- И не пошалили ни разу и нигде? - спросил доктор уже почти на ухо генерала.
      - Да что ж? - отвечал тот, ухмыляясь и разводя руками. - Только и всего, что в Париже и Амстердаме!..
      - Что ж, по вашим летам совершенно достаточно и этого, - подхватил доктор совершенно серьезнейшим тоном.
      - Конечно! - согласился и генерал. - Только каких же и красоточек выискал - прелесть! - произнес генерал, пожимая плечами и с глазами, уже покрывшимися светлой влагой.
      - И здесь ныне стало чудо что такое, - проговорил доктор.
      - Ну, все, я думаю, не то!
      - Лучше даже, говорят, лучше! - произнес доктор.
      - Дай-то бог! - произнес генерал, как-то самодовольно поднимая усы вверх.
      Доктор между тем докурил сигару и сейчас же встал.
      - Мне, однако, пора! Шляпу я, кажется, у вашей супруги оставил! проговорил он и проворно ушел.
      Мари едва успела отойти от двери и сесть на свое место. Лицо ее было по-прежнему взволнованно, но не столь печально, и даже у ней на губах появилась как бы несколько лукавая улыбка, которою она как бы говорила самой себе: "Ну, доктор!"
      Тот вошел к ней в номер с самым веселым лицом.
      - А ваш старичок такой же милый, как и был! - говорил он.
      - Да, - произнесла Мари.
      - Ну-с, так прикажете иногда заезжать к вам? - продолжал доктор.
      - Ах, непременно и, пожалуйста, почаще! - воскликнула Мари, как бы спохватившись. - Вот вы говорили, что я с ума могу сойти, я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела, что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы сами сделали его себе! - заключила она и тотчас же с поспешностью подошла, вынула из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей, что Ришар своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию.
      - Ну, зачем же, что за вздор! - говорил он, покраснев даже немного в лице и в то же время проворно и как бы с полною внимательностью кладя себе в задний карман деньги.
      - Все люди-с, - заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, - имеют в жизни свое назначение! Я в молодости был посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе...
      Мари слушала доктора и делала вид, что как будто бы совершенно не понимала его; тот же, как видно, убедившись, что он все сказал, что ему следовало, раскланялся, наконец, и ушел.
      В коридоре он, впрочем, встретился с генералом, шедшим к жене, и еще раз пошутил ему:
      - А у нас есть не хуже ваших амстердамских.
      - Не хуже? - спросил, улыбаясь всем ртом от удовольствия, генерал.
      - Не хуже-с! - повторил доктор.
      Мари, как видно, был не очень приятен приход мужа.
      - Что ж ты не идешь прогуляться? - почти сердито спросила она его.
      - Да иду, я только поприфрантился немного! - отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом: он в самом деле был в новом с иголочки вицмундире и новых эполетах. За границей Евгений Петрович все время принужден был носить ненавистное ему статское платье и теперь был почти в детском восторге, что снова облекся в военную форму.
      - Adieu! - сказал он жене и, поправив окончательно хохолок своих волос, пошел блистать по Невскому.
      Слова доктора далеко, кажется, не пропадали для генерала даром; он явно и с каким-то особенным выражением в лице стал заглядывать на всех молоденьких женщин, попадавшихся ему навстречу, и даже нарочно зашел в одну кондитерскую, в окнах которой увидел хорошенькую француженку, и купил там два фунта конфет, которых ему совершенно не нужно было.
      - Merci, mademoiselle! - сказал он француженке самым кокетливым образом, принимая из ее рук конфеты. Не оставалось никакого сомнения, что генерал приготовлялся резвиться в Петербурге.
      Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза были внимательно устремлены на нее. По всему заметно было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу.
      Окончив письмо, она послала служителя взять себе карету, и, когда та приведена была, она сейчас же села и велела себя везти в почтамт; там она прошла в отделение, где принимают письма, и отдала чиновнику написанное ею письмо.
      - А скажите, пожалуйста, оно непременно дойдет по адресу? - спросила она его упрашивающим голосом.
      - Непременно-с! - успокоил ее чиновник.
      - Пожалуйста, чтобы дошло! - повторила еще раз Мари.
      На конверте письма было написано: "Его высокоблагородию Павлу Михайловичу Вихрову - весьма нужное!"
      XVII
      ГОРОДСКИЕ ХОРОВОДЫ
      Вихров продолжал хандрить и скучать об Фатеевой... Живин всеми силами души желал как-нибудь утешить его, и с этою целью он старался уронить в его глазах Клеопатру Петровну.
      - Не знаю, брат, что ты только в ней особенно хорошее нашел, - говорил он.
      - Да хоть то, - отвечал Вихров, - что она искренно и нелицемерно меня любила.
      - Ну, - произнес с ударением Живин, - это еще под сомнением... Я только тебе говорить не хочу.
      - Нет, если ты знаешь что-нибудь, ты должен говорить! - произнес настойчиво Вихров.
      - Знаю я то, - начал, в свою очередь, с некоторым ожесточением Живин, что когда разошелся слух о твоих отношениях с нею, так этот молодой доктор прямо говорил всем: "Что ж, - говорит, - она и со мной целовалась, когда я лечил ее мужа"; чем же это объяснить, каким чувством или порывом?
      Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.
      - Я решительно ее ни в чем не могу винить, - начал он неторопливо, она продукт нашего женского воспитания, она не личный характер, а тип.
      Живин не возражал уже: он очень любил, когда приятель его начинал рассуждать и философствовать.
      - По натуре своей, - продолжал Вихров, - это женщина страстная, деятельная, но ее решительно не научили ничему, как только любить, или, лучше сказать, вести любовь с мужчиной. В свет она не ездит, потому что у нас свету этого и нет, да и какая же неглупая женщина найдет себе в этом удовольствие; читать она, вследствие своего недовоспитания, не любит и удовольствия в том не находит; искусств, чтобы ими заняться, никаких не знает; детей у нее нет, к хозяйству тоже не приучена особенно!.. Что же ей остается после этого делать в жизни? Одно: практиковаться в известных отношениях с мужчинами!
      - Это так, верно, - согласился Живин.
      - Эти отношения, - развивал Вихров далее свою мысль, - она, вероятно бы, поддержала всю жизнь с одним мужчиной, но что же делать, если случилось так, что она, например, полюбила мужа - вышел негодяй, она полюбила другого - тоже негодяй, третьего - и тот негодяй.
      - То есть это и ты негодяй против нее? - спросил Живин.
      - И я против нее негодяй. Таких женщин не одна она, а сотни, тысячи, и еще к большему их оправданию надобно сказать, что они никогда не изменяют первые, а только ни минуты не остаются в долгу, когда им изменяют, именно потому, что им решительно делать нечего без любви к мужчине.
      Живин очень хорошо понимал, что огорчение и озлобление говорило в этом случае устами приятеля.
      - Нет, брат, не от души ты все это говоришь, - произнес он, - и если ты так во всем ее оправдываешь, ну так женись на ней, - прибавил он и сделал лукавый взгляд.
      - И женился бы непременно, если бы не думал себя посвятить литературе, ради которой никем и ничем не хочу себя связывать, - отвечал Вихров.
      - А что, из Питера об романе все еще нет ничего? - спросил Живин.
      - Ни звука, ни строчки, - отвечал Вихров.
      - Да ты бы, братец, написал кому-нибудь, чтобы справился там; неужели у тебя никого нет знакомых в Петербурге? - говорил, почти горячась, Живин.
      - Никого, - отвечал Вихров протяжно, - есть одна дама, которая недавно приехала в Петербург... некто madame Эйсмонд.
      - Это та, о которой ты мне рассказывал?
      - Да, и я от нее получил вот письмо.
      И Вихров с этими словами достал из письменного стола письмо и начал его читать Живину:
      "Мой добрый Поль!
      По возвращении из-за границы первым моим желанием было узнать, где ты и что ты поделываешь, но от кого было это проведать, решительно недоумевала. К счастию, к нам приехал один наш общий знакомый: полковник Абреев. Он, между прочим, рассказал, что ты у него купил имение и теперь живешь в этом имении; меня, признаюсь, огорчило это известие до глубины души. Неужели ты, с твоим умом, с твоим образованием, с твоим взглядом на вещи, желаешь погребсти себя в нашей ужасной провинции? Припомни, например, Еспера Иваныча, который погубил даже здоровье жизнью своею в захолустье. Или, может быть, тебя привязывает к деревне близость известной особы? Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда сделается чьей бы то ни было женою; у ней, как у Януса{134}, два лица: одно очень доброе и любящее, а другое построже и посердитей. Все это я тебе говорю по непритворному желанию тебе счастья и успехов в жизни и молю бога об одном, чтобы ты вышел на свойственную тебе стезю. Глубоко и искренно тебе преданная и любящая".
      - Вот этой-то госпоже я и думаю написать, - заключил Вихров, - тем более, что она и прежде всегда ободряла во мне стремление быть ученым и литератором.
      - Напиши! Кроме того, по письму-то видно, что она и неравнодушна к тебе.
      - Вот вздор какой!
      - Кажется, неравнодушна, - повторил Живин. - Ты, однако, Кергелю говорил, что ужо приедешь к нам в город на хороводы.
      - Непременно.
      - И мы так, значит, сделаем: прежде всего в погребок; там потолкуем и выпьем!
      - Выпьем и потолкуем! - согласился Вихров; он последнее время все чаще и чаще стал предаваться этого рода развлечению с приятелями. Те делали это больше по привычке, а он - с горя, в котором большую роль играла печаль об Фатеевой, а еще и больше того то, что из Петербурга не было никакого известия об его произведениях.
      По отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и стал писать письмо Мари, в котором извещал ее, что с известной особой он даже не видится, так как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он был занят последнее время, умолял ее справиться, какая участь постигла его произведения в редакции. К письму этому он приложил самые рукописи романа и повести, прося Мари прочесть и сказать ему свое откровенное мнение об его творениях. Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором и устроено было все так, что ничего другого нельзя было делать, как только пить: сидеть можно было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно пили, и съесть чего-нибудь можно было достать такого, что возбуждает жажду пить, каковы: селедка, икра... Для наших друзей хозяин простер свою любезность до того, что в своем собственном самоваре приготовлял им глинтвейн, которым они в настоящее время заменили жженку, так как с ним было меньше возни и он не так был приторен. Кергель и Живин сидели уже перед единственным столом в погребе, когда Вихров вошел к ним.
      - Самовар! - крикнул сейчас же Кергель.
      Самовар с приготовленным в нем глинтвейном внес сам хозяин. Вихров сел на пустое место перед столом; лицо у него в одно и то же время было грустное и озлобленное.
      - Я сегодня хочу пить много! - сказал он.
      - Сколько угодно, душа моя, сколько угодно! - отвечал Кергель, разливая глинтвейн по стаканам.
      Вихров залпом выпил свой стакан.
      - Ну-с, так вы нам сегодня устроите рандеву, - обратился он с развязным видом к Кергелю.
      - Постараюсь от всей души! - отвечал тот, пожимая плечами.
      - Непременно должен устроить, - подхватил и Живин. Он думал, что это все-таки поразвеселит Павла.
      - Строго здесь ужасно, ужас как строго! - воскликнул Кергель. - Я вот лет десять бьюсь тут, ничего путного не могу достать.
      - Без отговорок; вы ведь обещали, - повторил Вихров.
      - Постараюсь, - повторил еще раз Кергель. - Ну, однако, пора, - сказал он, - солнце уже садится.
      Самовар между тем весь до дна был кончен. Приятели выпили по крайней мере стакана по четыре крепчайшего глинтвейна и вышли из погребка, немного пошатываясь. Взявшись все трое под руку, пошли они по городу, а экипажам своим велели ехать сзади себя. Цель, куда, собственно, они стремились, были хороводы, которые водили на городских валах мещанские девушки и молодые женщины. Забава эта была весьма древняя и исполненная какого-то частью идолопоклоннического, а частью и азиатского характера. Девушки и молодые женщины выходили на гулянку в своих шелковых сарафанах, душегрейках, в бархатных и дородоровых кичках с жемчужными поднизями, спускающимися иногда ниже глаз, и, кроме того, у каждой из них был еще веер в руках, которым они и закрывали остальную часть лица. Все они, молодые и немолодые, красивые и некрасивые, были набелены и нарумянены и, став в круг, ходили и пели: "Ой, Дунай ты, мой Дунай, сын Иванович Дунай!" или: "Ой, Дидо-Ладо, вытопчем, вытопчем!" Около этих хороводов ходили также и молодые парни из купцов и мещан, в длинных сюртуках своих и чуйках. Несколько поодаль от всего этого стояли обыкновенно семинаристы и молодые приказные. В настоящий день повторилось то же самое. Друзья наши, подойдя к хороводам, стали невдалеке от приказных. Солнце начинало уже садиться, хороводы все громче и громче принимались петь; между женщинами стали появляться и мужчины. Наконец потухла и заря, в хороводах послышались крики и визги; под гору с валов стали сбегать по две, по три фигуры мужчин и женщин и пропадать затем в дальних оврагах. Видимо было, что все, что совершается любовного и сердечного в купеческом и мещанском обществе, все это происходило на этих гульбищах. Здесь ни мать, ни отец не могли досмотреть или остановить своей дочери, ни муж даже жены своей, потому что темно было: гуляй, душа, как хочется!.. Кергель похвастался и обещал тут именно и добыть какую-нибудь любовь для Вихрова, и с этой целью все они и стояли около хороводов часов до двенадцати. Кергель подходил то к одному из них, то к другому, постоит, скажет несколько слов и отойдет.
      - Ну, что же? - спрашивал его Вихров насмешливо.
      - Нет, нельзя тут, - отвечал Кергель и, отправляясь к третьей группе, там тоже постоит, а около некоторых не скажет даже ничего и отойдет.
      - Я говорил, что ничего не добьешься, - бормотал он с досадой.
      - Как вы говорили, не добьетесь?.. Напротив, вы говорили, что добьетесь непременно! - подтрунивал над ним Вихров.
      - Ну, черт с ним, с его обещанием, поедемте лучше ко мне выпить! произнес Живин.
      - А мне нельзя, господа, извините, - проговорил Кергель.
      - Куда же вы? К барышне, верно, какой-нибудь едете, стихи свои читать? - спросил его Вихров.
      - Может быть, и заеду еще куда-нибудь! - отвечал Кергель и сейчас же поспешил уехать: он очень, кажется, сконфузился, что не исполнил данного им обещания.
      - Едем ко мне, душа моя, - повторял все свое Живин.
      - Но, друг мой милый, - произнес Вихров, - я хочу любви!
      - Там увидим! - проговорил с каким-то ударением Живин.
      Поехали.
      На квартире у Живина они сейчас же принялись пить водку, так как, по высокой честности его и недостаточности состояния, у него никогда ничего, кроме водки, не было.
      - У Кергеля этого, брат, всегда фраза, везде и во всем, а настоящего дела нет! - говорил сильно уже подвыпивший Живин.
      - А у тебя не фраза? - спросил его Вихров мрачно и тоже запинающимся несколько языком.
      - Нет, не фраза, только знаешь что? Бросим, брат, это, плюнем.
      - Нет, не брошу! - возразил Вихров. - Меня тут вот давит, душит; хочу делать все гадости и все мерзости! Видит бог, - продолжал он, ударяя себя в грудь, - я рожден не для разврата и порока, а для дела, но как тут быть, если моего-то дела мне и не дают делать! Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде, когда я не знал еще, что у меня есть дарование ну и черт со мной! - прожил бы как-нибудь век; но теперь я знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, - и этого сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит.
      - Да ты и будешь писателем, - утешал его Живин.
      - Но если же нет, если нет?! - восклицал Вихров со скрежетом зубов. Так ведь я убью себя, потому что жить как свинья, только есть и спать, я не могу...
      - Да кто же может, кто? - толковал ему Живин. - Все мы и пьем оттого, что нам дела настоящего, хорошего не дают делать, - едем, черт возьми, коли ты желаешь того.
      - Едем! - повторил за ним мрачно и Вихров.
      Они сначала проехали одну улицу, другую, потом взобрались на какую-то гору. Вихров видел, что проехали мимо какой-то церкви, спустились потом по косогору в овраг и остановились перед лачугой. Живин хоть был и не в нормальном состоянии, но шел, однако, привычным шагом. Вихров чувствовал только, что его ноги ступали по каким-то доскам, потом его кто-то стукнул дверью в грудь, - потом они несколько времени были в совершенном мраке.
      - Дарья! Дарья! - раздавался голос Живина; на этот зов в соседней комнате шаркнули спичкой и замелькал огонек.
      - Скорей, Дарья! - повторил между тем Живин.
      Наконец показалась заспанная, с всклоченной головой, с едва накинутым на плечи ситцевым платьишком, Дарья.
      - Погоди, постой, - произнес Живин и, взяв ее за плечи, отвел несколько в сторону и пошептал ей что-то.
      - Ну, садись! - проговорил он Вихрову.
      Они сели оба. У Вихрова смутно мерцали перед глазами: какая-то серенькая комната, дама на картине, нюхающая цветок, огромное яйцо, привязанное на ленте под лампадой... Прежняя женщина в это время принесла две свечи и поставила их на столик; вскоре за ней вошла еще другая женщина, как видно, несколько поопрятнее одетая; она вошла и села невдалеке от Павла. Он осмотрел ее тусклыми глазами... Она ему никакой не показалась.
      - Что, нравится? - спросил его Живин, подойдя к нему.
      - Чем хуже, тем лучше! - отвечал Вихров по-французски.
      - Какой человек это, Матреша, какой человек, кабы ты только знала, говорил потом Живин, показывая девушке на Павла.
      - Что же, нам оченно приятно, - отвечала та, глупо потупляя свои серые глаза.
      XVIII
      ТОТСКИЙ МОНАСТЫРЬ
      Герой мой был не таков, чтобы долго мог вести подобную жизнь... В один день все это ему опротивело и омерзело до последней степени.
      "Баста, будет!" - сказал он сам себе и то же самое сообщил и Живину, приехавшему, по обыкновению, к нему после присутствия.
      - Именно будет! - подхватил тот с радостью. Ему тоже уж становилось невмоготу, особенно когда Вихров, раскутившись, начнет помахивать с ним туда и сюда.
      - Натура-то, братец, у тебя какая-то неудержимая; расходишься, так всего тебе давай! - говорил он по этому поводу.
      - Что ж мы, однако, будем делать? - говорил Вихров. - Мне все-таки скучно, поедем куда-нибудь, - хоть на богомолье, что ли?
      - Не поедем, а пойдем лучше пешком в Тотский монастырь: всего десять верст, дорога идет все рощей, виды великолепные, - говорил Живин.
      - Хорошо! - согласился Вихров.
      - Ну, так ты завтрашний день заходи за мной после обеда, и мы отправимся, - заключил Живин и вскоре затем уехал домой.
      Вихров на другой день, не взяв даже никакого экипажа с собой, зашел к Живину. Тот уж его дожидался.
      - А какой случай! - сказал он. - Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы с тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. "Что ж, я говорю, мы очень рады". Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь - зайдем, не хочешь - нет.
      - Отчего ж не зайти, зайдем, - отозвался Вихров.
      - Зайдем, все с барышней веселей будет идти! - говорил Живин, с удовольствием шагая по мостовой. - Прежде немножко я, грешным делом, пылал к ней нежною страстью.
      - Ну, а теперь что же?
      - А теперь ты отбил у меня ее, - шутил Живин.
      Старика Захаревского и дочь его они застали совсем готовыми для путешествия.
      - Merci, monsieur Вихров, что вы не отказались взять нас в вашу компанию! - говорила Юлия.
      И все затем тронулись в путь. Старик Захаревский, впрочем, поехал в дрожках шажком за молодыми людьми. Роща началась почти тотчас же по выезде из города. Юлия и кавалеры ее сейчас же ушли в нее.
      - Рощу эту, говорят, сам угодник всю насадил, чтобы богомольцам приятнее было ходить в монастырь, - сказал Живин.
      - Да, говорят, - подтвердила и Юлия, и потом, осмотревшись кругом, она воскликнула:
      - Вихров, посмотрите, сколько земляники! Давайте ее собирать!.. - И с раскрасневшимися щеками и взбившимися немного волосами, в своем белом платье, она, как фея лесная, начала перебегать от деревца к деревцу, нагибаться и брать землянику.
      - Подите сюда, нате, кушайте! - говорила она, отбирая лучшие ягоды и подавая их Вихрову. - А это нате вам! - прибавляла она, подавая ветку похуже Живину.
      - А я и за то спасибо-с! - говорил тот с каким-то комическим голосом.
      - Постойте! - кричала Юлия. - И грибов пропасть! Смотрите: раз, два, три, будемте собирать и грибы!
      - Будемте-с, будемте! - согласился Живин. - А в монастырь придем и изжарим их, - говорил он и принялся усерднейшим образом отыскивать грибы.
      - Вы знаете, я готов все ваши самые капризнейшие желания исполнять, говорил он.
      - Будто?.. - спросила Юлия, подняв немножко губку.
      Она вообще, кажется, на этот раз несколько молодилась и явно это делала для Вихрова, желая ему представиться посреди природы веселою и простодушною девочкою. Старик Захаревский, наконец, прислал сказать, что пора выйти из лесу, потому что можно опоздать. Молодежь с хохотом и с шумом вышла к нему. У Живина были обе руки полнехоньки грибами.
      - Не смейте же ни одного из них уронить! - приказывала ему Юлия, а сама подала руку Вихрову, проговоря:
      - Поведите меня, я устала.
      - Ему руку вашу дали, а мне желаете, чтобы я гриб съел, - острил добродушно Живин.
      - А вы чтобы гриб съели! - подхватила с лукавой усмешкой Юлия.
      Вскоре затем показалась монастырская мельница, та самая, с которой некогда бедный Добров похитил мешок. Она была огромная; перила на гати ее почему-то выкрашены были государственным цветом, как красятся будки и казенные мосты; около нее стояли две телеги, а около телеги две молоденькие бабенки. Старик монах-мельник, седой, как лунь, и сверх того перепачканный еще в муке, сидел на солнышке и чинил себе сапоги. Мельница шумела всеми своими двенадцатью поставами; вода с шумом рвалась через загородь; омут виднелся, черный, как сажа. Путешественники наши подошли к старику-монаху. Юлию очень мучила жажда от ходьбы, а может быть, и оттого, что она опиралась на руку весьма приятного ей кавалера.
      - Пить, пить, пить! - кричала она, желая представить пигалицу.
      - Дедушка, дай барышне напиться водицы, а я тебе за это грибы отдам, говорил Живин, кладя старику в подол кафтана все грибы.
      - А вы не хотите беречь грибов - смотрите! - погрозила ему Юлия пальцем.
      - Что мне теперь; беречь для вас ничего уж я не стану! - шутил Живин.
      Старик между тем взял грибы, ушел с ними на мельницу, откуда принес ковшичек, зачерпнул им воды и подал. Все напились.
      - Вы давно, дедушка, в монастыре? - спросил его Вихров.
      - Давно; двадцать вот уж годов при одной мельнице служу, - отвечал монах немножко сердитым голосом, - я в ней все уставы знаю!.. Что ни сломайся, николи плотников не зову - все сам!
      - А вы из какого звания? - продолжал Вихров.
      - Какого звания - мужик простой, служить только богу захотел, - а у нас тоже житье-то! При монастыре служим, а сапогов не дают; а мука-то ведь тоже ест их, хуже извести, потому она кислая; а начальство-то не внемлет того: где хошь бери, хоть воруй у бога - да!.. - бурчал старик. Увидев подъехавшего старика Захаревского, он поклонился ему. - Вон барин-то знакомый, - проговорил он, как-то оскаливая от удовольствия рот.
      - Что, мы службу застанем в монастыре? - спросил тот.
      - Где тут, какая теперь служба, - отвечал опять как бы с сердцем монах, - настоятель-то в отлучке, а братия вся на работе.
      - Ну, может, захватим кого-нибудь! - сказал Захаревский и велел кучеру ехать.
      Молодые люди пошли за ним.
      Вихров на прощанье дал монаху рубль.
      - Ну вот это благодарю, - сказал тот, а потом сел и опять принялся починивать сапоги.
      Подходя к самому монастырю, путники наши действительно увидели очень много монахов в поле; некоторые из них в рубашках, а другие в худеньких черных подрясниках - пахали; двое севцов сеяло, а рыжий монах, в клобуке и подряснике поновее, должно быть, казначей, стоял у телеги с семянами. Захаревский послал своего кучеренка к этому монаху; тот ему передал что-то от барина. Монах кивнул ему в знак согласия головою и быстрыми шагами пошел к монастырю, - и когда путники наши вошли в монастырскую ограду, он уже ожидал их на каменном крыльце храма. По званию своему он в самом деле оказался казначей.
      - Молебен угоднику желаете отслужить? - спросил он.
      - Непременно-с, непременно, - отвечал старик Захаревский, с трудом всходя своими старческими ногами на ступеньки.
      В Тотском монастыре находились мощи угодника, основавшего самый монастырь. Вихров никогда не видал мощей и в этот раз решился посмотреть их. Рака угодника помещалась в маленьком приделе. Она была вся кованая из серебра; множество лампадок горело над ней. Монах, стоящий при мощах, был худ, как мертвец. Рыжий казначей сам стал служить молебен, и с некоторою торжественностью. Старик Захаревский весь молебен стоял на коленях и беспрестанно кланялся в землю, складывая руки, и несколько раз даже слезы появлялись на его глазах; Юлия тоже молилась с благоговением, Живин - с солидностью и степенностью. Вихров, когда молебен кончился, обратился к казначею:
      - Батюшка, я могу видеть самые мощи? Они, кажется, не под спудом?
      - Можете, - отвечал казначей и посмотрел на худого монаха. Тот подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную и, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась.
      - Ночуете, полагаю? - спросил их казначей.
      - Ночуем, уж позвольте келейку, - отвечал Захаревский.
      - Есть много свободных, - отвечал монах. - Теперь погуляйте пока в нашем монастырском саду, потом просим милости и за нашу трапезу монашескую, не скушаете ли чего-нибудь.
      Путники наши поблагодарили его за это приглашение и пошли в сад, который сам собой не представлял ничего, кроме кустов смородины и малины; но вид из него был божественный. Угодник, по преданию, сам выбирал это место для поселения своего; монастырь стоял на обрыве крутой горы, подошва которой уходила в озеро, раскидывающееся от монастыря верст на пятнадцать кругом. В настоящий день оно было гладко, как стекло, и только местами на нем чернели рыбачьи лодочки. Над озером и над монастырем, в воздухе, стояла как бы сетка какая облачная.
      - Что это, дым, что ли? - спросил Вихров.
      - Нет, это мошкара озерная, - отвечал старик Захаревский.
      Вскоре затем раздался звон в небольшой колокол: это сзывали к ужину. Вихров увидел, что из разных келий потянулись монахи; они все на этот раз были в черных подрясниках и все умылись и причесались. Трапеза происходила в длинной комнате, с священною живописью на стенках; посредине ее был накрыт грубой скатертью стол; перед каждым монахом стоял прибор, хлеб и ставец с квасом. При входе Вихрова и его спутников монахи пели речитативом передобеденную молитву. Наконец, все уселись, и казначей гостям своим предложил почетные места около себя; подали щи из рыбы и потом кашу. Квас и хлеб, как и во всех наших монастырях, оказались превосходными. Вихров стал прислушиваться к разговору между монахами.
      - Под Тиньковым ничего ныне рыбы не попало, ни щеки!.. - говорил один монах другому.
      - А в прежние-то годы сколько зачерпывали тут, - отвечал ему товарищ его.
      - Всего ныне в умаленьи стало: и рыбы и птицы, - продолжал первый монах.
      - В низях-то куда земля мягче пошла - порох! - толковали в другом месте.
      Все это Вихрову очень понравилось: никакого ханжества, ни притворной святости не было видно, а являлась одна только простая и трудолюбивая жизнь.
      После ужина их отвели в гостиницу и каждому хотели было дать по отдельной комнате; но богомольцы наши разместились так, что Захаревский с дочерью заняли маленькое отделение, а Живин и Вихров легли в одной комнате.
      Первый, как человек, привыкший делать большие прогулки, сейчас же захрапел; но у Вихрова сделалось такое волнение в крови, что он не мог заснуть всю ночь, и едва только забрезжилась заря, как он оделся и вышел в монастырский сад. Там он услыхал, что его кличут по имени. Это звала его Юлия, сидевшая в довольно небрежном костюме на небольшом балкончике гостиницы.
      - Вы не спите?
      - Нет, а вы?
      - Тоже, - ужас: всю ночь не спала! Подите сюда на балкон, - отсюда лучше вид! - прибавила она ласковым голосом.
      - Нет, мне и здесь хорошо! - отвечал ей Вихров небрежно. - Но что это такое за пыль? - прибавил он, взглянув на землю и разгребая ногой довольно толстый слой в самом деле какой-то черной пыли.
      - Это вчерашняя мошкара, которая умерла ночью и упала на землю, отвечала ему Юлия с балкона.
      В это время ударили к заутрене.
      - Одевайтесь скорее и приходите в церковь, - сказал Вихров почти строго Юлии.