Старика Ухуельцина в народе любили. За то, что пил по-чёрному. Непьющих народ россиянский не понимал и боялся. А старик Ухуельцин пил. Падал с мостов, с самолётов, с трибун, с операционных столов… но пил. Это было по-нашему, по-россиянски. Вот и любили.
      Одна беда, после того, как матёрому старикану пер-шпунтировали какую-то головную артерию к кишечнику, а кишечную к мозжечку, он стал пить меньше. Народонаселение медленно и тяжко приходило в ужас. А старик Ухуельцин трезвел…
      …Наконец он протрезвел настолько, что в одну новогоднюю ночь, после трёх бутылок шампанского с «ши-пром» объявил на всю Россиянии):
      — Ухожу, понимать! Прощайте… и лихом не поминайте! А вы уж сами теперь… гы-гы…
      Это был тот момент, который надо было ловить. Я хотел позвонить Кеше. Но он сам достал меня.
      — Слыхал?! — прохрипел он в трубку.
      — Ага! — ответил я. — Это удача! Это твой шанс!
      — И твой тоже! — откликнулся Кеша. — Я всё уже подготовил! Ты включен в делегацию от Полубоярской Думы и Синклита сенаторов, понял?!
      — Нет… — сознался я по-честному.
      — Слушай! Завтра с утра, пока стариковская охранка не протрезвела, делегация от имени всего россиянского народа будет просить Охуельцина остаться на троне! Усёк? Без него ж народ, понимать, осиротеет! И демократия по швам затрещит… Думоседы думают, мол, сам старикан всё и затеял, чтоб его поупрашивали, чтоб в ножках повалялись… а он погундобится, покочевряжится для виду… и вернётся! Ну, и им воздается, понимать, самым верным…
      — Понял! — закричал я. Это было гениально. На следующее утро нескончаемая колонна лимузинов вытянулась по Долларовке… Бояре и выборные от народа ехали на поклон к царю-батюшке. В третьем лимузине, длинном и перламутровом, сидели мы с Кешей.
      Мероприятие было ответственное, имело государственное значение. И потому поклонную колонну пропускали с почётом. Гибэдэдэшники с красными дедморозов-скими носами лихо отдавали нам честь. Народонаселение по краям дороги ликовало и смеялось, размахивало еловыми лапами и пело: «многая лета! мно-о-огая лета-а!»
      В ворота заповедной президенции всех, конечно, не пустили. Но первые десять лимузинов прошмыгнули. В том числе и наш. Похмельные полканы из охранки обыскали, прощупали, прозвонили — оружия, бомб и стинге-ров не нашли. Мне Кеша ещё по дороге сказал: «Со стволами лучше не соваться, враз заметут!» А на мой недоуменный взгляд мрачно ответил: «Я его вот этими удавлю!» Он показал мне свои белые и ухоженные аристокра-тическо-бандитские руки в перстнях и «роллексах». Нацеплял он всю эту мишуру, только когда приходилось идти в бомонд. В нашем бомонде без мишуры человека не узнавали и не принимали (ни по одёжке, ни по уму).
      К парадному крыльцу народные посланники шли гурьбой, боясь отстать и остаться незамеченными: были тут и депутаты, и министры, и олигархи, и сенаторствующая братия, и просто братва, и шоу-звёзды, топ-модели, и ток-ведущие, и лауреат Жуванейтский, и один случайно затесавшийся в этот бомонд писатель-человеконенавистник. Бомондовцы узнавали меня, но не здоровались, сразу скукоживались и норовили извернуться, ускользнуть от взгляда — им нью-гоголи явно не нравились. А мне было на них плевать. Я не собирался описывать их «мёртвые души». Я шёл на дело. И шёл достаточно смело… зная, что Кеша возьмёт на себя главное, а мне останется только зафиксировать для истории историческое событие. Лично я пачкать свои руки, пусть и не столь аристократичные и белые, как у некоторых, о всякую сволочь (в пушкинском понимании этого слова) не собирался.
      Восторженный рокот прокатился над элитарными головами бомонда, когда резные двери вальяжно распахнулись… и величавого старца вынесли наружу.
      Разношерстная, но единая в своём чистом порыве полупочтеннейшая знать попадала на колени. И протянула взыскующие длани к всенародно избранному отцу демократии. Горячие неподдельные слезы полились из десятков чистых и ясных глаз. Всё замерло и засияло округ.
      — Дарагие рассияне… — начал было старик Ухуельцин.
      И обмяк. Не договорил. Он был смертельно усталым после очередной работы над документами. Все знали, что старик совсем не щадил себя. Он работал наизнос, во имя народонаселения, во имя молодой Россиянии, во имя статуи свободы, которая являлась ему во снах и грозила факелом… И хотя перешпунтированные врачами-вредителями жилы, сосуды и селезёнки избранника бурно пульсировали в такт его горячему сердцу, железное здоровье несгибаемого борца с привилегиями держалось исключительно на единой, запрещённой к употреблению теми же злобными вредителями, панацее. Запретили? — ревел он бывало эдаким Пьером Безуховым. — Кому? Ме-не-е?! Первому президентию-ю! Апостолу перекройки! Творцу реформ! Не-ет! Не выйдет!!! Свободу не задушишь грязными руками в белых халатах!»
      Не родилась на свет ещё та итицкая сила, что посмела бы чего-то там запрещать пламенному борцу с тоталитаризьмом и шовинизьмом, не родилась… и не родится.
      Да, старик Ухуельцин, как и всегда к началу очередного рабочего (или нерабочего, учитывая Новый год), дня был вдрызг, влоскутину, вдребезину пьян. Волны духовитого перегара, исходившего от него, валили с колен народных представителей, вразнобой моливших «отца родного» не покидать осиротевшую паству и не бросать несчастную Россиянию на произвол окопавшихся красно-коричневых национал-патриотов и прочих гадов.
      — Не оставь сиротами! — солидно гнусавили олигархи.
      — На тебя единого уповаем! — козлила интеллигенция.
      — Папа, не шухери! — рыдала чувствительная братва.
      — Да! Да! Нет! Да-а-а! — истошно скандировали звёзды шоубизнеса, стуча в бубны и тамбурины.
      — Ой-ёй-ёй!!! — выли министры.
      — Уй-юй-юй! — ныли депутаты.
      — Ай-ай-яй-яйяяяя!!! — голосили с мигрантским акцентом землячества и меньшинства. — Ай-яй-яй-я-я-я-я, убили негра, убили, били, или… ай-яй-яй-яяя-яй-яй, суки, замочили… замочили, папа!
      Вся земля россиянская стонала и плакала, простёрши руки к небесам… Но глух был к её мольбам усталый царь.
      Четыре крутобоких и крепкозадых охранника держали державного старика на руках. Ещё четверо с пулемётами наперевес стояли у дверей. Семеро с гранатомётами лежали за дверьми. По обе стороны от парадного крыльца в полной боевой готовности сидели на корточках шесть сотен верных бойцов, готовых тут же умереть за гаранта конституционных свобод. А по бесконечному фасаду дворца-президенции тут и там роились батальоны, полки и дивизии «витязей», «вымпелов», «альф», «бет», «гамм», «омег», омонов, омбздонов, собров, мобров и убопров. Где-то внутри бездонно-бескрайней президенции таились неисчислимые тысячи личных коммандосов президентия, присланных на его защиту из самой Заокеании.
      Необъятна и могуча была вся президентская рать. Я с сомнением поглядел на Кешу. Он подмигнул, мол, поглядим ещё. И пошатываясь, пьяненькой походкой поплёлся к ступеням. В руках его был свиток челобитной. А в свитке…
      Тысячи стволов тут же нацелились в Кешу. Всё напряглось и окостенело. Зыстыли каменные небеса. И оглохли поля. И тут старик Ухуельцин приоткрыл один глаз. Глаз был мутный, красный и бессмысленный. Но этим мутным глазом матёрый старец разглядел, что лежало в свитке… Он приподнял голову, отпихнул крутозадых. Встал на свои две. Качнулся. Мотыльнулся и… И полетел бы с крыльца, но Кеша успел вовремя. Он подхватил гаранта, прижал к его сердцу челобитную с завёрнутой в неё бутылкой. И шепнул в ухо государственному старику:
      — Третий нужен!
      Все знали, что старик не пьёт с утра один. Суевер! Корявый палец долго блуждал над толпой, пока не упёрся в меня. Водил вельможным ухуельцинским пальцем податель свитка-челобитной.
      — Вот! — сказал наконец гарант, облобызав Кешу. — Вот он меня понимает, понимашь! А вы… сволочи! Вы с чем пришли? Пошто-о?! Тьфу!
      Он потянул Кешу и меня куда-то в глубь президенции. Но на ходу обернулся, погрозил пальцем бомонду. Топнул ногой, плюнул, растёр, выматерился…
      — Прочь! Прочь иуды! — закричал он, трезвея. Деловитая охранка начала выпихивать и выталкивать взашей особо важных VIP-персон, не особо и церемонясь, по принципу: незванный гость хуже татарина. Хотя разобраться, кто хуже кого, было непросто — татар тут собралось немеряно: и среди гостей, и среди охраны; не говоря уже о хохлах, армянах, евреях, мордве, корейцах, якутах, тунгусах и, главное, о русских, об этих невозможных русских, которых вообще никуда не приглашали. О-о-о… Вслед русским плевались и шикали все.
      Старик Ухуельцин уволок нас в какой-то полутёмный клозет. Заперся. Дрожа и тревожась.
      — Следят, гады, — прохрипел с истовой, страдальческой укоризной, — шагу ступнуть не дают, понимашь! рюмки выпить! Сволочи! Всюю президенцию прошмонали, понимашь! Все заначки повыгребли-и… А ведь вчера с Ридикюлем стаканили, я бутылёк под подушку сунул, там ещё на дне было… Где-е-е, где он?! Всё утащили! Ироды… Врачи-вредители, понимашь! Жена-зараза…
      — А Калошин? — глупо спросил я, имея ввиду генерального президент-администратора.
      — Их хаб им ин дрерд! — злобно прошипел старик. Челобитную он сразу скомкал, бросил в угол. И теперь желтыми ядрёными зубами рвал пробку с «Московской». Кеша стоял рядом, приноравливался… Я с ужасом ждал трагической развязки.
      — Да погоди-и… — старик Ухуельцин выдрал пробку, глотнул раз, другой, судорожно дёргая кадыком. И оторвался… задышал тяжело, будто сом, выброшенный на берег. — Ы-ы-хыррр… и-хырашо-о-а!!!
      Позже Кеша раскрыл мне зловещую тайну: в бутылке было лишь полстакана «московской», остальное раствор цианистого калия в крысином яде.
      — Теперь ты… давай-ка… дрынкни! — Ухуельцин сунул было Кеше бутыль. Но тут же отдернул. — Не-е, погоди-и, успеешь ищо! — и снова присосался к мутнозеленому горлышку. — Ы-ыхррр… о-ооо…
      Он пил смачно и яро, наливаясь багряной кровью и одновременно зеленея. В шпунтах, шунтах и шлангах внутри матёрой утробы урчало и булькало… Пил… и не падал!
      — Закусите, Бормотух Ермолаич… — Кеша вытащил из кармана кашемирового пальто пирожное-эклер и угодливо сунул его вельможному собутыльнику.
      Я уже и сам догадался, что эклер вместо крема был битком набит самой жуткой отравой, о какой и помыслить было страшно. Мороз продрал мою кожу. А старик Ухуельцин уже доканчивал бутылку. Он, не глядя, сунул руку за закуской и тут же, запихнув некошерное пирожное в пасть, зачавкал, зачмокал и зашамкал.
      Потом недоуменно повертел в руке пустую бутылку. Поглядел на Кешу. И спросил:
      — А тебе, понимашь?
      — Найдётся чуток, — заговорщицки подморгнул ему Ке-ша. И вытащил из другого кармана ещё пузырь. Хотел было поднести к губам…
      Но цепкий старик Ухуельцин вырвал бутылку. Сам приложился к ней, алчно и хватисто: забулькал, загыгыкал совеющим филином, засюсюкал в гробовой тишине матёрым упырём-винососом.
      Ужас объял меня до глубины души моей. Одного наперстка пойла, одного укуса отравы хватило бы, чтоб отправить на тот свет три богодельни таких стариков… А этому хоть бы… Нет, державный старец чуть покачивался и бронзовел на глазах. Но не сдавался. Стоял статуей. Оплотом. Гарантом. Это был просто Распутин какой-то! Он выпил три бутылки кошмарного яда и съел шесть нашпигованных смертью пирожных… отплевался, отсморкался. Вздрогнул. Передёрнулся. Рыгнул. И только тогда благодушно раззявился и заорал дурным голосом: «живи стра-ана-а! да-ара-ага-ая ма-ая Расеяния-аа…»
      Нас с Кешей он уже не видел. А может, просто принимал за кого-то другого. Мы терпеливо ждали, когда отрава начнёт действовать… Мы не могли уйти просто так.
      Но когда старик вдруг погрозил мне корявым пальцем и злобно, с жуткой угрозой выдавил:
      — А-аа, эта ты, Чубайтц! Нохшлеппер! Эта ты-ы рыжий гад, понимашь… эта ты во всём винова-ат!!! Да я тебя-аа… Вот тогда Кеша не выдержал.
      — Пора, — прохрипел он. Ухватил грубого старикана за могучую красную выю и принялся душить его.
      Я отвернулся. Это зрелище было не для моих нервов… Наконец что-то тяжёлое мешком рухнуло на мрамор. И Кеша толкнул меня плечом. Он сделал своё великое дело.
      Мы вышли вразвалочку, как из бани. Плотно притворив за собой дверь и чуть покачиваясь. Так выходят из царских покоев фавориты и собутыльники властелинов.
      — Работает с бумагами! — сказал Кеша бугаям из охранки и выразительно щёлкнул себя пальцем по горлу. — Сказал, первого, кто сунется, уволит на хер! Ясно?!
      Быки из охранки загрустили.
      Мы выбирались из президенции на дрожащих ногах. Будто из зловещего замка живого мертвеца Дракулы.
      Но было… чего там скрывать, было немалое моральное удовлетворение. Как после Сталинградской битвы. Или поля Куликова. Уже и сами себе мерещились Миниными и пожарскими… Только виду не показывали. Героев украшает скромность… Три четверти Россиянии, узнай бы они всю правду, напились бы сегодня за наше с Кешей здоровье в доску… а оставшаяся четверть от счастья бы ушла в запой на месяц! на год! Это ж… это ж… как от царя-Калина, чудища окаянного, змей-горыныча поганого землю русскую ослобонить… ильи муромцы! святогоры! Свершилось… есть правда на земле! но есть она и свыше!
      Ангелы несли нас на руках к лимузину.
      И трубы пели в светлеющих небесах.
      А вечером, когда мы собирались обмыть дело на Кеши-ной даче, из телеящика сообщили:
      — Сегодня днём генеральный президентий Россиянии был доставлен в центральную клиническую больницу с диагнозом ОРЗ и обширным расстройством желудка. Опытные врачи-терапевты уже перелили старику Уху-ельцину кровь, желчь и мочу, пересадили лёгкие и промыли мозги… во время процедуры, как сообщили помощники и санитары, генеральный президентий утверждал указы, приказы, приговоры и помилования…
      Я посмотрел на Кешу.
      А он глядел в пустоту и повторял как заведённый:
      — Распутин… это Распутин… нет, Дракула… живой мертвец! Это мертвец, понимаешь… мы никогда не убьём его… он уже мёртвый… мёртвый… как убить мертвеца! По щеке у Кеши текла крохотная скупая слезинка. Нет, покамест ни на земле, ни выше никакой правды не было.
      А жизнь-житуха тем временем текла своим чередом. И было в ней всё нормально, как в хорошем дурдоме. Жизнь № 8 — милости просим!

Обрыдлая мораль на расхожие темы

      И были в этой жизни хозяева и холопы.
      Как и в любой жизни.
      Поначалу приходили хозяева. Но после них власть доставалась холопам, так уж повелось…
      На смену князьям-русам Меровингам, что царили в дикой Франкии, пришли их холопы-мажордомы, всякие капетинги-хренетинги и прочее латиноязычное фуфло, и империя превратилась в бардак, в огромную холопскую.
      На смену хозяину, народному заботнику и знатоку языкознания товарищу Кобе пришел «кукурузный» огрызок, холопиш-ка-дурачок. Без хозяина он не мог себе найти места — метался, «перестраивался», «реформировался», давил бульдозерами полоумных, таскался по америкам и чуть было не просрал Россию вкупе с плаксивыми, но хитрыми шестидесятничками, комиссарскими сынками. Папаши-комиссары вырезали десятки миллионов русских. Это было нормально. Мировое сообщество не возражало.
      Но когда Коба чуть-чуть придавил комиссарскую сволочь, сынки завизжали: тоталитаризьм! сталинизьм! Кобу отравили. И дурачок-кукурузник заплясал под дудку комиссарского семени. Изрядным плясуном был… Но холопа вовремя вывернули наизнанку и сшибли коленом под зад, как и положено сшибать холуев-холопов. Мало что не высекли. А следовало бы.
      Затем был хозяин, добрейший Леонид Ильич. На него ненавистники России понавешали много собак. За то, что крепил Россию, не обращая внимания на их вой, тявканье и скулёж… Пятая колонна оболгала железного генсека, обхихикала — воровски и гнусненько, из-за угла, в анекдотишках, изготовленных в «русских центрах» ЦРУ беглецами-диссидентишками, «правозащитничками»-холопами (как известно, правозащит-нички всегда работают на «сильного», по нутру своему они холопы и плебеи, что, впрочем, видно и невооруженным взглядом). В действительности Брежнев был гигантом, титаном. Даже смертельно больного, полупарализованного, потерявшего наполовину речь — его боялось «мировое сообщество», вздрагивало от одной поднявшейся брови на его челе, тряслось при вымолвленном полуслове, падало в обморок при движении пальца. Брежневская Россия не просто достигла паритета с НАТО и Америкой (вместе взятыми), она была вдесятеро сильней. Брежневская Россия в космической и военной областях на пятьдесят, а на прорывных направлениях и на сто лет обгоняла пресловутую Амэурыку, которая везде вопит, что она «самая-самая!» Только теперь стало ясно, что Брежневская Россия была единственной сверхдержавой на планете и в космосе (амери-каноиды, как ни пыжились, как ни воровали у нас секреты, но никак не могли сделать хотя бы простенькую станцию на орбите). Хваленая Амэурыка (как они сами произносят) была дутым пузырем до предательской сдачи России холопами.
      После хозяина Брежнева была невнятная череда невнятных холоповатых людишек и комиссароватых джазистов-чекистов.
      А потом к власти пришел опять холоп. Не чуя себя хозяином, и не чуя над собой хозяйской руки, он заметался в истерике, как и кукурузный Никитушка-дурачок. Заметался аж по всему свету. В своей державе должность да чины не позволяли ему найти хозяина и верно служить ему. А натура-то холопская, требовала, чтоб хозяин держал на поводке… И он нашел себе хозяев, в «мировом сообществе». И никто не вербовал этого придурка в масоны. Нужны масонам такие обалдуи! Меченный Херр сам напросился в прислугу, ибо… и был прислугой, быд-лом и холопом.
      Против холопов не надо бунтовать. Не надо устраивать путчей и заговоров, революций и восстаний. Их надо просто брать за шкирку, отводить на конюшню и сечь… В девяносто первом всю эту перестроечно-холопскую шоблу-ёблу надо было просто выпороть на конюшне…
      Розгами…
      И тогда русская нефть принадлежала бы русским, а не трём толстякам с оффшорным гражданством… Но… но… но больших идиотов, чем русские, мир ещё не видывал. Об этом знают все на планете. Все, кроме россиянских россиян.
      После Херра Горби пришел большой, напыщенный, с оттопыренной по-барски нижней губой, вальяжный, самодуристый и хамоватый… холоп. Вальяжность была внешней. А внутри огромного жирного тела сидел маленький плюгавенький и угодливый холопишко — на своих — «цыц! молчать! не пу-щать!», а чужим: «что угодно-с?» с поклончиком. Этот холоп стал в два раза «свободней», облетев два раза вокруг статуи Свободы, позеленевшей от злобы на весь мир. Свободный человек не может стать «свободней» в два или в полтора раза, он просто свободен и всё. А холоп может. В холопе много степеней холопства. Чем хозяин круче и конкретней, тем в холопе понта больше. Ибо халдей, холуй и холоп. Особенно холоп без галстука. Вальяжный холоп-самодур нашел себе хозяина самого могучего и сильного. И оттого раздулся до невозможности, как пиявица, усосавшаяся дармовой крови. Страну, могущество и державность, силу и независимость, народ и мир на земле просрал… зато стал «свободней».
      Эдакий плюгавый карлик-холоп под огромной позеленевшей от дряхлости и ксенофобии статуей «свободы». Увы, увы… никакой свободы в Штатах нет и не было, свидетельствую об этом как очевидец — там все, несмотря на разные одеяния и цвет кожи, чёсаны под одну гребенку — ежели ты хоть на йоту выходишь из-под общеамериканского стандарта, ни удачи, ни процветания тебе не видать. Не свобода, а тирания «общеамериканского мышления и поведения», шаг в сторону — и ты враг общества, ты вне общества, ты никто и ничто, бомж в вонючей подземке. Ибо демократия есть деспотия олигархов плюс де-билизация всей страны. И ни хрена больше.
      В общем, жирный и вальяжный «барин» был только для нас, русских дураков, барином. Увы…
      Правда, под конец и он пытался надувать щеки и что-то там лопотать западу. Но его быстрехонько брали за шкирку, секли в холопской и сажали на его обычное кучерское место.
      Хозяин не станет хапать и тащить. Ему и так всё принадлежит. Его дом Держава. Вот так, мои милые.
      Хозяин не бывает вором.
      Холопы всё тащат в свою конуру. Хапают и крадут. Холопы всегда вороваты. Они временные. Им бы успеть украсть.
      Холопы очень любят всё иноземное. И особенно любят самих иноземцев. Сами они холопы, люди третьего сорта, плебс. И потому каждый иноземец мнится им господином-барином. Всё иноземное прекрасно…
      С каким плебейским придыханием твердят холопы о «старейшей в мире амэурыканской демократии», они просто елозят на брюхе. О, Амэурыка! А ведь всё враньё… Жалкая страна стоит на лжи, вбитой в головы недалеким её жителям и всему миру. Чуть больше двухсот лет стоит — кровавая, деспотичная, злобная, завистливая и алчная тирания, убивающая мир… ограбившая всю планету, зажиревшая до вырождения и тотального отупения — феноменально богатая (только в этом источник вожделений мирового холопства, и ни в чем ином). Феноменально богатая, бескультурная, тупая и самовлюбленная.
      Тиранократическая дебилократия.
      Ублюдица-Амэурыка появилась на свет, когда России было без малого полторы тысячи лет. Сборище авантюристов, беглых каторжников, преступников и алчных искателей легкой наживы собралось в стаю… Цель стаи была: сожрать как можно больше, если получится — весь мир. Стая искала прикрытие. И появились напыщенно лживые, сальненькие и слащавенькие «демократические» декларации. Под вывеской этих деклараций и началось ограбление, а одновременно и опошление, развращение и вырождение мира.
      Холопы иных стран и народов быстро усекли в чем суть «демократии» — у них появилось «законное», «демократическое» право грабить, хапать и гадить «от имени народа». Если раньше ты был презренный подлец, вор и жулик. То теперь, под вывеской «деклараций» ты становился «всенародно избранным». Величайшая ложь и подлость всех времен и народов — «демократия» — была запущена в мир.
      Хозяева у власти отвергали эту ложь, эту пирамиду лжи. Они видели, кто стоит за этой ложью. Они понимали, зачем нужна «власть народа» ворью и лжецам. Самые презренные, самые гнусные отребья стали тут и там «всенародно избранными».
      Говорят, каждое население достойно тех, кто над ним властвует. И еще говорят — всякая власть от Бога.
      Мудра та страна, мудр тот народ, которые не допускают над собой власти холопов и мерзавцев.
      Ну, всё! Хватит морали… Эко меня опять занесло… По всем телевизорам с утра до ночи: «лучше нету того цвету, что в Америке цветёт!» А я всё про какую-то Россиянию убогую, которой на амэурыканских картах и вовсе нету…
      Чёрный человек садится ко мне на кровать, водит пальцем по мерзкой моей и пасквильной книге… слушай, слушай, — бормочет он мне, ненавистнику и забулдыге, — слушай, раньше ты был поэт, без крамолы в мозгах и без тараканов, а теперь… проживаешь ты «в стране самых отвратительных громил и шарлатанов»!
      Мы встретились с ним в Риме. На Вилле Джулии. Возле музея этрусков, которые были родными предками россиян, ни хрена не помнивших своего родства. Это был тихий уголок в кишащем туристами Вечном Городе. Туристов сюда не водили, потому что гиды, в отличие от россиян, знали, кто кем кому доводится, а россиян и их предков в Вечном Городе, как и невечных городах и селах Европии не шибко долюбливали.
      Это было нам на руку. Здесь на Вилле Джулии, ни одна охранка нас никогда не найдёт. Эти олухи будут топтаться между траяновыми колоннами, фонтанами, колизеями, римскими банями и форумами. Бог в помощь!
      Кеша был в сером элегантном костюме и в темносерой шляпе. Он не был похож на италианского мафиози. Потому что италианские мафиози были точными копиями чеченежских козопасов. Он был похож на матроса, сошедшего на берег после кругосветного плавания. Не хватало только пиратской серьги в ухе. И трубки. Зато были белый шёлковый шарф и сигара в зубах. Здесь, в убогой Итальянии, это выглядело вызывающе.
      — Что в России? — спросил он.
      — Дураки и демократы, — ответил я. — Две извечные проблемы, мон шер ами.
      — Да-да, — согласился он грустно, — мы все дураки… раз позволили этим гадам сесть нам на шею. Впрочем… полчаса назад звонили солнцевские. У них всё готово.
      — Храни их Господь, — я невольно и с облегчением перекрестился.
      Какая-то чернявая старуха-католичка, проходившая мимо, поглядела на меня с нескрываемой ненавистью. Местные знали точно, что единственный правильный бог, это их, итальянский бог, а папа в Ватикане — его личный наместник на земле. Мы с Кешей так не считали. Божьи люди не приторговывают водкой и табаком, да и в казино церковные денежки не вкладывают. Наместник! Однако мы встретились не для того, чтобы обсуждать делишки местного папы и заскоки старой мегеры. Мужа этой старухи пристрелили под Сталинградом, шестьдесят лет назад, пристрелили за дело… а она всё жила. И ненавидела русских убийц, убивавших славных и добрых чернооких парнишек-итальано… Я всё знал и про старуху, и про папу, и про то, что на картинах мастеров Кватроченто были не цыганистые смолокудрые «итальано», а русые и белокурые герцоги, княгини, купцы, священники и простолюдины… Где они теперь?! Никто не ответит мне на этот вопрос. А на такие вопросы надо (надо!) отвечать!
      Я любил Италию. Точнее, Этрурию которую сами этруски-расены звали Расенией, и Венетию, основанную родными братьями расенов венетами. И «королевство обеих Сицилий», сколоченное нашим варягом-находником, которого местные туземцы звали просто Руссиеро. Нынче это всё итальянская Итальяния. Всё течёт, всё меняется… У нас тоже когда-то была Россия, Третий Рим…
      Старуха плюнула в нашу сторону. И скрылась за углом. Точнее, за завесой густой зелени, окружавшей Виллу Джулии с трёх сторон. У меня не было зла на итальянцев, худо-бедно, но они сохранили память о нашем прошлом… Я позвал Кешу внутрь. Обсудить всё толком. А заодно ещё раз полюбоваться прекрасными творениями расенов (хотя и колизеи-колоссеумы, и виадуки, и сам Рим тоже были творениями этрусков-расенов, италики лишь стали непутёвыми наследниками-вертопрахами и Геростратами, сжигающими время от времени «вечные города»)… Но Кеша отказался.
      — Стены имеют уши!
      Мы отошли под вечнозелёные сени, метров на сорок от входа в музей. Мимо по кривой улице пронесся чёрный мерседес. Это были олухи из охранки, выслеживающие нас. Местные на таких машинах не ездили — моветон.
      — Всё отработано до мелочей! — похвастался Кеша, вы-плёвая «гаванну», которую он так и не зажёг. — На этот раз мы подстрелим его, как вальдшнепа! Со всей кодлой!
      Я пока ничего не понимал. Но спросил бестактно:
      — А почему ты не там?!
      Кеша поморщился. Отвёл взгляд.
      — Уговор такой, — пояснил он сквозь зубы. И я понял, что дело нечисто.
      — Выкладывай! Да всё без утайки!
      Он махнул рукой, мол, была не была. Он явно боялся сглазить хорошее дело. Но у меня был добрый глаз. Я не мог ничего сглазить. Значит, сомнение сидело внутри него самого…
      Мы уже пролетали не один раз. И это давило на нервы, расшатывало и без того расшатанную демократией психику. Так можно было заработать комплекс… Я давно приметил, что он начал косить… нет, пока ещё в прямом смысле, но с этого и начинается.
      — Солнцевская братва сказала, всё будет путём, — пояснил Кеша. — Два грузовика с гексогеном. В спальном районе. На пустыре между домами. Это приманка, понял? Залепуха под теракт. Воронка двадцать метров. Выбитые стёкла, двери, поваленные деревья… понял?
      — Приманка, говоришь? — я начинал понимать.
      — На живца! — Кеша мне подмигнул. — Этот хрен со своими козлами через три часа прискачет. Как только оцепят… Будет слезы лить над воронкой. Клятвы давать. Так всегда бывает. Первые лица! Вместе с народом! В гуще событий! В едином порыве… Рейтинг! Уж перед выборами он момента не упустит… ну и…
      — Что, ну и? — переспросил я, хотя всё увидел, как наяву: Кешиных гранатомётчиков, снайперов, которые пе-рехерачат весь кортеж из соседних домов вместе с охраной, оцеплением и царствующими кандидатами на престол. По логике вещей, «этот хрен» приедет непременно. Любой президент любой страны, случись там такое, приедет. Просто не посмеет не приехать. Иначе шиш ему, а не второй срок! Но… но там же жилые дома. Так рисковать… из-за кого?!
      — Сто пудов! — сказал Кеша. — Зуб даю, они его уроют!
      Он щелкнул ногтем по фарфоровой коронке. И улыбнулся улыбкой третьеклассника, принёсшего домой после бесконечных «двоек» и «колов» крепкую и здоровую «тройку». Улыбка была искренней. Но я на неё не ответил. Я схватил Кешу за его шёлковый шарф, притянул к себе и прошипел в лицо:
      — Срочно! В аэропорт!
      Он отпихнул меня. Не переставая улыбаться. И тогда я вытащил из кармана — ведь я так и не стал профи! писате-лишка, что с него взять! — свой старый «тэтэ», подаренный мне фронтовиком, дошедшим до Берлина. Этот фронтовик так и сказал, что, мол, он отстрелялся, теперь моя очередь. Вытащил. И саданул ему под ноги. Следующей пулей я размозжил бы ему череп. Но Кеша всё понял. Он перестал улыбаться. Сделался бледным. А шарф сорвал и вовсе, бросил в кусты… Нет, он не испугался меня. Просто я добил его в его собственных сомнениях. Я стал последней каплей, после которой Кеша уже не мог больше убеждать себя, что «всё ништяк» и что солнцевские сделают дело на «сто пудов». Он дрогнул.
      — Едем!
      Мы добирались до аэропорта на каком-то заезженном такси с орущим неополитанские песни таксистом. Тот, верно, надеялся, что за его бельканто мы накинем ему деньжат… уж лучше бы он молчал! Мы не успели на вечерний рейс. Лайнер упорхнул у нас из-под носа. Пришлось ждать ночного.
      — Несолидно, — пожаловался Кеша, — авторитетные люди на «ночные вазы» не садятся… может, переночуем где-нибудь до утра… Ну, ладно, как знаешь!
      На рассвете мы подрулили к Алтуфьевскому. На точку. За километр до пустыря Кешин лимузин притерли два «мерса». В другой раз Кеша оставил бы от наглецов кучу металлолома и пионерское кострище. Но эти были явно свои. Кеша подтвердил: солнцевские братки. Двое тут же залетели внутрь. Радостные и возбуждённые.
      — Всё путём, маэстро! — заверещали они. — Щя будет маленький фейерверк! Только не лезь вперёд! Джигиты сами управятся…
      У меня похолодело внутри. Опоздали!
      — Какие ещё джигиты? Ты чего несёшь?! — не понял Кеша.
      — Всё нормалёк. Ты нам отстегнул три лимона. И чёрные два. Сами пришли. Говорят, сделаем в лучшем виде! Лимон тебе! Лимон нам. Экономия, усёк!