ПЕРВЫЕ ШАЖКИ

Игорек родился в дороге. Повозка, запряженная лошадью, в которой везли роженицу, мать Игорька, в самый последний момент остановилась у первой попавшейся избы в попутной деревне, название которой стерлось из памяти. На счастье хозяйка дома оказалась опытной женщиной, и роды прошли благополучно. Вот только новорожденный не сразу пожелал вдохнуть воздуха нового мира, хотя хозяйка старательно шлепала и щлепала, держа за ножки, малыша, тельце которого уже приобретало синеватый оттенок. И, наконец, раздался крик, и появился еще один человек на нашей грешной земле. Это было в августе 1938 года.

Валентина Ивановна, мать Игорька, молодая женщина 24 лет следовала из Ленинграда на свою родину на Смоленщине по настоянию своих родных для того, чтобы произвести на свет своего первенца и пожить некоторое время под опекой умудренных опытом родственников.

Отца Валентины Ивановны звали Иван Лаврентьевич. Он родился и вырос в большом селе у реки Вазуза. Его история была не совсем обычной. С малых лет вместе со сверстниками, такими же, как и он, мальчишками, Иван пас на лугах господский скот. В то далекое время крестьянские дети даром хлеб не ели, работая наравне со взрослыми. Иван отличался от других своей любознательностью и упорством. Каким-то образом самостоятельно обучился грамоте, много читал, все, что подвернется, и, когда уже подрос, представлял собой вполне грамотного для того времени человека. Односельчане его очень уважали за его помощь при составлении каких-либо бумаг, за помощь советом, да и за написание просто писем (ведь большинство было безграмотным), и еще уважали его за безотказность, отзывчивость, справедливость и честность.

Когда о грамотном пастушке узнал помещик, то забрал Ивана на услужение в поместье, где тот исполнял роль нечто вроде секретаря. После женитьбы Иван со всей своей многочисленной впоследствии семьей так и жил на территории поместья. Дети росли привольно, свободно гуляли, играя, по территории всего помещичьего хозяйства и могли заходить даже в господские хоромы. Детей было много, но, к сожалению, по разным причинам где-то половина из них умерли. Умерла и мать Валентины Ивановны так рано, что та ее и не помнила.

Но вот грянула “Великая Октябрьская”, и вся жизнь для всех круто изменилась. Помещик вовремя успел сообразить, что надо срочно куда-нибудь подальше исчезать. Собрал всех своих, включая прислугу, позвал Ивана и сказал, что они все на время уезжают за границу, а его одного он оставляет управляющим до своего возвращения. Граф правильно рассчитал: пока здесь такой управляющий, как Иван, грабить не будут, как это уже случилось с некоторыми соседями. Он не ошибался. Среди крестьян Иван был своим и, из уважения к нему, усадьбу не трогали. Но это пока.

Однажды в село пришли красные, и началась, как сказали бы сегодня, зачистка. Комиссар поставил Ивана на крыльцо и потребовал сдать все оружие. На что тот спокойно сказал, что оружия нет, а кто не верит – пусть сам ищет. Комиссар хотел уже отдать распоряжение на обыск, пригрозив тут же расстрелять Ивана, если хоть какое-нибудь оружие найдется. Но в это время подошел, по всему видно, командир, который был из местных, и коротко сказал:

– Ему можно верить! Пошли!

И они все быстрым шагом ушли в село.

Несколько дней спустя Ивану понадобилось за чем-то подняться на чердак господского дома, и ноги его подкосились – там, у слухового окна, был пулемет в полной боевой готовности. Этого он от графа никак не ожидал, будучи полностью уверенный в том, что тот, всегда спокойный, добрый человек, никак не мог взять в руки оружие. Но, в конце концов, все обошлось – и слава богу.

Некоторое время жизнь была спокойной. Но надо было на что-то кормить свою многочисленную семью, да и все помещичье имущество уже реквизировали подчистую, так что и охранять было нечего. Иван устроился работать бухгалтером. Но спокойной жизни не получилось.

Дело в том, что у Ивана был друг, которого тоже звали Иван, и с которым они вместе когда-то пасли коров. А после того, как первый попал на службу к графу, да еще и стал управляющим, закадычный друг, видимо из зависти, стерпеть не смог такой вопиющей несправедливости, когда “чуждый элемент”, бывший управляющий живет себе припеваючи наравне со всем трудовым народом. И друг писал об этом не раз “куда надо”. Приезжали люди в кожанках, вызывали Ивана в сельсовет, расспрашивали односельчан и, наконец, разобравшись, уезжали.

В пору раскулачивания многие “чуждые элементы”: кулаки, просто не бедные крестьяне, противники коллективизации и прочие недовольные, которые не видели своей жизни на селе, подались в города. Так сделал и дед Игорька Иван, перебравшись в Ленинград.

Пока Игорек кормился грудью, Валентина Ивановна жила в родном селе у родственников. Об этом времени она вспоминала с теплотой, рассказывая не раз впоследствии сыну о том, как полоскала пеленки в Вазузе, а маленькие серебристые рыбки ловили какашки Игорька, и что погода в том году была постоянно солнечной. А еще, смеясь, говорила ему не раз, что он вскормлен еврейским молоком. А дело все в том, что за рекой был в те времена еврейский колхоз. Да, да в те времена было и такое. И многие покупали то ”еврейское” молоко в том колхозе.

Игорек подрастал, и пора уже было думать о дальнейшем, и в первую очередь решать вопрос с работой. В Ленинграде Валентина Ивановна училась в ФЗУ (кажется, так это называлось тогда) на токаря и работала по окончании учебы на заводе “Марти”. Но вопрос о возвращении туда с маленьким ребенком отпадал. До переезда в Ленинград она работала, начиная еще со школы, с детьми в роли пионервожатой. Вот это подошло бы. И вот с тех пор мать Игорька всю свою жизнь проработала воспитателем в детских домах, детских садах и яслях.

Сергей Васильевич, отец Игорька, был кадровым военным, после срочной службы оставшийся в армии на сверхсрочную. Поступил в военное училище, будучи уже в офицерском звании. В первые дни войны училище бросили на фронт. Отца Игорек не помнил. В училище было казарменное положение, и семью ему удавалось навещать редко. Последнее письмо от отца пришло в августе 1941 года. Он погиб, а точнее пропал без вести (тогда вести учет убитых не всегда было возможно).

Перед войной Игорек со своим дедом Иваном, тетей Шурой, сестрой матери, ее мужем дядей Андреем и, наконец, с матерью жил в Ленинграде на Маклина в коммунальной квартире. Валентина Ивановна в последнее время работала далеко в Стрельне в детском доме номер пять воспитателем. Игорек большее время находился дома под присмотром деда или тети Шуры. У тетушки с дядей своих детей не было, и они все, включая деда, очень любили малыша и баловали его без меры.

В памяти о том времени у Игорька остались события, как расплывчатые картинки, особо важные чем-то только для него одного.

Самым, пожалуй, ранним из воспоминаний был случай: он находился у кого-то на руках; этот кто-то не мать, скорее тетя Шура; и этот кто-то, видимо в шутку, пугая остальных, наклонял его над огромной бездной, где была вода, много воды. И все это сопровождалось громкими возгласами и смехом. Вероятнее всего, все это происходило на каком-то мосту. А вода уходила туда далеко подо все то, на чем все стояли. И Игорек очень сильно удивился: все ходят везде по твердому, а, оказывается, там ниже, под этим всем твердым, на чем все стоят, везде, везде вода, а он и не знал. Эта “новость” так на него подействовала, что случай врезался в память на всю жизнь. Другой случай: Игорек сидит на длинной, длинной и широкой деревянной скамье; мать, сидя рядом, что-то на него надевает; а, напротив, через проход, на высоком сплошном столе высоко-высоко светятся ярко-ярко красным светом две красивые-красивые блестящие трубы. Игорек завороженно, открыв рот, долго смотрит на них. Душно, жарко, хочется пить, так хочется. Конечно же – это было в бане, где на стойке от падающего сзади освещения светились колбы с сиропом для газированной воды.

Еще один случай навсегда остался в памяти: Игорек сидит на чем-то (возможно небольшой диванчик), что стоит, если войти в комнату, сразу справа; к диванчику вплотную придвинут стол, а на нем стакан с молоком; он пьет, стоя коленями на диванчике, молоко, а на дне почти опорожненного стакана находит уже подтаявшую шоколадную конфету. Это выводит его из себя – опять его обманывают. Игорек с шумным возмущением, достав пальцами конфету, шлепает ее об пол. Дело в том, что тетя Шура работала на фабрике Крупской и частенько приносила конфеты для племянника (для кого же еще?). Но племянник конфеты не любил, а его любыми способами и хитростями старались ими накормить (из великой любви к чаду). В общем, говоря современным языком, чадо этими конфетами достали. А Игорек любил не конфеты, а молоко и яйца, наверное, потому, что он около года прожил перед этим в деревне у деда по отцу Василя, и привык там к деревенской пище, не признавая никакой другой.

Многое из того времени Игорек помнить сам не мог, но знал из последующих рассказов матери “о хорошей довоенной жизни”. От нее Игорек узнал, как однажды дед Иван, держа спящего внука на руках, уснул и выронил его. А тот скатился на пол, но закутанный в толстое одеяло даже не проснулся. И оба сладко спали: один в кресле, другой на полу. Ох, и досталось же тогда деду. А однажды, когда тетя Шура отлучилась, наверное, в магазин, случилось то, что перепугало ее до обморока. Оставшись один, Игорек заполз под стол у окна, а там стояла корзинка с клюквой, а в стороне лежал молоток. Положил ягодку – и молотком. Ему это понравилось – он другую, и так увлекся, что перестукал по ягодке почти всю корзину. Возвратясь, тетя Шура увидела то, что пол под столом весь красный, племянник весь красный, подумала что кровь и в крик.

У деда Василя было четыре дочери и два сына, младший из них был холост, так что внук-наследник был единственным. У деда Ивана тоже был один внук. По этой причине Игорек был всеобщим любимцем многочисленных родственников с обеих сторон и к началу третьего года своей жизни уже был избалован всеобщим вниманием безмерно. Например, он отказывался ехать на автобусе или троллейбусе, если тот не синего цвета, и устраивал такой скандал на остановке, что Валентина Ивановна пропускала транспорт, ожидая, пока не подойдет синий. Потом нашли выход: кто-нибудь стоял, перед тем как выйти из дома, у окна и ждал, пока не покажется вдали синий автобус, и тогда уже давал команду выходить на улицу.

ЭВАКУАЦИЯ

Игорьку оставалось два месяца до третьего дня его рождения, когда вся его жизнь, его судьба, как жизни и судьбы многих миллионов людей, перевернулась. И больнее всех злая судьба ударила по детям войны, которым пришлось пережить все тяжести военного времени в пятилетнем возрасте, самом важном для человека, когда происходит формирование, становление личности. Подобно тому, как ребенок, вскормленный животными, как известно, уже не становится человеком, так и ребенок из “детей войны” уже не сможет никогда “жить на радость”, но живет всю жизнь с глубоко спрятанным в подсознании главным смыслом: “Выжить! Только бы выжить!”. Для взрослого человека, какие бы трудности, лишения и беды он ни пережил, война все-таки должна кончиться. Война – это плохо, очень плохо, но это временно. Кончится война и будет та жизнь, которая была до того, и будет все хорошо. Он это знает. Маленький ребенок этого не знает – он этого “хорошо” еще не успел увидеть. То первое, все то, что видит ребенок вокруг себя – это то, что должно быть. Так есть, так и должно быть, и так будет всегда. И “печать войны”, как должное, остается на всю оставшуюся жизнь. Дети войны – душевные инвалиды войны.

Когда стало известно, что детский дом, в котором работала Валентина Ивановна, эвакуируется, тетя Шура с дедом постоянно уговаривали мать Игорька не брать ребенка с собой, а оставить в Ленинграде: “куда ты потащишься с ребенком одна в такую даль; война не продлится долго; а с нами в Ленинграде ребенку будет лучше”. Кроме того, был еще один довод с их стороны. Дело в том, что Игорек за два дня до отъезда, забравшись на стул, открыл дверцу буфета (или серванта), а там лежали вареные яйца. А Игорек их очень любил и, конечно, съел сразу то ли три, то ли пять штук, отчего назавтра покрылся сыпью, как от краснухи или ветрянки. И ему из-за этого могли запретить выезд с детьми, из-за опасения заразить всех остальных. Но никакие доводы на Валентину Ивановну не подействовали, она, наспех собравшись, двинулась в далекий и, как оказалось потом, долгий и тяжелый путь.

Валентина Ивановна, забрав Игорька и необходимые вещи, должна была сначала добраться до Стрельны в детский дом, откуда детей уже автобусами доставили бы на вокзал. Война – с транспортом проблемы. Все, все, в том числе и городской транспорт, все работало “на фронт”. Какую-то часть пути, до окраин города кое-как удалось добраться. И когда Валентина Ивановна поняла, что дальше транспорта не будет, то пошла пешком с вещами и с Игорьком на себе. Да еще надо было торопиться, так как можно было опоздать, а сил уже оставалось мало. На счастье, вдруг рядом остановилась легковая машина с офицерами. Расспросили: “кто она и куда?” Поспорили коротко между собой и, вопреки всем уставам, на свой страх и риск посадили мать с ребенком и довезли до места.

Если спросим себя: “А возможен ли такой случай сегодня?” Пожалуй, нет! Не подвезли бы “важные офицеры” какую-то чужую бабу с ее ребенком (например, если бы проходили учения) – не положено. Да попросту и не заметили бы. А тогда?

Люди тогда были другие. Да, другие.

Этот день Игорек помнит хорошо. Суматоха, суматоха, взрослые бегают, кричат. Растерянные дети стоят, молча смотрят, притихшие. Идет погрузка в автобусы – дети, белье, одежда, продукты.

При осмотре Игорька у доктора Валентина Ивановна долго разговаривала с ним, видимо по поводу сыпи на лице и по всему телу, объясняя причину покраснения съеденными сверх меры накануне яйцами, что вызвало простой диатез. Доктор не имел права разрешить отправку Игорька (а вдруг это заразно?). Он серьезно рисковал (анализов-то не было, не был установлен и диагноз), но поверил Валентине Ивановне и дал добро. Этим он, возможно, спас две жизни. Тогда люди с большим доверием, вниманием и добротой относились друг к другу. Возможно, именно поэтому они вынесли ужасы войны и победили.

Люди тогда были другие.

Наконец погрузка была закончена, и колонна тронулась в дорогу. Автобус, куда посадили Игорька, был большой, синий, с двумя дверьми с одной стороны и большой дверью сзади, которая никогда не открывалась. Но Игорек этого не знал (на таких ездить не приходилось) и, сидя плотно прижатым к этой двери, думал: “А если вдруг по дороге дверь откроется?” Но сказать о своих подозрениях было некому – вокруг были только мешки, тюки, да между ними торчали детские затылки.

Потом был вокзал. Огромный зал заполнен народом. Высоко наверху деревянные балки крест-накрест, много балок. По всему залу большие скамьи рядами. Но они все заняты, и люди сидят на мешках, чемоданах и на чем придется прямо в проходах. Игорек сидит лицом к огромной двери (скорее воротам), через которую видны платформы, куда должен подойти поезд, которого они уже давно ждут. Игорек ест “палочное” мясо, отделяя “палочки” от цельного кусочка. Это он так называл “палочное” – отварное, постное мясо с отделяющимися волокнами, “палочками”.

Когда, наконец, подошел поезд, началась посадочная суматоха, крики, толкотня. И над всем этим выделялась одна женщина, наводя порядок в этой суматохе. Это была директор детского дома номер пять. Игорек, как и все уехавшие (половина этого детского дома) на этом поезде, обязаны жизнью этой женщине. Дело в том, что этот поезд был предназначен для эвакуации колонии малолетних (возможно детей репрессированных), а эвакуация детского дома была запланирована на более поздний срок. Директор детского дома самолично, обойдя все строгости того военного времени, уговорила директора колонии взять хоть какую-то часть ее детей. Да, она действительно считала их всех родными. Знала ли она, что будет? Предчувствовала ли? Когда подошел срок эвакуации детского дома, поезда уже не ходили, город уже был в кольце блокады. Детей отправили на плотах по Ладоге. Немецкие самолеты плоты разбомбили. Погибли, к несчастью, конечно все. И директор со всем персоналом тоже. Когда эта страшная весть дошла до эвакуированных сотрудников детского дома, все воспитатели несколько дней ходили с красными от слез глазами. Притихшие дети разговаривали шепотом – все они чувствовали, что случилось что-то страшное.

Поезд с детьми следовал в Ярославскую область. Все полки, проходы в вагонах были забиты так, что пройти было невозможно. На всех трех полках по несколько человек сидели дети (лежать места уже не было), под нижними местами и в проходах, где только можно, лежали мешки, коробки, тюки с бельем, одеждой и продуктами. Если кто-то из детей просился в туалет, то его туда и обратно передавали на руках “по цепочке”. Игорек помнил только то, что было жарко, очень душно, и всю дорогу очень хотелось пить, да еще этот сахар, такой крепкий огромный кусок, от которого еще больше захотелось пить. Один из детей случайно обнаружил дырочку в мешке, из которой торчал большой кусок колотого сахара. Он, конечно, тихонько, тайком от взрослых, его достал и стал грызть. Другой увидел – сделал так же. Соседи попросили – достали и им. Другие тоже просили – им тоже передавали потихоньку. Игорьку тоже досталось. А когда кто-то из взрослых заметил, что все дети что-то все там грызут, то уже почти все в вагоне сидели с куском сахара в кулаке у каждого.

Находясь в эвакуации, детский дом несколько раз переезжал с места на место. Названия этих мест Игорька не интересовали, но он помнил их из разговоров взрослых в более позднее время и, вспоминая место, что осталось в его памяти, он мог ошибиться в его названии или перепутать.

Первый населенный пункт, где находился детдом, была, вероятнее всего, станция Нея. Дети жили в двухэтажном доме. Напротив стоял тоже двухэтажный каменный дом, на котором были солидные таблички с надписями. Возможно, это был сельсовет или почта, или какое-то другое учреждение. Это место запомнилось Игорьку тем, как готовились все к Новому Году. Вечером, когда дети все уже спали, воспитатели до глубокой ночи делали игрушки для елки. Клеили, лепили, вырезали, красили, используя вату, бумагу и все то, что подвернется. Игорек помогал, чем мог, и ему это очень нравилось. Особенно нравилось раскладывать для приклеивания раскрашенные фигурки из бумаги на тонкое одеяло. Из фигурок получилась веселая компания зверушек во главе с дедом Морозом на лесной поляне под синим небом, с луной и звездами. Это называлось тогда “панно”. Не одна ночь ушла на всю эту работу – игрушек на елку надо было много.

Помнилось еще одно место, где Игорек с матерью жили у хозяйки, которая была трактористкой. Трактор “ночевал” у дома. Это была чудо-машина с огромными колесами, с огромными зубцами, и от нее так приятно, загадочно пахло керосином. А внутри среди разных железяк находился загадочный стеклянный с трубочками стаканчик, в котором было видно что-то жидкое.

Однажды туда же приехал кукольный театр и расположился на поляне недалеко от дома, где жил Игорек. Просто натянули какой-то занавес и театр готов. Было очень много детей, сидящих прямо на лугу, и все с восторгом смотрели, как кукольные наши солдаты били кукольных фашистских солдат, потом били Гитлера, а потом куклы плясали и пели песни. Игорек припев одной из них запомнил:

Тогда все песни и разговоры были только о войне. Дети пели где-то услышанные частушки:

Дети не знали, что такое “Тирбилина” и “Чиканши”, да это их и не интересовало. Намного, много позже, когда Игорек уже вырос, он догадался, что это, видимо, Чемберлен и Чанкайши.

Еще одна картина сохранилась в памяти, но ни места, ни когда это было, Игорек не вспомнил бы даже примерно. Он стоит на крыльце. Справа – глубокий овраг с крутыми склонами. Перед ним через порог большая плита, а в нее вставлен огромный котел. Пахнет елкой. Большая и толстая женщина, сняв крышку, большой белой палкой мешает в этом котле – там еловые лапы. Аромат становится сильнее. Это варится еловый чай, который затем дадут детям в качестве витаминов. Игорьку, как и всем детям, запах нравится, а чай нет – горький. В качестве витаминов там давали также собранные воспитателями в лесу ягоды. Землянику вперемешку с черникой заливали молоком и ели ложками, как суп. Вот это уже нравилось всем, да еще как!

Игорек подрастал, развился, и дальнейшие события укладывались в его памяти уже более по порядку.

Детдом переехал в деревню Кукуево. Дети группами жили по домам, а основное здание детдома было в большом доме. Скорее всего, это была школа. В доме, где жили Игорек с матерью, была группа малышей, таких примерно, как он. У него с матерью был свой закуток за дощатой перегородкой, где помещалась только кровать. Такой же закуток был и у другой воспитательницы с двумя детьми: Семой и его младшей сестренкой. Звали воспитательницу Перля Срульевна. Игорек помнил имя еще одной воспитательницы, потому что ее звали, как мать – Валентина Ивановна. А еще потому, что у нее обнаружили рак груди и сделали операцию – отрезали одну грудь. Все взрослые об этом много потихоньку перешептывались и очень ее жалели.

В доме постоянно было темно. День зимой короткий и темный. А в остальное время света было мало от единственной керосиновой лампы, да к тому же с приспущенным ради экономии фитилем, и еще от слабенького света топящейся почти всегда плиты, пробивающегося через щели у дверцы и конфорок. Зато было как-то загадочно и уютно, а играть в темноте было даже лучше. Раздобыв где-то черепки от блюдца или тарелки, дети, забираясь маленькими кучками в темный угол, с любопытством наблюдали за искрами, сыплющимися при чирканьи осколка об осколок, соревнуясь – у кого лучше получится. Была еще одна забава. Пойманного таракана, а еще лучше его яйцо (личинку), бросали на горячую плиту. Было интересно смотреть, как он от жару с тихим-тихим хлопком лопался (взрывался). В конце концов, можно было играть в темноте просто в прятки.

Рано-рано каждый день по утрам почти всех будил Сема одной и той же каждый раз песней:

– Сле-е-е-еба с масла-а-а-ам! – При этом “хл” и “сл” у него получалось одинаково и звучало как одна буква.

– Сле-е-е-еба с масла-а-а-ам! – Так несколько раз подряд. Затем, после паузы – следующая порция:

– Сле-е-е-еба с масла-а-а-ам! – Все это продолжалось довольно долго. Но, наконец, он замолкал совсем, возможно получив то, что ему было нужно, и все снова засыпали.

Хлеб с маслом? Откуда? Хлеб-то был, но был он невкусный и колючий. И Игорек перестал его есть, потому что все время, как ему казалось, от этого хлеба кололось в попке. А еще невкусной была картошка – она немного пахла какашками, но все равно приходилось есть. Из разговоров взрослых он слышал, что запах был оттого, что поля удобряли из уборных, так как сажать надо было для фронта так много, что простого навоза на все не хватало. В основном пища была самой простой, малокалорийной, с недостатком витаминов, однообразной и невкусной, но Игорек не помнил, чтобы испытывал тогда сильное чувство голода.

А вкусное было на празднике. Праздник был в главном доме, где была огромная комната, которая могла вместить сразу все группы. Сначала был кукольный театр, потом по группам выдали игрушки, а каждому из детей выдали по подарку, в котором было две или три конфеты. Из игрушек Игорька поразил поезд с маленьким деревянным паровозиком и деревянными вагончиками, такими красивыми! А конфеты Игорек сразу съел и не заметил как, а фантики остались. Все дети их долго хранили, аккуратно сложенными, и время от времени доставали и нюхали. Ох! Какой же это был запах! Игорек очень удивлялся – как это он мог раньше не любить конфеты.

Однажды случилось происшествие – хозяйская собачка родила щенков. Это было чудо. Все дети несколько дней только об этом и говорили, толпясь на прогулке возле крыльца, под которым лежала собака со щенками. Раньше такого чуда никто из них не видел.

Иногда на прогулке дети группой ходили на горку – самое веселое развлечение, где постоянно каталась местная детвора. То, на чем катались деревенские дети, Игорек больше не видел никогда и нигде: бралось большое решето, внутрь помещался навоз, заливалось все это водой и оставлялось на морозе. Получался ледяной круг, как современная “ватрушка”. Другой “транспорт” представлял собой длинную скамейку, которая так и называлась – “скамейка”, но только у нее было не две пары ножек, а одна и посредине. Скамейка ставилась вверх ножками, на нее становились, держась друг за друга, впереди и сзади ножек человек до двадцати, и вся эта орава летела неуправляемая каждый раз в сугроб. Получалась огромная куча – мала, с криками, воплями, смехом, часто с шишками и синяками, а то и с переломами. Детям тоже давали “скамейки”, только очень маленькие и для маленьких-маленьких горок. Сын хозяйки, почти взрослый парень, с которым дружил Игорек, сделал специально для него “решето”. Игорек этим гордился безмерно – он мог кататься на горке сам.