Я позвонил из Иерусалима Кеше и рассказал про свои сомнения:
      — Какого хера мы будем гоняться за этими куклами?!
      — Во-первых, не мы, а я! — заявил он, явно не признавая во мне равного (или даже не равного) компаньона. — Во-вторых, даже если это виртуальные куклы, я их всё равно уделаю, как папа Карло Буратину… я этих гастролёров отправлю на гастроль!
      Он был неизлечим. Одно слово, народный террорист!
      Я вжал голову в плечи, огляделся, нет ли вокруг агентов охранки… хотя прослушивать могли из любого места. Кеша совсем не соблюдал конспирации! или просто не знал, что последний президент™ получил в народе прозвища Гастролёр и Буратино.
      В прежние времена нас давно бы уже взяли…
      Аки бедный Иона стенающий во чреве кита, стенаю я в утробе этого страшного мира… нет выхода. Жуткие санитары с белыми крыльями за спиной сидят возле узких врат палаты № 8. Злобные ухмылки кривят их ангельские лики. Уж эти не оплошают, доставят по назначению! Оле-оле… алилу-уйя-а…
      Стэн любил ходить на боевики про Вьетнам. Он сидел в зале и тихо закипал — пока из него не начинал валить пар. Потом он медленно и угрюмо напивался. А потом шёл и бил морду какому-нибудь режиссёру.
      В боевиках показывали «крутых парней», суперменов… В жизни таких не было. В жизни было дерьмо, прохвосты и салаги. Салаги лезли напролом и гибли. Прохвосты спасали себя. Дерьмо сидело по штабам и было хуже любого врага — потому что оно решало, жить тебе или сдохнуть, пуля вьетконговца лишь довершала дело…
      Любой «крутой» на той настоящей, а не киношной войне обмочился бы в первые пятнадцать минут и визжал бы как резаная свинья. Причем, чем круче, тем истошней бы визжал… Стэн это знал очень хорошо. Он знал, что по-настоящему воюют только вот эти салаги… Он знал, что весь хваленый спецназ-командос — это то же самое дерьмо, что и в штабах, только гаже и вонючее. Когда в далекой Россиянии давили бандитов, Стэн знал, давят салаги, мальчуганы, которых хаят по ТВ, а эти самые «волки войны» только жмутся по стенам да глядят, чего бы стырить — они не могут уже даром «воевать», они профи!
      И потому он не любил этих режиссеришек. Этих пидо-ров из Голливуда. Из провинциальной «фабрики грёз» для провинциалов. Его просто тошнило от этой доведенной до маразма «Одессы». Его тянуло блевать от картон-но-вафельных «титаников» и кукольных «миротворцев»… Но на фильмы «про Вьетнам» он ходил. Травил душу, рвал нервишки. Но всё-таки ходил.
      Один. Жену Наташу убили три года назад. Два обкуренных афроамериканских ниггера просто хотели ещё немного побалдеть, не били, не насиловали, пырнули ножом под сердце, вырвали сумочку и ушли, за очередной дозой. Тихо и культурно ушли.
      Стэн нашёл их. Но его адвокат отрезал — связываться с чёрными бесполезно, любой суд их в конце концов оправдает. И тогда Стэн сам убрал ублюдков, по очереди, без шума и пыли. Копы его следов не нашли. А ребятки из ЦРУ и Пентагона подшили в его досье ещё пару страниц. Это было не кино, не голливудская «одесса».
      Это была просто жизнь.
      Фильмов про вьетнамскую войну снимали всё меньше. Его жизнь уходила в прошлое. Только бегущий горящий факел оставался. Но он жёг душу по ночам.
      Когда Стэна вызвал госсекретарь, тот понял, не отвертеться, они снова его достали, сволочи.
      — Вам надо вылетать в Россиянии), — сказал этот плотный темнокожий мужик, которого Стэн уважал за Вьетнам, он тоже воевал там, когда-то… С прошлым госсекретарем, точнее, госсекретарихой, старой поганой гадиной, разбомбившей страну, которая её спасла от нацистов, он бы разговаривать не стал, поганиться о суку, ещё чего. — Надо добить русских, Стэн, вы это сумеете сделать. Чего-то они у нас зажились чересчур… не находите? Мы вырвем из их задницы ядерное жало!
      Стэн усмехнулся иронично.
      — Вы уверены?
      — Уверен!
      — А их президент, их конгресс…
      — Правительство и Дума, есть ещё какой-то совет, но это неважно… президентов там ставим мы, вы знаете.
      — Ну и как они? — Стэн просто не мог поверить, что найдется такой кретин, который перед перестрелкой отдаст будущему убийце свой верный кольт.
      — Они все согласны! — заверил его госсекретарь. — Да им просто деваться некуда, иначе мы не дадим им визы и они навсегда останутся в своей вонючей дыре со своим гов-ном и… со своим народом, который рано или поздно перервёт им глотки.
      — Значит, у них нет выхода?
      — Вы весьма сообразительны, Стэн.
      — Так почему же они раньше не уничтожили свои ракеты, уж лет двенадцать бодяга с этими реформами, а боеголовки не свинчены, охренеть можно…
      Теперь пришла очередь усмехаться умному госсекретарю. Он посмотрел на собеседника как на ребёнка.
      — Не так быстро, Стэн, большую часть мы свинтили. Но кое-что осталось, они могут нас сто раз сжечь дотла… При старике Охуельцине в день по десятку ракет шли в переплавку… А сейчас заело. Темпы снизились. Бардак! У них там полный бардак… местные набобы растаскивают, что уцелело, ворьё жуткое! Мы сами должны наладить процесс и полностью руководить им — до последней боеголовки, Стэн! Вы едете, как председатель совместной комиссии по контролю над сокращением их вооружений. Но это для профанов, для быдла. Фактически вы будете на месте осуществлять полное уничтожение ядерного потенциала Россиянии, именно вы и ваши люди. Местным болванам мы не доверяем, они уже разворовали в пять раз больше, чем нужно для уничтожения всех их ракет вместе с ними сами… Дикари! Фактически вам будут подчинены все они, в том числе их липовые президенты и банановое правительство, это условие нашего договора, иначе ни им, ни их семьям не видать Штатов и Европы как своих ушей. А они удавятся за визу и бутылку «пепси»… Все их ядерные объекты до полного уничтожения перейдут под ваш личный и полный контроль… и управление. Всё! Вы понимаете? Мы должны довершить начатое, мы должны их оставить с каменным топором и мотыгой в руках… и то, хе-хе, под нашим контролем. Вы едете…
      — А кто вам сказал, что я еду! — неожиданно и резко спросил Стэн.
      Собеседник не смутился ни на минуту.
      — У вас нет иного выхода, старина! Вы же государственный человек… Вся ваша жизнь — служение Америке:
      Вьетнам, Корея, Палестина, Африка, Афганистан, Ирак, Босния, Сербия… и кое-что ещё. Стэн, мы добьем и Россиянии), будьте уверены. С вашей помощью. Она уже в нокауте… ну, парень, ещё удар! И родина не забудет вас.
      В последнем Стэн не сомневался. Он знал, что его не забудут, что ему никогда не дадут покоя.
      Назову себя Кешей…
      О, гиргейские оборотни! о, свинцовые толщи вод! о, безумная планета-каторга! Кто безумней тебя?! Только наша Земля… Я твой пращур Иннокентий Булыгин, бессмертный ветеран Аранайской войны, Кеша…
      Назову себя мстителем. И достану свой ржавый «ака-эм» с пыльного чердака. Это сейчас на каждом углу пулеметы и «стингеры», «узи» и «акаэмы»… а тогда, в семидесятых, привезти со своей войны своего самого верного друга… о-о! Назову себя Кешей!
      В Москве у Мехмета было двенадцать лотков, четыре киоска и два маленьких магазинчика, забитых разными бутылками с одной некондиционной водкой.
      В Баку у Мехмета было две жены. Законных. По шариату было положено четыре. Но Мехмет был ещё молодой. Каждая из жен родила ему по два мальчугана, и Мехмет был доволен ими. Хотя, последние три года, когда ещё жил дома, с женами не общался. Нечего! Пускай с детьми занимаются! Общался он с двумя их служанками — Надькой и Веркой. Надьке было двенадцать, Верке четырнадцать.
      Он запирался с ними в комнате, застланной коврами и устланной подушками — и только дым коромыслом шел.
      Законные женушки сидели в соседней комнате и злобно хихикали: никогда этим русским поганым девкам не родить ему, их мужу законному, детишек! никогда! уж они постарались! служанки-то их! они вообще никогда и никому не родят! Женушки просто упивались своим бабьим коварством. Каждый групповой сеанс был для них часом торжества. Они получали больше удовлетворения, чем этот несчастный Мехмет с двумя гяурками за стеной.
      Правда, сказать ему прямо они не решались. Думали — ещё поколотит хорошенько.
      Но Мехмет не стал бы их колотить. Ему было плевать на их женские хитрости. А-а, слюшай, вах-вах, меньше нахлебников — больше денег! Мехмет знал, что женушки щипали и пинали служанок, он видел эти щипки и синяки, когда голые Верка с Надькой плясали перед ним, над ним или под ним. Всё видел. Но это лишь распаляло его страсть. И он сам норовил ущипнуть этих тощих беленьких гурий, да побольней — они только повизгивали да хохотали.
      А чего им оставалось — бежать? Опоздали! Не сбежали с родителями вовремя, когда «нерушимый» рушился. Теперь поздно. Всех не сбежавших разобрали, все по рукам пошли, иные через десятки рук. Мехмету одну подарил дядя на Первое мая. Дядя Гусейн был старый обкомовец и чтил интернациональные праздники. Другую он купил сам, на рынке, за тридцать долларов — задарма! Тогда была всеобщая эйфория — демократия! независимость! братство! равенство! свобода! И какой-то дурак лопухнулся от избытка чувств. Через два года Мехмет мог продать девку Верку за триста баксов, запросто. Он не продавал.
      Пускай женушкам прислуживает. Мехмет был умный. Он знал, что жен все равно не ублажить. Так пусть лучше не на нём зло срывают, а на этих… Ай, умный был Мехмет!
      Женушки всё время возились с детьми. Но когда Мехмет выходил из комнаты с девками, они детей прятали. Муж! Хозяин! Уважаемый человек! Если кто в чем и виноват, то только эти сучки. К Мехмету они ластились. А служанок пинали, бранили, щипали и надавали им заданий, как бедным золушкам. Золушки стирали, мыли, чистили, бегали по рынкам с сумками и корзинами и снова стирали и мыли. Не пускали их только на кухню. Поварила старая тетка, родня. Верке с Надькой женушки не доверяли. И мамаша Мехметова не доверяла. А папаша жил в селе, в город приезжал редко. Он тоже был знатным партейцем ещё лет десять назад. Но быстро спёкся.
      Бархатная революция! Скинули проклятое, понимаешь, иго, ай-вай! Так и в газетах столичных писали. А в Москве точно знали, кто фашист русский, кто шовинист великорусский — с кого спрос за всё. Свабода, вай!
      Впрочем, это было давно. В прошлой Мехметовой жизни. Сейчас, уже три года он жил в Москве. Лотки и ларьки давали навар. И Мехмет имел в Москве четырех жен. Жили они в огромной квартире на Тверской. У каждой жены было по две комнаты и по личному туалету. Жены любили и уважали Мехмета — ещё бы! столько денег! Мехмет был строг и ревнив. Он держал их взаперти. И они воображали его каким-то арабским шейхом, а себя шейхинями в гареме.
      Хотя они знали, что у Мехмета есть и настоящий гарем. Он сам хвастал. Потому что настоящий мужчина должен иметь настоящий гарем! Когда он их выставлял в позо-вую шеренгу и начинал их поочередно ублажать, только успевая перескакивать с одной на другую, он хвастался:
      — Двэнадцат квартыр купыл! Двэнадцат дэвак посадыл! Вах! Пэрсик! Палчык облыжишь! Всэ друзя знают — всэ друзя уважают! Багатый чалвэк Махмэт, гаварат, уважаи-мый чалвэк, гаварат. Уважают!
      Ни слова не врал Мехмет. Очень сильно его уважали.
      — Ой!
      — Ай!
      — Яй!
      — Ей! — повизгивали жены Оля, Лена, Маша и Кристина, томно закатывали глазки, стонали, охали, содрогались пышными телами и снова стонали, одна громче другой, зазывней и сладострастней — знали, Мехмет любит отзывчивых на его жгучую южную любовь и оделяет по-свойски. А чего ему! Мехмет потел на них. А денежки-то текли — рекой текли! Жены очень любили Мехмета. Знали, уж их-то он точно не пошлет челноками товар надыб-ливать и к лотку торговать не поставит…
      У лотков торговали другие. Их Мехмет тоже не забывал, каждую раз в две недели затаскивал в ларек и вкушал со всей страстью к новизне. Лотошные девки не знали, когда он придет и к какой, а потому намывались-намакияживались каждый божий день — вот приедет барин, вот удастся его ублажить так, что возлюбит пуще прежних, вот купит квартиренку какую-никакую, и начнется новая райская жизнь.
      Мехмет был для всех отцом, царем и живым богом.
      Хотя каждая знала, что бывают мужики и покруче, да и вообще, поизгулял Мехметушка силенки-то! (а может, их особых-то и не было?) Но вслух ни-ни! Вслух про Мехмета ходили легенды. Мол, куда там этим русским мужичонкам, пьяницам и лодырям!
      И Мехмет старался.
      Очень Мехмета уважали… и власти, и милиция.
      Был, правда, ещё один гарем. Но про тот Мехмет сам женам и девкам ни-ни! В том гареме тешились они с земляками без шума и пыли. Благо, что беспризорников в Россиянии было навалом. Вот и понабрали-понахватали с рынков с десяток мальчуганов от семи до двенадцати да полтора десятка девчушек лет до десяти. Туда иной раз нужных людей водили, началныков. А которые покрупней, тем на дачи возили. Не сами, самих сграбастают с беленьким мальчишечкою или с девчонкою белобрысенькой. Снимали с работы одну из девок торговых, она и везла по назначению «сыночка» иль «доченьку». Чаще всего на дачке и её приходовали, заодно, чтоб добро не пропадало.
      Но вообще «балшие русские началныки» ещё не очень-то понимали толк в мальчиках. Мехмет иногда сокрушался, щелкал пальцами:
      — Сапсэм отсталый, панымашь, страна Рассыя! Вах-вах! Самый сладкый нэ панымай!
      Он очень хотел угодить большим начальникам. Но те больше «панымай» доллары, много долларов. Мехмету было не жалко мальчишек и девок. Ему было жалко долларов.
      — Трудовой дэнга! — говорил он, чуть не плача. — Сапсэм оборзэли! Бэспрэдэл, понымашь!
      Откровенничал Мехмет только с земляками. Их было много. У всех было полным-полно ларьков и магазинов. У всех были гаремы из русских девок, квартиры, мальчики и доллары. Он был не самым богатым. Он был бедным. И совсем не был арабским шейхом. Жаловался на жен и девок:
      — Сапсэм оборзэли, русски бляди! Работай на них, понымашь! Бэспрэдэл!
      Но в Баку он не собирался. Два раза в месяц переводил женам и детям по полмиллиона. Писал в коротких письмах: «Узнаю, что гулают Надька с Вэркай — зарэжу как баран! Прывэтдэтам! Цалую всэх!»
      Бакинские женушки, Гюльча и Бахра, гулять служанкам не давали, блюли мужнюю честь. Детишки у них росли упитанные и красивые. Старших весной готовили в Англию, на учёбу.
      Убить президента? Сначала найди его! Где обретались Меченный Херр и старик Ухуельцин, знал только Господь Бог. И то не совсем точно.
      Эти могли обкрутить вокруг пальца и самого чёрта.
      Зато всё чаще являлась по ночам моему другу Булыги-ну чёрная тень. Смотрела укоризненно. Вздыхала. Чёрный человек… Привет с того света.
      — Кругом черножопые! — жаловался Кеша. Он был зол и небрит. Очередная его попытка подкрасться к «жертве» (жертва, ха-ха!) сорвалась. И он срывал зло на ком попало. А попало нынче лицам мигрантской национальности. — Всю Москву заполонили, суки! Всех баб перетрахали…
      Я его успокаивал:
      — И слава Богу! Русских-то наполовину в Чеченегии побило, на четверть водярой выкосило… мужиков нет! Вот они за наших и стараются, воспроизводят поголовье… Нет, Кеша, если по совести, честно, то они на наших бабах на нас работают, без них мы просто вымрем!
      Кеша призадумался. Ведь на самом деле, кому-то надо было замещать «естественную убыль» россиянских мужичков. По справедливости получалось, что смуглозадых мигрантов следовало представлять к орденам «Отцовской славы». Россияния нынче стояла на них…
      Он сжимал руками головы качавшийся пузырь. Стонал. Всегда мы ищем виноватых, на ком зло сорвать… за свою беспомощность и тупость: то жиды! то черножопые! то штатники поганые, заокеанские — живут, суки, лучше!
      — Эти скоты нас наркотой травят!
      — А ты не травись… Не покупай, какие проблемы.
      — Все рынки захватили! Русскому человеку торговать негде! Где правозащитники херовы?!
      — Это когда ж русские торговцами были? Ну ладно, давай бросим наши дела, пойдём на рынке торговать!
      — Ну, уж хрена им! — возмутился Кеша. — Уж этого они от меня не дождутся, звери, сказанул тоже! Давай лучше по бабам! У меня тут телефончик есть, надыбал в «Кремлёвском пионерце»… во-о!
      Была такая поганенькая газетёнка, через которую сутенёры торговали живым товаром. Главный редактор этой паршивенькой газетёнки регулярно имел встречи с генеральным презедентием Россиянии… поговаривают, что чисто деловые, за круглым столом и при галстуках.
      Он позвонил.
      И через полчаса какой-то золотозубый джигит привёз нам пару белобрысеньких и смешливых девочек.
      — Пэрсык, слюшай! — похвалил он товар. — Сам пробовал! Рахат-лукум! Ишо спасыба скажишь!