Периодически дети группой ходили в баню. Мыли их воспитатели поочередно, заводя по несколько человек. Валентина Ивановна, как всегда, с Игорьком мылись последними, когда все дети были перемыты и ложились дома спать. Использовалось тогда жидкое мыло, вонючее и ядовитое. Игорек не любил баню и постоянно капризничал, и кричал: то щиплет глаза, то чулок ему не на ту ногу. Валентина Ивановна нервничает. Она боится: уже ночь – темно, баня на краю деревни у самого леса, они совсем одни, а он еще громко кричит. Она уговаривает: “Тише, тише”. А он, ни в какую, кричит еще громче. Ох, и доставалось же бедной матери. Так однажды, выйдя из себя из-за очередного такого концерта, Валентина Ивановна отхлестала Игорька чем подвернулось. А подвернулась еловая лапа, и показались малюсенькие капельки крови от иголок. Мать испугалась и в слезы. Сын от удивления опешил и молчит, а мать – плачет. И трудно здесь понять: кто кого обижает, кто кого наказывает.

Однажды Игорек сидел и смотрел в окно на улицу. В это время мимо дома проходил какой-то военный с вещмешком на плече. Стоявшая рядом мать, постоянно думавшая о муже, от которого уже очень давно не было вестей, как бы выражая неосуществимую мечту вслух, бессмысленно сказала: “А вон твой папа идет”. И только она отошла, как Игорек сорвался с места, на ходу схватив только шапку, и бросился на улицу за военным, крича:

– Папа! Папа! – Но военный был уже далеко и не слышал, а Игорек все бежал и бежал.

– Папа! Папа!

Спохватившись, мать с помощниками догнала Игорька уже за деревней и брыкающегося, плачущего, кричащего его принесли домой.

Тогда у каждого хоть кто-нибудь да был на войне. Все постоянно ждали писем с фронта. Письма приходили редко. Иные приносили радость – “живой”, иные приносили горе. Тогда были слезы. Первые слезы матери Игорька были в конце осени 1941 года. В Ленинграде умер брат Виктор. Его на фронт не отпускали, так как работал на секретном военном заводе. После работы каждый день всех отвозили прямо с завода на рытье “окопов”. Там он простудился, к врачам не обращался (стыдно из-за какой-то простуды, когда рядом идут бои, гибнут люди) и работал с температурой всю осень. Там же на “окопах” и умер от воспаления легких. Второе горе пришло с письмом тети Шуры о смерти деда Ивана от голода. Он умер в конце декабря 1941 года. Особенно горько и страшно было от слов из письма о том, что тело деда Ивана еще месяц держали на балконе, на морозе, чтобы хоть ненадолго сохранить его хлебные карточки. Следующей была горькая весть о дяде Андрее. Он умер от голода в начале 1942-го. Больше писем из Ленинграда не приходило совсем. Валентина Ивановна поняла, что писать оттуда уже было больше некому – сестры Шуры больше нет, и плакала каждую ночь еще долго. Как же так? За короткое время потерять почти всех?! Было страшно!

Как ни старались воспитатели ухаживать за детьми, создать хорошие санитарные условия для малышей было невозможно. Дети часто болели. Случались, кроме простуды, и чесотка, и глисты, и даже бывали вши, и другие, не встречавшиеся в мирное время болезни. У одной маленькой девочки, которую, как помнил Игорек, звали Юля, текло из ушей, и ничего нельзя было сделать. Лечению истощавшие дети поддавались трудно – организмы ослаблены. Воспитатели обратили внимание на то, что дети в разгар зимы вдруг “стали загорать”, то есть их кожа становилась смуглой, как от загара. Свои врачи этого объяснить не могли и написали в Ярославль. Приехала комиссия врачей, а те установили, что изменения в организмах детей вызваны нехваткой витаминов. Учитывая то, что перечень используемых продуктов не может этого допустить, комиссия послала отчет в “органы”. Приехали военные, сделали ревизию и увезли директора. Персонал детдома был ошарашен, когда стало известно, что детям, оказывается, привозили масло и другие продукты, которые никто не видел с мирного времени. Среди воспитателей прошел слух: “директора сразу же расстреляли”. Возможно. Тогда были “законы военного времени”. Как бы там ни было, питание детей стало лучше.

С наступлением тепла детей перевели в более просторный высокий дом. У большинства крестьян в этих краях было у каждого по два дома – один зимний, другой летний. Видно неплохо жили люди в этих местах когда-то. Различие между этими домами было только в том, что в летнем доме не было печки, так что зимой в нем жить было нельзя из-за холода. Дома были двухэтажные, но на первом этаже окон не было, а были только одни ворота. Внизу стоял домашний скот. У хозяина дома был огромный, очень агрессивный бык. Когда его надо было вывести, детей всех загоняли в дом и закрывали накрепко двери. Все дети сразу же собирались у окон, чтобы смотреть на “страшного зверя” с большим железным кольцом в носу. В этот роковой день было так же. Но на этот раз бык вдруг по какой-то причине взбесился, кольцо, за которое держал его хозяин, выскользнуло из рук, и бык пошел на него. Он поддел своего хозяина рогами, подбросил раз, потом еще и перекинул его через ворота на улицу. Дети, оцепеневшие от неожиданности и от ужаса, смотрели из окон расширенными глазами на все это. Видеть, как большой дяденька подлетает как маленький мячик, было страшно. Хозяин через день умер.

Детский дом в очередной раз перевели в большое село Закобякино. Когда-то это было купеческое село с широкой центральной улицей, вдоль которой стояли похожие друг на друга добротные кирпичные двух– или трехэтажные дома. К каждому из этих домов примыкал длинный склад-лабаз без окон, но с большими окованными железом воротами, в которые мог въехать воз с товаром. Купцы здешние торговали зерном. На некоторых воротах еще сохранились каким-то чудом огромные, почти с футбольный мяч, висячие замки. В некоторых местах стены лабазов были разрушены, образуя проемы, в которые можно было пролезть. Там было много мусора, и все было изгажено. В одном месте главная улица расширялась, образуя нечто вроде площади, посреди которой стояла сколоченная из досок трибуна, используемая по праздникам. В селе была также большая гостиница, в которой и поселили с начала приезда сотрудников детдома. Валентине Ивановне с Игорьком досталась маленькая отдельная комнатка, где могла поместиться только одна кровать. Окно комнатки выходило на противоположную улице сторону. За окном был пустырь, а поближе к дому маленькие огородики. Чьи они, Игорек не знал, но часто ходил туда. Он очень любил смотреть, как постепенно все изменяется: морковка, редиска и другое становится все больше и больше; на длинной травинке появляется вдруг цветок. Больше всего Игорьку нравился запах. Запах морковки, укропа, мака. Цветок мака превратился в шарик, который, сказали ему, называется коробочка. Эта коробочка выросла такой большой, какой Игорек никогда больше не видел. А самое главное все, что выросло там, на огороде, из ничего, можно было есть. Но кроме мака – если съесть те маленькие зернышки, как сказали ему, то уснешь, может, насовсем. Игорек еще долго-долго верил этому. Под окном была большая куча строительного мусора, заваленная разным хламом. Однажды случилось невероятное. Сема, который в Кукуево не давал всем спать своим “сле-е-е-ба с масла-а-а-м”, каким-то образом, то ли нечаянно, то ли не думая, столкнул свою маленькую сестренку с подоконника, и та упала на эту кучу под окном. На истошный крик Перли Срульевны сбежался народ. Девочка молча смотрела перед собой и ни на что не реагировала. Ее отнесли в больницу. Но вдруг на следующий день ее приводят совершенно здоровой. Бывает же такое?

Напротив двери комнатки Валентины Ивановны была дверь в зал, где устраивали иногда вечерами танцы или крутили кино, когда приезжала кинопередвижка. Вход был платный, но он был внизу на первом этаже, а все, кто проживал в комнатках рядом, ходили куда хотели. Игорьку не нравилось, когда были танцы. Шум, музыка, табачный дым не давали спать почти до утра. Но зато, когда приезжало кино, было очень здорово.

Электричества в селе не было, поэтому для показа кино привозили на лошади маленький движок, который громко тарахтел, и его ставили на улице внизу. Игорек с огромным любопытством наблюдал за всеми приготовлениями. До чего же интересно было смотреть, когда, пока натягивали простыню-экран, киномеханик для пробы начинал показ кино на спине своего помощника на белой рубашке, когда заряжал аппарат, когда менял бобины или перематывал кинопленку. Кино на спине – на маленьком-маленьком экранчике движутся люди, разговаривают. Это же чудо!

Игорек мог смотреть хоть все сеансы – кино ведь было за соседней дверью. Запомнились только названия фильмов “Профессор Мамлок” и, кажется, “Нашествие”, другие названия стерлись из памяти.

Еще в Закобякине была большая церковь, очень красивая, особенно внутри, а вокруг церкви – старинное кладбище. Село было купеческое, богатое, и на кладбище было много склепов. Все кладбище было в тени старинных больших деревьев. Игорьку с другими детьми нравилось бывать там. Они тихо молча бродили среди могил и заглядывали в склепы через отверстие сверху в виде окна. Там на возвышении (на столе) стоял гроб (видимо цинковый). Было страшно. На густой кладбищенской траве кругом было нечто похожее на слюни. Игорек тогда еще не знал, что это дело каких-то улиток или гусениц, и верил общему детскому мнению о том, что это мертвецы встают по ночам и плюются, рассерженные тем, что их тревожат. На деревьях там было очень много грачиных гнезд. В дальнейшей жизни Игорька через много лет, как только он увидит стаю грачей или услышит их крики, или при взгляде на картину “Грачи прилетели”, так перед глазами встает, как живое, это кладбище, эта красивая церковь, этот беспрерывный гомон, прилетевших весной грачей, а в голове появляются мысли совсем не радужные. Нет, не ностальгия. Современному человеку трудно это представить, но не один склеп на том старинном кладбище не был потревожен, хотя очевидно, что похоронены там люди не бедные. До середины прошлого века не нашлось бы никого, кому пришла бы в голову мысль осквернить могилы. А и пришла бы – не решился бы никто. У людей были страх и совесть.

Люди тогда были другие.

В этой красивой церкви Игорька крестили. Ближе к концу пребывания Валентины Ивановны в Закобякине к ней приезжала старшая сестра Мария (тетка Маня) из-под Вологды, куда она была эвакуирована из Смоленска со стадами коров, будучи зоотехником по профессии. Вот, посовещавшись, две сестры и решили окрестить Игорька.

Непродолжительное время Игорек с матерью жили на квартире у хозяйки в деревенском деревянном доме, где пышно росла герань на окнах и маленькие ядовито красные стручки перца, которые с улицы видны были издалека, как маленькие огонечки. В доме были полати. Это такие дощатые широкие полки вдоль стен, высоко, на уровне русской печки, устроенные для того, чтобы люди на них спали, так как на печке не всегда всем хватало места. Но Игорек с матерью на полатях не спали из страха упасть. Хозяйка любила пить чай, как и все живущие в этих краях, прозванные за эту любовь к чаепитию “водохлебами”. Пили тогда чай с сушеной свеклой, так как сахар в войну был редкостью и стоил очень дорого. Эта свекла выглядела как изюм и не была такой сладкой, как сахар. Сахар можно было купить на расположенном невдалеке базаре. Он продавался головками целиком или в расколотом виде. На этом базаре были и другие чудеса: мясо, яйца, сыр и прочие вещи, на которые можно было смотреть сколько захочется. Сыр и яйца Игорьку попробовать пришлось. Валентина Ивановна делала по вечерам из картона марионетки из специально заготовленных картинок из детской книжки типа “сделай сам”. Ручки и ножки такой куклы крепились ниточками так, что если дергать за ниточку, то кукла “пускалась в пляс”. Одну такую куклу можно было обменять на одно яйцо. Особенно пользовался спросом у крестьян старик из “золотой рыбки”, в лаптях и с бородой. А сыр, самый настоящий ярославский сыр, Игорек пробовал, когда детдом водили на экскурсию на сыроваренный завод, расположенный рядом с селом, по специальному разрешению, где дали попробовать каждому “ребенку из Ленинграда” по кусочку.

Последним местом проживания Игорька в Закобякине была настоящая комната на втором этаже каменного дома с окном на главную улицу, где кроме кровати была еще какая-то мебель. В воспоминаниях Игорька об этом жилище осталось очень мало. Только то, как однажды в окно залетел пораненный стриж, задевший на лету натянутый провод. Игорек тогда узнал, что стрижи не могут садиться на землю и взлетать с нее из-за их коротких лапок и длинных крыльев, но зато они очень быстро летают. Да еще помнилось, как он там, на столе подолгу занимался арифметикой и писал на брошюре, выполняя школьные домашние работы, заданные ребятам из группы, в которой работала Валентина Ивановна, а Игорек постоянно там крутился. В войну школьных тетрадей не было (не производили) и приходилось писать на чем придется. Чаще всего это были старые амбарные книги с графами (расход, приход и прочее). Они были очень толстые, не линованные, и прежде чем на них писать, надо было долго карандашом по линейке чертить строчки, что было очень занудно.

Игорек очень хотел учиться и давно приставал к матери, чтобы та послала его в школу. Находясь постоянно в группе и присутствуя при организованном совместном выполнении домашних заданий учившихся в школе детей группы, он знал все, чему их учили, и вполне смог бы успешно учиться и в первом, да и втором классе. Валентина Ивановна, поддавшись на уговоры сына, пошла с соответствующей просьбой в школу, но ей отказали. Сколько было тогда слез!

Хотя у Валентины Ивановны и было свое жилье, она им почти не пользовалась – они с Игорьком приходили туда только иногда на ночь спать. Практически же вся их жизнь протекала в детском доме среди детей.

Детский дом занимал большущий деревянный двухэтажный дом, который называли “дом милиционера”, потому что до войны в нем жил милиционер. Неужели такой огромный дом занимал один человек?

В войну и детская жизнь была “военной”. Если дети рисовали, то только самолеты, танки, взрывы, солдат и т.д.; если играли, то только в войну. Любые разговоры касались войны: и о Сталинграде, и о Зое Космодемьянской, и об Олеге Кошевом. Разговоры были детскими, наивными: Олег Кошевой – герой, у него винтовка с железным прикладом и он может уложить сразу сто фашистов; спорили, кто главнее Ленин или Сталин? А еще была такая игра. Задавался вопрос:

– Ты за луну или за солнце? – незнающий человек сразу отвечал, конечно:

– За солнце! – Оно большое и теплое, на что следовал ответ:

– За пузатого японца. – Знающий же говорил:

– За луну! – А это означало:

– За советскую страну. Эта игра была интересной до тех пор, пока еще находились новички – поклонники солнца.

Когда наступил перелом в войне, народ ободрился, у людей появилась надежда, а хитрый Сталин для поднятия патриотического духа в народе смягчился в отношении к церкви, вернул золотые офицерские погоны, ввел новый гимн. Игорек помнил, как на главной улице в каком-то битком набитом людьми подвале, в страшной духоте они разучивали наизусть слова нового государственного гимна. Потом заходила следующая партия людей, как взрослых, так и детей. Все поголовно должны были знать слова гимна наизусть.

Приятным удовольствием для детей были прогулки. Самой интересной из них был поход на речку. Дорога в сторону от села приводила к мосту. Речка была необычной: мелкая – не выше пояса Игорька, с ровным плоским дном, усеянным мелкими камушками, с ровными низкими вертикальными берегами, не выше роста ребенка. Идеально безопасное место для детей. Все забирались в речку и без конца плескались в воде. В берегах было много-много дыр-норок, в которых жили раки. Дети из ближайшей деревни ловили их наипростейшим способом. Засовывали руку в нору и, если там оказывался рак, он обязательно хватал клешней за палец и не отпускал, пока не разожмут клешню. Отцепив рака от пальца, его бросали в ведро. Один раз Игорек, подзуживаемый местными мальчишками, тоже засунул руку в норку. Рак уцепился, но такой огромный и так было больно, что Игорек орал, пока не разжали клешню. Больше он руку в норку не совал.

Другое хорошее место для прогулок – это поле за кладбищем у церкви. Там было много цветов, бабочек, разных букашек и растений, среди которых дети искали те, которые можно есть. Была, например, такая травка размером с копейку, в виде баранки, только дырка была не насквозь. Она считалась съедобной. Конечно, съедобного на поле ничего не было, но есть хотелось. И дети жевали, выплевывали и снова выискивали съедобные травинки. В детдоме пища была однообразной. Например, почти каждый день был горох в виде каши. Многие его уже совсем не ели – надоел. А Игорек горох любил – съедал все и еще добавки просил. Его за это хвалили, в пример ставили, а ему это нравилось. Точно так же было и с рыбьим жиром, который обязательно каждый должен был принимать в день по ложке.

Однажды Валентина Ивановна серьезно заболела – ее положили в больницу, что была на противоположном конце села. У нее была малярия. Воспитательница, под присмотром которой остался Игорек, водила его навещать мать. Лицо Валентины Ивановны было серовато-желтого цвета, голова перевязана полотенцем (помогало от боли). Игорек, увидев, как она принимает желтый порошок, сказал:

– Не пей этот желтый порошок, ты вся от него пожелтела. – Но мать ответила, что пожелтела она не от порошка, что это такая болезнь, и вылечиться можно только этим порошком, который называется – хина.

Позже Игорек тоже попал в больницу. Как-то играя в доме милиционера, он вдруг обратил внимание на то, что он дышит “слышно”, а когда все остальные дышат – ему этого не слышно. Он долго над этим думал и наконец решил, что каждый слышит, как дышит он сам, и не слышит, как дышат все другие. То есть другим не слышно то, как дышит он, Игорек. Но Игорек ошибся. У него были гланды, которые препятствовали дыханию. Мать давно это знала. Врачи сказали, что обязательно необходима операция, что сейчас для этого самый удобный момент, который нельзя упускать. И Игорька отправили в Ярославль, в тыловой госпиталь. Больниц для гражданских, наверное, тогда и не было. Игорек удивился чистоте, которая была кругом: и в коридоре, и в палате, все кругом было белое. У кровати у каждого была своя тумбочка.

Через тридцать лет Игорек вспомнил этот госпиталь, когда впервые после него он попал в больницу. Это была Куйбышевская больница на Литейном в Ленинграде, причем не из худших. Войдя в отделение, Игорек опешил: в большом коридоре старинного здания с высокими потолками стояли кровати с больными; кто стонал, кто умирал здесь же под капельницей; одна старушка все время сбрасывала с себя одеяло на пол; а мимо ходили спокойные и равнодушные ко всему медсестры и практиканты. В голове сразу же повис вопрос: “Тогда там, в Ярославле была война? Или сейчас, здесь в Ленинграде?”

Там, в Ярославле люди думали о людях, здесь же – только о себе, только каждый о своем.

Люди тогда были другие. Все для всех и для каждого были свои.

В Ярославском госпитале, в подавляющем большинстве, лежали раненые. В палате было человек десять. Рядом с Игорьком лежал солдат, у которого было что-то с горлом, и когда ему надо было принимать пищу, он доставал из тумбочки специальную трубочку, вставлял ее в дырку прямо в горле и начинал есть. И, похоже, при этом неудобства не испытывал. Аппетит у него был отменный. После операции Игорька заставляли обязательно есть горячий суп, а ему жгло горло, отчего он увиливал от супа. И по общей договоренности они менялись: солдату – суп, Игорьку – компот солдата. Тарелка пустая – вопросов нет. У окна лежал тяжелораненый. Он постоянно стонал и днем, и ночью без перерыва. К нему приходили доктора, что-то делали с головой (долбили, сверлили) прямо на месте. Он затихал, но ненадолго. Все в палате уже привыкли к его стонам, которые с каждым днем становились все тише, Однажды ночью вдруг сразу все проснулись от наступившей разом непривычной тишины. Солдат умер и его унесли.

Операция Игорька прошла быстро. Женщина в белом халате постелила на колени клеенку, посадила на нее Игорька и крепко сжала его руки. Подошел доктор с круглым зеркальцем на лбу, взял блестящую железяку с хитрыми рычажками, засунул ее в рот Игорьку и “чик-чик”. Тот орал, но не от боли, а оттого, что его крепко держали, чего он очень не любил. В это время в операционную привели шестнадцатилетнюю девушку, которая еле дышала и не могла уже говорить. Ей не стали вырезать гланды – поздно (кровь будет не остановить). Валентина Ивановна поняла, как им с Игорьком повезло – они вовремя сделали операцию.

В очередной раз Валентина Ивановна переезжала, покидая навсегда детский дом номер пять, уже самостоятельно. Наспех нашла недалеко новое место работы в детской колонии. Это было местечко, то ли городок, то ли станция, под названием Середа. Много лет спустя один знакомый из тех краев сказал, что это место позже называли Фурманово. Проживали они там в частном доме. У хозяйки было две дочки, которые, к несчастью, еще до войны заболели менингитом. Старшая умерла, а вторая выжила, но с отклонениями в голове. В то время ей было шестнадцать, но по рассуждениям она была на уровне десятилетней. Почти все время Игорек проводил с большой дружной компанией соседских детей. Вечерами они играли у кого-нибудь из них в доме, а днем все вместе гуляли на улице. Недалеко от дома протекала красивая быстрая речка с очень чистой водой, а за дорогой было огромное поле. Наступили первые морозы, снега еще не было, и все поле было покрыто сухой травой, торчащей из замерзшей земли, а канавы и лужи покрывал хрустящий лед. Было сухо, ветрено и холодно. Но ребята, как угорелые, носились, играя в пятнашки, по полю, раскрасневшиеся от жары. Среди детей тогда было распространено одно увлечение. В аптеке продавались медицинские перчатки, используемые хирургами, и стоили они пять рублей. Сначала надувалась целая перчатка – шар с торчащими пальцами. Когда шар лопался, использовались лоскутки от него для маленьких шариков, которые можно щелкать, ударяя, например, по лбу другого. Игорек долгое время просил мать купить ему перчатки. И наконец Валентина Ивановна сдалась – купила. Какое это было счастье! В городке был еще и кинотеатр, куда ходили с родителями. Там Игорек, как помнится, смотрел новый шедевр “Актриса”, который вызывал в то военное время у многих слезы.

Однажды хозяйская дочка позвала Игорька, когда они остались дома вдвоем, на печку. Там она объяснила и показала на примере, что делают мужчина и женщина, оставаясь наедине. Великий инстинкт проснулся, и Игорьку это так понравилось! Они это не раз повторяли, если только оставались дома одни. А один раз произошел такой курьез!

Хозяйской дочке надо было принести воды с речки. Одной ей идти не хотелось, и она позвала с собой Игорька. А погода была плохая, моросил мелкий дождь, и ему идти куда-то там было совсем ни к чему. Тогда она догадалась чем его соблазнить и пообещала, что если он пойдет, то там они займутся этим. Игорек сразу сдался, но когда они спустились к реке, и вода была набрана, пошел большой дождь. Хозяйская дочка заторопилась домой. Игорек возмутился:

– Ну! Давай! Мы же договорились!

– Но ведь дождь, пойдем лучше домой на печку!

Игорек, плетясь сзади, сначала канючил, канючил, а потом и совсем разревелся. Да он же остался в дураках! На подходе к крыльцу повстречалась Валентина Ивановна и сразу же с вопросом:

– Чего ты плачешь? – Игорек не ответил, но продолжал плакать. Удивленная мать несколько раз спросила еще, но наконец отстала. Знала бы она, отчего плакал сын!

Иногда Валентина Ивановна брала с собой Игорька на работу в колонию, где она работала с группой девочек разного возраста. В колонии порядки были почти как в лагерях заключенных. Дети содержались там от самого младшего возраста до достижения совершеннолетия. Мальчики и девочки всегда находились строго отдельно, но все равно часто случались несчастные случаи, конечно, с девочками. За мальчиками смотрели только мужчины крепкого сложения, которые удерживали порядок с трудом. Один раз Игорек был свидетелем такой картины. По улице ехала повозка, управляемая мужичком. На телеге лежала гора свежей капусты с поля. Вдруг неожиданно со всех сторон с визгом и воплями налетела орава малолетних из колонии и набросилась на капусту. Мужичок со всей силы хлестал их кнутом налево и направо, но на это никто не обращал внимания. В один миг телега начисто опустела и наступила опять тишина. Хотя кормили в колонии по тем временам неплохо, даже иногда давали вареные яйца, что в детдоме не случалось, колонисты постоянно ходили голодные, сбегали в город, где занимались воровством и мелкими грабежами к несчастью для жителей Середы, живущих в постоянном страхе от таких соседей.

Почти каждый день в колонии что-нибудь да случалось: побеги, побои, насилия, где больше всех доставалось девочкам и младшим по возрасту. Однажды всех потряс случай. Один мальчик поспорил, что проглотит вареное яйцо целиком. Яйцо, конечно, застряло (ни туда – ни сюда) и мальчик стал задыхаться. Пока это заметили воспитатели, пока прибежали врачи, было уже поздно – мальчик умер.

В памяти Игорька навсегда запечатлелось то, как в окрестности колонии часто распространялся аппетитный запах – это варились щи из свежей капусты (основное блюдо в колонии). Этот манящий запах исходил из столовой, которая представляла собой большое помещение с рядами деревянных, ничем не покрытых столов во всю длину зала. В столовой (так запомнилось Игорьку) всегда стоял туман, и стоящему у входа не было видно противоположной стены с окнами для раздачи на кухню. Во время обеда в помещении стоял такой сплошной монотонный гул, что нельзя даже было уловить смысла отдельного разговора.

Когда руководство колонии решило, наконец, навести дисциплину и порядок, то вызвало бригаду, вероятно существующую специально для подобных случаев, состоящую из опытных охранников. В колонии была компания, или шайка, в которой был главарем, или атаманом, один малолетний, можно сказать, бандит, причем не старшего возраста (всего лет 12-14) и не особо большого роста, но довольно крепкого сложения, которого все боялись, видимо, не без основания. Все называли его Мустафой. Имя это (точнее кличку) произносили в колонии, особенно девочки, со страхом. Вот за этим-то атаманом и вызвали бригаду, понимая, – если его не станет, то шайка распадется. До Мустафы дошел слух о том, что за ним приедут “волкодавы”, и он был готов к ожидаемой встрече. Когда приехавшие “волкодавы”, человек 5-6, вошли в столовую, то в них разом полетели табуретки и другие подвернувшиеся предметы при истошном крике (визге) огромной оравы (не менее пятидесяти) малолетних преступников. Но опыт и тренированность победили – Мустафу скрутили и увезли. В колонии (и в городе) стало намного спокойнее.