Около шести вечера, когда Сергей Андреевич, оставив личный «вольво» на хорошо охраняемой автостоянке у нового ведомственного дома на проспекте Машерова, задумчиво шагал по дорожке, ведущей в еще лучше охраняемый подъезд, его ребра неожиданно ощутили твердый холодный предмет. Сергея Андреевича негрубо, но крепко взяли под руку и тихо шепнули на ухо: «Пройдемте. И пожалуйста, без фокусов». Но фокусов у него и в мыслях не было. Его мысли разбежались, как стадо кроликов, во все стороны сразу. Его, холодеющего и вялого, будто сонная рыба, двое улыбчивых, хорошо одетых и совершенно незнакомых людей проводили по другой дорожке к джипу, в каких ездит обыкновенно личная президентская охрана, и аккуратно впихнули внутрь.

Везли его долго, и за это время Сергей Андреевич много раз успел умереть. Он думал о городском крематории и закрытых его секциях, где весь персонал был при чинах и званиях, и состоял в соседнем, шестнадцатом, отделе. Его везли спокойно, не надев наручников, и лишь один рядом с ним сидел — хорошо выбритый, наодеколоненный, молодой, с бычьим равнодушным лицом, — и старался Сергей Андреевич на него не смотреть. Потому что от спокойствия и равнодушия его веяло скучной, безжалостно-точной приказной исполнительностью, и жизни у Сергея Андреевича уже не было, лежала она рядом, под равнодушной бычьей ногой, и раздавить или отпустить было во власти лишь того, чьи слова слушала эта ладно слепленная груда мышц в шитом на заказ льняном пиджаке.

Потому, когда вывели его, шел Сергей Андреевич покорно, и не спрашивал ничего, а шептал про себя, обещал что-то и тут же забывал, и смотрел по сторонам безумно, ничего не видя. А когда привели его вверх по лестнице и, введя в квартиру со стальными дверями, обитыми черной кожей, велели встать на колени посреди комнаты с голыми серыми стенами и говорить, — Сергей Андреевич заговорил. Он кивал, и брызгал слюной, и изо всех сил старался не торопиться, потому что каждое новое слово продлевало его жизнь, но все равно торопился, глядя в равнодушные раскосые глаза сидевшего перед ним спокойного, улыбчивого человека. Человек задумчиво кивал, изредка спрашивал, снова кивал. Никто не ходил за спиной, не клацал затворами, не матерился, все было тихо, вежливо и аккуратно, и оттого ужас в душе Сергея Андреевича накалялся до нестерпимости, и уже хотел он, чтобы били, чтобы, повалив, пинали, и он бы, скорчившись, старался прикрыть голову, но только чтобы не эта, равнодушная, казенно-безразличная обязательная, предписанная тайной инструкцией процедура допроса, никому уже почти и ненужная, кроме самого Сергея Андреевича, отчаянно цеплявшегося за каждую минуту перед тем, как войдут и уколют в шею, и повезут, чтобы в предрассветном сумраке придорожного леса выстрелить в затылок из расстрельного пистолета.

Но время шло, и никто не входил со шприцем, никто не колол, и допрашивающий видимо оживился, и вопросы его, прежде расплывчатые, приобрели определенность и точность. Почему-то интересовали его не события сегодняшние, злободневные и денежные, а дела двадцатилетней давности, когда молодой еще Сергей Андреевич прикомандирован был к Витебской десантной дивизии, которую первой вызвали наводить порядок в Афганистане, а потом — чистить Ваханский коридор, узкую слепую кишку, отделявшую имперский Памир от Индии. Чистили Вахан, чтобы там, на ничейной земле, строить и прятать. На Вахан провели тогда с Восточного Памира дорогу, пробили в склонах и залили асфальтом на пятикилометровой высоте узкий, однополосный желоб. То, что возили по этой дороге, охраняли куда лучше, чем идущие через Саланг караваны с оружием. Сергей Андреевич состоял при этой стройке, командуя своей спецротой. Он отвечал за контакты с местным населением. Вернее, за то, чтобы их не было. Уцелевшие ваханские киргизы ушли тогда в Пакистан. Вождь их, престарелый Агахан, прослышав о существовании США, написал письмо прямо президенту, прося принять к себе бездомное, обнищавшее, вымирающее племя. Письмо отвезли в Карачи, и, как ни странно, оно и в самом деле попало в госдепартамент США. В конце концов большую часть изгнанников приняла Турция, дала им для кочевий земли у озера Ван. А меньшая часть остались в Пакистане — воровать, угонять скот, торговать наркотиками, — выживать. Воевать они умели, и, хотя сами поголовно, от мала до велика, были наркоманами, взяли под контроль все караваны на Восточный Памир. А после развала империи — вернулись на Вахан, выбросили тех, кто пытался отсидеться до окончания полыхавшей в Таджикистане и на Памире войны, и снова принялись пасти скот на прадедовских пастбищах. Вернулись они и туда, где строили, к огромным шахтам, тоннелям и уходящим в глубь скал рельсам, к стальным стотонным дверям, перекрывавшим коридоры. Но вблизи тоннелей они жить не стали, — оттуда текла гнилая, отравленная вода, и трава там жухла и не росла, и не гнездились птицы. Киргизы взорвали шоссе, но тоннели трогать не стали. Да и не хватило бы у них сил повредить въевшемуся в камень метастазу расползшейся империи.

Допрашивавший хотел знать, что и как прятали в тех пещерах, когда привозили, и кто об этом знал. А когда Сергей Андреевич рассказал, то во мгновенном просветлении понял, понял, что вот теперь жизнь его кончилась окончательно и навсегда, что каблук опустился, и хрустнуло, и назад хода нет, — но продолжал говорить, захлебываясь, запинаясь, говорить, — ведь пока он говорил, он жил.

Он сказал все, что от него хотели услышать, и даже гораздо больше. Трясущимися руками взял предложенный ему стакан с янтарной жидкостью, и выпил, стуча зубами о стекло, — как ему казалось, медленно, отвоевывая еще драгоценные секунды, а на самом деле быстро-быстро.

На рассвете милицейский патруль, обходивший набережную Комсомольского озера, нашел его растянувшимся на скамейке под вербой. Рядом валялись стакан и пустая бутылка из-под коньяка «Империал». Милиционер осторожно потрогал хорошо одетого мужчину, подождал, потряс за плечи. А потом, глянув в выпученные белесые глаза, вызвал по рации «Скорую».

То, о чем рассказал перед смертью Сергей Андреевич, через день стало известно в доме среди старого маргиланского квартала. Многое из рассказанного хозяину его уже было известно, о многом он догадывался. Но кое-какие кусочки мозаики он увидел впервые и, сложив их в единое целое, понял, что ждал этого много лет. Тлеющие в долинах войны, долгая, видимо, бессмысленная возня и интриги с мелкими баями и князьками, уговоры, запугивания, многолетнее выкраивание по клочкам, — и пришедшие с севера безумцы, и повелевавший ими, тот, чей долг крови нашел его спустя двадцать лет, — все обрело смысл. Все накопленное, заботливо сохраненное и выпестованное должно было стать фундаментом, той опорой, с которой потомок проклятого и изгнанного рода вернется к настоящей власти — намного большей, чем та, из-за которой предавали пращуры.

С долинными биями сперва были проблемы. Сила там осталась одна — Сапар. Вернее, та, кто стояла за его спиной. Но надолго ли? К Ибрагиму пришли люди от двух уцелевших биев. Они обещали многое — в обмен на ее жизнь. И жизнь Сапара. Ибрагим обещал помочь им. И послал людей к Сапару.

Тот согласился легко. Стоявшей за его спиной он уже боялся больше, чем спрятавшихся за Алаем соперников. Да, пусть идет. Да, он знает, что Бекболот породнился с потомком Агахана. Да, кровь на ней, не на Сапарe. Если хаджи говорит, что по людям Сапара никто стрелять не будет, он готов отправить. Но с ними пусть отправляется она. Пусть достопочтенный хаджи договаривается с ней сам. Пусть она почувствует власть напоследок. Пусть ищет, а потом — потом пусть с ней делают, что хотят. Если смогут. Пусть Ибрагим берет там, что хочет, только оставит долину ему, Сапару. Одному. Остальные, если хотят, пусть идут под его руку — которая всегда будет принимать и защищать людей Ибрагима. Если нет — он готов заплатить им. Много. Но землю он им не отдаст.

Ибрагим оглаживал бороду, улыбаясь. И послал людей на Вахан.

На этот раз Юс ожидал чуда, но все равно оно застигло врасплох. Солнце уже начало клониться вниз, набирая скорость, скользить за спину, к пескам и выжженным солончакам голодной степи, где гибли раскраденные на орошение реки. А впереди, в косых его лучах, белыми, золотистыми клыками входил в небо Заалай, непомерно огромный, тяжелый, выраставший от трав и медленной долинной воды к хрустально-холодным звездам.

На перевале был ветер, плотный, как облепившая лицо простыня, от него текли слезы. Сквозь их пленку мир дрожал, и неподвижным в нем оставался только исполинский хребет, забиравший взгляд целиком. Юс подумал, что мир — не тонкая пленка реальности на мыльном пузыре, мир костист и плотен, тяжел, громоздок и катится сам по себе, разогнанный маховик с ползающими по нему вшами-людьми, повлиять на него не способными. Грань, та самая граница, раньше представлявшаяся холстиной, тонкой, едва заметной преградой, существует на самом деле, — но она не тонкая, не ветхая. Она — колоссальная стена, чья реальность, тяжесть, плотность намного превосходят ткань этого мира. Преграда эта — не истончение, не зыбкий уход в ничто, а спрессованная реальность, Спрессованная силою того, чего она не допускает в этот мир, в обыденную жизнь. А потом Юсу подумалось: быть может, раньше он жил рядом с ней, с этой границей, раз казалась она такой зыбкой. А теперь вот ушел туда, откуда желающие достигнуть пределов мира уходят с рюкзаками наверх. Нелепо. Раньше стоило только всмотреться в любой предмет, лицо — и сразу становилось заметно другое, просачивающееся исподтишка. А сейчас нужно неделю добираться до стены, чтобы увидеть ее и наконец понять — что-то в самом деле есть и за ней.

Ветер пробирал до костей. Юс вздохнул и повел коня вниз, к тропе, по которой они поднимались когда-то на перевал, ведя на веревке Алтан-бия. На осыпях с тех пор разрослась камнеломка. Снизу несло горькой полынной пылью, — по долине шел ветер с севера. Спускались медленно, гуськом, ведя в поводу измученных подъемом лошадей. На полпути, в плоскодонной ложбине, остановились передохнуть. Шавер подозвал Юса — посмотри! Юс подошел, глянул на плоский песчанистый камень. На бурые пятна-кляксы на нем.

— Смотри, начальник, — Шавер ухмыльнулся. — Камень не забыл.

— Это не тот камень, — сказал Юс. — Мы тогда стояли не тут.

— Тут-ту-ут, начальник. Вон, видишь — тропка вниз уходит. Вон на той булыге глупый человек Алимкул сидел, ушами хлопал. Ты ему их отрезать хотел, помнишь, начальник? А вот тут она стояла.

— Дождь. Солнце. Пыль. Пятно крови земля съедает за день. Или, в крайнем случае, за два.

— Э, начальник. Так это земля. Жирная, глупая. На ней собака запах через неделю не возьмет. А камень тут — как губка. Все держит.

— А что нужно сделать, чтоб не держал?

— А посцать. Хочешь, командир, посцу — и через день не будет пятен? — предложил Шавер, сощурившись, а потом, побледнев, выговорил негромко, глядя на уткнувшийся ему в переносье пистолет: — Извини, командир, пошутил я. Пошутил. У меня в мыслях не было — на кровь твою. Шутка.

И тогда Юс медленно опустил руку с пистолетом и спрятал его в кобуру. Медленно, чувствуя мучительное нытье внутри, — как боль застоялой похоти, тяжелое колотье невылившегося вовремя, распирающего сосуды семени.

Когда спустились вниз, уже смеркалось. Ночь была лунная, вдоль долины ползли низкие облака, и среди их блуждающих теней едва смогли отыскать мост. В лагерь приехали далеко за полночь, но там им не удивились. Предложили выпить чаю и поесть, а после уложили всех разом в пустующем домике. Там стены были оклеены изнутри старыми фотографиями: бородатые, измазанные противосолнечным кремом лица, ледорубы, ухмылки — и тут и там неряшливо наклеенные поверх, — глянцевые журнальные красотки, округлые и шелковистые. У одной, прямо над Юсовой койкой, были пририсованы жженой спичкой усы. Юс почему-то не мог заснуть, несмотря на усталость, долго рассматривал ее, хорошо различимую в ярком лунном свете. А потом она пришла в его сон, крутобедрая, теплая, и во сне Юс никак не мог различить ее лица. На нем оказывались то намазанные угольком усы, то шрам, а иногда лицо вдруг становилось золотистым и чужим, с раскосыми, прозрачными, ледяными глазами.

Утром Юса разбудил Семен. Похлопал в ладоши, потряс за плечо.

— Хлопче, хлопче? О задрых, тэбэ галаву можно чик-чик, а ты дрыхнешь. Вставай, пыдемо!

Непроспавшийся, больной Юс плелся сквозь лагерь, слушая вполуха Семенову болтовню. Тот вроде прибыл еще вечером и успел уже все облазить и везде со всеми перезнакомиться, а может, и раньше уже тут бывал, и на рации посидел уже, и бабу на кухне щупнул, — ой, вищела, це не баба, одно сало, а вище, як семнаццатка, о, — и с главной тут, с Есуй этой, побалакав. Идь, хлопче, снедай, мойся, а то пыдемо до ней, розмовае, о размова.

— Зачем я здесь? — спросил Юс.

— Трэба, ой, трэба, — Семен закивал, — тут справы такие, побачыш, то не справы, то бяда.

В столовой подавальщица, расторопная кривоногая девка из рода, отошедшего после Алтановой смерти под руку Сапар-бия, смотрела в ужасе, как Юс пожирал груду разогретой вчерашней баранины, наваленную прямо в эмалированный салатный тазик. Да и не только она, — все местные, завидев Юса, вдруг принимались украдкой сплевывать, отворачивались, а когда он попытался заговорить с охранником, тот отскочил, бормоча что-то чуть слышно, с ужасом и отвращением на лице.

— Чего это они? — спросил Юс у Семена. Тот усмехнулся, пожал плечами.

— Твою знакомую воны тут не шибко… ну, и тебя так само. Сам побачыш.

— Слухи здесь разлетаются быстро, — добавил Шавер.

Говорили вчетвером: сама Есуй, Юс и Семен с Шавером. Семен с Есуй, должно быть, переговорили заранее, потому что они роняли намеки, обрывки фраз, соглашались, Шавер задумчиво поддакивал, но он — Юс готов был биться об заклад, — понимал не больше, чем сам Юс, и был готов бездумно принять все, что ему скажут. В конце концов Юс не вытерпел и, перебив Семена, потребовал объяснить, в чем дело. Есуй улыбнулась: чуть приподняла уголки губ, глядя на Юса холодными глазами, и тотчас же Юсу стало совершенно очевидно, что сказанное им — грубо, нелепо и не к месту. Семен объяснил терпеливо: «У нас тут справа, розумиеш? Поедымо за гору. На Вахан. Там побачымо».

— Я вернулся, потому что был должен, — снова перебил его Юс. — Но никакой долг не запрещает мне знать, чего от меня хотят. Вы говорите о походе за хребет — куда? Зачем? Зачем нужен вам я?

— Хлопче, — начал было Семен, — та я ж кажу…

— Так скажи!

— Простите, — сказала Есуй. — Я думаю, Юзеф Казимирович и в самом деле имеет право знать во всех подробностях, тем более, что ему отводится немаловажная роль в нашем, — она улыбнулась снова, — предприятии. Недавно хозяин этой долины Сапар-бий договорился с почтенным хаджи Ибрагимом об экспедиции в Ваханский коридор. Юзеф Казимирович, вам нужно объяснять, где это? … Нет? Прекрасно. Во время войны в Афганистане в очищенном от населения коридоре был построен военный комплекс стратегического назначения, с началом гражданской войны в Таджикистане заброшенный. Цель нашей экспедиции — посетить комплекс и вынести оттуда несколько предметов, исключительно важных как для Сапар-бия, так и для уважаемого хаджи. В экспедиции примут участие все здесь присутствующие, а также еще пятеро с вашей стороны и четырнадцать — с моей.

— А в чем именно заключается моя немаловажная роль? На роль носильщика важных предметов я — не лучшая кандидатура.

— Видите ли, Юзеф Казимирович, — выговорила, приоткрыв мелкие белые зубы, Есуй, — проникнуть в шахты нам, скорее всего, не помешают. А вот вынести найденное — едва ли. Потому я, — она чуть выделила голосом это «я», — посчитала нужным положиться на ваш известный мне талант.

— А если я не соглашусь, чтобы на меня полагались?

— Наше возвращение закроет все долги. Все.

— А если не вернемся?

— Тогда наши долги спишут там, где списывают все долги. По крайней мере, земные.

Семен хмыкнул.

— Выезжаем завтра, — сказала Есуй. — На машинах до Кызылрабата. Дальше — караваном.

— Постойте, — вмешался Шавер. — Что у нас, на бензин денег нет?

— Там не любят вертолетов, — сказала Есуй. — Очень.

— Я б тож нэ любыв бы, на их месте, — Семен усмехнулся. — По хате твоей «бураны» не работали? Не? Колы б поработали, ты б то ж без «стингера» до ветру б не ходыв.

— Хорошо, — сказал Юс. — Я согласен, чтобы мне… закрыли долги. Все. Правда, Семен?

— Так, хлопче, так.

— Это твои слова или слова Ибрагима? Твои?

— О, ты, хлопче, вцепывся. Ибрагима це слона, Ибрагима. Грошы твои у мене. Паспорт у тэбэ справны, мы тэбэ тамо и рэгистрацыю поставылы. Хочь прямо и мотай, куды прыперло.

— Так отдай их мне. Сейчас.

— Хлопче, попервшее, справа…

— Семен, отдай мне.

— Сёма, ты отдай, чего тут. Все вместе ведь, — вмешался Шавер.

Семен посмотрел на него удивленно.

— Ну, чого ж не даты. Головное, товарышы, у нас — доверие. Куды нам без доверия, правда? На, — он, порывшись в кармане шоферской безрукавки, протянул Юсу целлофановый сверточек. — На. Можно подлычыты. Бакс к баксу.

— Я этим обязательно займусь, — сказал Юс, пряча паспорт в карман. — После того, как расплачусь с долгами.

Вечером Юс подрался. В полупустой столовой к его столику подсел долговязый, с шелушащимся, опухшим, обожженным солнцем лицом юноша. Юс вспомнил его не сразу. На кивок Юса он не ответил, медленно потягивая из стакана чай. Когда в стакане осталось на четверть, юноша задумчиво поболтал стакан в руке, глядя, как кружатся взвихренные чаинки, а потом выплеснул чай Юсу в лицо. И сказал: «Вы — подлец».

Чай был уже остывший. Юс вспотел и раскраснелся, доедая третий литр плова, и ощутить прохладную жидкость на щеках было приятно. К тому же чай был без сахара.

— Вы — подлец, — повторил юноша.

— Ну и? — спросил Юс, проглотив полный рот жирного риса.

— Вы — подлец! — выкрикнул юноша.

В правой руке у Юса не было ложки, он ел на таджикский манер, сгребая плов в комок под большим пальцем, уминая ладонью и отправляя в рот. Потому достаточно оказалось чуть шевельнуть правой кистью, чтобы тяжелая эмалированная миска с остатками плова взлетела со стола и остановилась, столкнувшись с переносьем юноши. Тот, взмахнув руками, упал.

Юс встал, обошел стол.

— Оставьте его, Юзеф Казимирович, — сказала от дверей Есуй. — Пожалуйста.

— Да ради бога, — Юс пожал плечами. — Кто это?

— Вы с ним встречались. В Новосибирске. Это Владимир. Друг Оли.

— Друг, — повторил Юс рассеянно и зевнул. — Друг.

Распростертый между столом и чаном с остатками плова Владимир пошевелился и застонал. Юс пожал плечами и побрел к себе в комнаты, спать. Весь день он только и делал, что разговаривал и ел, и устал ужасно. Больше, чем после перехода по перевалам.

За его спиной Есуй, намочив платок, осторожно протирала стонущему Владимиру лицо.