Когда танцы прекратились и гости пошли к ужину, Юлия сама предложила Вихрову руку и посадила его рядом с собою. На обстоятельство это обратил некоторое внимание Живин.
      - Всегда, и везде, и во всем счастлив! - сказал он, показывая Юлии головой на приятеля.
      - Это почему? - спросила та с немножко лукавой усмешкой.
      - Да так уж, потому!.. - отвечал как-то загадочно Живин, потупляя глаза свои.
      Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого не замечает, а в то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала:
      - Перестаньте, Кергель; я не желаю видеть ваших шуток.
      Он на минуту попритих было, но потом снова начал кидать.
      - Говорят вам - перестаньте, а не то я тарелкой в вас пущу! - сказала Катишь с дрожащими уже губами.
      - Ой, ой, ой, ой, боюсь! - произнес Кергель, склоня свою голову и закрывая ее салфеткой.
      Эта насмешка окончательно вывела Прыхину из себя: она побледнела и ничего уж не говорила.
      - А ну-ко, попробую еще! - произнес Кергель и бросил в нее еще шарик.
      М-lle Прыхина, ни слова не сказав, взяла со стола огромный сукрой хлеба, насолила его и бросила его в лицо Кергеля. Хлеб попал прямо в глаз ему вместе с солью. Кергель почти закричал, захватил глаз рукою и стал его тереть.
      А m-lle Прыхина пресамодовольно сидела и только, поводя своим носом, говорила:
      - Ништо ему, ништо!
      Все сидящие за столом покатывались со смеху, а Кергель, протирая глаз, почти вслух говорил:
      - Эка дура, эка дурища!
      Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом:
      - Павел Михайлыч, пожалуйте мне невесту-с!
      - Какую невесту... Марью Фатеевскую, что ли?
      - Марья что-с?.. Чужая!.. Мне свою пожалуйте... Грушу нашу.
      - Она разве хочет за тебя идти?
      - Чего хочет?.. Вы барин: прикажите ей... Я вам сколько лет служил.
      - Если бы ты и во сто раз больше мне служил, я не стану заставлять ее силой идти за тебя!
      - Сделайте милость! - промычал еще раз Иван и стал уж перед барином на колени.
      - Ах, ты, дурак этакой, перестань! - воскликнул тот, отворачиваясь от него.
      - Сделайте божескую милость! - повторил Иван, не вставая с колен. Вихров увидел, что конца этому не будет.
      - Груня! - крикнул он.
      Груша обыкновенно никогда не спала, как бы поздно он откуда ни приезжал, - Груша вошла.
      - Вот он сватается к тебе! - произнес Павел, показывая на поднимающегося с колен Ивана.
      Груша только странно смотрела на того.
      - Мне, сударь, очень обидно и слышать это, - отвечала она обиженным и взволнованным голосом; на глазах ее уже навернулись слезы.
      - Что же, разве он тебе не нравится? - спросил Павел.
      - Я скорее за козла скверного пойду, чем за него.
      - Гля-че же не пойдешь? Что ж я сделал тебе такое? - спросил ее Иван.
      - А гля того!.. Вы, Павел Михайлович, и приставать ему не прикажите ко мне, а то мне проходу от него нет! - проговорила Груша и, совсем уж расплакавшись, вышла из комнаты. Вихрову сделалось ее до души жаль.
      - Пошел вон, негодяй! Не смей мне и говорить об этом и никогда не приставай к ней! - крикнул он на Ивана.
      Тот, по обыкновению, немного струсил и вышел.
      - Знаю я, куда она ладит, - да, знаю я! - говорил он, идя и пошатываясь по зале.
      XV
      ОПЯТЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КОПТИН
      Вскоре после того, в один из своих приездов, Живин вошел к Вихрову с некоторым одушевлением.
      - Сейчас, братец ты мой, - начал он каким-то веселым голосом, - я встретил здешнего генерала и писателя, Александра Иваныча Коптина.
      - А!.. - произнес Вихров. - А ты разве знаком с ним?
      - Приятели даже! - отвечал не без гордости Живин. - Ну и разговорились о том, о сем, где, знаешь, я бываю; я говорю, что вот все с тобою вожусь. Он, знаешь, этак по-своему воскликнул: "Как же, говорит, ему злодею не стыдно у меня не побывать!"
      - Да, я скверно сделал, что не был у него; совсем и забыл, что он тут недалеко, - отвечал Вихров. - Когда бы съездить к нему?
      - Поедем в Петров день к нему - у него и во всех деревнях его праздник.
      - Очень рад! А что, скажи, постарел он или нет?
      - Нет, мало! Такой же худой, как и был. Какой учености, братец, он громадной! Раз как-то разговорились мы с ним о Ватикане. Он вдруг и говорит, что там в такой-то комнате такой-то образ висит; я сейчас после того, проехавши в город, в училище уездное, там отличное есть описание Рима, достал, смотрю... действительно такая картина висит!
      - Он принадлежит к французским энциклопедистам{117}, - заметил Вихров.
      - Надо быть так!.. Математике он, говорят, у самого Лагранжа{117} учился!.. Какой случай раз вышел!.. Он церковь у себя в приходе сам строил; только архитектор приезжает в это село и говорит: "Нельзя этого свода строить, не выдержит!" Александр Иваныч и поддел его на этом. "Почему, говорит, докажите мне это по вычислениям?" - а чтобы вычислить это, надо знать дифференциалы и интегралы; архитектор этого, разумеется, не сумел сделать, а Александр Иваныч взял лист бумаги и вычислил ему; оказалось, что свод выдержит, и действительно до сих пор стоит, как литой.
      - Все это может быть, - возразил Вихров, - но все-таки сочинения его плоховаты.
      - Плоховаты-то плоховаты, понять не могу - отчего? - произнес и Живин как бы с некоторою грустью.
      - А что он про нынешнюю литературу говорит; не колачивал он тебя за любовь к ней?
      - Почти что, брат, колачивал; раз ночью выгнал совсем от себя, и ночевать, говорит, не оставайтесь! Я так темной ночью и уехал!
      - Что же он, собственно, говорит? - спрашивал Вихров.
      - "Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит, худородные!.." Знаешь, это его выражение... Я, признаться сказать, поведал ему, что и ты пишешь, сочинителем хочешь быть!
      - Что же он? - спросил Вихров, немного покраснев в лице.
      - Да ничего особенного не говорил, смеется только; разные этакие остроты свои говорит.
      - Какие же именно, скажи, пожалуйста!
      - Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин{118}, кажется, написал, что какой вот стихотворец был? "А сколько ему лет?" - спрашивал Феб. - "Ему пятнадцать лет", - Эрато отвечает. - "Пятнадцать только лет, не более того, - так розгами его!"
      - Какие ж мне к черту пятнадцать лет? - воскликнул Вихров.
      - Ну да поди ты, а ему ты все еще, видно, мальчиком представляешься.
      В Петров день друзья наши действительно поехали в Семеновское, которое показалось Вихрову совершенно таким же, как и было, только постарело еще больше, и некоторые строения его почти совершенно развалились. Так же их на крыльце встретили любимцы Александра Иваныча, только несколько понаряднее одетые. Сам он, в той же, кажется, черкеске и в синеньких брючках с позументовыми лампасами, сидел на точи же месте у окна и курил длинную трубку. Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а целый причет, и, сверх того, был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался.
      - Ты разве знаком с генералом? - спросил его тот, проходя мимо его.
      - Как же, благодетель тоже! - отвечал Добров. - А когда я пил, так и приятели мы между собой были.
      - Гордый сосед, гордый-с! - повторял Александр Иваныч, встречая Вихрова. - Ну и нельзя, впрочем, сочинитель ведь! - прибавил он, обращаясь к Живину и дружески пожимая ему руку.
      - Прошу прислушать, однако, - сказал он, усадив гостей. - Ну, святий отче, рассказывайте! - прибавил он, относясь к священнику.
      - Несчастие великое посетило наш губернский град, - начал тот каким-то сильно протяжным голосом, - пятого числа показалось пламя на Калужской улице и тем же самым часом на Сергиевской улице, версты полторы от Клушинской отстоящей, так что пожарные недоумевали, где им действовать, пламя пожрало обе сии улицы, многие храмы и монастыри.
      - Mon Dieu, mon Dieu!* - воскликнул Коптин, закатывая вверх свои глаза и как бы живо себе представляя страшную картину разрушения.
      ______________
      * Боже мой, боже мой! (франц.).
      - Что же это, поджог? - спросил Живин.
      - Надо быть, - отвечал священник, - потому что следующее шестое число вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно, так что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея ни пищи, ни одеяния!
      - О, mon Dieu, mon Dieu! - повторил еще раз Александр Иваныч, совсем уже закидывая голову назад.
      - Но кто же поджигает, если это поджоги? - спросил Вихров.
      - Мнение народа сначала было такое, что аки бы гарнизонные солдаты, так как они и до того еще времени воровства много производили и убийство даже делали!.. А после слух в народе прошел, что это поляки, живущие в нашей губернии и злобствующие против России.
      - Но позвольте, поляки все известны там наперечет! - возразил Вихров.
      - Все известны-с, - отвечал священник, - и прямо так говорили многие, что к одному из них, весьма почтенному лицу, приезжал ксендз и увещевал свою паству, чтобы она камня на камне в сем граде не оставила!
      - Да зачем же именно в этом граде? - спросил Вихров.
      - Так как град сей знаменит многими избиениями поляков.
      - Прекрасно-с, но кто же слышал, что ксендз именно таким образом увещевал? - спросил опять Вихров.
      - Сего лица захваченные мальчик и горничная, - отвечал священник.
      - Стало быть и следствие уже об этом идет? - спросил Живин.
      - Строжайшее. Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в острог, так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а также небезопасно было оставлять их в доме и от простого народу, ибо чернь была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части.
      - Но, извините меня, - перебил Вихров священника, - все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я знаю, что это такое, вероятно, два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти.
      - Нет-с, - возразил священник, - это не то, чтобы мысль или мнение одного человека была, а так как-то в душе каждый как бы подумал, что поляки это делают!
      - Но вы сами согласитесь, что нельзя же по одному ощущению, хоть бы оно даже и массе принадлежало, кидать людей в темницу, с семейством, в числе которых, вероятно, есть и женщины.
      - Дщерь его главным образом и подозревают, - объяснил священник, - и когда теперича ее на допрос поведут по улицам, то народ каменьями и грязью в нее кидает и солдаты еле скрывают ее.
      - Это еще большее варварство - кидать в женщину грязью, неизвестно еще, виновную ли; и отчего же начальство в карете ее не возит, чтобы не предавать ее, по крайней мере, публичному поруганию? Все это, опять повторяю, показывает одну только страшную дикость нравов, - горячился Вихров.
      Александр Иваныч, с начала еще этого разговора вставший и все ходивший по комнате и несколько уже раз подходивший к закуске и выпивавший по своей четверть-рюмочке, на последних словах Павла вдруг остановился перед ним и, сложив руки на груди, начал с дрожащими от гнева губами:
      - Как же вы, милостивый государь, будучи русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог, а это не варварство, что господа поляки выжгли весь ваш родной город?
      - Но это, Александр Иваныч, надобно еще доказать, что они выжгли! возразил несколько сконфуженный Вихров.
      - Доказано-с это!.. Доказано! - кричал Александр Иваныч. - Горничная их, мальчишка их показывали, что ксендз их заставлял жечь! Чего ж вам еще больше, каких доказательств еще надобно русскому?
      - Русский ли бы я был или не русский, по мне всегда и всего важнее правда! - возразил Вихров, весьма недовольный этим затеявшимся спором.
      - А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! - кричал Александр Иваныч. - Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде - они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, - они в передних рядах у него были.
      - Ну, и от нас им, Александр Иваныч, доставалось порядком, - заметил с улыбкою Павел.
      - Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.
      - Ну нет, Александр Иваныч, - воскликнул в свою очередь Вихров, вставая тоже со своего стула, - я гораздо больше вашего русский, во мне гораздо больше инстинктов русских, чем в вас, уж по одному тому, что вы, по вашему воспитанию, совершенный француз.
      - Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я француз, - кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: - Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским называет! - говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя. - Я нерусский, я француз!
      Вихров, в свою очередь, тоже сильно рассердился.
      - Черт знает, зачем я приехал сюда! - говорил он, с волнением ходя по комнате.
      - Да вы не беспокойтесь! Он со всеми так спорит, - успокаивал его священник.
      - И со мною часто это бывало, - подхватил Живин, давно уже мучившийся, что завез приятеля в такие гости.
      - В голове у него, видно, шпилька сидит порядочная; чай, с утра начал прикладываться, - заметил Добров.
      - С вечера еще вчерашнего, - прибавил к этому священник на эти слова.
      Александр Иванович снова вышел из своего кабинета.
      - Я вам покажу сегодня, какой я нерусский, - проговорил он Вихрову, но уж не столько гневно, сколько с лукавою улыбкою. Вскоре за тем последовал обед; любимцы-лакеи Александра Ивановича были все сильно выпивши. Сели за стол: сам генерал на первом месте, потом Вихров и Живин и все духовенство, и даже Добров.
      Александр Иванович тотчас обратился к нему.
      - Отчего ты, отверженец, водки не выпил?
      - Не пью, ваше превосходительство, два года, третий, - отвечал Добров, по обыкновению вставая на ноги.
      - Ну, а у меня ты должен выпить, должен, - сказал Александр Иванович.
      - Не пью, ваше превосходительство, - повторил Добров, несколько изменившись в лице.
      - Я этого не знаю: пьешь ли ты или нет, а у меня ты должен выпить, говорил свое Александр Иванович.
      - Да выпей, братец, не умрешь от того, - заметил Доброву священник.
      - Да извольте, - отвечал каким-то странным голосом Добров и выпил рюмку.
      - Смотрите, не закутите, Добров, - сказал ему Вихров.
      - Словно бы нет, - отвечал Добров, утирая губы себе и, видимо, получивший бесконечное наслаждение от выпитой рюмки.
      - В чужой монастырь со своим уставом не ходят, - заметил Александр Иванович, - когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем, то лопнет здешний откупщик.
      Добров между тем уж без приглашения выпил и другую рюмку и начал жадно есть.
      Сам Александр Иванович продолжал пить по своей четверть-рюмочке и ничего почти не ел, а вместо того курил в продолжение всего обеда. Когда вышли из-за стола, он обратился к Вихрову и проговорил:
      - Я вот вам сейчас покажу, какой я нерусский. Коляску и верховых! крикнул он людям.
      Те проворно побежали, и через какие-нибудь четверть часа коляска была подана к крыльцу. В нее было запряжено четыре худощавых, но, должно быть, чрезвычайно шустрых коней. Человек пять людей, одетых в черкесские чапаны и с нагайками, окружали ее. Александр Иванович заставил сесть рядом с собою Вихрова, а напротив Живина и Доброва. Последний что-то очень уж облизывался.
      - Куда же это мы? - спросил Вихров.
      - К мужикам моим на праздник, - отвечал Александр Иванович, лукаво посматривая на него, и затем крикнул кучеру: - Пошел!
      Сразу же все это понеслось: черкесы, коляска; воротца как-то мгновенно распахивались черкесами. Была крутая гора, и под гору неслись марш-марш, потом мостик, - трах на нем что-то такое! Это выскочили две половицы... Живин сидел бледный; Вихрову тоже такая езда не совсем нравилась, и она только была приятна Доброву, явно уже подпившему, и самому Александру Ивановичу, сидевшему в коляске развалясь и только по временам покрякивающему: "Пошел!". Кучер летел. У черкесов лошади, вероятно, все приезжанные по черкесской моде, драли головы вверх. Таким образом приехали в одну деревню, в которой, видно, был годовой праздник. Посредине улицы стояли девки и бабы в нарядных, у кого какие были, сарафанах; на прилавках сидели старики и старухи. Когда наша орда влетела в деревню, старики и старухи поднялись со своих мест, а молодые с заметным любопытством глядели на приезжих, и все они с видимым удовольствием на лицах кланялись Александру Ивановичу.
      - К тебе, Евсевий Матвеевич, к тебе в гости! - кричал он одному мужику, наряднее других одетому.
      - Милости просим, ваше превосходительство, - отвечал тот, показывая рукою на избу, тоже покрасивее других.
      Все пошли в нее. Добров очень нежничал с Александром Ивановичем. Он даже поддерживал его под руку, когда тот всходил на крыльцо. Все уселись в передний угол перед столом. Прибежавшая откуда-то впопыхах старуха хозяйка сейчас же стала ставить на стол водку, пироги, орехи, изюм... Александр Иванович начал сейчас же пить свои четверть-рюмочки, но Вихров и Живин отказались.
      Тогда Александр Иванович посмотрел как-то мрачно на Доброва и проговорил ему: "Пей ты!" Тот послушался и выпил. Александр Иванович, склонив голову, стал разговаривать с стоявшим перед ним на ногах хозяином.
      - Как ваше здравие и благоденствие? - спрашивал он его.
      - Слава богу, ваше превосходительство.
      - Так-с; очень это хорошо, а здоровы ли ваши дочь и падчерица?
      - Что им, дурам, делается, гуляют вон по улице! - отвечал мужик.
      - Пожалуйте, сударыня, пожалуйте, выпьемте вместе, - говорил Александр Иванович все прятавшейся хозяйке.
      Та вышла и была совершенно красная; она сама тоже была сильно выпивши.
      - Кушайте, сударь, сами на здоровье, - отвечала та.
      - Нет, я тебя наперед угощу, - отвечал Александр Иванович и, налив рюмку водки, своими руками влил ее в рот бабе.
      Та притворилась, что будто бы ей крепко очень, и отплевывалась в разные стороны. Точно так же Александр Иванович заставил выпить и хозяина.
      Добров, который пил без всяких уже приглашений, стал даже кричать: "Я гуляю да и баста - вот что!" Вихров едва выдерживал все это, тем более, что Коптин, видимо, старался говорить ему дерзости.
      - Так вы писатель, - говорил он, угостив хозяина и хозяйку и обращаясь к Вихрову, - вы писатель?
      - Пока еще нет, - возражал сердито Вихров.
      - Михаила Поликарпыча сын - писатель! - продолжал как бы сам с собою Александр Иванович.
      - К чему же тут Михаил Поликарпыч? - спрашивал его Вихров.
      - Михаила Поликарпыча сын - писатель! - продолжал только Александр Иванович, не отвечая на его вопрос.
      Павел, наконец, решился лучше не слушать его.
      - Пойдемте на улицу, я вам покажу, какой я француз!.. Какой я француз! - говорил Александр Иванович, все более и более пьянея.
      Все, однако, вышли за ним на улицу.
      - Ну, дети, сюда! - закричал Александр Иванович, и к нему сейчас же сбежались все ребятишки, бабы, девки и даже мужики; он начал кидать им деньги, сначала медные, потом серебряные, наконец, бумажки. Все стали их ловить, затеялась даже драка, рев, а он кричал между тем:
      - Цыц, стройно, стройно ловить! Вот я француз какой!
      Вихров, к величайшему своему удовольствию, увидал, что его собственный экипаж въезжал в деревню.
      Благоразумный Петр сам уж этим распорядился, зная по слухам, что с Коптиным редко кто из гостей, кто поедет с ним, приезжал назад: либо он бросит гостя, либо тот сам уедет от него.
      Вихров мигнул Живину, и они, пока не заметил Александр Иванович, сели в экипаж и велели Петру как можно скорее уезжать из деревни.
      А Добров ходил между тем по разным избам и, везде выпивая, кричал на всю улицу каким-то уж нечленораздельным голосом. На другой день его нашли в одном ручье мертвым; сначала его видели ехавшим с Александром Ивановичем в коляске и целовавшимся с ним, потом он брел через одно селение уже один-одинехонек и мертвецки пьяный и, наконец, очутился в бочаге.
      XVI
      УМНЫЙ ДОКТОР
      В настоящей главе моей я попрошу читателя перенести свое внимание к некоторым другим лицам моего романа. Эйсмонды только что возвратились из-за границы после двухлетнего почти пребывания там и оставались пока в отеле Демута. Мари с сынком занимала один большой номер, а генерал помещался рядом с ними в несколько меньшем отделении. Они успели уже, впрочем, повидаться со всеми своими знакомыми, и, наконец, Мари написала, между прочим, записку и к своему петербургскому врачу, которою извещала его, что они приехали в Петербург и весьма желали бы, чтоб он как-нибудь повидался с ними. Доктор Ришар был уже мужчина пожилых лет, но еще с совершенно черной головой и бакенбардами; он называл себя французом, но в самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно. В Петербурге он был больше известен как врач духа, чем врач тела, и потому, по преимуществу, лечил женщин, которых сам очень любил и знал их и понимал до тонкости. Мари он еще прежде, перед поездкой ее за границу, оказал услугу. Генерал пригласил его, чтобы посоветоваться с ним: необходимо ли жене ехать за границу или нет, а Мари в это время сама окончательно уже решила, что непременно поедет. Ришар хотя и видел, что она была совершенно здорова, тем не менее сейчас же понял задушевное желание своей пациентки и голосом, не допускающим ни малейшего возражения, произнес:
      - Разумеется, за границу, что ж тут больше делать!
      Мари поблагодарила его за это только взглядом.
      При отъезде m-me Эйсмонд Ришар дал ей письмо к одному своему другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была женщина умная, а другой был мужчина глупый.
      Пока Эйсмонды были за границей, Ришар довольно часто получал об них известия от своего берлинского друга, который в последнем письме своем, на вопрос Ришара: что, нашла ли m-me Эйсмонд какое-нибудь себе облегчение и развлечение в путешествии, отвечал, что нет, и что, напротив, она страдает, и что главная причина ее страданий - это почти явное отвращение ее к мужу, так что она малейшей ласки его боится. Прочитав это известие, Ришар улыбнулся самодовольно. Он много и часто имел такие случаи в своей петербургской практике и знал, как тут поступать.
      Получив от Мари пригласительную записку, он на другой же день и с удовольствием поехал к ней.
      Когда он входил в комнату Мари, она в это время внимательно писала какое-то письмо, которое, при его приходе, сейчас же поспешила спрятать.
      - О, - сказал доктор, беря ее за руку и всматриваясь в ее лицо, - вы мало же поправились за границей, мало!
      - Да, мне все нездоровилось, - отвечала Мари.
      Затем они уселись. Доктор продолжал внимательно смотреть в глаза Мари.
      - Если человек хочет себя мучить нравственно, - начал он протяжно и с ударением, - то никакой воздух, никакая диэтика, никакая медицина ему не поможет...
      Проговоря это, Ришар на некоторое время остановился, как бы ожидая, что не скажет ли что-нибудь сама Мари, но она молчала.
      - А если этот человек и открыть не хочет никому причины своего горя, то его можно считать почти неизлечимым, - заключил Ришар и мотнул Мари с укором головой.
      - Какую же сказать причину, когда у меня ее никакой нет! - отвечала та и как-то при этом саркастически улыбнулась.
      - Одна ваша теперешняя улыбка говорит, что она сама у вас есть! подхватил доктор.
      Мари почти сердито отвернулась от него и стала смотреть в окно на улицу.
      Доктор, однако, не сробел от этого я только несколько переменил предмет разговора.
      - А Евгений Петрович здоров? - спросил он после некоторого молчания.
      - Здоров, - отвечала Мари как-то односложно, - он там у себя в номере, - прибавила она, показывая на соседнюю комнату.
      Доктор взглянул по направлению ее руки и потом, после некоторого молчания, опять протяжно и почти вполголоса прибавил:
      - А что, у вас с ним нет никаких неприятностей?
      Мари при этом невольно взмахнула на Ришара глазами.
      - Какие же у меня могут с ним быть особенные неприятности? - произнесла она и постаралась засмеяться.
      Доктор ничего ей на это не сказал, а только поднял вверх свои черные брови и думал; вряд ли он не соображал в эти минуты, с какой бы еще стороны тронуть эту даму, чтобы вызнать ее суть.
      - Дайте мне ваш пульс, - сказал он вдруг и, взяв Мари за руку, долго держал ее в своей руке. - Пульс очень неровный, очень! Нервы ваши совершенно разбиты! - произнес он.
      - У кого ж нынче нервы не разбиты, у всех, я думаю, они разбиты, сказала ему Мари.
      - Ну! Все не в такой степени! - возразил ей доктор. - Но как же, однако, вы намерены здесь хоть сколько-нибудь пользоваться от этого?
      - Очень бы не желала, - возразила с грустной усмешкой Мари, - разве уж когда совсем нехорошо сделается!
      - Нехорошо-то очень, пожалуй, и не сделается! - возразил ей почти со вздохом доктор. - Но тут вот какая беда может быть: если вы останетесь в настоящем положении, то эти нервные припадки, конечно, по временам будут смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, - люди от этого не умирают; но сохрани же вас бог, если вам будет угрожать необходимость сделаться матерью, то я тогда не отвечаю ни за что.
      Мари вся покраснела в лице и слушала доктора молча.
      - Болезнь ваша, - продолжал тот, откидываясь на задок кресел и протягивая при этом руки и ноги, - есть не что иное, как в высшей степени развитая истерика, но если на ваш организм возложена будет еще раз обязанность дать жизнь новому существу, то это так, пожалуй, отзовется на вашу и без того уже пораженную нервную систему, что вы можете помешаться.
      - Ну что ж, помешаюсь: помешанные, может быть, еще счастливее нас, умных, живут, - проговорила, наконец, она.
      - То-то и есть, что еще может быть, и я опять вам повторяю, что серьезно этого опасаюсь, очень серьезно!
      Мари молчала и, видимо, старалась сохранить совершенно спокойную позу, но лицо ее продолжало гореть, и в плечах она как-то вздрагивала.
      Все это не свернулось, разумеется, с глазу Ришара.
      - А супруг ваш, надеюсь, дома? - спросил он совершенно уже беспечным тоном.
      - Дома, - отвечала Мари.
      - Пойти к нему побеседовать!.. Он в соседней комнате?
      - Да.
      Доктор ушел.
      Мари некоторое время оставалась в прежнем положении, но как только раздались голоса в номере ее мужа, то она, как бы под влиянием непреодолимой ею силы, проворно встала с своего кресла, подошла к двери, ведущей в ту комнату, и приложила ухо к замочной скважине.
      Доктор и генерал прежде всего очень дружелюбно между собой поздоровались и потом уселись друг против друга.
      - Так вот как-с! - начал доктор первый.
      - Да-с, да! - отвечал ему генерал.
      - А супруге вашей не лучше, далеко не лучше, - продолжал Ришар.
      - Хуже-с, хуже! - подхватил на это генерал. - Воды эти разные только перемутили ее! Даже на характер ее как-то очень дурно подействовали, ужасно как стала раздражительна!
      - Что ж мудреного! - подхватил доктор. - Главное дело тут, впрочем, не в том! - продолжал он, вставая с своего места и начиная самым развязным образом ходить по комнате. - Я вот ей самой сейчас говорил, что ей надобно, как это ни печально обыкновенно для супругов бывает, надобно отказаться во всю жизнь иметь детей!
      - Отчего же? - спросил генерал больше с любопытством, чем с удивлением.
      - А оттого, что она не вынесет этого и может помешаться, - сказал доктор.
      - Господи боже мой! - воскликнул генерал уже с испугом.
      - Это, кажется, последствия ее первых родин, - присовокупил доктор уже глубокомысленным тоном.
      - Может быть, очень может быть! - подхватил генерал тем же несколько перепуганным голосом.
      Затем доктор опять сел, попросил у генерала сигару себе, закурил ее и, видимо, хотел поболтать кое о чем.
      - Ну, как же, ваше превосходительство, вы проводили время за границей? - спросил он.
      - Да как проводить-то? Все вот с больной супругой и провозился!
      - Будто уж все и с больной супругой, будто уж? - спросил доктор плутовато.
      - Все больше с ней, все! - отвечал генерал не совсем решительным голосом.