– Боже мой! – Барти покраснела, ее большие глаза вспыхнули. – Джайлз, ты все не так понял.

– Неужели? Я так не думаю. Ты предлагала или не предлагала издать серию детективных романов?

– Да, предлагала. По весьма простой причине: детективные романы хорошо продаются. Романы Агаты Кристи расходятся… Даже не знаю, с чем сравнить скорость их продажи. Теперь и «Голланц» начал выпускать детективы. Мне показалось, что это хорошая идея.

– Но почему ты не спросила наше мнение: Генри, моего отца, ММ, мое, наконец? Наверное, спрашивать меня ты вообще сочла бесполезной тратой времени. В этом чертовом издательстве любое мое предложение воспринимают как поцелуй смерти.

– Джайлз, успокойся. Все было совсем не так, как тебе кажется. У нас с твоей матерью был разговор на уровне идеи.

– Надо же! И моя мать не предложила тебе обсудить твою идею с другими редакторами?

– В общем-то, нет. Пока рано что-либо обсуждать. Она просто предложила мне набросать план, подобрать авторов, прикинуть затраты, количество выпускаемых наименований, периодичность и так далее. И только.

– И только? Тебе поручают составить полный издательский график. Надо же, какой пустяк! И почему-то тебе одной, без консультаций с кем-либо.

Барти молчала, теребя листы корректуры на столе.

– Ну и как успехи? – спросил Джайлз. – Ты уже вся в новой работе? Воплощаешь свою идею? Составляешь собственный список?

– Джайлз, это вовсе не мой собственный список.

– А мне он видится именно таким, – сказал Джайлз. Дурацкое положение, в которое он себя поставил, полностью овладело им и теперь руководило его словами. – Ты же знаешь, Барти, другим это не понравится. Эдгару, Генри. Они сразу увидят, что это такое на самом деле.

– И что же это такое на самом деле? – спросила Барти, и в ее голосе появилась странная интонация. Пожалуй, даже знакомая. Джайлз с ужасом подумал, что с такими интонациями говорит его мать. – Так расскажи, что они увидят?

– Отвратительный пример семейственности, – бросил он. – Фаворитизм. Ты всегда ходила у нее в любимчиках. Мать не уставала ставить тебя в пример и близняшкам, и мне. Говорила, какая ты старательная и трудолюбивая. А как она восхищалась твоими успехами в школе! Потом усердная ученица Барти выросла и превратилась в замечательного редактора: грамотного, инициативного. Я тебе скажу, почему она расточает все эти комплименты. Мать просто хочет доказать себе и окружающим, насколько она была права, как умно она поступила. Пусть другие говорят, что, забрав тебя от родной матери, она сделала непростительную ошибку. Ей важно доказать, что это была не ошибка, а благодеяние. Это было… – Джайлз умолк, сообразив наконец, что говорит.

Лицо Барти было совсем белым, глаза стали еще больше, а губы дрожали.

– Уходи, – сказала она. – Убирайся отсюда. Немедленно.

– Барти, я…

– Убирайся!

Джайлз вышел. Закрывая дверь, он увидел, что Барти спрятала лицо в ладонях. Она вдруг превратилась в маленькую несчастную девочку. Джайлза охватило запоздалое раскаяние. Оно отдалось болью во всем теле. Джайлз прошел к себе в кабинет, запер дверь на ключ. Что он наделал? И как он мог это сделать?

– Венеция, слушай. У меня сегодня был ну просто потрясающий телефонный разговор.

– С кем? С новым любовником?

– Увы, нет. Но он все равно чудо. Он был на вечеринке.

– У Друзиллы?

– Да. Он фотограф. Зовут Седрик. Седрик Рассел. Знала бы ты, сколько там было милых разговоров. Посплетничали, конечно. Я сказала, что нам, пожалуй, тоже стоит сделать прически, как у Друзиллы. А он ответил, что у нас был бы просто неотразимый вид. И еще он сказал, что хотел бы нас сфотографировать. С новыми прическами. Конечно, если мы их сделаем.

– Это будут снимки для «Вога»?

– Да. Ты же не откажешься сниматься, правда? Ты обязательно должна согласиться. Я от тебя не отстану.

– Делл, я себя отвратительно чувствую. Вялая и жутко уставшая. Похоже, я опять начинаю толстеть.

– Нет, Венеция, тебе это только кажется. Тогда ты выглядела просто удивительно. И выброси такие мысли из головы. Прошу тебя. Обязательно выброси.

Сначала был гневный возглас, донесшийся снизу. Его сменила длинная обличительная речь с редкими паузами, когда обвиняемый пытался защищаться или, по крайней мере, вставить слово. Затем громко хлопнула дверь, и наступила благословенная тишина.

Пандора приподнялась и перевернулась на бок, облегченно закрыв глаза. Но тишина длилась недолго. Дверь спальни распахнулась. Вошел Себастьян:

– Глупый, угрюмый невежда. Подумать только, кому я платил! Ему, этому тупице! Просто зла не хватает.

– Себастьян, – мягко сказала Пандора. – Себастьян, уверяю тебя, так ты не повысишь мое доверие к акушеру.

– Он больше не является твоим акушером. Кончилось его издевательство над нами. Гнать его надо в три шеи. Так я ему и сказал.

– Себастьян, это очень грубо с твоей стороны.

– Почему?

– Потому что я иного мнения о докторе Каванаге. Я прониклась к нему доверием. По-моему, он необычайно деликатный человек. Он умеет ободрить, обнадежить. И врач он очень знающий и опытный. Знал бы ты, у скольких нервных дам он принимал роды. И я хочу, чтобы он принимал роды у меня. Ты понял? Уж если на то пошло, то не он угрюмый, а ты.

– Ничего подобного. А если у меня испортилось настроение, так только из-за твоего стремления защищать этого шарлатана. Я правильно сделал, что его выгнал. Зачем дожидаться, когда он все испортит?

– Вот он-то как раз не испортит. Он сделает только лучше, – с непривычной для нее суровостью отчеканила Пандора. – Естественно, я нервничаю. Большинство женщин так себя ведут. Но я ценю, что он был честен со мной и не отделывался общими фразами. Он сразу сказал: скорее всего, роды будут тяжелыми, потому что плод большой, а я слишком маленькая и хрупкая. Он говорил, что из-за моего повышенного давления, возможно, придется стимулировать преждевременные роды. Поэтому доктор Каванаг считает, что мне необходимо рожать в клинике. Возможно, даже придется сделать кесарево сечение. И уж лучше я буду знать об этом и сумею морально подготовиться, чем выслушивать пустую успокоительную болтовню. От этих глупых слов я только сильнее нервничаю. Я с уважением отношусь к знаниям доктора Каванага и его опыту. Я была бы тебе крайне признательна, если бы ты немедленно позвонил ему и извинился за все свои грубости. А потом попросил бы его… если понадобится, стал бы его умолять и дальше оставаться моим акушером. Себастьян, мы не будем переезжать в Лондон, и потому я хочу, чтобы роды у меня принимал он. Просто глупо что-то менять, когда через два месяца мне рожать.

Себастьян нежно поцеловал ей руку:

– Прости, дорогая. Прости ради бога. Это все потому, что я очень боюсь за тебя. Мне больно видеть, как ты лежишь здесь, испытывая такие неудобства…

– Всего лишь неудобства, Себастьян, – раздраженно произнесла Пандора. – Это беременность, а не смертельная болезнь. Есть куда худшие состояния, чем целый день лежать в постели, читать и есть деликатесы, которые тебе готовят. Новый повар – просто чудо.

– Ну вот, я хоть что-то сделал правильно.

– Ты очень многое делаешь правильно, – сказала Пандора, приподнимаясь, чтобы поцеловать мужа.

– Боже мой, – прошептал Себастьян, запрокидывая голову. – Как жаль, что я не могу вместо тебя выносить этого ребенка.

– Да, это было бы здорово. Я бы согласилась. К сожалению, наука еще не продвинулась так далеко. А сейчас самым лучшим твоим поступком будет звонок доктору Каванагу. Должно быть, он уже вернулся в свой кабинет. Скажи ему, что я отказываюсь рожать без его помощи. Знаешь, пожалуй, я лучше напишу ему записку и ты ее отнесешь. Надеюсь, что еще не слишком поздно. А то ведь он уже сейчас может договариваться с другой пациенткой.

В тот день Барти не появилась на работе. Обуреваемый раскаянием, Джайлз несколько раз проходил мимо ее кабинета. Ему хотелось, чтобы она снова сидела за столом, возясь с корректурой. Хотелось увидеть ее торопливую улыбку, какой она награждала его, когда он заглядывал к ней в кабинет. Но увы, кабинет Барти по-прежнему пустовал.

– Мисс Миллер заболела, – сказал ему старший редактор Эдгар Грин, с легким раздражением наблюдая за хождениями Джайлза по коридору. – Кажется, у нее грипп.

Джайлз поплелся в свой кабинет и снова углубился в суммы доходов от заграничных продаж, подсчетом которых занимался все утро, делая ошибку за ошибкой. К четырем часам он оставил это невыносимое занятие и поспешил на Рассел-сквер.

Адель сидела в гримерной фотостудии, разглядывая себя в зеркало, пока парикмахер трудился над ее волосами, создавая ряды аккуратных локонов. Точно такие же были у шикарной блондинки Друзиллы Уиттингстоун. Эту прическу Друзилла привезла из Парижа, от знаменитого парикмахера Антуана. Адель прислушивалась к словам журналистки из «Вога», обсуждавшей, какую косметику ей хотелось бы видеть на лицах близняшек.

– Побольше пудры. Помада темная. И пожалуйста, тени для век.

В углу на металлической стойке висели белые атласные платья. Адель поглядывала на них, думая, какое бы ей лучше подошло. Ею овладело странное ощущение, как будто она вернулась домой. Их с Венецией фотографировали постоянно, едва они появились на свет. Некоторые снимки делали известные фотографы. Помнится, когда им исполнилось восемнадцать, Сесил Битон сделал изумительную серию снимков. Тогда они только входили во взрослую жизнь. А светский фотограф Ленар снял их в строгих платьях, в которых они затем отправились во дворец и были представлены королю и королеве. Дороти Уилдинг запечатлела их в белых платьях, когда они собирались на бал к королеве Шарлотте.

Но сегодня все было по-другому. Сегодня это воспринималось не как развлечение, а как нечто более серьезное, похожее на работу. Сегодня главными были не Адель и Венеция, а их прически. Они должны были нравиться не самим себе, а парикмахеру Фабрису, трудившемуся над их волосами. И не только ему; в первую очередь – редактору отдела красоты, заказавшей снимки для страниц своего журнала. Естественно, и Седрику тоже – восхитительному, почти легендарному фотографу, снимавшему для журналов мод.

И хотя все, кто окружал близняшек, были очень добры и вежливы с ними, Адель чувствовала себя не столько Аделью Литтон, сколько предметом, позволяющим наилучшим образом продемонстрировать прическу и косметику. И ей это нравилось.

После парикмахерских кресел их усадили на высокие табуреты, поставив сзади белые экраны, и попросили подождать, пока Седрик объяснит ассистенту, как расположить громоздкие софиты. Сам он разглядывал сестер через объектив своего фотоаппарата.

Редактор отдела красоты заявила, что ей нужно освещение, которое давало бы очень высокий контраст.

– Седрик, это должно быть что-то вроде снимков Герти Лоренс, сделанных Полом Танкреем. Мне нужен драматизм и высокое звучание.

Седрику редакторские пожелания не понравились. Он сказал, что свет будет устанавливать по своему усмотрению. Его упрямство не понравилось редактору отдела красоты. Она так и норовила заглянуть в объектив фотокамеры, но Седрик ей этого не разрешал. Чем ближе к полудню двигалось время, тем больше напрягался фотограф. Софиты светили очень ярко. Адели становилось все жарче. Она боялась, что от пота ее лицо начнет блестеть. Бедняжка Венеция еще тяжелее переносила жару и уже дважды отпрашивалась в туалет. Нараставшее раздражение Седрика, невзирая на все его старания, выплеснулось наружу. Он накричал на парикмахера, заставив того снова поработать над локонами, а редактора отдела красоты заставил пудрить сестрам лица. Да, бедная Венеция. Только-только успела очухаться после рождения Генри и уже снова беременна…

– Так, девушки, а теперь сидите очень, очень спокойно. Выражение лица – серьезное. Пожалуйста, никаких улыбок, – сказал Седрик, нажимая кнопку спускового тросика фотокамеры. Он выпрямился и улыбнулся близняшкам. – Прекрасно, – сказал он. – Прекрасно и изысканно. Теперь прошу подготовиться ко второму снимку. Да, очень мило, вот так, а теперь…

Он сделал еще несколько снимков. Время тянулось еле-еле. Ассистент суетился возле камеры, убирая заснятые пластинки и вставляя новые. Он же без конца передвигал софиты. Парикмахер поправлял им локоны, редактор отдела красоты пудрила им носы и щеки. Седрик следил за всем этим через открытую заднюю стенку своего аппарата. Потом Венеция не выдержала. Извинившись, она сказала, что опять должна ненадолго отлучиться, сползла с табурета и удалилась в направлении гримерной. Адель чувствовала: Седрик близок к новому взрыву. Чтобы немного отвлечь фотографа, она в шутку спросила, а не поставить ли у них за спиной зеркало.

– Тогда бы мы еще раз удвоились.

– Удвоились? – переспросила редактор «Вога».

– Да. Это было бы…

– И вас бы уже стало не двое, а четверо, – сказал Седрик. – Интересный ход. Красота, усиленная отражением. Что ж, попробуем. Это подчеркнет красоту ваших причесок. Правда, не все, что мы видим глазами, в точности передается камерой. Но идея стоит усилий.

Венеция вернулась и тихо уселась на свой табурет. Склонив голову набок, Седрик всматривался в близняшек.

– У меня тут возникла идея, – извиняющимся тоном пояснила Адель. Она видела, что сестра заметно устала. – Поставить сзади нас зеркало. И тогда нас будет уже четверо.

Венеция недоуменно посмотрела на нее:

– Я что-то не понимаю. И боюсь. Нас только двое. И в этом весь смысл. Мы двойняшки, а не четверняшки.

– Увы, – усмехнулся Седрик. – Тогда бы в зеркале вас было восемь… Впрочем, если поставить два зеркала, тогда… Конечно, придется полностью переустанавливать свет. Майкл, Майкл! Идите сюда. У меня возникла новая идея. Фабрис, поправьте волосы нашим гостьям. Начните с миссис Уорвик.

У Джайлза отлегло от сердца: дверь ему открыла сама Барти. Он был почти уверен, что нарвется на агрессивную Абби. На Барти был старый, изрядно поношенный свитер и длинная юбка. Лицо бледное, в глазах – никакого блеска.

– Здравствуй, – произнесла она.

– Здравствуй, Барти. Ты позволишь мне войти?

– Сомневаюсь, что тебе вообще стоило сюда приходить, – сказала она.

– Барти, прошу тебя. Я всего лишь… хочу попросить прощения.

– А разве для этого нужно было приходить?

– Нет, – смутился Джайлз. – Наверное, нет.

– Тогда зачем пришел?

Джайлз глотнул воздуха:

– Я… я невероятно виноват перед тобой. Мне даже не выразить, насколько виноват.

– Спасибо, что понимаешь.

– Пожалуйста, прости меня.

Она помолчала, потом сказала тихим, вежливым тоном:

– Сомневаюсь, что я смогу это сделать.

– Барти, ну пожалуйста… – Джайлза охватила паника. – Я понимаю, сколько ужасных гадостей я тебе наговорил. Все мои слова были мерзкими, но особенно… особенно о…

– Да. Особенно об этом.

– Но может, ты все-таки позволишь мне ненадолго войти? Барти, я вовсе не хотел тебя обидеть. Честное слово, у меня этого и в мыслях не было. Я говорил жестокие, ужасные слова, но лишь потому, что сам находился в подавленном состоянии.

– Знаю, – задумчиво ответила Барти, – но ты сказал правду. Я имею в виду не мой разговор с твоей матерью о выпуске детективных романов. Можно часами спорить, надо это было делать или нет. Но ведь ты сказал еще и о другом. И это правда. И теперь… я даже не знаю, смогу ли вообще вернуться в издательство. Особенно после того, как ты развернул передо мной всю картину.

В эту секунду Джайлз почувствовал, будто и он подхватил грипп. Он приложил руку ко лбу, стараясь успокоиться. В горле стоял ком, который он с усилием проглотил.

– Барти…

– Не надо, Джайлз. Не надо повторять, что ты имел в виду совсем не это. Имел или не имел, очень многие согласятся с тобой. Вероятно, кто-то где-то постоянно говорит то же, что и ты.

– Никто об этом не говорит. Клянусь тебе.

– Возможно, не напрямую, – вздохнула Барти. – Или не говорят тебе. Ведь ты один из Литтонов. – В ее устах эта фамилия прозвучала с насмешливо-презрительным оттенком. – Но ты сказал правду, потому-то мне сейчас так худо. Ты заставил меня увидеть то, чего я старалась не замечать. То, что я социальный эксперимент леди Селии Литтон. И какой удачный эксперимент. Какое благотворное влияние он оказал на мою жизнь. – У нее вдруг дрогнули губы. Глаза наполнились слезами. Она всхлипнула и посмотрела на него. – И каково мне сознавать себя предметом этого эксперимента?.. Джайлз, мне не хочется дальше разговаривать. Прошу тебя, уходи.

Джайлз ушел. Никогда еще он не чувствовал себя таким несчастным.

– Как здорово мы все это придумали. – Адель радостно улыбалась.

Седрик держал ее за руку. Измученная Венеция уехала домой. Съемки заняли почти весь день.

– Рад, что вы придерживаетесь такого мнения, – отозвался Седрик и тоже улыбнулся.

Фотографии были сделаны и увезены редактором отдела красоты. Теперь ничто не мешало Седрику еще раз насладиться солнечным очарованием Адели. Сейчас она была такой же, как на вечеринке у Друзиллы.

– Большинство женщин, которых мне приходится фотографировать, скучают и нервничают. Вы обе проявили чудеса терпения. Зеркала – замечательная идея.

– Вы так всерьез подумали?

– Совершенно серьезно.

– Знаете, мне здесь очень понравилось. Наверное, вы чаще снимаете профессиональных фотомоделей. Вы умеете сделать так, чтобы те, кого вы фотографируете, не уставали и не падали с табуретов.

– Иногда, – сказал Седрик, вставляя сигарету в длинный черный мундштук. – Но вы бы знали, каких трудов мне стоит добиться правильного выражения лица, правильного взгляда. Наконец, найти подходящую девушку. Конечно, есть профессиональные фотомодели. Но у многих, очень у многих из них скучные, заурядные лица. Когда возможно, я предпочитаю фотографировать не их, а девушек, наделенных естественной красотой. Таких, как вы. – Фотограф снова улыбнулся. – Конечно, для больших фотосессий, где демонстрируются моды, мы стремимся пользоваться услугами профессиональных моделей.

– И где же вы их находите? На вечеринках, балах, приемах?

– Нет. Обычно они приходят к нам по рекомендациям журнальных редакторов. Редакторы их знают, постоянно видят на показах мод. Но очень часто эти девушки совсем не фотогеничны. Иногда мы приглашаем молодых актрис. С ними бывает интересно работать. Словом, приходится тратить уйму времени, прежде чем найдешь нужное лицо. И конечно, немалую роль играет умело подобранный реквизит.

– Реквизит?

– Да. Вроде сегодняшних зеркал. Нам повезло, что в моем ателье есть зеркала. Но так бывает далеко не всегда. Мне нравится заполнять мои снимки всевозможными предметами: столиками, вазами, цветами. Иногда очень к месту оказывается пепельница или лампа. Все это делает снимок интереснее. У него появляется характер. Завтра у меня опять будет съемка. Придется повозиться с волосами. Боюсь, что у той девушки они не такие роскошные, как у вас. И потом, мне нужна… статуэтка. Достаточно небольшая, но очень своеобразная. Ее я поставлю на столик, рядом с моделью. Волосы у девушки будут прямыми, сильно отличающимися от ваших. Статуэтка должна быть ее эхом. А я до сих пор так и не собрался отправиться на поиски этой штучки. С вашего позволения, я сделаю это сейчас.

– Не торопитесь. – Адель одарила его улыбкой. – У меня есть именно то, что вам нужно. Во всяком случае, я так думаю. Бронзовая статуэтка Чипаруса[23]. Ну что, я попала в точку? – торжествующе спросила Адель. – Завтра же вам ее привезу. Или даже сегодня, если вы…

– Моя дражайшая Адель, – расцвел Седрик Рассел, – ваше сегодняшнее появление оказалось не просто удачной съемкой. Похоже, само провидение послало вас мне. Я с радостью воспользуюсь вашим предложением и вашей статуэткой. Но не сегодня. Знаете, очень не хочется оставлять на ночь в ателье чужие вещи, да еще такие ценные. И потом, понравится ли вашим родителям, что вы забирете из дому их вещь, пусть и на время? Мое имя им ничего не говорит.

– Не беспокойтесь, – непринужденно возразила Адель. – Родители не станут возражать. Ни капельки. Статуэтка стоит в одной из наших гостиных. К ней так привыкли, что даже не обращают на нее внимания. Завтра я вам ее привезу. И не ищите ничего другого.

Адель гнала машину, торопясь поскорее попасть домой. События прошедшего дня по-прежнему держали ее в радостном волнении. Приехав, она взбежала на второй этаж и открыла дверь гостиной, где находилась статуэтка – изумительная фигурка из бронзы и слоновой кости, изображающая девушку в облегающем костюме и шляпе-«колокол». Казалось, скульптор остановил время и запечатлел ее в танцевальном па. Адель щелкнула выключателем, подошла к столику, где стояла статуэтка, и сказала, разговаривая сама с собой:

– Да. То, что надо. Ты там будешь выглядеть очень эффектно.

За спиной раздалось покашливание. Адель обернулась и увидела Джайлза.

– Боже мой! Чего это ты тут сидишь впотьмах? Почему не умножаешь состояние издательского дома «Литтонс»?

– Черта с два я способен умножить их состояние, – мрачно ответил Джайлз. – Оно умножится, даже если я не буду соваться в издательские дела.

– Прости, Джайлз. – Адель с сочувствием поглядела на брата. – А здесь тебе лучше?

– Нет, ничуть, – произнес он. – Совсем нет.

Он вдруг спрятал лицо в ладонях. Испуганная Адель подбежала к нему и обняла за плечи:

– Джайлз! Бедный ты наш мальчик. Что у тебя стряслось?

– Этого я тебе сказать не могу. Не могу, и все.

– Можешь. Что бы ни случилось. Я же твоя сестра. Помнишь, сколько всего я тебе рассказывала? И про мисс Дэвис, которая сидела в туалете, а я видела ее сквозь щель в двери. И про мамины с папой разговоры на разные темы. И хвасталась, как издевалась над Барти, пока Нэнни не видела.

Джайлс болезненно поморщился:

– Прошу тебя, только не надо про издевательства над Барти.

– Ну, это дело прошлое. А раньше мы обе доводили Барти. Зато сейчас у нее все в порядке. Пожалуй, она счастливее многих из нас.

– Ошибаешься, – возразил Джайлз. – У нее совсем не все в порядке. Даже и близко нет. А виноват в этом только я.

Адель взглянула на брата и потребовала:

– Давай выкладывай все как есть.

«Боже, он вернулся», – подумала Барти. Это мог быть только Джайлз. Абби уже заходила, пыталась утешить ее, потом ушла, сказав, что собирается с родителями в театр. Кто еще может прийти в такое время? Уже почти восемь вечера. Поздновато для визитов. Она решила не открывать, но звонок зазвенел снова. Звонивший долго держал палец на кнопке. Если трезвон не прекратится, у нее могут быть неприятности с квартирной хозяйкой. Вздохнув, Барти пошла вниз открывать.

– Зачем ты пришел? – спросила она, чуть приоткрыв дверь. – Я тебе все сказала. Пожалуйста, оставь меня в покое.

Но перед нею был не Джайлз, а Адель.

Они молча поднялись наверх.

– А миленькая у тебя квартирка, – улыбаясь, сказала Адель, снимая перчатки, а затем пальто и шляпу.

– Спасибо, Адель. Не сочти меня грубой, но я ужасно устала и…

– Не волнуйся, я ненадолго. Обещаю. Джайлз не знает, что я поехала к тебе. Он бы меня убил, если бы узнал. Хочешь сигарету?

Барти покачала головой и принесла из кухни пепельницу.

– Послушай. – Адель глубоко затянулась и выпустила облако дыма. – Я знаю, что Джайлз тебе сказал. Гадко с его стороны. Очень гадко.

– Ты всерьез так думаешь?

– Да. Всерьез.

– Но он сказал правду.

– Сомневаюсь, – бодро возразила Адель.

– Как это понимать?

– Барти, не надо быть такой… такой обидчивой. Никто там не шепчется по углам, не говорит, что твои дела потому и идут так успешно, что мама взяла тебя под свое крылышко и трясется над тобой. – (Барти вздрогнула, но промолчала.) – Уж лучше бы шептались. Это бы чуточку сбило с нас спесь.

– Я что-то не понимаю, о чем ты говоришь.

– Пойми, в издательстве не думают, будто твои успехи связаны с тем, что ты мамина протеже. Никто так не думает. Там знают: у тебя все здорово получается, потому что ты умна и работаешь, не жалея сил. В «Литтонс» нужно постоянно доказывать, что ты чего-то стоишь. Потому я туда и не рвусь. Вот тогда бы там точно начались сплетни. В издательстве к тебе такое же отношение, как было в Оксфорде. Ведь тамошняя ученая свора дала тебе диплом с отличием за твои мозги и усердие, а не потому, что ты… Надеюсь, ты понимаешь, что я имела в виду.

Барти молчала.

– Послушай, – продолжала Адель, наклоняясь вперед. – Мне не следовало говорить тебе все это. Но подумай, каково сейчас Джайлзу. Ты же сама знаешь: его дела в издательстве не ах. Представляешь, как больно ему видеть, что ты там настоящая звезда?

– Я вовсе не звезда, – нервозно возразила Барти.

– Ну, тогда звездочка. Работаешь без нареканий, полная голова идей.

– Но…

– Барти, пожалуйста, ну не будь дурой. Не захлопывай дверь у Джайлза перед носом. Он себе места не находит. А ведь он просто обожает тебя.

– Что-то я в этом очень сомневаюсь, – с трудом улыбнулась Барти.

– Зря сомневаешься. Слышала бы ты, что по этому поводу сказала Мод. Она считает, что он в тебя влюблен.

– Адель, да перестань! Это же смешно.

– Знаю. Мод – очень романтическая особа. Но в чем-то она права. Ты очень нравишься Джайлзу. Пойми: его все время бьют по самолюбию. Барти, мама третирует его не только на работе, но и дома. Он сорвался на тебе, потому что ему было совсем тошно.

– Адель, а ты действительно приехала ко мне, не обсудив этот разговор с Джайлзом? – спросила Барти, недоверчиво глядя на нее.

– С чего ты взяла? Нет, конечно. Думаешь, я могла бы сказать Джайлзу все то, что говорю тебе? Но ему сейчас паршиво… В общем, мне пора. – Адель встала, взяла пальто. – Тут такое дело… Венеция себя плоховато чувствует. Опять она брюхатенькая, бедняжка. – Адель посмотрела на Барти и, помешкав, добавила: – Я знаю: должно быть, это трудно – быть на твоем месте… учитывая обстоятельства. Но иногда, при тех же обстоятельствах, быть на нашем месте еще тяжелее. Подумай об этом, Барти. Спокойной ночи.

Барти стояла, глядя вслед уехавшей машине. Она вспоминала другое время, теперь уже далекое. Время, когда близняшки были неправдоподобно добры к ней и заботливы. Это было, когда ее отца убили на войне. Помнится, тогда ее очень тронула столь неожиданная перемена в их отношении. Похоже, история повторялась.

На следующий день, придя на работу, Джайлз прошел мимо кабинета Барти, надеясь, что она там. Кабинет был пуст. Вздохнув, Джайлз отправился в свой кабинет и шумно захлопнул дверь.

Где-то через час, когда он уже погрузился в работу, раздался негромкий стук в дверь. Джайлз поднял голову и увидел Барти. Она была бледная и очень серьезная, но ее глаза глядели мягче и дружелюбнее.

– Привет.

– Привет, Барти, – осторожно ответил Джайлз.

– Я подумала… может, сходим вместе на ланч. Там и поговорим, – предложила она.

– С удовольствием, – сказал он. – Это было бы великолепно, но не могу. Прости меня, ради бога. Мне скоро ехать с отцом к печатникам. Надо же…

Она улыбнулась, и вдруг он увидел перед собой прежнюю Барти: теплую, дружелюбную, веселую.

– Да не смотри ты так трагично. Это еще не конец света. Давай завтра.

– Нет, лучше сегодня, – возразил Джайлз. – А что, если я… приглашу тебя на ужин?

– Если к тому времени ты освободишься, я не против. Думаю, мы неплохо проведем время.

Утром Адель привезла в ателье Седрика обещанную статуэтку. Атмосфера показалась ей еще напряженнее, чем вчера. Похоже, сегодня здесь шла настоящая война между редактором отдела красоты и парикмахером. Редактор требовала сделать модели пробор. Парикмахер отказывался. Модель – одна из актрис, о которых вчера говорил Седрик, – сидела надувшись. Фотограф чуть не плакал. Он так обрадовался приезду Адели, что даже обнял ее и поцеловал:

– Как я рад, что вы приехали. Ой, какая дивная вещица. Именно то, что мне и хотелось. Идемте, поставим ее на стол и, пока в гримерной идет бой, поищем для нее наиболее удачный ракурс.

Он повел Адель в ателье, где уже стоял круглый столик с резными ножками, накрытый бархатной скатертью, а рядом – низкий стул. Седрик поставил статуэтку. Оба внимательно пригляделись.

– Отлично, – одобрил Седрик. – Почти отлично. Вы не находите? – Он помолчал и добавил: – Вот только…

– Только что?

– Только стол не совсем подходит. Я лишь сейчас это понял. Он не годится для вашей статуэтки. Слишком…

– Тяжелый? Темный?

– Вот-вот. Этой бронзовой девушке требуется что-то светлое. Возможно, стекло.

– Стекло и хром?

– Да. Совершенно верно. Только вряд ли в другой гостиной вашего дома стоит нужный мне столик.

– Увы, – вздохнула Адель. – У нас дома таких точно нет. Зато есть у моей сестры. Стекло и хром. Он даже меньше этого. Я попрошу у нее для съемки.

– Вы уверены, что она согласится?

– Абсолютно. Я сейчас же поеду. Столик влезет в мою машину. Я вернусь раньше…

– Раньше, чем кончится война в гримерной?

– Гораздо раньше, – со смехом пообещала Адель.

Когда Адель приехала на Беркли-сквер, Венеции дома не оказалось. Дворецкий провел ее в гостиную – просторную, удивительно красивую комнату, настоящую симфонию белизны и хрома. Для обустройства гостиной Бой пригласил ультрамодного декоратора, лорда Джеральда Уэллсли. Тот покрыл все стены и потолок листовым серебром, а каминную вытяжку – зеркальными квадратами. Вся мебель была исключительно современной: белые кожаные диваны, стеклянные столы с хромированными ножками, изумительной красоты шкаф из клена, трубчатые светильники, тоже отливающие хромом. На стене висел портрет Венеции, написанный Рексом Уистлером. Художник изобразил ее в белом атласном платье на фоне неправдоподобно зеленого леса. В одном из углов стоял белый рояль, на котором Бой любил после обеда поиграть джаз. Играл он весьма хорошо. На рояле стоял набросок углем, тоже, кстати, умело сделанный: Венеция, нежно глядящая на новорожденного Генри. Рисование углем было одним из недавних увлечений Боя. Он нарисовал Кита и подарил Селии.