ПЕРВЫЕ ШАЖКИ

Игорек родился в дороге. Повозка, запряженная лошадью, в которой везли роженицу, мать Игорька, в самый последний момент остановилась у первой попавшейся избы в попутной деревне, название которой стерлось из памяти. На счастье хозяйка дома оказалась опытной женщиной, и роды прошли благополучно. Вот только новорожденный не сразу пожелал вдохнуть воздуха нового мира, хотя хозяйка старательно шлепала и щлепала, держа за ножки, малыша, тельце которого уже приобретало синеватый оттенок. И, наконец, раздался крик, и появился еще один человек на нашей грешной земле. Это было в августе 1938 года.

Валентина Ивановна, мать Игорька, молодая женщина 24 лет следовала из Ленинграда на свою родину на Смоленщине по настоянию своих родных для того, чтобы произвести на свет своего первенца и пожить некоторое время под опекой умудренных опытом родственников.

Отца Валентины Ивановны звали Иван Лаврентьевич. Он родился и вырос в большом селе у реки Вазуза. Его история была не совсем обычной. С малых лет вместе со сверстниками, такими же, как и он, мальчишками, Иван пас на лугах господский скот. В то далекое время крестьянские дети даром хлеб не ели, работая наравне со взрослыми. Иван отличался от других своей любознательностью и упорством. Каким-то образом самостоятельно обучился грамоте, много читал, все, что подвернется, и, когда уже подрос, представлял собой вполне грамотного для того времени человека. Односельчане его очень уважали за его помощь при составлении каких-либо бумаг, за помощь советом, да и за написание просто писем (ведь большинство было безграмотным), и еще уважали его за безотказность, отзывчивость, справедливость и честность.

Когда о грамотном пастушке узнал помещик, то забрал Ивана на услужение в поместье, где тот исполнял роль нечто вроде секретаря. После женитьбы Иван со всей своей многочисленной впоследствии семьей так и жил на территории поместья. Дети росли привольно, свободно гуляли, играя, по территории всего помещичьего хозяйства и могли заходить даже в господские хоромы. Детей было много, но, к сожалению, по разным причинам где-то половина из них умерли. Умерла и мать Валентины Ивановны так рано, что та ее и не помнила.

Но вот грянула “Великая Октябрьская”, и вся жизнь для всех круто изменилась. Помещик вовремя успел сообразить, что надо срочно куда-нибудь подальше исчезать. Собрал всех своих, включая прислугу, позвал Ивана и сказал, что они все на время уезжают за границу, а его одного он оставляет управляющим до своего возвращения. Граф правильно рассчитал: пока здесь такой управляющий, как Иван, грабить не будут, как это уже случилось с некоторыми соседями. Он не ошибался. Среди крестьян Иван был своим и, из уважения к нему, усадьбу не трогали. Но это пока.

Однажды в село пришли красные, и началась, как сказали бы сегодня, зачистка. Комиссар поставил Ивана на крыльцо и потребовал сдать все оружие. На что тот спокойно сказал, что оружия нет, а кто не верит – пусть сам ищет. Комиссар хотел уже отдать распоряжение на обыск, пригрозив тут же расстрелять Ивана, если хоть какое-нибудь оружие найдется. Но в это время подошел, по всему видно, командир, который был из местных, и коротко сказал:

– Ему можно верить! Пошли!

И они все быстрым шагом ушли в село.

Несколько дней спустя Ивану понадобилось за чем-то подняться на чердак господского дома, и ноги его подкосились – там, у слухового окна, был пулемет в полной боевой готовности. Этого он от графа никак не ожидал, будучи полностью уверенный в том, что тот, всегда спокойный, добрый человек, никак не мог взять в руки оружие. Но, в конце концов, все обошлось – и слава богу.

Некоторое время жизнь была спокойной. Но надо было на что-то кормить свою многочисленную семью, да и все помещичье имущество уже реквизировали подчистую, так что и охранять было нечего. Иван устроился работать бухгалтером. Но спокойной жизни не получилось.

Дело в том, что у Ивана был друг, которого тоже звали Иван, и с которым они вместе когда-то пасли коров. А после того, как первый попал на службу к графу, да еще и стал управляющим, закадычный друг, видимо из зависти, стерпеть не смог такой вопиющей несправедливости, когда “чуждый элемент”, бывший управляющий живет себе припеваючи наравне со всем трудовым народом. И друг писал об этом не раз “куда надо”. Приезжали люди в кожанках, вызывали Ивана в сельсовет, расспрашивали односельчан и, наконец, разобравшись, уезжали.

В пору раскулачивания многие “чуждые элементы”: кулаки, просто не бедные крестьяне, противники коллективизации и прочие недовольные, которые не видели своей жизни на селе, подались в города. Так сделал и дед Игорька Иван, перебравшись в Ленинград.

Пока Игорек кормился грудью, Валентина Ивановна жила в родном селе у родственников. Об этом времени она вспоминала с теплотой, рассказывая не раз впоследствии сыну о том, как полоскала пеленки в Вазузе, а маленькие серебристые рыбки ловили какашки Игорька, и что погода в том году была постоянно солнечной. А еще, смеясь, говорила ему не раз, что он вскормлен еврейским молоком. А дело все в том, что за рекой был в те времена еврейский колхоз. Да, да в те времена было и такое. И многие покупали то ”еврейское” молоко в том колхозе.

Игорек подрастал, и пора уже было думать о дальнейшем, и в первую очередь решать вопрос с работой. В Ленинграде Валентина Ивановна училась в ФЗУ (кажется, так это называлось тогда) на токаря и работала по окончании учебы на заводе “Марти”. Но вопрос о возвращении туда с маленьким ребенком отпадал. До переезда в Ленинград она работала, начиная еще со школы, с детьми в роли пионервожатой. Вот это подошло бы. И вот с тех пор мать Игорька всю свою жизнь проработала воспитателем в детских домах, детских садах и яслях.

Сергей Васильевич, отец Игорька, был кадровым военным, после срочной службы оставшийся в армии на сверхсрочную. Поступил в военное училище, будучи уже в офицерском звании. В первые дни войны училище бросили на фронт. Отца Игорек не помнил. В училище было казарменное положение, и семью ему удавалось навещать редко. Последнее письмо от отца пришло в августе 1941 года. Он погиб, а точнее пропал без вести (тогда вести учет убитых не всегда было возможно).

Перед войной Игорек со своим дедом Иваном, тетей Шурой, сестрой матери, ее мужем дядей Андреем и, наконец, с матерью жил в Ленинграде на Маклина в коммунальной квартире. Валентина Ивановна в последнее время работала далеко в Стрельне в детском доме номер пять воспитателем. Игорек большее время находился дома под присмотром деда или тети Шуры. У тетушки с дядей своих детей не было, и они все, включая деда, очень любили малыша и баловали его без меры.

В памяти о том времени у Игорька остались события, как расплывчатые картинки, особо важные чем-то только для него одного.

Самым, пожалуй, ранним из воспоминаний был случай: он находился у кого-то на руках; этот кто-то не мать, скорее тетя Шура; и этот кто-то, видимо в шутку, пугая остальных, наклонял его над огромной бездной, где была вода, много воды. И все это сопровождалось громкими возгласами и смехом. Вероятнее всего, все это происходило на каком-то мосту. А вода уходила туда далеко подо все то, на чем все стояли. И Игорек очень сильно удивился: все ходят везде по твердому, а, оказывается, там ниже, под этим всем твердым, на чем все стоят, везде, везде вода, а он и не знал. Эта “новость” так на него подействовала, что случай врезался в память на всю жизнь. Другой случай: Игорек сидит на длинной, длинной и широкой деревянной скамье; мать, сидя рядом, что-то на него надевает; а, напротив, через проход, на высоком сплошном столе высоко-высоко светятся ярко-ярко красным светом две красивые-красивые блестящие трубы. Игорек завороженно, открыв рот, долго смотрит на них. Душно, жарко, хочется пить, так хочется. Конечно же – это было в бане, где на стойке от падающего сзади освещения светились колбы с сиропом для газированной воды.

Еще один случай навсегда остался в памяти: Игорек сидит на чем-то (возможно небольшой диванчик), что стоит, если войти в комнату, сразу справа; к диванчику вплотную придвинут стол, а на нем стакан с молоком; он пьет, стоя коленями на диванчике, молоко, а на дне почти опорожненного стакана находит уже подтаявшую шоколадную конфету. Это выводит его из себя – опять его обманывают. Игорек с шумным возмущением, достав пальцами конфету, шлепает ее об пол. Дело в том, что тетя Шура работала на фабрике Крупской и частенько приносила конфеты для племянника (для кого же еще?). Но племянник конфеты не любил, а его любыми способами и хитростями старались ими накормить (из великой любви к чаду). В общем, говоря современным языком, чадо этими конфетами достали. А Игорек любил не конфеты, а молоко и яйца, наверное, потому, что он около года прожил перед этим в деревне у деда по отцу Василя, и привык там к деревенской пище, не признавая никакой другой.

Многое из того времени Игорек помнить сам не мог, но знал из последующих рассказов матери “о хорошей довоенной жизни”. От нее Игорек узнал, как однажды дед Иван, держа спящего внука на руках, уснул и выронил его. А тот скатился на пол, но закутанный в толстое одеяло даже не проснулся. И оба сладко спали: один в кресле, другой на полу. Ох, и досталось же тогда деду. А однажды, когда тетя Шура отлучилась, наверное, в магазин, случилось то, что перепугало ее до обморока. Оставшись один, Игорек заполз под стол у окна, а там стояла корзинка с клюквой, а в стороне лежал молоток. Положил ягодку – и молотком. Ему это понравилось – он другую, и так увлекся, что перестукал по ягодке почти всю корзину. Возвратясь, тетя Шура увидела то, что пол под столом весь красный, племянник весь красный, подумала что кровь и в крик.

У деда Василя было четыре дочери и два сына, младший из них был холост, так что внук-наследник был единственным. У деда Ивана тоже был один внук. По этой причине Игорек был всеобщим любимцем многочисленных родственников с обеих сторон и к началу третьего года своей жизни уже был избалован всеобщим вниманием безмерно. Например, он отказывался ехать на автобусе или троллейбусе, если тот не синего цвета, и устраивал такой скандал на остановке, что Валентина Ивановна пропускала транспорт, ожидая, пока не подойдет синий. Потом нашли выход: кто-нибудь стоял, перед тем как выйти из дома, у окна и ждал, пока не покажется вдали синий автобус, и тогда уже давал команду выходить на улицу.

ЭВАКУАЦИЯ

Игорьку оставалось два месяца до третьего дня его рождения, когда вся его жизнь, его судьба, как жизни и судьбы многих миллионов людей, перевернулась. И больнее всех злая судьба ударила по детям войны, которым пришлось пережить все тяжести военного времени в пятилетнем возрасте, самом важном для человека, когда происходит формирование, становление личности. Подобно тому, как ребенок, вскормленный животными, как известно, уже не становится человеком, так и ребенок из “детей войны” уже не сможет никогда “жить на радость”, но живет всю жизнь с глубоко спрятанным в подсознании главным смыслом: “Выжить! Только бы выжить!”. Для взрослого человека, какие бы трудности, лишения и беды он ни пережил, война все-таки должна кончиться. Война – это плохо, очень плохо, но это временно. Кончится война и будет та жизнь, которая была до того, и будет все хорошо. Он это знает. Маленький ребенок этого не знает – он этого “хорошо” еще не успел увидеть. То первое, все то, что видит ребенок вокруг себя – это то, что должно быть. Так есть, так и должно быть, и так будет всегда. И “печать войны”, как должное, остается на всю оставшуюся жизнь. Дети войны – душевные инвалиды войны.

Когда стало известно, что детский дом, в котором работала Валентина Ивановна, эвакуируется, тетя Шура с дедом постоянно уговаривали мать Игорька не брать ребенка с собой, а оставить в Ленинграде: “куда ты потащишься с ребенком одна в такую даль; война не продлится долго; а с нами в Ленинграде ребенку будет лучше”. Кроме того, был еще один довод с их стороны. Дело в том, что Игорек за два дня до отъезда, забравшись на стул, открыл дверцу буфета (или серванта), а там лежали вареные яйца. А Игорек их очень любил и, конечно, съел сразу то ли три, то ли пять штук, отчего назавтра покрылся сыпью, как от краснухи или ветрянки. И ему из-за этого могли запретить выезд с детьми, из-за опасения заразить всех остальных. Но никакие доводы на Валентину Ивановну не подействовали, она, наспех собравшись, двинулась в далекий и, как оказалось потом, долгий и тяжелый путь.

Валентина Ивановна, забрав Игорька и необходимые вещи, должна была сначала добраться до Стрельны в детский дом, откуда детей уже автобусами доставили бы на вокзал. Война – с транспортом проблемы. Все, все, в том числе и городской транспорт, все работало “на фронт”. Какую-то часть пути, до окраин города кое-как удалось добраться. И когда Валентина Ивановна поняла, что дальше транспорта не будет, то пошла пешком с вещами и с Игорьком на себе. Да еще надо было торопиться, так как можно было опоздать, а сил уже оставалось мало. На счастье, вдруг рядом остановилась легковая машина с офицерами. Расспросили: “кто она и куда?” Поспорили коротко между собой и, вопреки всем уставам, на свой страх и риск посадили мать с ребенком и довезли до места.

Если спросим себя: “А возможен ли такой случай сегодня?” Пожалуй, нет! Не подвезли бы “важные офицеры” какую-то чужую бабу с ее ребенком (например, если бы проходили учения) – не положено. Да попросту и не заметили бы. А тогда?

Люди тогда были другие. Да, другие.

Этот день Игорек помнит хорошо. Суматоха, суматоха, взрослые бегают, кричат. Растерянные дети стоят, молча смотрят, притихшие. Идет погрузка в автобусы – дети, белье, одежда, продукты.

При осмотре Игорька у доктора Валентина Ивановна долго разговаривала с ним, видимо по поводу сыпи на лице и по всему телу, объясняя причину покраснения съеденными сверх меры накануне яйцами, что вызвало простой диатез. Доктор не имел права разрешить отправку Игорька (а вдруг это заразно?). Он серьезно рисковал (анализов-то не было, не был установлен и диагноз), но поверил Валентине Ивановне и дал добро. Этим он, возможно, спас две жизни. Тогда люди с большим доверием, вниманием и добротой относились друг к другу. Возможно, именно поэтому они вынесли ужасы войны и победили.

Люди тогда были другие.

Наконец погрузка была закончена, и колонна тронулась в дорогу. Автобус, куда посадили Игорька, был большой, синий, с двумя дверьми с одной стороны и большой дверью сзади, которая никогда не открывалась. Но Игорек этого не знал (на таких ездить не приходилось) и, сидя плотно прижатым к этой двери, думал: “А если вдруг по дороге дверь откроется?” Но сказать о своих подозрениях было некому – вокруг были только мешки, тюки, да между ними торчали детские затылки.

Потом был вокзал. Огромный зал заполнен народом. Высоко наверху деревянные балки крест-накрест, много балок. По всему залу большие скамьи рядами. Но они все заняты, и люди сидят на мешках, чемоданах и на чем придется прямо в проходах. Игорек сидит лицом к огромной двери (скорее воротам), через которую видны платформы, куда должен подойти поезд, которого они уже давно ждут. Игорек ест “палочное” мясо, отделяя “палочки” от цельного кусочка. Это он так называл “палочное” – отварное, постное мясо с отделяющимися волокнами, “палочками”.

Когда, наконец, подошел поезд, началась посадочная суматоха, крики, толкотня. И над всем этим выделялась одна женщина, наводя порядок в этой суматохе. Это была директор детского дома номер пять. Игорек, как и все уехавшие (половина этого детского дома) на этом поезде, обязаны жизнью этой женщине. Дело в том, что этот поезд был предназначен для эвакуации колонии малолетних (возможно детей репрессированных), а эвакуация детского дома была запланирована на более поздний срок. Директор детского дома самолично, обойдя все строгости того военного времени, уговорила директора колонии взять хоть какую-то часть ее детей. Да, она действительно считала их всех родными. Знала ли она, что будет? Предчувствовала ли? Когда подошел срок эвакуации детского дома, поезда уже не ходили, город уже был в кольце блокады. Детей отправили на плотах по Ладоге. Немецкие самолеты плоты разбомбили. Погибли, к несчастью, конечно все. И директор со всем персоналом тоже. Когда эта страшная весть дошла до эвакуированных сотрудников детского дома, все воспитатели несколько дней ходили с красными от слез глазами. Притихшие дети разговаривали шепотом – все они чувствовали, что случилось что-то страшное.

Поезд с детьми следовал в Ярославскую область. Все полки, проходы в вагонах были забиты так, что пройти было невозможно. На всех трех полках по несколько человек сидели дети (лежать места уже не было), под нижними местами и в проходах, где только можно, лежали мешки, коробки, тюки с бельем, одеждой и продуктами. Если кто-то из детей просился в туалет, то его туда и обратно передавали на руках “по цепочке”. Игорек помнил только то, что было жарко, очень душно, и всю дорогу очень хотелось пить, да еще этот сахар, такой крепкий огромный кусок, от которого еще больше захотелось пить. Один из детей случайно обнаружил дырочку в мешке, из которой торчал большой кусок колотого сахара. Он, конечно, тихонько, тайком от взрослых, его достал и стал грызть. Другой увидел – сделал так же. Соседи попросили – достали и им. Другие тоже просили – им тоже передавали потихоньку. Игорьку тоже досталось. А когда кто-то из взрослых заметил, что все дети что-то все там грызут, то уже почти все в вагоне сидели с куском сахара в кулаке у каждого.

Находясь в эвакуации, детский дом несколько раз переезжал с места на место. Названия этих мест Игорька не интересовали, но он помнил их из разговоров взрослых в более позднее время и, вспоминая место, что осталось в его памяти, он мог ошибиться в его названии или перепутать.

Первый населенный пункт, где находился детдом, была, вероятнее всего, станция Нея. Дети жили в двухэтажном доме. Напротив стоял тоже двухэтажный каменный дом, на котором были солидные таблички с надписями. Возможно, это был сельсовет или почта, или какое-то другое учреждение. Это место запомнилось Игорьку тем, как готовились все к Новому Году. Вечером, когда дети все уже спали, воспитатели до глубокой ночи делали игрушки для елки. Клеили, лепили, вырезали, красили, используя вату, бумагу и все то, что подвернется. Игорек помогал, чем мог, и ему это очень нравилось. Особенно нравилось раскладывать для приклеивания раскрашенные фигурки из бумаги на тонкое одеяло. Из фигурок получилась веселая компания зверушек во главе с дедом Морозом на лесной поляне под синим небом, с луной и звездами. Это называлось тогда “панно”. Не одна ночь ушла на всю эту работу – игрушек на елку надо было много.

Помнилось еще одно место, где Игорек с матерью жили у хозяйки, которая была трактористкой. Трактор “ночевал” у дома. Это была чудо-машина с огромными колесами, с огромными зубцами, и от нее так приятно, загадочно пахло керосином. А внутри среди разных железяк находился загадочный стеклянный с трубочками стаканчик, в котором было видно что-то жидкое.

Однажды туда же приехал кукольный театр и расположился на поляне недалеко от дома, где жил Игорек. Просто натянули какой-то занавес и театр готов. Было очень много детей, сидящих прямо на лугу, и все с восторгом смотрели, как кукольные наши солдаты били кукольных фашистских солдат, потом били Гитлера, а потом куклы плясали и пели песни. Игорек припев одной из них запомнил:

Тогда все песни и разговоры были только о войне. Дети пели где-то услышанные частушки:

Дети не знали, что такое “Тирбилина” и “Чиканши”, да это их и не интересовало. Намного, много позже, когда Игорек уже вырос, он догадался, что это, видимо, Чемберлен и Чанкайши.

Еще одна картина сохранилась в памяти, но ни места, ни когда это было, Игорек не вспомнил бы даже примерно. Он стоит на крыльце. Справа – глубокий овраг с крутыми склонами. Перед ним через порог большая плита, а в нее вставлен огромный котел. Пахнет елкой. Большая и толстая женщина, сняв крышку, большой белой палкой мешает в этом котле – там еловые лапы. Аромат становится сильнее. Это варится еловый чай, который затем дадут детям в качестве витаминов. Игорьку, как и всем детям, запах нравится, а чай нет – горький. В качестве витаминов там давали также собранные воспитателями в лесу ягоды. Землянику вперемешку с черникой заливали молоком и ели ложками, как суп. Вот это уже нравилось всем, да еще как!

Игорек подрастал, развился, и дальнейшие события укладывались в его памяти уже более по порядку.

Детдом переехал в деревню Кукуево. Дети группами жили по домам, а основное здание детдома было в большом доме. Скорее всего, это была школа. В доме, где жили Игорек с матерью, была группа малышей, таких примерно, как он. У него с матерью был свой закуток за дощатой перегородкой, где помещалась только кровать. Такой же закуток был и у другой воспитательницы с двумя детьми: Семой и его младшей сестренкой. Звали воспитательницу Перля Срульевна. Игорек помнил имя еще одной воспитательницы, потому что ее звали, как мать – Валентина Ивановна. А еще потому, что у нее обнаружили рак груди и сделали операцию – отрезали одну грудь. Все взрослые об этом много потихоньку перешептывались и очень ее жалели.

В доме постоянно было темно. День зимой короткий и темный. А в остальное время света было мало от единственной керосиновой лампы, да к тому же с приспущенным ради экономии фитилем, и еще от слабенького света топящейся почти всегда плиты, пробивающегося через щели у дверцы и конфорок. Зато было как-то загадочно и уютно, а играть в темноте было даже лучше. Раздобыв где-то черепки от блюдца или тарелки, дети, забираясь маленькими кучками в темный угол, с любопытством наблюдали за искрами, сыплющимися при чирканьи осколка об осколок, соревнуясь – у кого лучше получится. Была еще одна забава. Пойманного таракана, а еще лучше его яйцо (личинку), бросали на горячую плиту. Было интересно смотреть, как он от жару с тихим-тихим хлопком лопался (взрывался). В конце концов, можно было играть в темноте просто в прятки.

Рано-рано каждый день по утрам почти всех будил Сема одной и той же каждый раз песней:

– Сле-е-е-еба с масла-а-а-ам! – При этом “хл” и “сл” у него получалось одинаково и звучало как одна буква.

– Сле-е-е-еба с масла-а-а-ам! – Так несколько раз подряд. Затем, после паузы – следующая порция:

– Сле-е-е-еба с масла-а-а-ам! – Все это продолжалось довольно долго. Но, наконец, он замолкал совсем, возможно получив то, что ему было нужно, и все снова засыпали.

Хлеб с маслом? Откуда? Хлеб-то был, но был он невкусный и колючий. И Игорек перестал его есть, потому что все время, как ему казалось, от этого хлеба кололось в попке. А еще невкусной была картошка – она немного пахла какашками, но все равно приходилось есть. Из разговоров взрослых он слышал, что запах был оттого, что поля удобряли из уборных, так как сажать надо было для фронта так много, что простого навоза на все не хватало. В основном пища была самой простой, малокалорийной, с недостатком витаминов, однообразной и невкусной, но Игорек не помнил, чтобы испытывал тогда сильное чувство голода.

А вкусное было на празднике. Праздник был в главном доме, где была огромная комната, которая могла вместить сразу все группы. Сначала был кукольный театр, потом по группам выдали игрушки, а каждому из детей выдали по подарку, в котором было две или три конфеты. Из игрушек Игорька поразил поезд с маленьким деревянным паровозиком и деревянными вагончиками, такими красивыми! А конфеты Игорек сразу съел и не заметил как, а фантики остались. Все дети их долго хранили, аккуратно сложенными, и время от времени доставали и нюхали. Ох! Какой же это был запах! Игорек очень удивлялся – как это он мог раньше не любить конфеты.

Однажды случилось происшествие – хозяйская собачка родила щенков. Это было чудо. Все дети несколько дней только об этом и говорили, толпясь на прогулке возле крыльца, под которым лежала собака со щенками. Раньше такого чуда никто из них не видел.

Иногда на прогулке дети группой ходили на горку – самое веселое развлечение, где постоянно каталась местная детвора. То, на чем катались деревенские дети, Игорек больше не видел никогда и нигде: бралось большое решето, внутрь помещался навоз, заливалось все это водой и оставлялось на морозе. Получался ледяной круг, как современная “ватрушка”. Другой “транспорт” представлял собой длинную скамейку, которая так и называлась – “скамейка”, но только у нее было не две пары ножек, а одна и посредине. Скамейка ставилась вверх ножками, на нее становились, держась друг за друга, впереди и сзади ножек человек до двадцати, и вся эта орава летела неуправляемая каждый раз в сугроб. Получалась огромная куча – мала, с криками, воплями, смехом, часто с шишками и синяками, а то и с переломами. Детям тоже давали “скамейки”, только очень маленькие и для маленьких-маленьких горок. Сын хозяйки, почти взрослый парень, с которым дружил Игорек, сделал специально для него “решето”. Игорек этим гордился безмерно – он мог кататься на горке сам.

Периодически дети группой ходили в баню. Мыли их воспитатели поочередно, заводя по несколько человек. Валентина Ивановна, как всегда, с Игорьком мылись последними, когда все дети были перемыты и ложились дома спать. Использовалось тогда жидкое мыло, вонючее и ядовитое. Игорек не любил баню и постоянно капризничал, и кричал: то щиплет глаза, то чулок ему не на ту ногу. Валентина Ивановна нервничает. Она боится: уже ночь – темно, баня на краю деревни у самого леса, они совсем одни, а он еще громко кричит. Она уговаривает: “Тише, тише”. А он, ни в какую, кричит еще громче. Ох, и доставалось же бедной матери. Так однажды, выйдя из себя из-за очередного такого концерта, Валентина Ивановна отхлестала Игорька чем подвернулось. А подвернулась еловая лапа, и показались малюсенькие капельки крови от иголок. Мать испугалась и в слезы. Сын от удивления опешил и молчит, а мать – плачет. И трудно здесь понять: кто кого обижает, кто кого наказывает.

Однажды Игорек сидел и смотрел в окно на улицу. В это время мимо дома проходил какой-то военный с вещмешком на плече. Стоявшая рядом мать, постоянно думавшая о муже, от которого уже очень давно не было вестей, как бы выражая неосуществимую мечту вслух, бессмысленно сказала: “А вон твой папа идет”. И только она отошла, как Игорек сорвался с места, на ходу схватив только шапку, и бросился на улицу за военным, крича:

– Папа! Папа! – Но военный был уже далеко и не слышал, а Игорек все бежал и бежал.

– Папа! Папа!

Спохватившись, мать с помощниками догнала Игорька уже за деревней и брыкающегося, плачущего, кричащего его принесли домой.

Тогда у каждого хоть кто-нибудь да был на войне. Все постоянно ждали писем с фронта. Письма приходили редко. Иные приносили радость – “живой”, иные приносили горе. Тогда были слезы. Первые слезы матери Игорька были в конце осени 1941 года. В Ленинграде умер брат Виктор. Его на фронт не отпускали, так как работал на секретном военном заводе. После работы каждый день всех отвозили прямо с завода на рытье “окопов”. Там он простудился, к врачам не обращался (стыдно из-за какой-то простуды, когда рядом идут бои, гибнут люди) и работал с температурой всю осень. Там же на “окопах” и умер от воспаления легких. Второе горе пришло с письмом тети Шуры о смерти деда Ивана от голода. Он умер в конце декабря 1941 года. Особенно горько и страшно было от слов из письма о том, что тело деда Ивана еще месяц держали на балконе, на морозе, чтобы хоть ненадолго сохранить его хлебные карточки. Следующей была горькая весть о дяде Андрее. Он умер от голода в начале 1942-го. Больше писем из Ленинграда не приходило совсем. Валентина Ивановна поняла, что писать оттуда уже было больше некому – сестры Шуры больше нет, и плакала каждую ночь еще долго. Как же так? За короткое время потерять почти всех?! Было страшно!

Как ни старались воспитатели ухаживать за детьми, создать хорошие санитарные условия для малышей было невозможно. Дети часто болели. Случались, кроме простуды, и чесотка, и глисты, и даже бывали вши, и другие, не встречавшиеся в мирное время болезни. У одной маленькой девочки, которую, как помнил Игорек, звали Юля, текло из ушей, и ничего нельзя было сделать. Лечению истощавшие дети поддавались трудно – организмы ослаблены. Воспитатели обратили внимание на то, что дети в разгар зимы вдруг “стали загорать”, то есть их кожа становилась смуглой, как от загара. Свои врачи этого объяснить не могли и написали в Ярославль. Приехала комиссия врачей, а те установили, что изменения в организмах детей вызваны нехваткой витаминов. Учитывая то, что перечень используемых продуктов не может этого допустить, комиссия послала отчет в “органы”. Приехали военные, сделали ревизию и увезли директора. Персонал детдома был ошарашен, когда стало известно, что детям, оказывается, привозили масло и другие продукты, которые никто не видел с мирного времени. Среди воспитателей прошел слух: “директора сразу же расстреляли”. Возможно. Тогда были “законы военного времени”. Как бы там ни было, питание детей стало лучше.

С наступлением тепла детей перевели в более просторный высокий дом. У большинства крестьян в этих краях было у каждого по два дома – один зимний, другой летний. Видно неплохо жили люди в этих местах когда-то. Различие между этими домами было только в том, что в летнем доме не было печки, так что зимой в нем жить было нельзя из-за холода. Дома были двухэтажные, но на первом этаже окон не было, а были только одни ворота. Внизу стоял домашний скот. У хозяина дома был огромный, очень агрессивный бык. Когда его надо было вывести, детей всех загоняли в дом и закрывали накрепко двери. Все дети сразу же собирались у окон, чтобы смотреть на “страшного зверя” с большим железным кольцом в носу. В этот роковой день было так же. Но на этот раз бык вдруг по какой-то причине взбесился, кольцо, за которое держал его хозяин, выскользнуло из рук, и бык пошел на него. Он поддел своего хозяина рогами, подбросил раз, потом еще и перекинул его через ворота на улицу. Дети, оцепеневшие от неожиданности и от ужаса, смотрели из окон расширенными глазами на все это. Видеть, как большой дяденька подлетает как маленький мячик, было страшно. Хозяин через день умер.

Детский дом в очередной раз перевели в большое село Закобякино. Когда-то это было купеческое село с широкой центральной улицей, вдоль которой стояли похожие друг на друга добротные кирпичные двух– или трехэтажные дома. К каждому из этих домов примыкал длинный склад-лабаз без окон, но с большими окованными железом воротами, в которые мог въехать воз с товаром. Купцы здешние торговали зерном. На некоторых воротах еще сохранились каким-то чудом огромные, почти с футбольный мяч, висячие замки. В некоторых местах стены лабазов были разрушены, образуя проемы, в которые можно было пролезть. Там было много мусора, и все было изгажено. В одном месте главная улица расширялась, образуя нечто вроде площади, посреди которой стояла сколоченная из досок трибуна, используемая по праздникам. В селе была также большая гостиница, в которой и поселили с начала приезда сотрудников детдома. Валентине Ивановне с Игорьком досталась маленькая отдельная комнатка, где могла поместиться только одна кровать. Окно комнатки выходило на противоположную улице сторону. За окном был пустырь, а поближе к дому маленькие огородики. Чьи они, Игорек не знал, но часто ходил туда. Он очень любил смотреть, как постепенно все изменяется: морковка, редиска и другое становится все больше и больше; на длинной травинке появляется вдруг цветок. Больше всего Игорьку нравился запах. Запах морковки, укропа, мака. Цветок мака превратился в шарик, который, сказали ему, называется коробочка. Эта коробочка выросла такой большой, какой Игорек никогда больше не видел. А самое главное все, что выросло там, на огороде, из ничего, можно было есть. Но кроме мака – если съесть те маленькие зернышки, как сказали ему, то уснешь, может, насовсем. Игорек еще долго-долго верил этому. Под окном была большая куча строительного мусора, заваленная разным хламом. Однажды случилось невероятное. Сема, который в Кукуево не давал всем спать своим “сле-е-е-ба с масла-а-а-м”, каким-то образом, то ли нечаянно, то ли не думая, столкнул свою маленькую сестренку с подоконника, и та упала на эту кучу под окном. На истошный крик Перли Срульевны сбежался народ. Девочка молча смотрела перед собой и ни на что не реагировала. Ее отнесли в больницу. Но вдруг на следующий день ее приводят совершенно здоровой. Бывает же такое?

Напротив двери комнатки Валентины Ивановны была дверь в зал, где устраивали иногда вечерами танцы или крутили кино, когда приезжала кинопередвижка. Вход был платный, но он был внизу на первом этаже, а все, кто проживал в комнатках рядом, ходили куда хотели. Игорьку не нравилось, когда были танцы. Шум, музыка, табачный дым не давали спать почти до утра. Но зато, когда приезжало кино, было очень здорово.

Электричества в селе не было, поэтому для показа кино привозили на лошади маленький движок, который громко тарахтел, и его ставили на улице внизу. Игорек с огромным любопытством наблюдал за всеми приготовлениями. До чего же интересно было смотреть, когда, пока натягивали простыню-экран, киномеханик для пробы начинал показ кино на спине своего помощника на белой рубашке, когда заряжал аппарат, когда менял бобины или перематывал кинопленку. Кино на спине – на маленьком-маленьком экранчике движутся люди, разговаривают. Это же чудо!

Игорек мог смотреть хоть все сеансы – кино ведь было за соседней дверью. Запомнились только названия фильмов “Профессор Мамлок” и, кажется, “Нашествие”, другие названия стерлись из памяти.

Еще в Закобякине была большая церковь, очень красивая, особенно внутри, а вокруг церкви – старинное кладбище. Село было купеческое, богатое, и на кладбище было много склепов. Все кладбище было в тени старинных больших деревьев. Игорьку с другими детьми нравилось бывать там. Они тихо молча бродили среди могил и заглядывали в склепы через отверстие сверху в виде окна. Там на возвышении (на столе) стоял гроб (видимо цинковый). Было страшно. На густой кладбищенской траве кругом было нечто похожее на слюни. Игорек тогда еще не знал, что это дело каких-то улиток или гусениц, и верил общему детскому мнению о том, что это мертвецы встают по ночам и плюются, рассерженные тем, что их тревожат. На деревьях там было очень много грачиных гнезд. В дальнейшей жизни Игорька через много лет, как только он увидит стаю грачей или услышит их крики, или при взгляде на картину “Грачи прилетели”, так перед глазами встает, как живое, это кладбище, эта красивая церковь, этот беспрерывный гомон, прилетевших весной грачей, а в голове появляются мысли совсем не радужные. Нет, не ностальгия. Современному человеку трудно это представить, но не один склеп на том старинном кладбище не был потревожен, хотя очевидно, что похоронены там люди не бедные. До середины прошлого века не нашлось бы никого, кому пришла бы в голову мысль осквернить могилы. А и пришла бы – не решился бы никто. У людей были страх и совесть.

Люди тогда были другие.

В этой красивой церкви Игорька крестили. Ближе к концу пребывания Валентины Ивановны в Закобякине к ней приезжала старшая сестра Мария (тетка Маня) из-под Вологды, куда она была эвакуирована из Смоленска со стадами коров, будучи зоотехником по профессии. Вот, посовещавшись, две сестры и решили окрестить Игорька.

Непродолжительное время Игорек с матерью жили на квартире у хозяйки в деревенском деревянном доме, где пышно росла герань на окнах и маленькие ядовито красные стручки перца, которые с улицы видны были издалека, как маленькие огонечки. В доме были полати. Это такие дощатые широкие полки вдоль стен, высоко, на уровне русской печки, устроенные для того, чтобы люди на них спали, так как на печке не всегда всем хватало места. Но Игорек с матерью на полатях не спали из страха упасть. Хозяйка любила пить чай, как и все живущие в этих краях, прозванные за эту любовь к чаепитию “водохлебами”. Пили тогда чай с сушеной свеклой, так как сахар в войну был редкостью и стоил очень дорого. Эта свекла выглядела как изюм и не была такой сладкой, как сахар. Сахар можно было купить на расположенном невдалеке базаре. Он продавался головками целиком или в расколотом виде. На этом базаре были и другие чудеса: мясо, яйца, сыр и прочие вещи, на которые можно было смотреть сколько захочется. Сыр и яйца Игорьку попробовать пришлось. Валентина Ивановна делала по вечерам из картона марионетки из специально заготовленных картинок из детской книжки типа “сделай сам”. Ручки и ножки такой куклы крепились ниточками так, что если дергать за ниточку, то кукла “пускалась в пляс”. Одну такую куклу можно было обменять на одно яйцо. Особенно пользовался спросом у крестьян старик из “золотой рыбки”, в лаптях и с бородой. А сыр, самый настоящий ярославский сыр, Игорек пробовал, когда детдом водили на экскурсию на сыроваренный завод, расположенный рядом с селом, по специальному разрешению, где дали попробовать каждому “ребенку из Ленинграда” по кусочку.

Последним местом проживания Игорька в Закобякине была настоящая комната на втором этаже каменного дома с окном на главную улицу, где кроме кровати была еще какая-то мебель. В воспоминаниях Игорька об этом жилище осталось очень мало. Только то, как однажды в окно залетел пораненный стриж, задевший на лету натянутый провод. Игорек тогда узнал, что стрижи не могут садиться на землю и взлетать с нее из-за их коротких лапок и длинных крыльев, но зато они очень быстро летают. Да еще помнилось, как он там, на столе подолгу занимался арифметикой и писал на брошюре, выполняя школьные домашние работы, заданные ребятам из группы, в которой работала Валентина Ивановна, а Игорек постоянно там крутился. В войну школьных тетрадей не было (не производили) и приходилось писать на чем придется. Чаще всего это были старые амбарные книги с графами (расход, приход и прочее). Они были очень толстые, не линованные, и прежде чем на них писать, надо было долго карандашом по линейке чертить строчки, что было очень занудно.

Игорек очень хотел учиться и давно приставал к матери, чтобы та послала его в школу. Находясь постоянно в группе и присутствуя при организованном совместном выполнении домашних заданий учившихся в школе детей группы, он знал все, чему их учили, и вполне смог бы успешно учиться и в первом, да и втором классе. Валентина Ивановна, поддавшись на уговоры сына, пошла с соответствующей просьбой в школу, но ей отказали. Сколько было тогда слез!

Хотя у Валентины Ивановны и было свое жилье, она им почти не пользовалась – они с Игорьком приходили туда только иногда на ночь спать. Практически же вся их жизнь протекала в детском доме среди детей.

Детский дом занимал большущий деревянный двухэтажный дом, который называли “дом милиционера”, потому что до войны в нем жил милиционер. Неужели такой огромный дом занимал один человек?

В войну и детская жизнь была “военной”. Если дети рисовали, то только самолеты, танки, взрывы, солдат и т.д.; если играли, то только в войну. Любые разговоры касались войны: и о Сталинграде, и о Зое Космодемьянской, и об Олеге Кошевом. Разговоры были детскими, наивными: Олег Кошевой – герой, у него винтовка с железным прикладом и он может уложить сразу сто фашистов; спорили, кто главнее Ленин или Сталин? А еще была такая игра. Задавался вопрос:

– Ты за луну или за солнце? – незнающий человек сразу отвечал, конечно:

– За солнце! – Оно большое и теплое, на что следовал ответ:

– За пузатого японца. – Знающий же говорил:

– За луну! – А это означало:

– За советскую страну. Эта игра была интересной до тех пор, пока еще находились новички – поклонники солнца.

Когда наступил перелом в войне, народ ободрился, у людей появилась надежда, а хитрый Сталин для поднятия патриотического духа в народе смягчился в отношении к церкви, вернул золотые офицерские погоны, ввел новый гимн. Игорек помнил, как на главной улице в каком-то битком набитом людьми подвале, в страшной духоте они разучивали наизусть слова нового государственного гимна. Потом заходила следующая партия людей, как взрослых, так и детей. Все поголовно должны были знать слова гимна наизусть.

Приятным удовольствием для детей были прогулки. Самой интересной из них был поход на речку. Дорога в сторону от села приводила к мосту. Речка была необычной: мелкая – не выше пояса Игорька, с ровным плоским дном, усеянным мелкими камушками, с ровными низкими вертикальными берегами, не выше роста ребенка. Идеально безопасное место для детей. Все забирались в речку и без конца плескались в воде. В берегах было много-много дыр-норок, в которых жили раки. Дети из ближайшей деревни ловили их наипростейшим способом. Засовывали руку в нору и, если там оказывался рак, он обязательно хватал клешней за палец и не отпускал, пока не разожмут клешню. Отцепив рака от пальца, его бросали в ведро. Один раз Игорек, подзуживаемый местными мальчишками, тоже засунул руку в норку. Рак уцепился, но такой огромный и так было больно, что Игорек орал, пока не разжали клешню. Больше он руку в норку не совал.

Другое хорошее место для прогулок – это поле за кладбищем у церкви. Там было много цветов, бабочек, разных букашек и растений, среди которых дети искали те, которые можно есть. Была, например, такая травка размером с копейку, в виде баранки, только дырка была не насквозь. Она считалась съедобной. Конечно, съедобного на поле ничего не было, но есть хотелось. И дети жевали, выплевывали и снова выискивали съедобные травинки. В детдоме пища была однообразной. Например, почти каждый день был горох в виде каши. Многие его уже совсем не ели – надоел. А Игорек горох любил – съедал все и еще добавки просил. Его за это хвалили, в пример ставили, а ему это нравилось. Точно так же было и с рыбьим жиром, который обязательно каждый должен был принимать в день по ложке.

Однажды Валентина Ивановна серьезно заболела – ее положили в больницу, что была на противоположном конце села. У нее была малярия. Воспитательница, под присмотром которой остался Игорек, водила его навещать мать. Лицо Валентины Ивановны было серовато-желтого цвета, голова перевязана полотенцем (помогало от боли). Игорек, увидев, как она принимает желтый порошок, сказал:

– Не пей этот желтый порошок, ты вся от него пожелтела. – Но мать ответила, что пожелтела она не от порошка, что это такая болезнь, и вылечиться можно только этим порошком, который называется – хина.

Позже Игорек тоже попал в больницу. Как-то играя в доме милиционера, он вдруг обратил внимание на то, что он дышит “слышно”, а когда все остальные дышат – ему этого не слышно. Он долго над этим думал и наконец решил, что каждый слышит, как дышит он сам, и не слышит, как дышат все другие. То есть другим не слышно то, как дышит он, Игорек. Но Игорек ошибся. У него были гланды, которые препятствовали дыханию. Мать давно это знала. Врачи сказали, что обязательно необходима операция, что сейчас для этого самый удобный момент, который нельзя упускать. И Игорька отправили в Ярославль, в тыловой госпиталь. Больниц для гражданских, наверное, тогда и не было. Игорек удивился чистоте, которая была кругом: и в коридоре, и в палате, все кругом было белое. У кровати у каждого была своя тумбочка.

Через тридцать лет Игорек вспомнил этот госпиталь, когда впервые после него он попал в больницу. Это была Куйбышевская больница на Литейном в Ленинграде, причем не из худших. Войдя в отделение, Игорек опешил: в большом коридоре старинного здания с высокими потолками стояли кровати с больными; кто стонал, кто умирал здесь же под капельницей; одна старушка все время сбрасывала с себя одеяло на пол; а мимо ходили спокойные и равнодушные ко всему медсестры и практиканты. В голове сразу же повис вопрос: “Тогда там, в Ярославле была война? Или сейчас, здесь в Ленинграде?”

Там, в Ярославле люди думали о людях, здесь же – только о себе, только каждый о своем.

Люди тогда были другие. Все для всех и для каждого были свои.

В Ярославском госпитале, в подавляющем большинстве, лежали раненые. В палате было человек десять. Рядом с Игорьком лежал солдат, у которого было что-то с горлом, и когда ему надо было принимать пищу, он доставал из тумбочки специальную трубочку, вставлял ее в дырку прямо в горле и начинал есть. И, похоже, при этом неудобства не испытывал. Аппетит у него был отменный. После операции Игорька заставляли обязательно есть горячий суп, а ему жгло горло, отчего он увиливал от супа. И по общей договоренности они менялись: солдату – суп, Игорьку – компот солдата. Тарелка пустая – вопросов нет. У окна лежал тяжелораненый. Он постоянно стонал и днем, и ночью без перерыва. К нему приходили доктора, что-то делали с головой (долбили, сверлили) прямо на месте. Он затихал, но ненадолго. Все в палате уже привыкли к его стонам, которые с каждым днем становились все тише, Однажды ночью вдруг сразу все проснулись от наступившей разом непривычной тишины. Солдат умер и его унесли.

Операция Игорька прошла быстро. Женщина в белом халате постелила на колени клеенку, посадила на нее Игорька и крепко сжала его руки. Подошел доктор с круглым зеркальцем на лбу, взял блестящую железяку с хитрыми рычажками, засунул ее в рот Игорьку и “чик-чик”. Тот орал, но не от боли, а оттого, что его крепко держали, чего он очень не любил. В это время в операционную привели шестнадцатилетнюю девушку, которая еле дышала и не могла уже говорить. Ей не стали вырезать гланды – поздно (кровь будет не остановить). Валентина Ивановна поняла, как им с Игорьком повезло – они вовремя сделали операцию.

В очередной раз Валентина Ивановна переезжала, покидая навсегда детский дом номер пять, уже самостоятельно. Наспех нашла недалеко новое место работы в детской колонии. Это было местечко, то ли городок, то ли станция, под названием Середа. Много лет спустя один знакомый из тех краев сказал, что это место позже называли Фурманово. Проживали они там в частном доме. У хозяйки было две дочки, которые, к несчастью, еще до войны заболели менингитом. Старшая умерла, а вторая выжила, но с отклонениями в голове. В то время ей было шестнадцать, но по рассуждениям она была на уровне десятилетней. Почти все время Игорек проводил с большой дружной компанией соседских детей. Вечерами они играли у кого-нибудь из них в доме, а днем все вместе гуляли на улице. Недалеко от дома протекала красивая быстрая речка с очень чистой водой, а за дорогой было огромное поле. Наступили первые морозы, снега еще не было, и все поле было покрыто сухой травой, торчащей из замерзшей земли, а канавы и лужи покрывал хрустящий лед. Было сухо, ветрено и холодно. Но ребята, как угорелые, носились, играя в пятнашки, по полю, раскрасневшиеся от жары. Среди детей тогда было распространено одно увлечение. В аптеке продавались медицинские перчатки, используемые хирургами, и стоили они пять рублей. Сначала надувалась целая перчатка – шар с торчащими пальцами. Когда шар лопался, использовались лоскутки от него для маленьких шариков, которые можно щелкать, ударяя, например, по лбу другого. Игорек долгое время просил мать купить ему перчатки. И наконец Валентина Ивановна сдалась – купила. Какое это было счастье! В городке был еще и кинотеатр, куда ходили с родителями. Там Игорек, как помнится, смотрел новый шедевр “Актриса”, который вызывал в то военное время у многих слезы.

Однажды хозяйская дочка позвала Игорька, когда они остались дома вдвоем, на печку. Там она объяснила и показала на примере, что делают мужчина и женщина, оставаясь наедине. Великий инстинкт проснулся, и Игорьку это так понравилось! Они это не раз повторяли, если только оставались дома одни. А один раз произошел такой курьез!

Хозяйской дочке надо было принести воды с речки. Одной ей идти не хотелось, и она позвала с собой Игорька. А погода была плохая, моросил мелкий дождь, и ему идти куда-то там было совсем ни к чему. Тогда она догадалась чем его соблазнить и пообещала, что если он пойдет, то там они займутся этим. Игорек сразу сдался, но когда они спустились к реке, и вода была набрана, пошел большой дождь. Хозяйская дочка заторопилась домой. Игорек возмутился:

– Ну! Давай! Мы же договорились!

– Но ведь дождь, пойдем лучше домой на печку!

Игорек, плетясь сзади, сначала канючил, канючил, а потом и совсем разревелся. Да он же остался в дураках! На подходе к крыльцу повстречалась Валентина Ивановна и сразу же с вопросом:

– Чего ты плачешь? – Игорек не ответил, но продолжал плакать. Удивленная мать несколько раз спросила еще, но наконец отстала. Знала бы она, отчего плакал сын!

Иногда Валентина Ивановна брала с собой Игорька на работу в колонию, где она работала с группой девочек разного возраста. В колонии порядки были почти как в лагерях заключенных. Дети содержались там от самого младшего возраста до достижения совершеннолетия. Мальчики и девочки всегда находились строго отдельно, но все равно часто случались несчастные случаи, конечно, с девочками. За мальчиками смотрели только мужчины крепкого сложения, которые удерживали порядок с трудом. Один раз Игорек был свидетелем такой картины. По улице ехала повозка, управляемая мужичком. На телеге лежала гора свежей капусты с поля. Вдруг неожиданно со всех сторон с визгом и воплями налетела орава малолетних из колонии и набросилась на капусту. Мужичок со всей силы хлестал их кнутом налево и направо, но на это никто не обращал внимания. В один миг телега начисто опустела и наступила опять тишина. Хотя кормили в колонии по тем временам неплохо, даже иногда давали вареные яйца, что в детдоме не случалось, колонисты постоянно ходили голодные, сбегали в город, где занимались воровством и мелкими грабежами к несчастью для жителей Середы, живущих в постоянном страхе от таких соседей.

Почти каждый день в колонии что-нибудь да случалось: побеги, побои, насилия, где больше всех доставалось девочкам и младшим по возрасту. Однажды всех потряс случай. Один мальчик поспорил, что проглотит вареное яйцо целиком. Яйцо, конечно, застряло (ни туда – ни сюда) и мальчик стал задыхаться. Пока это заметили воспитатели, пока прибежали врачи, было уже поздно – мальчик умер.

В памяти Игорька навсегда запечатлелось то, как в окрестности колонии часто распространялся аппетитный запах – это варились щи из свежей капусты (основное блюдо в колонии). Этот манящий запах исходил из столовой, которая представляла собой большое помещение с рядами деревянных, ничем не покрытых столов во всю длину зала. В столовой (так запомнилось Игорьку) всегда стоял туман, и стоящему у входа не было видно противоположной стены с окнами для раздачи на кухню. Во время обеда в помещении стоял такой сплошной монотонный гул, что нельзя даже было уловить смысла отдельного разговора.

Когда руководство колонии решило, наконец, навести дисциплину и порядок, то вызвало бригаду, вероятно существующую специально для подобных случаев, состоящую из опытных охранников. В колонии была компания, или шайка, в которой был главарем, или атаманом, один малолетний, можно сказать, бандит, причем не старшего возраста (всего лет 12-14) и не особо большого роста, но довольно крепкого сложения, которого все боялись, видимо, не без основания. Все называли его Мустафой. Имя это (точнее кличку) произносили в колонии, особенно девочки, со страхом. Вот за этим-то атаманом и вызвали бригаду, понимая, – если его не станет, то шайка распадется. До Мустафы дошел слух о том, что за ним приедут “волкодавы”, и он был готов к ожидаемой встрече. Когда приехавшие “волкодавы”, человек 5-6, вошли в столовую, то в них разом полетели табуретки и другие подвернувшиеся предметы при истошном крике (визге) огромной оравы (не менее пятидесяти) малолетних преступников. Но опыт и тренированность победили – Мустафу скрутили и увезли. В колонии (и в городе) стало намного спокойнее.

ПУТИ-ДОРОГИ

К концу осени Валентине Ивановне пришел вызов (в военное время перемещение по стране разрешалось только по вызову) из недавно освобожденной от оккупации Смоленской области от деда Василя. Он, считая, что внук его достаточно натерпелся за время войны от голода и лишений, звал их к себе, чтобы как следует отъесться и отдохнуть, как писал дед в своем письме. Потеряв в войну двух сынов, дед хотел видеть единственного внука рядом с собой. Были, правда, и другие внуки, но они были от дочерей и носили другие фамилии, а потому не считались наследниками.

Валентина Ивановна собралась быстро и с котомками и Игорьком отправилась на вокзал. Вокзал был небольшой, набитый отъезжающими до отказа. Там было душно и основательно накурено. Поезд ожидался не скоро, и Игорек большее время болтался по путям и возле вокзала, заходя туда только погреться, если ему становилось холодно. Было очень интересно смотреть на рельсы, шпалы, стрелки, еле видный вдали семафор, на разноцветные огоньки фонарей в темное время, в которые были вставлены маленькие керосиновые лампы. Раньше Игорек ничего подобного не видел. Изредка мимо проносились с грохотом воинские эшелоны с танками пушками и солдатами. Особенно запомнился на всю жизнь один. Все, кто на нем ехал, и в теплушках, и на открытых платформах, и мужчины, и женщины в форме пели “Катюшу”. Да так громко, что песня перекрывала грохот колес. Да так слаженно, будто это пели артисты, все – как один. В этом было нечто необычное, нечто, можно сказать, мистическое. Люди ехали на фронт, может быть, на смерть, объединенные одними и теми же общими мыслями, связанными в одно целое, как их песня. Находящиеся на станции люди долго еще стояли молча, пораженные увиденным.

Возвращаясь с очередной прогулки, подходя к вокзалу, Игорек заметил какое-то волнение вокруг. Из вокзала вынесли тело какого-то человека и подняли на машину. Игорек прислушался к тому, что говорили вокруг: “Один человек, видимо очень голодный, стянул у кого-то целую буханку хлеба и тут же на месте съел всю. Этого ему после перенесенного голода делать было нельзя категорически. Это был эвакуированный из блокадного Ленинграда. Он умер от заворота кишок”. Игорек поспешил внутрь вокзала к матери. Валентина Ивановна сидела и плакала. Игорек ничего не стал спрашивать – так она плакала после писем из Ленинграда.

Поезд пришел ночью. У вагонов собралось очень много народа с мешками, чемоданами и разными хотулями. Игорек подумал: “Неужели все они со своими вещами поместятся в поезде?”. Валентина Ивановна стояла в растерянности – шансов было мало. И тут она заметила, что недалеко у одного из вагонов никого не было, и бросилась туда. В тамбуре было пусто, но нижняя ступенька вагона была выше головы Игорька, а тут еще и хотули. Слава богу, с помощью проходящего мимо железнодорожника кое-как удалось все же попасть в тамбур, и поезд сразу тронулся. Вдруг из вагона вышла проводница и стала кричать и выталкивать с площадки тамбура ничего не понимающую, уцепившуюся за поручни Валентину Ивановну. Из слов проводницы следовало, что этот вагон офицерский и что ее отдадут под трибунал за то, что она пропустила людей в тамбур. Неизвестно, чем бы кончилось все, если бы из вагона не вышел офицер с золотыми погонами, который уговорил проводницу разрешить проезд женщины с маленьким ребенком до следующей остановки и пригласил их в вагон. Внутри было тепло и тихо после шума и гама на платформе; на полу во всю длину вагона была постелена ковровая дорожка; отсеки общего вагона отделялись тяжелыми бордовыми занавесями от созданного таким образом коридора. В вагоне зависал легкий синеватый туман от накуренного, запах которого Игорьку понравился. Это был какой-то необыкновенный, совсем другой мир.

На следующей остановке незадачливую мамашу с ребенком переправили в соседний простой вагон, который был так забит пассажирами, что пройти было просто невозможно. Валентина Ивановна кое-как пристроилась полустоя-полусидя у самого выхода. Тут из глубины вагона передали, что там найдется местечко для вновь прибывшего ребенка, то есть Игорька. Там на отдельной полке уже пристроили несколько малышей. Игорька по рукам “по цепочке” переправили к месту и уложили спать. В то тяжелое военное время помощь совсем незнакомым людям, особенно детям, было делом обычным, само собой разумеющимся. Беды другого – касались каждого.

Люди тогда были другие.

В Москву поезд прибыл утром. Игорек во все глаза смотрел по сторонам на огромный город. Его в нем все поражало: трамваи все были красные, тогда как в Ярославле они все были зеленые; а когда ехали на трамвае, Игорек, помня, как ребятишки, подбирая разные камушки, некоторые с маленькими блестящими точечками, видимо, гранит, называли драгоценными, заорал во все горло:

– Мама, мама смотри! Дом из драгоценного камня! – Чем рассмешил всех в трамвае. На улице было очень много разных машин, сколько Игорек никогда не видел (в Ленинграде он был слишком мал, чтобы помнить).

А когда ехали в метро, он устроил концерт. Спускаясь на эскалаторе, Игорек обратил внимание на большие, какие были тогда, зубцы, под которые уходили складывающиеся ступеньки эскалатора, и подумал, что они очень опасны – если нога туда попадет, то ее отрежет. Да еще Валентина Ивановна перед выходом из метро, видимо не подумав, решила предупредить его об опасности, грозящей от страшных зубцов. Вот тут-то Игорек наотрез отказался идти на эскалатор. С обремененными котомками руками мать никак не могла справиться с сыном, который упирался и громко орал. Какой-то мужчина, поняв в чем дело, взял Игорька на руки и взошел с ним на ступени, но держал его так недолго, опустив на ступеньки еще до половины пути. Успокоившийся было Игорек, посчитал себя коварно одураченным, чего он больше всего не любил, и завопил с новой силой, да так, что все на эскалаторе повернулись, вытянув шеи, в его сторону: “что там такое страшное случилось?”.

В Москве у Валентины Ивановны проживал ее дядя Григорий Лаврентьевич, младший брат деда Ивана, который когда-то давно обещал взять племянницу к себе в Москву учиться, как только она закончит школу. Но по каким-то причинам так не случилось – видимо, что-то там не сложилось. Адрес этого дяди Валентина Ивановна помнила. И она решила навестить дядюшку, раз уж довелось быть в Москве. Игорек помнил, как они позвонили в дверь квартиры, которую нашли не сразу. Открыла незнакомая, немолодая уже женщина, а, узнав, кого им нужно, молча закрыла перед ними дверь. Валентина Ивановна растерялась, но все же, поразмыслив, решила узнать: “В чем же дело? Может, ошиблась адресом?”. После нескольких настойчивых звонков вышла та же женщина и почему-то шепотом, оглядываясь зачем-то назад, сказала:

– Уходите! Уходите от греха! Нет их больше здесь – увезли. – Валентина Ивановна ничего не поняла, но больше звонить не стала. Они с Игорьком ушли. И только спустя много лет она узнала, кто и куда “увезли” ее дядюшку.

Перед войной Григорий Лаврентьевич работал Главным бухгалтером большого московского завода. Началась война, и в столице была неразбериха: через город шли беженцы, гнали колхозные стада коров и др. Находились такие, кто пользовался беспорядком, чтобы поживиться.

Люди тогда были другие, но не все.

Директор завода задумал какие-то махинации (с колхозными коровами и заводскими станками, предназначенными для эвакуации) с большим для себя наваром и предложил участвовать в этом деле Григорию Лаврентьевичу, так как не мог обойтись без подписи Главного бухгалтера. Тот отказался участвовать в аферах. Директор перепугался и прибег, как это было тогда нередко, к помощи “органов”, то есть “настучал”. Вот так той же ночью Григория Лаврентьевича и “увезли”. Его выпустили только в Хрущевские времена.

Дальнейшее по Москве Игорьку не запомнилось. У него возникли другие проблемы – заболело ухо. И когда они с матерью уже прибыли для отъезда на вокзал, в ухе так стало колоть, что он стал кричать от боли на полную катушку. Кто-то привел доктора, который отвел Игорька в привокзальный медпункт. Доктор взял шприц и что-то там проколол в ухе. Было больно, но не очень. Зато сразу все прошло.

Игорьку и тогда, и позже очень нравилось ездить на поездах, особенно, если доставалось место на верхней полке – с высоты далеко все видно и при этом больше ощущается качка вагона. А под размеренный стук колес и убаюкивающее раскачивание становится так спокойно и уютно, а ночью хорошо спать. За монотонным грохотом колес других звуков не слышно, и получается этакая грохочущая тишина. Мимо проносятся дома, деревья, машины, повозки и люди, такие маленькие, копошащиеся и тихие. Больше всего Игорьку запомнилось то, что очень много было разрушенных домов. Вместо деревень стояли одни печки рядами улиц с длинными трубами. И только кое-где медленно передвигались какие-то люди. Иногда из окна были видны разбитые, подчас перевернутые машины, пушки, танки, как будто здесь похозяйничал громадный, злой и страшный великан. А особенно запомнилась узловая станция Вязьма. С верхней полки Игорек видел далеко: на всех путях (а их было много на узловой станции) стояли вплотную мертвые паровозы. Наверное, нигде больше в мире не было собрано так много сразу вместе ржавых паровозов.

Смоленск проезжали ночью, но все пассажиры вагона не спали, а смотрели в окно на город. Там было темно, только лишь кое-где светились отдельные огоньки; а на горе возвышался над всеми остальными один дом-остов похожий на старинный замок из-за неровностей краев разрушенных его стен. И где-то там, на каком-то верхнем этаже светилось одно единственное окно. Весь город представлял собой одни руины.

От станции до деревни Игорька с матерью привезли уже на санях – пришли первые зимние дни. Было ветрено, шел мокрый снег, но холодно не было, а было отчего-то радостно – радостно. То ли от чистого воздуха и тишины после душного вагона, то ли душа почуяла землю отцов.

Деревня была небольшая. С середины деревни начинался овраг, по дну которого протекал ручей. Вода этого ручья по какой-то причине была теплой и зимой замерзала не сразу, а, не найдя свободного прохода по своему руслу, скованному ниже льдом, вытекала наружу наплывами на лед. Таким образом постепенно наращивался толстый, больше метра, слой льда, и получался внушительных размеров каток на радость деревенским ребятишкам. Игорек с огромным удовольствием вспоминал то, как он с середины зимы большее время проводил на этом катке, особенно после того, как его двоюродный брат Генка подарил ему один конек, который называли “дутыш”, и научил веревкой с помощью палочки приторачивать этот конек к валенку. Таких братьев и сестер, как двоюродных, так и троюродных, в деревне у Игорька оказалось много. И, вообще, родственников, далеких и не очень, было почти половина деревни. В дореволюционной России это было делом обычным, и нередко даже случалось, что все жители какой-либо деревни носили одну фамилию. Деревня часто так и называлась по фамилии: Иваново, Сидоровка, Соловьевка, или как-то там еще. В этой части Смоленской области большинство фамилий звучат несколько необычно. К украинским фамилиям (Лысенко, Павлюченко, Марченко ...) явно добавлено русское окончание (Лысенков, Павлюченков, Марченков ...). На этот счет существует предание. Царь Петр после победы под Полтавой собрал все воинство Мазепы и сказал им: “Раз Вы такие воинственные и любите повоевать, то отправляйтесь-ка туда, где граница наша слабовата. Там от Вас пользы будет больше”. И переселил всех под Смоленск. Наверное, это правда. И возможно поэтому разговаривали люди там, даже уже в послевоенное время, на непонятно каком языке – на смеси и украинских, и белорусских, и русских слов. Игорек сначала не все слова понимал, но очень быстро привык.