- Не угодно ли вам записывать судебно-медицинский осмотр, - сказал маленький доктор, обращаясь к нему с важностью. - Ну, смотрите и вы хорошенько! - прибавил он мужикам уже строго.
      Вихров сел и приготовился записывать.
      - На теменных костях, - начал доктор громко, как бы диктуя и в то же время касаясь головы трупа, - большой пролом, как бы сделанный твердым и тупым орудием. Смотрите! - обратился он к понятым.
      Некоторые из них, а в том числе и корявый мужик, подошли, посмотрели и отошли.
      - А это штука еще лучше! - произнес доктор как бы про себя и потом снова задиктовал: - Правое ухо до половины оторвано; на шее - три пятна с явными признаками подтеков крови; на груди переломлено и вогнуто вниз два ребра; повреждены легкие и сердце. Внутренности и вскрывать нечего. Смерть прямо от этого и последовала, - видите все это?
      Понятые молчали. Высокий мужик как будто бы хотел что-то возразить, но, кажется, не посмел.
      - Теперь надобно мужа и домашних привести, чтобы они видели.
      Вихров велел.
      Те пришли, за исключением девки-работницы. Парень явно трепетал всем телом.
      - Видите! - сказал доктор и показал им голову. - Видите! - и он указал на отодранное ухо. - И вот эти маленькие дырки в полтора вершка величины; ну, и подпишитесь ко всему этому! - прибавил он, показывая на осмотр, написанный Вихровым.
      Тот начал читать бумагу громко и внятно.
      Парень стоял все время, отвернувшись от трупа, и, кажется, даже старался не слышать того, что читают. Доктор непременно потребовал, чтобы все мужики дали правые руки для доверия в рукоприкладстве тому же корявому мужику: он, кроме важности, был, как видно, и большой формалист в службе.
      - Как бы мне, ваше высокородие, и за это чего не было? - спросил мужик Вихрова.
      - Нет, за это ничего не будет, - успокоил его тот.
      Доктор между тем потребовал себе воды; с чрезвычайно серьезною физиономией вымыл себе руки, снял с себя фартук, уложил все свои инструменты в ящик и, не сказав Вихрову ни слова, раскланялся только с ним и, сев в свой тарантасик, сейчас уехал.
      По отъезде его труп надобно было снова снести на кладбище и зарыть в могилу.
      - Ну, положите, братцы, в гроб покойницу и снесите ее в село, - сказал было Вихров понятым; но те решительно возопияли против того.
      - Помилуйте, ваше высокоблагородие, - заговорили они все в один голос, - и то уж мы с ними намаялись: тот раз по их делу таскали-таскали, теперь тоже требуют.
      - Пусть сами они свезут!.. Батько-то старик ни черта у них не делает! присовокупил и корявый мужик.
      - Да я, пожалуй, свезу, - отвечал старик-отец, кидая вокруг себя какой-то беспокойный взор. - Подсобите хоть положить-то ее, - прибавил он понятым.
      - Да это подсобим, - отвечал корявый мужик и пошел, впрочем, один только подсоблять старику.
      Через несколько минут Вихров увидал, что они вдвоем поставили гроб на старую тележонку, запрягли в нее лошадь, и потом старикашка-отец что есть духу погнал с ним в село.
      VII
      УБИЙЦА
      Тем же днем Вихров начал и следствие. Прежние понятые, чтобы их не спросили другой раз, разбежались. Он позвал других и пригласил священника для привода их к присяге. Священник пришел в ужасно измятой, но новой рясе и с головой, для франтовства намоченной квасом. Он был очень широколиц и с какой-то необыкновенно добродушной физиогномией. Мужиков сошлось человек двенадцать.
      - Внушите им, батюшка, чтобы они говорили правду, и потрудитесь их привести к присяге! - проговорил Вихров.
      Священник разложил на столе евангелие, надел епитрахиль и начал каким-то неестественным голосом:
      - Вы теперь должны показывать правду, потому что, ежели покажете неправду, то будете наказаны и лишены навеки царствия небесного, а ежели покажете правду, то бог вас наградит, и должны вы показать, не утаивая, потому что утаить, все равно, что и солгать! Ну, сложите теперь крестом персты ваши и поднимите ваши руки!
      Мужики неуклюже сложили руки крестом и подняли их.
      - Говорите за мной! - произнес священник и зачитал: - "Обещаюсь и клянусь!"
      Мужики что-то такое бормотали за ним.
      - Ну, целуйте теперь евангелие!
      Мужики все перецеловали евангелие.
      Священник снял епитрахиль, завернул в ней евангелие и хотел было уйти.
      - Посидите, батюшка, побудьте при следствии; я один тут, - остановил его Вихров.
      - Хорошо-с, - отвечал священник и сел на лавку.
      Вихров начал сразу спрашивать всех крестьян.
      - Скажите, пожалуйста, как же Парфен Ермолаев жил с женою - дурно или хорошо?
      - Да что, ваше высокоблагородие, - вызвался один из мужиков, самой обыкновенной наружности и охотник только, как видно, поговорить, - сказать тоже надо правду: по слухам, согласья промеж их большого не было.
      - Но не видали ли вы, чтобы он бил ее, ругал?
      - Это где же видать! - произнес как бы с некоторою печалью мужик с обыкновенною физиогномией.
      - Я, судырь, видел, - отозвался вдруг один старик, стоявший сзади всех, и при этом даже вышел несколько вперед.
      - Что же ты видел, дедушка? - спросил его Вихров.
      - Видел я, судырь, то: иду я раз, так, примерно сказать, мимо колодца нашего, а он ее и бьет тут... отнял от бадьи веревку-то, да с железом-то веревкою-то этою и бьет ее; я даже скрикнул на него: "Что, я говорю, ты, пес эдакий, делаешь!", а он и меня лаять начал... Вздорный мальчишка, скверный, не потаю, батюшка.
      - Зачем таить! - заметил ему священник.
      - Не потаю; ты же вот говорил, что за правду бог наградит, а за ложь накажет.
      - А вы никто другие не видали, чтобы он ее бил? - спросил Вихров прочих мужиков.
      - Мы не видали, а что они несогласно жили, это слыхали, - отвечали все они единогласно.
      - Да из чьего роду-то она шла? - спросил священник.
      - Да Марьи, судырь, вдовы дочка, изволите знать, - отвечал ему тот же старик.
      - Из дому-то она небогатого шла; от этого, чай, и согласья-то у них не было, - проговорил священник, запуская руку в карман подрясника и вынимая оттуда новый бумажный платок носовой, тоже, как видно, взятый для франтовства.
      Вихров посмотрел на него вопросительно.
      - Они все ведь, - продолжал священник, - коли тесть и теща небогаты, к которым можно им в гости ездить и праздновать, так не очень жен-то уважают, и поколачивают.
      - Это точно что: есть это, есть!.. - подтвердил и старик. - А тут уж что-то и особенное маленько было, - прибавил он, внушительно мотнув головой.
      - Что же особенное было?
      - Что особенное? Все вон она знают!.. Что они молчат! - проговорил старик, указывая на прочих мужиков.
      - Что же, братцы, говорите, - отнесся к ним Вихров.
      - Что, ваше высокородие, пустое он только болтает, - ответил мужик с обыкновенной наружностью.
      - Нет, не пустое, не пустое! - отозвался досадливо старик.
      - Да что такое, говорите! - прикрикнул уже Вихров.
      - Да болтают, ваше высокородие, - отвечал мужик с обыкновенной наружностью, - что у них работница есть и что будто бы она там научила Парфенку это сделать.
      - Были слухи об этом, были, - подтвердил и священник.
      - Да ведь это, батюшка, мало ли что: не то что про какую-нибудь девку, а и про священника, пожалуй, наболтают невесть чего, - возразил мужик с обыкновенной наружностью: он, видно, был рыцарских чувств и не любил женщин давать в обиду.
      - Что рассказывать-то, сам парень-то болтал пьяный в кабаке о том, подхватил старик.
      - Ну, мы это там увидим; расследую, - сказал ему Вихров. - Позовите ко мне Парфена Ермолаева.
      Ему скорее хотелось посмотреть и поговорить с самим убийцей, в преступлении которого он более уже не сомневался.
      Парня ввел сотский.
      - Сделайте, батюшка, предварительное ему наставление.
      Священник встал, утерся своим бумажным платком и начал снова каким-то неестественным голосом:
      - Ты, братец, должен покаяться, и если совершил этот грех, то ты тем только душу свою облегчишь, а хоть и будешь запираться, то никак тем казни не избегнешь ни в сей жизни, ни в будущей.
      - Я знать ничего не знаю, ваше благословение, - проговорил малый.
      - Опять тебе повторяю: начальство все уж знает про тебя, а потому покайся лучше, и тебя, может быть, за то помилуют.
      - Мне каяться, ваше благословение, не в чем.
      - Расскажи ты мне, - начал Вихров, - весь последний день перед смертью жены: как и что ты делал, виделся ли с женой и что с ней говорил? Рассказывай все по порядку.
      - Я не знаю, ваше благородие, как это сказывать-то.
      - Очень просто. Ну, что делал поутру?
      - Да теперь уж не помнится, ваше благородие.
      - Ну, помнишь, однако, что завтракал?
      - Завтракал.
      - С женой?
      - Со всем семейством.
      - Потом?
      - Потом я словно бы в лес уехал.
      - Потом?
      - Потом-с приехал, обедали.
      - Ну, а виделся с женой?
      - Виделся-с.
      - О чем же ты говорил с ней?
      - Что говорить? Я сказал ей, чтобы шла лошадь мне подсобить отпрячь.
      - Что ж она - пособила?
      - Нету-тка.
      - И что ж, ты за это забранил ее?
      - Нет-с.
      - Никогда ни за что ее не бранил?
      - Нет-с, не бранил.
      - Значит, жили душа в душу?
      - Жили согласно мы-с! - Парень при этом вздохнул.
      - Стало быть, тебе жаль, что она умерла?
      - Кому, ваше благородие, не жаль своей жены, - прибавил он, смотря себе на руки.
      - А как вы спали с ней - на одной постели?
      - На одной, ваше благородие.
      - Это вот та постель, что я видел в сенях с занавеской?
      - Да-с.
      - А в эту ночь она с тобой тоже спала?
      - Со мной-с!
      - Но она ведь у вас найдена мертвою на дворе; ну, когда она уходила, ты слышал это или нет?
      - Нет, не слыхал, ваше благородие! - говорил малый, и едва заметная краска пробежала по лицу его.
      - Вот видишь, есть подозрение, братец, что жена твоя убита; не подозреваешь ли ты кого-нибудь?
      - Кого мне, ваше высокородие, подозревать; никого я не подозреваю.
      - Но как же, однако, она умерла там?
      - Мало ли, ваше высокородие, люди в одночасье умирают!
      - Однако позволь, любезный: у жены твоей, оказалось, голова проломлена, грудь прошиблена, ухо оторвано, - ведь это кто-нибудь сделал же?
      - Это, может, ваше высокородие, скотина на нее наступила, как упала она в бесчувствии; лошадь какая или корова на нее наступила.
      - Ты думаешь так?
      - Думаю, ваше высокородие; все ведь думается; на все придешь.
      - А кто же, злодей, это с ней сделал? - вскричал вдруг Вихров бешеным голосом, вскочив перед парнем и показывая рукой себе на горло - как душат человека.
      Голос его так был страшен в эти минуты, что священник даже вскочил с лавки и проговорил:
      - Ой, господи помилуй!
      Парень затрясся и побледнел.
      - Говори, злодей этакий, а не то и себя не пожалею, убью тебя, - ревел между тем Вихров.
      Парень окончательно затрясся и опустился медленно на колени.
      - Мой грех, ваше благородие, до меня дошел; только то, что помилуйте! проговорил он.
      - А коли твой, так и прекрасно, - сказал Вихров и сейчас записал его признание в двух словах и просил приложить руку за него священника.
      - Давно бы так надо, чем запираться-то, - говорил тот с укором парню.
      Последний все стоял на коленях и плакал.
      Вихров сказал ему, чтобы он встал, посадил его на лавку и велел ему подать воды выпить.
      Малый выпил воды и потер себе грудь.
      - Мне легче теперь словно стало, ваше благородие, - проговорил он.
      - Еще бы, - сказал Вихров. - Ты мне должен все рассказать по этому делу.
      - Все, ваше высокородие, расскажу.
      - Как же ты убил ее? - спросил Вихров.
      - Убил, ваше благородие, как легли мы с ней спать, я и стал ее бранить, пошто она мне лошадь не подсобила отпрячь; она молчит; я ударил ее по щеке, она заплакала навзрыд. Это мне еще пуще досадней стало; я взял да стал ей ухо рвать; она вырвалась и убежала от меня на двор, я нагнал ее, сшиб с ног и начал ее душить.
      - Стало быть, ты намерен был ее убить?
      - Намерен, ваше благородие, я уже давно все собирался ее убить.
      - Но отчего ж у нее эти проломы, если ты только задушил ее?
      - Мне опосля показалось, что она маленько все еще трепещет; я взял да через нее раз пять лошадь провел; та, надо полагать, копытом-то и проломила это место, а лошадь-то была кованая.
      - Но что же заставило тебя так зверствовать? - спросил Вихров.
      - Не со своего, ваше благородие, разуму делал все это, и другие тоже меня подучали к тому.
      - Что же это, работница, что ли, ваша? - спросил Вихров.
      - Она-с и есть, бестия этакая.
      Беспрестанное повторение Парфеном слов: ваше высокоблагородие, ваше благословение, вдетая у него в ухе сережка, наконец какой-то щеголеватого покроя кафтан и надетые на ноги старые резиновые калоши - дали Вихрову мысль, что он не простой был деревенский малый.
      - Да что ты - мастеровой, что ли, какой-нибудь? - спросил он его.
      - Я - фабричный, ваше высокоблагородие, - отвечал он.
      - А, ну теперь оно и понятно: ты там, значит, всем этим добродетелям и научился.
      - Уж там точно, ваше высокоблагородие, добру мало научат, - согласился и малый.
      - Народ самый отчаянный - все эти фабричные, - подтвердил и священник.
      - А давно ли у тебя любовь эта с работницей началась?
      - Давно, ваше высокоблагородие, она давно уж у нас тоже живет.
      - Стало быть, ты и до женитьбы ее любил?
      - Известно, ваше высокородие.
      - Отчего же ты не женился на ней?
      - Что ж на ней жениться-то, - разве она стоит того?
      - Поэтому жена твоя тебе больше нравилась, чем она?
      - Не то что больше, а что точно, что женщина смиренная была.
      - Зачем же ты убил ее?
      - По наговорам все.
      - Работницы этой?
      - Да-с. Все смеялась она: "Жена у тебя дура, да ты ее очень любишь!" Мне это и обидно было, а кто ее знает, другое дело: может, она и отворотного какого дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не мог: что ни сделает она, все мне было не по нраву!
      - И что же, работница тебе прямо говорила, чтобы ты убил жену?
      - Смеялась как-то раз: "Ты бы, говорит, жену-то твою утопил в проруби. Что ты, говорит, больно ее бережешь".
      - Ну, а где же ты, скажи мне, денег взял, чтобы откупиться на первом следствии?
      - Тоже, ваше благородие, добрые люди помогли в том случае.
      - Что же, это хозяин, которому ты в рекруты продался?
      - Самый он-с, - отвечал откровенно и даже как бы с некоторым удовольствием малый. - Меня, ваше благородие, при том деле почесть что и не спрашивали: "Чем, говорит, жена твоя умерла? Ударом?" - "Ударом", - говорю; так и порешили дело!
      - Что же, ты сам просил хозяина, чтобы он тебя откупил? - спросил вдруг и почему-то священник.
      Ему, кажется, было не совсем приятно, что одного из самых богатых его прихожан путают в дело.
      - Он сам, ваше благословение, пожелал того: "Что ты теперь, говорит, у нас пропадешь; мы, говорит, лучше остальные деньги, что тебе следует, внесем начальству, тебя и простят". - "Вносите", - говорю.
      - Болтовня, братец, твоя одна только это! - проговорил священник.
      - Нет, ваше благословение, верно так; всю сущую правду говорю; мне что теперь: себя я не пожалел, что ж мне других-то скрывать?
      Всеми этими оговорами, так же как тоном голоса своего и манерами, Парфен все больше и больше становился Вихрову противен. Опросивши его, он велел позвать работницу. Та вошла с лицом красным и, как кажется, заплаканным.
      Вихров велел ей стать рядом с Парфеном. Она стала и тотчас же отвернулась от него.
      - Скажи, любезная, не находилась ли ты в любовной связи вот с этим Парфеном Ермолаевым? - начал Вихров.
      - Нету-с, как это возможно! - отвечала она.
      Ее синяя шубка и обшитые красным сукном коты тоже бросились Вихрову в глаза.
      - Ты всегда в работницах жила? - спросил он ее.
      - Нет, мы по летам только в работницах живем, а по зимам на фабрике шерсть мотаем.
      - С одной, значит, фабрики с ним? - сказал Вихров, указывая девке на Парфена.
      - С одной и той же, - отвечала девка.
      - Может быть, ты там с ней и слюбился? - спросил он Парфена.
      - И там и здесь, везде-ся-тко! - отвечал тот.
      - Как же ты запираешься? Вот он сам признается в том, - сказал Вихров девке.
      - Мало ли что он наболтает; я не то что его, а и никого еще не знаю, отвечала она, потупляя глаза.
      - Да, не знаешь, девка, как же! Поди-ко, какая честная! - возразил ей парень.
      - Здесь этаких нет, чтобы никого-то в девушках не знали, - произнес и священник, грустно качнув головой.
      - Ни единой!.. - подхватил малый. - Что она, ваше высокородие, запирается! - отнесся он к Вихрову. - Я прямо говорю - баловать я с ней баловал, и хозяйку мою бить и даже убить ее - она меня подучала!
      Девка при этом заплакала.
      - Вот уж это врешь, грех тебе!.. Грех на меня клепать!.. Спросите хоть родителей его! - говорила она.
      - Не было, ах ты, шельма этакая!.. Что моих родителей-то спрашивать; известно, во всем нашем семействе словно, ваше высокородие, неспроста она всех обошла; коли ты запираешься, хочешь - я во всем этом свидетелей могу представить.
      - Каких свидетелей? Каких? - спрашивала девка, еще более покраснев.
      - А таких! Знаю уж я каких! - говорил Парфен.
      Девка после этого вдруг обратилась к Вихрову. Тон голоса ее при этом совершенно переменился, глаза сделались какие-то ожесточенные.
      - Это точно что! Что говорить, - затараторила она, - гулять - я с ним гуляла, каюсь в том; но чтобы хозяйку его убить научала, - это уж мое почтенье! Никогда слова моего не было ему в том; он не ври, не тяни с собой людей в острог!
      - Я потяну, посадят, - говорил парень.
      - Нет, врешь, не посадят, - возражала ему бойко девка.
      Вихров велел им обоим замолчать и позвал к себе того высокого мужика, отец которого покупал Парфена за свое семейство в рекруты.
      - Вот он говорит, - начал он прямо, указывая мужику на Парфена, - что вы деньгами, которые следовали ему за его рекрутчество, закупили чиновников.
      Высокий мужик усмехнулся.
      - Что мы - осьмиголовые, что ли, что в чужое-то дело нам путаться: бог с ним... Мы найдем и неподсудимых, слободных людей идти за нас! Прежде точно, что уговор промеж нас был, что он поступит за наше семейство в рекруты; а тут, как мы услыхали, что у него дело это затеялось, так сейчас его и оставили.
      - Ну, что ж ты на это скажешь? - обратился Вихров к Парфену.
      - Что сказать-то, ваше благородие?.. Его словам веры больше дадут, чем моим.
      - Стало быть, ты ничем не можешь доказать против его слов?
      - Ничем, - отвечал Парфен утвердительно.
      Он уже очень хорошо понял кинутый на нею выразительный взгляд высоким мужиком. Священник тоже поддерживал последнего.
      - Это семейство степенное, хорошее, - говорил он.
      - Но вы, однако, такие же фабричные? - обратился Вихров к мужику.
      - Нет, сударь, мы скупщики, - отвечал тот.
      Вихров на него и на священника посмотрел вопросительно.
      - Здесь ведь вот как это идет, - объяснил ему сей последний, фабричные делают у купцов на фабрике сукна простые, крестьянские, только тонкие, а эти вот скупщики берут у них и развозят эти сукна по ярмаркам.
      Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти в уездный город, в острог. Парфен и родные его, кажется, привыкли уже к этой мысли; он, со своей стороны, довольно равнодушно оделся в старый свой кафтан, а новый взял в руки; те довольно равнодушно простились с ним, и одна только работница сидела у окна и плакала; за себя ли она боялась, чтобы ей чего не было, парня ли ей было жаль - неизвестно; но между собой они даже и не простились. Земским, предназначенным сопровождать преступника, оказался тот же корявый мужик. Он вместе с сотским связал Парфену ноги и посадил его на середнее место в телегу.
      - Сиди, друг любезный, покойно; свезем мы тебя с почетом, - говорил он, садясь сбоку его.
      - Ноги-то уж больно затянули! - жаловался Парфен.
      - Ничего, друг любезный, привыкай; приведется еще железные крендельки носить на них! - утешил его земский.
      VIII
      АРЕСТАНТЫ И АРЕСТАНТКИ
      По возвращении Вихрова снова в уездный город, к нему сейчас же явился исправник, под тем будто бы предлогом, чтобы доставить ему два предписания губернатора, присланные на имя Вихрова.
      - А вы в Вытегре изволили открыть, что эту женщину муж убил? - спросил он как бы к слову.
      - Открыл! - отвечал Вихров.
      - Удивительное дело! - произнес исправник, вскинув к небу свои довольно красивые глаза. - Вот уж по пословице - не знаешь, где упадешь! Целую неделю я там бился, ничего не мог открыть!
      Вихров молчал. Ему противно даже было слушать этого господина, который с виду был такой джентльмен, так изящно и благородно держал себя, имел такие аристократические руки и одет был почти столичным франтом.
      - Вы где прежде служили? - спросил он его.
      - Прежде в военной-с. Был адъютантом и казначеем полковым и все вот это, женившись по страсти, променял на кляузную должность исправника.
      - Но зато здесь повыгодней! - произнес не без иронии Вихров.
      - Бог с ней - с этой выгодой, - отвечал исправник, не зная, как и понять эти слова.
      Вихров затем принялся читать бумаги от губернатора: одною из них ему предписывалось произвести дознание о буйствах и грубостях, учиненных арестантами местного острога смотрителю, а другою - поручалось отправиться в село Учню и сломать там раскольничью моленную. Вихров на первых порах и не понял - какого роду было последнее поручение.
      - А скажите, пожалуйста, далеко ли отсюда село Учня? - спросил он исправника.
      - Верст сорок, - отвечал тот.
      - Мне завтра надо будет ехать туда, - продолжал Вихров.
      - В таком уж случае, - начал исправник несколько, меланхолическим голосом, - позвольте мне предложить вам экипаж мой; почтовые лошади вас туда не повезут, потому что тракт этот торговый.
      - Но я возьму обывательских, - возразил Вихров.
      Исправник на это грустно усмехнулся.
      - Здесь об обывательских лошадях и помину нет; мои лошади такие же казенные.
      - Но мне все-таки совестно, - сказал Вихров, - позвольте, по крайней мере, мне следующие с меня прогоны отдать вашему кучеру.
      - Это как вам угодно будет, - отвечал с покорностью исправник и, посеменя после того немного перед Вихровым ногами, сказал негромким голосом:
      - Я, вероятно, буду подвергнут ответственности за мое упущение?
      - Вероятно! - отвечал тот ему откровенно.
      - Но за что же?.. За что? - произнес исправник вкрадчивым уже тоном. Irren ist menschlich!* - прибавил он даже по-немецки.
      ______________
      * Людям свойственно заблуждаться! (нем.).
      - В службе и за irren наказывают, - отвечал ему Вихров.
      - Конечно-с! - согласился исправник и, поняв, как видно, что с этим молокососом ему разговаривать было больше нечего, раскланялся и ушел.
      Оставшись один, герой мой предался печальным размышлениям об этом мерзейшем внешнем русском образовании, которое только дает человеку лоск сверху, а внутри, в душе у него оставляет готовность на всякую гнусность и безобразие, - и вместе с тем он послал сказать смотрителю, что приедет сейчас в острог произвести дознание о происшедших там беспорядках. Острог помещался на самом конце города в частном доме и отличался от прочих зданий только тем, что имел около себя будку с солдатом и все окна его были с железными решетками. Когда Вихров подошел к этому дому, перепуганный смотритель, с небритой бородой и в отставном военном вицмундире, дожидался уже его у подъезда. Вихров в первый еще раз входил в какой бы то ни было острог. Прежде всего его обдал страшный смрад, в котором по преимуществу разило запахом кислых щей и махорки.
      - А у вас курят арестанты? - спросил Вихров смотрителя.
      - Курят. Никак не могу их отбить от этого, - отвечал смотритель.
      Он ввел Вихрова сначала в верхний этаж, в переднюю, в которой даже оказалось огромное зеркало, вделанное в стену и, видимо, некогда предназначенное для того, чтобы приезжие гости поправляли перед ним свой туалет: дом этот принадлежал когда-то богатому купцу, но теперь проторговавшемуся и спившемуся. Далее затем следовало зало с расписными стенами, на которых изображены были беседки, сады, разные гуляющие дамы, к большей части которых арестанты приделали углем усы. Кругом всех стен шли нары, на которых арестанты лежали и сидели. При появлении Вихрова и смотрителя они все вскочили и вытянулись.
      - А внизу у вас - женское отделение? - спросил Вихров, чтобы что-нибудь только спросить смотрителя: вид всех этих людей не то что испугал, но как-то смутил и сконфузил Вихрова.
      - Внизу - женское, - отвечал тот, покорно склоняя свою голову.
      - Которые же вам из арестантов грубили? - спросил Вихров, вспомнив, наконец, главную причину своего посещения острога.
      - Вот-с эти трое, - отвечал смотритель, показывая на двух довольно молодцеватых арестантов и на третьего - еще молодого малого, но совсем седого.
      Вихров обратился к двум первым арестантам:
      - За что вы посажены?
      - Не знаем, ваше благородие! - отвечал один из них.
      - Как не знаете? Но кто вы такие? - прибавил Вихров.
      - Не знаем, ваше благородие, - отвечал и на это арестант.
      - Стало быть, вы - не помнящие родства? - продолжал Вихров.
      - Точно так, ваше благородие! - отвечал арестант, и на губах его промелькнула, как кажется, легкая насмешка.
      - Руки по швам! - крикнул было Вихров.
      Арестант на это еще более усмехнулся.
      - Уж это, ваше благородие, командовали нам, приказывали многие! Нет-с, я не солдат, - отвечал арестант, и насмешливая улыбка по-прежнему не сходила с его губ.
      - Но где же ты пробывал все время до острога? - продолжал спрашивать его Вихров.
      - Да где, ваше высокоблагородие, пробывал?.. Где день, где ночь!
      - Но где же именно? Что за ответ: где день, где ночь.
      - Не упомню, ваше благородие.
      - Как не помнишь! - воскликнул Вихров. - Неужели тебе не совестно говорить подобные вещи?
      Арестант моргал только при этом слегка глазами.
      - Не упомню-с! - повторил он еще раз.
      - А ты где жил? - обратился Вихров к другому арестанту.
      - А я там же, где и он, супротив его-с! - отвечал тот с еще большим, кажется, нахальством, чем товарищ его.
      Прочие арестанты довольно громко при этом засмеялись, и Вихров сам тоже не мог удержаться и усмехнулся; а смотритель развел только горестно руками.
      - Вот и поговори с ними, и посуди их, - произнес он как бы сам с собою.
      - Что же такое они вам нагрубили? - обратился к нему Вихров.
      - То, что не слушаются, делают - что хотят! Голубей вон под нарами завели; я стал их отбирать, не дают!
      - Вы заводили голубей? - спросил Вихров опять первого арестанта.
      - Да, это виноваты, ваше благородие, точно что завели: скучно ведь здесь оченно сидеть-то, так эту забавку маленькую завели было...
      - Да где же вы достали голубей?
      - Я достал, - отвечал арестант откровенно. - Меня к допросу тоже в суд водили, я шел по площади да и словил их, принес сюда в рукаве; тут они и яички у нас нанесли и новых молодых вывели.
      - Но все-таки, когда смотритель стал у тебя требовать их, отчего ж ты не отдавал их ему?
      - Жалко, ваше благородие, было: мы тоже привыкли к ним; а потом мы и отдали-с!
      - Отдали? - обратился Вихров к смотрителю.
      - Отдали-с! Голуби-то у меня и теперь с опечатанными крыльями гуляют на дворе. Прикажете принести? - говорил смотритель.
      - После. В этом только грубость арестантов и состояла? - прибавил Вихров.
      - Нет, вон за этим молодцом много еще и других историй, - произнес смотритель, показывая на первого арестанта, - его вон на двор нельзя выпустить!
      Арестант при этом заметно сконфузился и потупил глаза в землю.
      - Почему нельзя выпустить? - спросил Вихров.
      - А потому-с... - отвечал смотритель и, как видно, не решался доканчивать своего обвинения.
      - Все это одна напраслина на меня, ваше высокоблагородие, - говорил арестант окончательно сконфуженным голосом.
      - Какая же напраслина - на других же не говорят.
      - Это все, ваше высокоблагородие, Гаврюшка вам солдат насказал, говорил арестант.
      - Ну, хоть и Гаврюшка - что же?
      - А то, ваше благородие, что он перед тем только четвертак с меня на полштофа требовал.
      - За что же он именно требовал с тебя? - вмешался в их разговор Вихров.
      - Прах его знает! - отвечал арестант, по-прежнему сконфуженным голосом.
      - В чем же именно он еще обвиняется? - отнесся Вихров к смотрителю.
      - А в том, ваше высокоблагородие, что по инструкции их каждый день на двор выпускают погулять; а у нас женское отделение все почесть на двор выходит, вот он и завел эту методу: влезет сам в окно да баб к себе, арестанток, и подманивает.
      Арестант при этом обвинении окончательно уже покраснел, как рак вареный. Прочие арестанты - кто тихонько смеялся себе в кулак, кто только улыбался.
      - И те подходили к нему? - спрашивал Вихров.
      - Еще бы! Бунт такой на меня подняли, когда я запретил было им к окнам-то подходить: "Что, говорят, ты свету божьего, что ли, нас лишаешь!" Хорош у них свет божий!
      - Что же, ты подманивал арестанток? - спросил Вихров арестанта.
      - Да так, ваше благородие, пошутил раз как-то, - отвечал тот.