесте, — ответил Юс. — Их похоронили в домах. Это сейчас кладбище. Мазар.

— Начальник, не говори про это, — сказал ехавший рядом Шавер. — Нехорошо. Накличешь беду. Мертвые сейчас едят. Им хорошо сейчас. Живым говорить не нужно.

По сине-зеленой глади озера не пробежала ни одна морщинка. Где-то вверху свистел в скалах ветер.

Здесь пыль вздымали только копыта. Не падали камни, не шелестела листва. Все накрыл колпак глухой, ватной, жаркой тишины, солнце сочилось горячей смолой сквозь выгоревшую рубаху. Сзади, в безветрии, с леса шестов, торчащих над мертвым кишлаком, свисали блеклые тряпки, похожие на ошметки выдубленной и обесцвеченной солнцем и ветрами человеческой кожи.

— Страшное место, — сказала Оля шепотом. — Куда мы едем?

— Вниз, — сказал Юс. — Подальше отсюда. К твоему поезду.

Но остановились они, проехав совсем немного, у киргизского стойбища. Шавер сказал, что Каримжону нужно поесть и поспать, он уже третий день ничего не ел и не спал две ночи. Хозяева снова закатили пир горой, Мурат и Алимкул напились вдрызг, хвастались, потом принялись браниться, и не соображающий спьяну Мурат, хихикая, рассказал всем собравшимся, как Алимкул занимался кровной местью, и как заслонялся бабой (тут Мурат громко икнул) от Алтан-бия и от Юса, и как потом боялся ее отпустить, думал, Юс с него и вправду шкуру сдерет, в штаны наделал, мститель сраный, ему даже оружия не дали, чтоб со страху своих же не пострелял. Алимкул зарычал и схватился за нож, тот самый нож, который приставлял к Олиному горлу. Он даже не вычистил его после, лезвие было заляпано кровью. Юса будто током ударило. Он вскочил и вдруг оказался подле Алимкула, а тот завизжал, как поросенок, пытаясь согнуться. Нож, кувыркаясь, взлетел в воздух. Алимкул пятился, прижимая к груди вывихнутую руку, а Юс бил его по лицу открытой ладонью, отвешивал одну звонкую оплеуху за другой, потом за шиворот, как кутенка, выволок из юрты наружу. За ним выскочили, но он уже успел, вздернув Алимкула за шиворот и пояс брюк, пинком тяжеленного альпинистского ботинка вышибить его в темноту. Шавер крикнул: «Начальник, стой, начальник, что делаешь! »

— Ничего, — ответил Юс, тяжело дыша, — уже ничего.

В темноте хныкал и ворочался, пытаясь подняться на ноги, Алимкул.

— Начальник, тут же родня его, ты ж на глазах родни его. Он же мстить будет.

— Так, как он Алтан-бию мстил?

Выглянувший из юрты Мурат пьяно заржал, тыча пальцем в Алимкула, и остальные тоже заржали, икая и отрыгивая, громко, безо всякого стеснения пуская ветры, что еще более усилило всеобщее веселье. Наконец перемазанный навозом Алимкул выбрался к свету и вымученно захохотал вместе с остальными.

Олю опять ночью лихорадило, она опять металась, и спрашивала, не убьет ли ее Юс, и просила не убивать, ведь мама этого не переживет, она и так из-за нее поседела, ведь он поедет с ней, правда, обещаешь? И Юс, целуя ее в лоб, в глаза, говорил: «Обещаю».