Цэрэушники, как и все американцы заокеанского происхождения, были болванами. Причем, изрядными. Но болванами по-американски энергичными и предприимчивыми. Когда совместный с гэпэушниками проект «мировая революция» провалился с треском, а разработка «демократизация и перестройка» принесла хилые результаты, им сверху спустили новую директиву — «международный терроризм!» Это звучало свежо и устрашающе.
      В порыве рвения цэрэушники снесли два билдинга в Нью-Йорк-сити и чуть не взорвали напрочь Пентагон. Ни у кого из их агентов не было такой устрашающей бороды, как у агента 008. И потому на должность главного «международного террориста» назначили Веню Оладьина, младшего, так как старший, папаша Веня уже почил в бо-зе, то ли в Аллахе, то ли в Иегове, а может, и в Ваалзебу-бе, к концу жизни старый чекист-скокарь сам уже не разбирал, кто он такой, может, сын раввина, а может, и впрямь шейх арабский — он так и умер где-то в Аравии, и в могильную яму вместе с ним положили портрет Сигиз-монда Дзержизмундовича, усыпанный красными как кремлевские звезды рубинами, коран и партбилет, подписанный лично Ильичом. Товарищи-соратники по подполью долго читали над усопшим Тору, ели мацу, блины и опресноки, пели что-то революционное в местной синагоге, а потом, вспомнив, что они всё же россияне, устроили по православному обычаю языческую тризну с водкой, матом и мордобоем. Соратники были добрыми людьми старого и доброго тоталитарного мира. И делать ставку на них было нельзя.
      Мировое сообщество (которого никто и никогда не видел) сделало ставку на Ус-Саляму Бена Аладина, в просторечии, на Веню, которого по праву в одном полушарии звали Веня-цэрэушник, а в другом Беня-кэгэбэшник. Красивое восточное имя Ус-Саляма, Вене дали местные бедуины за то, что он знал по-аравийски только два слова «усе» и «салям-алейкум».
      Деваться Вене было некуда — обе «конторы» поклялись замочить его в первом же сортире, куда он зайдёт. Не всю же жизнь оправляться за барханами. И Веня смирился с должностью «главного международного террориста» и даже выступил с обращением, что он ещё так покажет проклятым заокеанцам (а заодно и предателям-россиянцам), что мало не покажется! Ох, как искренне он это говорил! Черная авраамо-карабасовская борода тряслась в праведном гневе. Веня-Ус-Саляма поклялся отомстить проклятущим гяурам за всё… от всего своего большого и чистого сердца поклялся! Впрочем, правая его рука не ведала, что творила левая… а левая продолжала принимать миллионы зеленых от одних и миллиарды деревянных от других. Работа! Сам помирай, а поле засевай! Веня бен Ладен был ответственным человеком.
      И потому он не узнал в Моне Гершензоне, прибывшем к нему с делегацией парламентариев, своего двоюродного племянника. Конспирация!
      Очумевший от происков международного глобализма Моня предложил засекреченному дяде взорвать ещё пару билдингов в Штатах и все масонские высотки в Москве. Он так и сказал напрямую:
      — Их специально так построили — шестиконечной звездой, могендавидом! Чтобы русских гоев зомбировать и в рабстве держать! А русские гои кровные братья своим братьям-муджахедам, секешь, дядя Беня? Там всего по грузовику пластида пойдёт… остальное по-братски, на две части?
      Ус-Саляма вспомнил про деда-раввина и нахмурился.
      Потом процедил в бороду:
      — Да эти суки матрасно-полосатые, за цент удавятся! Мне отчёты писать дороже!
      Говорили они на русском. Моня сразу смекнул, что с этим бородатым патриархом надо на родном, откуда ему тут знать иврит или инглиш, пустыня! и Сорос, гнида, со своими программами и фондами далеко!
      — Надо, Беня, надо! — настаивал Моня.
      Патриарх рвал из бородищи волосья, не хуже Старика-Хоттабыча. Но он не был джинном. Он не был даже пресловутым, «убиенным в спецоперации» Хаттабом, который заработал не один «лимон баксов» и балдел теперь на своей вилле во Флориде. Зависть и чёрная злоба терзали агента 008.
      — А Басай будет нежиться с русскими гяурками в своём гэбэшном логове? Думаешь, я не знаю, кто его пасёт?!
      — Знаешь, — согласился Моня, — все знают! Только не его назначили, понял! Вот ссучишься, тебя уроют, а его поставят! Мне Басай сам божился, что ты его слева обошёл, понял! Кому дал на лапу, Веня? Просто так такая маза не прёт!
      Полковник Оладьин растерялся. И впрямь, Басай ходил в бригадных генералиссимусах… но назначили-то не его, а засидевшегося фээсгэбэшного полковничка, не по чину взлетел! Верно пацан толкует. Надо бы шифровку в «центр», чего они там, лохи, с заокеанской «конторой»-то толком не перетёрли назначение, что ли? А кто крайним выйдет… Только теперь Веня-младший, он же Борода, он же Карабас, он же Сынок, он же Ус-Саляма бен Аладин, «главный международный террорист» понял, как его круто подставили! А этот поц поганый хочет его подставить ещё круче!
      — Ладно, — просипел он в бороду с умешкой, — выбирай, казачок, шкуру с тебя драть или на кол, по-нашему, по-аравийски?
      Моня побледнел. Отвислая нижняя губа предательски задрожала, как у последнего пархатого жида. Это всё гены гнилые! Давид Абрамович с пращой! Гетто, блин, с Освенцимом! Жертва холокоста несчастная! Пора петь отходняк… эх, позовите Герца, старенького Герца… Но он тут же вспомнил, что он русский патриот. А русские не сдаются!
      — Ладно, тебе, Веня, две трети! — предложил он сурово.
      — Три четверти! — отрезал Ус-Саляма. — И проценты! На том они и поцеловали Коран.
      Моня умел держать слово. Жизнь перековала его из маменького сынка, приударявшего за маменькиными балеринами, в пламенного борца за идею. Идей у Мони было хоть отбавляй. Любая из них стоила того, чтобы положить за неё жизнь… Гвозди бы делать из этих людей, — сказал как-то про Мониного сумасшедшего дедулю один широко известный поэт-песенник, — не было б в мире крепче гвоздей! Внук пошёл в деда. Из Мони вполне можно было делать гвозди, болты, гайки, гильзы, патроны, снаряды и бомбы. Для последних не понадобилось бы даже начинки, всяких там пластидов и тринитротолуолов. Моня сам был динамитом…
      Кешино предложение лишь убедило Моню, что историю делают не серые массы, а личности. Такие, как он сам, Моня Гершензон, он же Гера Маннергейм, он же Мокей Передреевич Шершень-Гречесеевъ, он же Карлос Кузьмич Койот, он же Красный Бригадир, Чёрный Аб-дулла, Минька Бомбист, Философ, Псих Бешенный, Чу-моняра и Буба Пупнитский — теоретик и практик международного народно-освободительного терроризма, красно-коричневого шовинизма, сионизма, русского фашизма, троцкизма-маоизма, антиглобализма, национал-большевизма, скинхедства и блэкблочничества.
      Моня, в отличие от безыдейного Иннокентия Булыги-на, был отнюдь не киллером-душегубом. Он был борцом за народное счастье, воинствующим ультраправым леваком, профессиональным р-р-революционером и анархи-стом-фундаменталистом. И те, кто злобно твердил у Мо-ни за спиной, что нельзя объять необъятного, просто ни хрена не понимали его широкой русской души.
      Саммит генеральных президентиев всех времён и народов в формате большой и толстой «восьмёрки» должен был состояться в Санк-Питерсбурхе. Это ещё была секретная тайна в красной папке с грифом «особо важно». Но Моня уже знал о ней. В «конторе», как и повсюду, у него были свои люди.
      «Конторы» всех стран «восьмёрки» в бешеном темпе готовились к эпохальному саммиту. И Моня тоже готовился. Ещё бы! Упустить такой шанс было смерти подобно. Тем более, что на саммит приглашались все президентам: и нынешние, и бывшие. Осиное гнездо глобалистов… И всех разом! По-библейски, по-православному: «одним махом осьмерых побивахом!» Главное, чтоб только еди-номышленнички не пронюхали, иначе… Моня с ужасом представлял ехидную бородатую рожу Ус-Салямы Оладьина. Этот гад со своими «боингами», талибами, «стингерами» и «шахидами» мог испортить всё на корню. И так уже глупые мамаши по всему миру пугали Оладьи-ным своих глупых детей.
      Исторический саммит должен был пройти в режиме реального времени и пространства, с наивысшей степенью доверия и партнёрства, то есть: без галстуков, шнурков, носков, трусов и ботинок. Особая программа готовилась для первых леди планеты, которым предстояло встречаться без бантов, зонтов, чулков и колготок. Миру предстояло вступить в новую фазу своего развития. Тысячи дивизий были приведены в полную боеготовность. Миллионы бомбардировщиков и перехватчиков барражировали в небе над Россиянией и окрестностями. Неисчислимые силы быстрого реагирования стягивались на ударные плацдармы. Десятки тысяч термоядерных ракет нацеливались на десятки тысяч возможных международно-террористических центров по всей планете. Мириады и мириады полицейских, спецназовцев, омоновцев, карабинеров, «альф», «омег» и «эпсилонов» готовились дать отпор силам реакции… Мировая демократия бросила всю свою жандармерию, все танки и ракеты на укрепление мира в мире. Глобус просто распирало гуманизмом.
      А тем временем Моня вёл свой подкоп под Смольный. Где ещё могла состояться столь грандиозная встреча самой толстой восьмёрки всех времён и народов? Только в Смольном! Там, где сиживал на реввоенсоветах пламенный Монин дед, где хаживал он с этажа на этаж, острым глазом выявляя контру… Рыть подкоп было просто. Его и вообще не надо было рыть. И так понарыли чёрт-те сколько! Всё под Смольным было изрыто всяческими коммуникациями, канализациями, ходами, переходами, лазами, шахтами, штреками… Первую неделю Моня как окаянный без сна и отдыха блуждал по ним в потёмках… На восьмой день его нашли чёрные диггеры, уже восемь лет блуждавшие по подземному Питеру. Вначале они хотели утопить Моню в отстойнике. Но когда узнали, зачем он забрался в их владения, с радостью предложили свою помощь. Диггеры, в своих подземельях, как и прочее народонаселение в своих хижинах и дворцах, постоянно смотрели по телеящику всякие передачи про международных террористов и так же, как и прочие смотрящие, сами страстно мечтали о каком нибудь международно-террористическом акте. Они так и сказали Моне:
      — Братан! Ты воще объясни нам, почему их воще ещё никто не расхерачил! Мы тут ни хера не понимаем!
      — Вот потому и не расхерачили, — мудро разъяснил Моня, — что все ждут и никто не херачит.
      Диггеры были потрясены нечеловеческой мудростью незнакомца. И тут же провели его под Смольный.
      — Ты тока не оплашай, братан! — попросили они Моню. — Пострадай за народ. А мы те памятник отольём нерукотворный и на Адмиралтейский столп поставим…
      Дети подземелий были хорошими и добрыми людьми. Они и на самом деле увековечили бы Моню в бронзе.
      — Лучше на Лубянку, — скромно попросил Моня. — А то там вместо Дзержимордыча зелёную кикимору водрузили, малыши в «Детский мир» боятся ходить.
      — И на Лубянке! — согласились питерские диггеры, — там наши московитские кореша масть держат, говорят, будет базар, саму «контору» под землю обвалим!
      Моня знал, что под «конторой» на Лубянке вмонтированы восемь титановых столпов до самой базальтовой платформы, «материка», по-научному. Лубянские столпы, на них всё и стоит-держится в Россиянии и на Лубянке, аки на восьми слонах. Но тайну эту он питерским не выдал. Не время. Как никак, а Третьим Римом был не Санк-Петроград. А Третий Рим обваливать не положено, ибо четвёртому риму не бывать! Так говорили святые старцы. Святым старцам Моня верил не меньше, чем Герберту Маркузе, Бакунину, субкоманданте Маркосу и Теодору Герцлю.
      Монин план был прост. Ещё неделю назад он закупил в Чеченегии два грузовика пластида. И на всякий случай десяток гранатомётов, чтобы мочить тех, кто будет выскакивать из «эпицентра», как выражались очень грамотные россиянские репортёры. С гранатомётами по периметру будут сидеть десять нацменов (национал-меньшевиков). Ещё два десятка ребятишек из «Чёрного Блока» должны поддерживать их автоматным огнём. Про милицию-полицию, спецназы-херазы, которых должны были подтянуть до полумиллиона касок, Моня вообще не думал, он знал, что эти «профи» разбегутся после первого выстрела, они были хороши против безоружных старух и ветеранов-инвалидов… ну, а пока в Питер введут Таман-мировскую дивизию и силы быстрого реагирования НАТО, он уже будет в Гондурасе. План не вызывал ни малейших сомнений.
      Но началось с того, что чеченеги-сволочи подсунули Моне не настоящий ычкерийский пластид, а купленный на гатчинских складах довоенный динамит, и всего один грузовик, да и в том, каждая вторая пачка динамита оказалась хозяйственным мылом. Чеченеги клялись Аллахом, матерью и бригадным ефрейтором, что это сволочи-прапора со склада их надули и что все Монины деньги до последнего цента они отдали складским гадам. Моня знал, что гады они все: и прапорщики-ворюги, и чечене-ги-жулики, и министры, которые получали свой процент с оборотов воинских складов. Он не стал поднимать ки-пеж. И половины грузовика должно было хватить. На всякий случай он позвонил Кеше.
      — Конечно, эффектней этих шмаков было бы раздолбать сверху, «чёрными акулами», — доложил он, — или захерачить на них «сессну» с баком иприта. Но верней работать снизу. Не так красиво, но… короче, мне нужна цистерна бензина, можно, солярки — закачаем в трубы и батареи, чтоб… хе-хе! не замёрзли… без галстуков, блин!
      — Садист! — выругался Кеша. — Может, ты их ещё из душа напалмом польёшь?!
      — Не я его придумал, — чистосердечно признался Моня. Кеша долго молчал, соображая, что имел в виду Моня: напалм или душ. Потом дал ценное указание:
      — Работать надо красиво!
      — Тогда давай мне пару «боингов», хе-хе… «Боингов» у Кеши не было. Даже если бы и были, он бы не дал — слишком жирно для этих уродов, можно и поскромнее… Но на солярку пообещал.
      Дело было святое. Поэтому Моне помогали все: и питерская братва, и бабки-коммунарки, и подпольная красная армия Третьего призыва, и хмурые безработные пролетарии, сдавшие свои цепи в утильсырьё, и депутаты, и охреневшие от разгула демократии нищие демократы, и бомжи, и олигархи Савва Рабинович с Моисеем Морозовым… и наиболее несознательные работники охраны правопорядка — за пару зелёных червонцев они пригнали бригаду незаконных мигрантов из Патагонии, и те живёхонько перетаскали динамит вперемешку с мылом в лабиринты под Смольным. Солярку в систему отопления залили под видом профилактических работ.
      Братва поначалу поставила Моню на ножи. Питерок городок маленький, свои боками трутся, а залётным облом в натуре. Моня не стал косить под блатного. Сразу выложил про себя, про Веню Оладьина, про Кешу, про идею… В бандитском Питерсбурхе «идейные» ходили в авторитетах. Кеша просто был иконой. А потому Моню зауважали. Подвезли грузовик «лимонок», коробку «наполеона», закуски, девок… всю ночь пили-кутили, покуда кто-то не спёр половину гранат. Через три дня пропажу вернули с запиской: «Извиняйте! Не знали благородной цели. Бог в помощь!», и мельче подпись «питерские беспризорники». Вслед за вернувшимися «лимонками» невесть откуда пришло тыщи две шахтёров, уселись на мостовую и в знак солидарности начали колотить по ней своими касками. Моня ходил злой, нервный, всё боялся, что динамит и мыло сдетонируют. Но прогнать углекопов не решался… Народ!
      Помогали кто чем мог. Бабки-коммунарки авоськами носили коробки со спичками. Авосек сто нанесли. Моня отказывался наотрез. Но бабки твердили своё:
      — Там серы вагон, как жахнет! Вот ироды из нашей-то серы в адскую и попадут разом, милок! И батюшка так сказал, мол, одним динамитом бесов не уморишь!
      Пришёл и сам батюшка. Вытащил из-под полы трофейный немецкий «шмайсер», две бутылки с зажигательной смесью «коктейль Молотова». Сунул всё Моне, перекрестил его размашисто, облобызал троекратно. Да так и ушёл молча — ни дать ни взять, Сергий Радонежский.
      Приезжали с мигалками из местного фээсгэбэ, интересовались, почему скопление в неположенном месте, но когда узнали, кто и зачем, пожали Моне руку, оглянулись да и отъехали… Святое дело! Конечно, никто таких высоких слов не произносил. Но все понимали. Надо. И пора.
      Моня взорвал бы пол-Санкт-Петербурга Свято-Ленинградской области, а не только Смольный.
      Он не знал, что международный саммит генеральных президент-гауляйтеров всех времён и народов и на самом деле проходил в Санкт-Питерсбурхе, уютном заокеанском городишке, штат Миссисиппи.
      Кеша расставил свои капканы по всему миру. И хоть один, но должен был сработать. Скользкие твари знали, что за ними охотятся и путали след. Тогда в Вене бригада, которую курировал лично я, три дня прождала Горбатого Херра. Его должны были разорвать в клочья одновременными выстрелами из трёх гранатомётов прямо перед слащавым фасадом Венской Оперы, куда заботливый дедушка намеревался сводить любимую внучку. Но вертлявый угорь вывернулся… В тот же день его видели в Милане на премьере Ла-Скала. И не пришибли только по той причине, что приняли за дзойника. Кешины пацаны «точно знали», что объект в Вене.
      Изможденный Кеша метался по всему миру за двойниками, тройниками и прочей нечистью… Я метался то следом, то в перекрёстную перепутаницу с Кешей. Я знал, что хитрющий Херр мог сыграть под эмира Хаттаба ибн Басая, то есть прикинуться дохляком или подложить труп двойника… и смыться. Но Херру очень хотелось рекламировать пиццу под своим собственным брэндом. Была у него такая слабость.
      Во время съёмок рекламы его и взяли.
      Копенгаген вообще мой любимый город, я просто млею от этих мощных домов из красного кирпича, от этих зелёных шпилей, круглых башен, векового булыжника, синего неба и синего моря. Если бы не Россия, я хотел бы жить и умереть здесь… Ещё тысячу лет назад здесь обитали русы, как их ни назови потом — викинги, или варяги, или норманны — самые настоящие русы, говорившие на русском языке. Потом с юга да с запада сюда начали приходить всякие обормоты и прочие незаконные мигранты: реликтовая немчура да латыняне ватиканские… они здорово подпортили кровь высоким и могучим, русоволосым и сероглазым викингам. Ещё больше испоганили язык… Потом латынян-папёжников и прочего сброда становилось всё больше — викинги мельчали и чернели, разбегались по морям и долам, кто в Винланд Заокеанский, кто на Русь, остававшиеся обасурманива-лись под крестоносной псово-рыцарской сволочью (по Марксу, хе-хе)… Но не хватило чёрной крови. И по сей день русские даны, ставшие «германскими» датчанами, остались самыми высокими и самыми светловолосыми детьми старухи-Европы (пожалуй, только исландцы могли сравниться с ними; но исландцы то же были русами-данами, которых турнули аж до крайнего острова). Я люблю Данию любовью её родного сына, русского сына… И я обожаю Копенгаген — это тут осталась та закваска, которую ни ватиканский наместник Иеговы на земле, ни италианообразные германоиды не смогли переквасить в своё бургундское пиво и за тыщу лет. Здесь были чистые истоки святой Родины. И мне становилось совсем не по себе от одной мысли, что эту землю будет топтать гадина, отбросившая русов чуть ли не за Урал — вышвырнувшая их из родной Европы, не нынешней суки-Европы, а той матери-Европы, чьими исконными сынами они были… Хитрый плешивый азиатец с арабскими глазами и сатанинской меткой во лбу… его только не хватало тут!
      Оказалось, именно его… Именно этого «лучшего немца» пригласили в столицу прекрасной, удивительной, процветающей страны, чтобы он торжественно вручил ещё одну Премию мира свободолюбивому чеченежскому борцу с российским тоталитаризмом. Борец совершил героический подвиг во славу европейской демократии и общечеловеческих ценностей, он прополз в Ставрополье, на фиктивно-историческую родину Горбатого Херра, и взорвал три детсада, две школы и четырнадцать яслей. После этого он переполз через россиянско-грузиниан-скую границу и был с честью доставлен на Национально-освободительский конгресс свободолюбивого чеченеж-ского народа в Данланд. Встречали его как Прометея.
      Мы тоже готовились к встрече. Я ничего не знал про Кешу. Мне помогали два его парня. Но они сразу сказали, что «на политику» не пойдут, только выследят и отвлекут охрану. И всё. Остальное моё дело.
      Перед торжественным вручением миролюбу премии хитрый Херр как всегда «шил». Он так и приговаривал: украсть миллион и ещё немножечко «шить». Натуру и гены не пропьёшь!
      Сделавшись рекламной моделью, Херр сказочно разбогател. Особенно от рекламы пиццы. За все проданные россиянские секреты и военные тайны он не получил и десятой доли того, что ему давали за пиццу! Он даже подписал контракт на двести лет и стал тайным совладельцем всех пиццерий в Россиянии… Но «шил»!
      Вот и сейчас интриган опять снимался для видеоклипа и какого-то порнографического журнала, снимался очень демократично, в семейных розовых трусах, сидящим на большой пицце, в шляпе из пиццы на плешивой голове и с лапшой, свисающей со слюнявых губ. На фанерном красном щите, под которым сидел Горбатый Херр, было написано: «До Горби русские варвары не ели пиццы!!!»
      Ниже голубым было выведено: «Демократия есть охер-ризация всей Россиянии плюс пицца!»
      Сам «отец демократии» периодически возвещал, жуя лапшу: «Тот, кто пиццы съест мешок, тот свободен до кишок!» Затем он вздымал корявый палец над головой, потрясал им и возвещал: «Истинно, истинно говорю вам! Ещё нынешнее поколение пиццеедов будет жить при полном консенсусе!» После этого на интригана проливался сверху грибной соус и незримые архангелы трубили с небес в трубы и били в литавры.
      Роль архангелов, видимо, исполняли два бронзовых древних скальда с длинными гнутыми трубами-лурами, что высились тут же на высоком красном столбе. Они были величаво прекрасны. И ни к пицце, ни к демократии, слава Богу, не имели никакого отношения. Увы… Архангелы вообще не ели всякого завозного дерьма.
      Снимали пиц-модель посреди Ратушной площади (Рад-хуспладсен) на фоне фонтана с большим Драконом, которого сто лет назад изваял Биндесболь со Сковггардом, на фоне Ратушной башни… Слева краснел Палас-отель, в котором я остановился. Он был почти точной копией Ратуши. И если бы я был профессиональным киллером, я пристрелил бы жертву прямо из окна своего номера — даже оптического прицела бы не понадобилось, всё как на ладони. Но я был просто писателем, просто совестью погибшей России… А совесть всегда малость простовата и лоховата.
      Снимали макаронники. В Европе их называют итальяшками. Но мне всегда претила подобная фамильярность в отношении к нескладным потомкам древних римлян. А вот макаронники… или лягушатники (о французах), это звучит ёмко и почти гордо. И потому я сразу подошёл к оцеплению, дал «еврайчонка» кудрявому парню из охраны, отпихнул плечом не менее кудрявого режисёра (на поверку оказавшегося русским евреем из Малаховки) и строго спросил у главного героя:
      — Почём будерброд, гнида?
      Это был пароль для моих ребят. Услышав его, они должны были затеять драку на съемочной площадке и отвлечь охранников… Но от моего прямого вопроса, да ещё прозвучавшего по-русски, голый Херр обделался на своей пицце, и из жирного колбасно-грибного мазева, на коем он сидел, потекло нечто вонючее и омерзительное… Начавшие было махать руками Кешины пацаны застыли с гримасами отвращения на лицах, зажали носы… Но это не исправило и не спасло Горбатого. Я уже разряжал в его дрябло-жирное брюхо свой верный «пээс». Пули, правда, были не серебряными. Но зато я их не жалел. Своим подслеповатым боковым зрением я видел, что ещё кто-то палит в дергающегося на пицце мертвяка. Я скосил глаз основательней — и увидал, что это был помощник режисёра, самый натуральный итальянец с иссиня чёрной кудрявой шевелюрой и в такой же итальянской бороде. Он истово долбил из крошечного «узи» в голого «отца россиянской демократии». А когда додолбил всю бесконечную обойму, то схватил автоматик за дуло и рукоятью треснул Горбатого по плеши, с которой расползалась трепещущая пицца. О-о, этот итальянский темперамент! Я стоял, разинув рот, забыв, что надо уходить… Темпераментный макаронник мне напомнил:
      — Чего столбом встал?!
      Потом он сдернул пятерней сразу и шевелюру и бороду, утёр ими взопревший лоб, отшвырнул в сторону. Это был Кеша. Мы так не договаривались. Он опять не доверял мне.
      — Давай крути фраеров!
      Мы быстренько скрутили невинного еврея-режисёра и какого-то цыганистого пидора в трико. И деловито сунули обоих в подъехавший полицейский фургон. Полисмены горячо пожали нам руки за содействие. И уехали.
      Чтобы соотечественник, прозябавший в Италии, не обиделся на нас, я успел сунуть ему в карман сто евро, откупится. Датская полиция неподкупная, это знали все. Но наш откупится. На цыгана мне было… толерантно.
      Потом мы подхватили гадкого мертвяка на руки — и вовремя, шестеро с носилками уже спешили к нам. Но мы доволокли труп до мед-вагэна, мало того влезли туда сами… И вовремя. Понаехавшая полиция хватала на площади всех подряд, сволакивала к медным дракончикам, охранявшим подходы в красной Ратуше, цепляла наручниками… Начинался разгул демократии.
      Наутро мы прочитали в «Дагенбладет», что международные террористы принародно расстреляли очередного двойника Нобелевского лауреата. А сам он в это время вручал Премию мира непримиримому борцу за мир бригадному фельдмаршалу Независимой Ычкерии эмиру 06-лади Обладаевичу Кукукову. И впрямь, от всего этого можно было кукукнуться! Я поклялся себе, что в следующий раз обязательно положу в карман коротенький осиновый колышек — острый, преострый… больше проклятый вурдалак-оборотень от меня не уйдёт!
      А Кеша — русский интеллигент, мать его! — опять впал в запой… Матрос хренов!

Из Жизни замечательных людей

      Узник совести Самсон Соломонов получил первые двадцать лет без права переписки ещё в ужасном тридцать седьмом. В тот суровый год юный старшеклассник Самсон, начитавшись Герцена, Огарёва и Карла Маркса, возмечтал вдруг о свободе для всего прогрессивного человечества. Он влез на парту и заорал на весь класс: «Пока свободою горим! Пока сердца для чести живы!» С этой парты был виден кусок Арбата, по которому раз в день проезжал на свою дачу сам товарищ Сталин. Коварный замысел юного врага народа был немедленно раскрыт. Одноклассники скрутили двурушника, связали и доставили по назначению, в психушку. Старый большевик-ленинец профессор Соломон Самсонов внимательно, по-большевистски выслушал пламенного свободолюбца, который истошно кричал, что он «всё равно умрёт на той единственной гражданской!», осмотрел его и, решив, что от этого павки Корчагина будет больше пользы на стройках народного хозяйства, передал его в другое ведомство. Так Самсон впервые получил номерную телогрейку, заступ и полное право мечтать о свободе.
      Вся его дальнейшая жизнь на нарах текла в пламенных мечтах об этой незримой, но притягательной субстанции. В шестьдесят втором его выпустили и на следующий же день он приехал в Москву, в ГУМ, где и приковал себя украденными с зоны наручниками к деревянным перилам. Один шустрый корреспондент успел заснять Самсона Соломонова и переправить плёнки на лицемерный запад. Обоим дали по двадцать лет. Корреспондента-диссидента, как комиссарского сына, выслали из страны, в Париж. А Соломонова укатали в Мордовию. Вторую ходку Самсон проходил уверенно, твердо зная, что проклятые сталинские времена навсегда канули в прошлое и скоро все станут свободными. В восемьдесят третьем борца за свободу выпустили. И он, не колеблясь, приехал на Красную площадь, где бурно протестовали против тоталитаризма участницы Хельсинкской группы. Самсон тут же присоединился к ним и начал кричать что-то пламенное про свободу, права человека, гласность… Кончилось всё тем, что участниц Хельсинкской группы, как справившихся с заданием партии и ГБ, отправили на отдых и лечение в Финляндию, а Самсона Соломонова — в зону с очередным двадцатилетнем сроком. В девяносто первом амнистировали всех убийц, бандитов, грабителей, расчленителей, насильников и гомосексуалистов… наступала эра торжества демократии. Но Самсона выпустить не решились.
      Отсидел он день в день всё ему начисленное. И с чистой совестью вышел… Нет, свободы за пределами зоны по-прежнему не было. И Самсон Соломонов отправился на её поиски.
      Долгими и трудными были эти хождения по мукам.
      Дней восемь, а то и больше восьмидесятилетний узник совести добирался до знаменитого Соловецкого камня на Лубянке, чтобы возжечь свечу по убиенным борцам и соратникам… Вот там, на Лубянке, перед мрачным зданием, что сыграло столь роковую роль в его судьбе, Самсон Соломонов и увидал, наконец. Свободу…
      Раньше он видел её только во снах и на открытках, которые ему присылала раз в год Интэнэшнл Эмнисти из-за океана. Теперь Свобода воссияла наяву…
      Самсон Соломонов не знал в своём мордовском лагере, что тридцать три года и три дня до его освобождения Полубоярская Дума обсуждала кого лучше поставить на осиротевшую Лубянскую площадь: свергнутого поляка Зигизмуида Дзержизмундовича, пламенного венгро-мадьяра Белу Куна, утопившего сорок тысяч «золотопо-гонной сволочи» в Чёрном украиньском море, или любимого заокеанца Клина Блинтона в объятиях очаровательной пани Моники… Своих героев, кроме героического старика Ухуельцина, в молодой Россиянии не было.
      Наиболее горячие головы предлагали поставить Растроповича с автоматом. Но от такой чести отказался сам Растропович.
      — Может, вы меня ещё и в мавзолей с автоматом положите? — спросил он и отменил все гастроли в Россиянии.
      Наконец решили поставить настоящую статую Свободы. Чтоб как в Амэурыке. Всё в Россиянии было по-заокеански: был свой «белый дом», свои «президенты» и «сенаторы», свои холдинги, консалтинга и билдинги… не было только статуи Свободы…
      И поставили.
      Так свободолюбивые россияне ещё раз доказали, что ни за что не свернут с пути реформ.
      Поп Гапон от Думы разрезал красную ленточку, посол Заокеании признёс речь, которую никто не понял.
      А патриархий Ридикюль ещё долго кропил святой водой зелёного кумира демократии и пел алиллуйю.
      Самсон скупо рыдал в ногах у зелёной статуи. Жизнь была прожита не напрасно. Свобода! Вот она! Свершилось! Раз за разом он обходил Статую вокруг. И с каждым разом становился свободнее! Он не мог бросить её день, другой, третий… на двенадцатый он проголодался. На сороковой забомжевал. А на полгода наступила зима… подъезды закрылись, в метро не пускали, отовсюду гнали какие-то молодые бугаи, подавали совсем мало, спать под Соловецким камнем стало зябко, а назад в зону ехать было не на что. Да могли и не пустить обратно-то.
      Самсон долго мастерил длинную веревку с петлей.
      Долго забрасывал конец на руку с факелом.
      И к Рождеству повесился.
      Но рука с факелом обломилась. Свобода в Россиянии была глиняной… а не медной, как в Заокеании. Всю медь с бронзой сдали в Ээстляяндию за ящик водки. Сдали бы и глину, но глину пока не брали. И потому Свободу отлили из глины, на совесть, целиком, и замазали купоросом.