Все они соскучились по домашним, как и те, в свою очередь, по ним.
      Привязанность к родственникам - очень характерная особенность всех чукчей и эскимосов. Они могут тосковать друг о друге до потери аппетита, до исхудания. Ведь как далеко они были от дома - за двести километров! Правда, за время их пребывания на курсах каждого навещал кто-либо из родственников. Но разве можно сравнить такую встречу с тем, когда приезжаешь домой сам? Когда ты можешь со всеми поговорить, погладить любую собаку, если, разумеется, она того заслуживает; поваляться на шкурах в той яранге, в которой прошла вся твоя жизнь; выйти из яранги и, стоя в дверях, перекинуться парой слов приветствия с товарищем-соседом. О, это все надо понимать!
      Я подхожу к одному флегматичному, совсем молодому пареньку и спрашиваю:
      - Интересно было на курсах?
      - Интересно.
      - Соскучился по дому?
      За этот неуместный вопрос он подарил меня таким взглядом, что мне незамедлительно нужно было бы провалиться сквозь палубу.
      Помолчав немного, паренек нехотя сказал:
      - Если бы еще подержали там, околеть со скуки можно за такое множество дней.
      Поговорив с ним еще, я вернулся к Ульвургыну.
      Капитан всматривается в туман, и бог его знает, как видит какие-то очертания береговых гор. Он удивляется, что не вижу я. Ульвургын берет мой палец и, давая ему направление, говорит:
      - Смотри по пальцу - будто из ружья стреляешь.
      Я "прицеливаюсь", но все равно ничего не вижу.
      Ради того, чтобы не отрывать его от штурвала, я принимаю грех на душу и радостно говорю:
      - Вижу, вижу! Вот теперь вижу.
      - Это гора Иргоней. Скоро - Янракенот. Вот в эту сторону, - показывает он рукой. - Всех ликвидаторов в Янракеноте высадим. Отсюда их на вельботах развезут. И якорь не будем отдавать.
      Спустя немного времени Ульвургын крикнул:
      - Из ружей стреляйте!
      Под пронзительный вой сирены поднялась такая пальба, что на минуту мне сделалось страшно.
      - Шум надо делать, шум! - говорит Ульвургын. - Люди услышат - быстро подъедут на вельботе. Два ликвидатора здешних, янракенотских. Их так ждут, что на тюленьих пузырях приедут, если вельбота не окажется. А если спят вскочат и штаны позабудут надеть. Вот как ждут!
      "Октябрина" остановилась. Но стрельба все еще продолжалась. С берега послышались ответные одиночные выстрелы. Два, три - и потом залпы. Выстрелы до того участились, что в воздухе, насыщенном влагой, стоял ружейный гул.
      На шкуне беспрерывно выла сирена. Ее крутил тот флегматичный паренек, с которым я имел неосторожный разговор. Он так яростно крутил ручку сирены, что глаза его стремились вырваться из орбит.
      Ружейные залпы прекратились, и мы вскоре услышали дребезжание мотора, а затем и всплески воды. Вельбот шел с мотором под яростные окрики гребцов.
      Под двойной тягой он несся в тумане прямо на шкуну и за несколько метров, круто развернувшись, пошел вдоль борта ее. Но тут мотор сразу перестал тарахтеть, и пар пятнадцать рук цепко ухватились за борт "Октябрины". Как осаженный конь, вельбот остановился.
      Поднялся невообразимый крик и шум. Кричали на шкуне, но еще больше кричали в вельботе. Все подъехавшие, за исключением моториста, стояли и махали руками. В полумраке тумана казалось, что на шкуну сейчас набросится какой-то сказочный сторукий морской зверь.
      Стоявший впереди здоровенный чукча стянул с себя шапку, что-то неясное прокричал и высоко подбросил ее. Шапка упала в воду, но на нее никто и внимания не обратил.
      Между тем виновника этой встречи, того самого флегматичного паренька, который крутил сирену, вместе с его колаузом ликвидаторы подхватили на руки и стали качать. Тюлений колауз странно взмахивал, а паренек кряхтел и вскрикивал:
      - Достаточно! Достаточно!
      Наконец его поставили на палубу. Он бросился к борту и, взглянув в вельбот, кинул в него свой колауз. Колауз гулко хлюпнул о дно вельбота.
      Вслед за тем паренек и сам оторвался от палубы. В воздухе мелькнули его ноги, и он прыгнул прямо на руки своих односельчан.
      Подражая ликвидаторам, они тоже стали качать его. Вельбот колыхался на воде, но охотники как-то ухитрялись соблюдать равновесие при столь необычном занятии. И как только это подбрасывание под радостные крики прекратилось, все остальные ликвидаторы, не исключая и девушек, полезли в вельбот. Еще минута - мотор фыркнул, и под многоголосое "тагам, тагам" вельбот тронулся, быстро скрываясь в тумане. Но долго еще слышались голоса.
      Ульвургын стоял на борту взволнованный. Эту встречу он переживал сам не менее других.
      - Вот видишь, какую радость привез! Без радости человеку нельзя. Собаке без радости и то плохо, - сказал он и, обратившись к Таграю, приказал: - Ну, стармех, заводи свою машину.
      Мы спустились в машинное отделение. Таграй взял масленку и, заправляя машину, сказал:
      - Скоро учиться. Очень хочется учиться. И с моржовой охотой не хочется расставаться. Вот какая задача на уравнение!
      Маховик повернулся раз, другой, - забилось сердце "Октябрины", и Ульвургын взял курс на культбазу.
      ОПЯТЬ НА КУЛЬТБАЗЕ
      Меня разбудил Ульвургын. Отлично выспавшись на койке старпома, я почувствовал себя совсем бодро. Ульвургын стоит около моей койки, и я вижу только его голову. Она, как всегда, подвижна, в глазах - добродушнейшая усмешка.
      - Вставай, а то уеду без тебя, - говорит он.
      - Куда, Ульвургын? - вскакиваю я.
      - На берег. На кульбач приехали.
      В руках Ульвургына портфель местной работы из тюленьей кожи, вышитый разноцветными оленьими ворсинками.
      Я быстро умываюсь, одеваюсь.
      - Чай будем пить в столовой на кульбач. Там лучше, - говорит он.
      Взобравшись по лесенке, мы выходим на палубу.
      Стояло раннее утро, но солнце поднялось уже высоко. Был такой штиль, что казалось, будто вся природа еще не пробудилась. Даже "Октябрина" и та дремала в этом тихом заливе Лаврентия.
      На борту, держась за реи мачты, сидит Таграй. Он смотрит на культбазу, свесив ноги за борт. Увидев меня, Таграй кричит:
      - Доброе утро! Как спалось на нашем пароходе?
      Я поздоровался с ним.
      - А я вот сколько бы раз ни подъезжал сюда, всегда смотрю на культбазу. Люблю смотреть. Это ведь наш чукотский город. Смотрю вот и думаю: у вас там такие же города, только большие-большие, дома высокие. И люди живут одни над другими, как птицы в гнездах на наших скалах. Поехать бы! Самому бы посмотреть так вот, близко, а не по картинкам в кино. Постоять бы около такого дома. Походить вдоль кремлевской стены, в мавзолей Ленина сходить. Большой, наверно, город Москва! Во сколько раз Москва больше культбазы?
      Я смотрю на этот чукотский "город" и думаю: действительно, во сколько раз? Потом решаю, что подобная задача не под силу даже астрономам, и мысленно отказываюсь от нее.
      На берегу все те же дома, которые я знал и раньше. От времени они стали серыми. Но были уже строения, появившиеся здесь после моего отъезда.
      - Вот эти, ближе к морю, - новые дома пушной фактории, - говорит Таграй. - Около речки новая баня, вместо той, маленькой. А там, где мачты, - полярная станция, выстроили в прошлом году. И радиостанция там же. Этот домик с ветряком - электростанция. Теперь электричество здесь. Ветряк мощный - "ЦВЭИ-12". Размах крыльев - двенадцать метров. Пятнадцать киловатт, а расходуют только пять. Очень часто я ходил на электростанцию. Потом вернешься оттуда - и давай физику читать. Вот интересная наука! Про все в ней есть.
      - Что значит, Таграй, "ЦВЭИ"?
      - Это - Центральный ветро-энергетический институт. Должно быть, там его делали, - говорит он.
      Специальной конструкции огромный ветряк издали немного напоминает старую деревенскую мельницу. Около ветряка - пристройка, в которой стоят моторы. Они работают, когда нет ветра. Но работать им приходится мало ветряк хорошо идет даже на воздушных потоках.
      Прошло всего несколько лет, и уже как много нового в этом когда-то глухом углу! Почему-то здесь, глядя на этот удаленный уголок нашей великой страны, я особенно остро почувствовал всю силу и мощь нашего народа-созидателя. Так идет жизнь во всех углах страны. Страна в движении. В этом ее особенность, жизнеспособность, сила.
      Ульвургын спустил маленькую кожаную лодчонку и пригласил меня. С радостью я сажусь в нее, и мы плывем к берегу. Ульвургын гребет лопаточкой-веслом. В тишине гулко падают капли с поднимающегося весла. На коленях Ульвургына лежит портфель.
      - Что такое у тебя в портфеле?
      - Бумаги ревизора. Отвезу тебя - поеду за ревизором. Мясо будем сдавать завхозу кульбач.
      Я вышел на берег. Галька по-прежнему шумела под ногами. Сразу почему-то вспомнились все удачи и неудачи, все горести и радости, которые у меня были здесь.
      На улице - ни души. Культбаза спит. В этот ранний час люди спят здесь особенно крепко. Окна их завешены черными одеялами или черной бумагой. Жители, приехавшие сюда из умеренной полосы, не привыкли к тому, чтобы ночью, то есть в то время, когда спят, им светило солнце. Они устроили себе искусственную ночь, спасаясь от щедрых полярных лучей.
      Мимо меня пробежала собака, держа в зубах безрассудного щенка, отлучившегося без позволения. Она бросила на меня взгляд - и не признала, а может быть, ей некогда.
      - Роза! - крикнул я ей вслед.
      Роза остановилась, положила щенка на гальку и, не отходя от него, кокетливо стала крутить хвостом. Я подошел к ней и, присев на корточки, стал ее гладить.
      Роза легла, посматривая одним глазом на щенка, уже отползшего на несколько шагов. Когда-то мы с ней были большими друзьями. Я часто ее фотографировал, как лучшую и заботливую мамашу питомника. Похлопав ее, показал рукой на щенка и сказал:
      - Ну, иди! Неси!
      Роза вскочила, взяла опять в зубы щенка и побежала к питомнику.
      Вдали по улице шел человек с ведерком в руках. Он направлялся к больнице.
      - Модест Леонидович! - крикнул я.
      Доктор остановился, поглядел в мою сторону, поставил ведерко и, широко разведя руками, закричал:
      - Батенька мой! Откуда?
      Мы поздоровались.
      - А я смотрю - на рейде стоит "Октябрина". Ну да что же? Пусть, думаю, стоит. С тех пор, как льды ушли, она чуть ли не каждый день ходит сюда.
      Доктор взял ведерко, из которого торчали ручки малярных кистей. Беря меня под руку, он сказал:
      - Ну, пойдемте, пойдемте со мной в больницу.
      - Куда же вы в такой ранний час?
      - Э, батенька мой! Сегодня я еще проспал.
      - А с каких это пор малярные кисти стали медицинским инструментом?
      Он остановился и, показывая на пристройку к больнице, с огорчением сказал:
      - Вон видите? Решил я построить солярий. Во Владивостоке достал бревешек, стекла - вот уже почти все готово! - Он так развел руками, что краска из ведерка чуть не расплескалась. - Начальник у нас... - Доктор постукал костяшкой пальца по лбу и сказал: - Дуб! Самый настоящий дуб!
      Несколько понизив голос, он спросил:
      - Правда, что его снимают с работы?
      - Да, это правда. Скоро начнем принимать от него культбазу.
      - Очень рад, что его вывозят отсюда. Никакой пользы, только мешает работать. Я-то ведь понимаю, как необходим для чукчей солярий. Когда я из-за этих бревен воевал во Владивостоке, до секретаря дошел. Говорю: полярный врач я. Принял, и все получилось по-хорошему. И вот, говорю я начальнику здесь: "Для чукчей солярий нужен не меньше, чем моржи. Не трогай ты у меня его". Нет же, снял три венца на какие-то пустяковые поделки. Вот и стало дело. А где здесь достанешь дерево?
      Мы опять пошли. Взойдя на больничное крыльцо, доктор остановился, лицо его приобрело шутливое выражение, и он стал говорить о малярных работах:
      - Маляров здесь по телефону не вызовешь. Самому надо все делать. Здесь мы должны уметь все делать. Я вот, например, всю больницу сам выкрасил. Тумбочки только остались.
      Наконец мы входим в больницу. Просторное, чистое здание пахнет свежей краской. На желтом полу все еще проложены доски, по которым временно ходят. Из одной палаты слышен плач ребенка.
      - Модест Леонидович, плачут у вас в больнице?
      - Новорожденный, - шепотом говорит он. - Три чукчанки-роженицы лежат сейчас! В больнице из тридцати коек ни одной пустующей. Три врача нас, и, знаете, для всех работа. Для всех! Совсем не то, что было в первый год, когда открыли больницу и я скучал здесь от безделья. Ну, пойдемте, пойдемте! Я что-то покажу вам еще.
      Пройдя по длинному коридору до конца, доктор торжественно открывает дверь и говорит, дополняя слова широким жестом:
      - Операционная!
      В середине белой комнаты, на месте прежнего самодельного деревянного стола, стоит настоящий металлический, блестящий никелем операционный стол.
      - Вот, - сказал доктор. - В прошлом году, когда я выезжал сюда, из-за этого стола до наркома дошел. Не выкраивался по смете. Говорю: без стола я не поеду на Чукотку. Обманул наркома! И без стола бы, конечно, поехал. А теперь вот, видите, он стоит здесь, - и доктор тыльной частью руки хлопнул меня по животу.
      - Начальник не отбирал его в столовую?
      Доктор расхохотался.
      - Кварцевую лампу привез - тоже вещь крайне необходимая здесь. Теперь ведь у нас электроэнергии хоть отбавляй. Лампы, из-за которых мы первый год ругались, на чердаке валяются. Вот время какое было! - с удивлением вспомнил доктор. - Еще рентген бы нам... - со вздохом сказал он. - Да, как-то неожиданно спохватился доктор, - видели инженера?
      - Какого?
      - На "Октябрине". Таграя. Способный парень. На него надо обратить серьезное внимание. Мы с ним друзья. А Тает-Хема какая стала! Скажу вам чистосердечно, что сыну-студенту не пожелал бы лучшей невесты.
      - Модест Леонидович, насколько память мне не изменяет, лет семь-восемь тому назад вы уже делали ей "предложение", когда хотели усыновить ее. Помните?
      Он расхохотался.
      - Да, да, да! А я уже забыл об этом. Легкомысленный человек я был! смеясь, сказал доктор.
      В больничную столовую няня чукчанка подала нам по кружке кофе и пирожки с моржовой печенкой, которая, по утверждению доктора, является лучшим антицинготным средством.
      Доктор рассказывал мне, как он по приезде с Чукотки устроился в одном из лучших диспансеров Ленинграда, где его очень ценили и уважали. Но какая-то северная бацилла все время не давала ему покоя. Наконец однажды, переговорив с женой, доктор решил махнуть, как выразился он, опять в чукотскую больницу, вместе с женой, на три года.
      - Мои коллеги говорили, что я с ума сошел. Но вы-то понимаете: сошел я с ума или нет?
      - Модест Леонидович, вы напрасно ко мне апеллируете. Я ведь сам такой же сумасшедший, как и вы.
      Доктор рассмеялся.
      - Большое удовлетворение дает мне работа здесь. Прямо моложе становлюсь. Там какая-нибудь роженица и внимания на себе не остановит, а здесь, доложу вам, что ни случай - настоящий праздник!
      В столовую вошел молодой чукча и, увидев меня, громко крикнул:
      - Какомэй! Здравствуй!
      Он был одет в больничный белый халат. Я не узнал его. Но когда он скорчил в гримасу свое необыкновенно подвижное лицо, я вспомнил: это больничный сторож, танцор-имитатор Чими.
      - Здравствуй, здравствуй, Чими!
      - Вот, завхоза больницы сделал из него, - не без гордости говорит Модест Леонидович. - А он, прохвост эдакий, танцы про меня сочиняет, строго-шутливо добавил доктор.
      - Это игра, доктор, - словно извиняясь, проговорил Чими.
      - Значит, ты, Чими, теперь уже завхоз?
      - Да, - важно ответил он. - Аванс отдал фактории. Выписал самоходную машину на двух колесах.
      - Вот чудак! Где он будет ездить на велосипеде? По мокрой тундре, что ли? - вмешался Модест Леонидович.
      - Только, наверно, обманут, не привезут? Очень хорошая машина. В кино видел ее.
      - Хорошо не знаю, но как будто на пароход грузили велосипед, - сказал я.
      Чими хлопнул себя по коленям и вскрикнул:
      - Правда? Это мне, мне!
      - Что это ты, Чими, раскричался, как в тундре? Больница ведь здесь.
      - Нет, нет, доктор! Я не буду кричать, - отмахиваясь обеими руками, тихо сказал Чими.
      - А Лятуге где? - спросил я его.
      - Лятуге еулин. Умер, - качая головой, сообщил он. - Зимой отпуск был, охотился, оторвало от берега на льдине. Пропал совсем! И собаки пропали. Самолет искал, не нашел.
      Мне было очень жалко Лятуге, этого глухонемого, но жизнерадостного и способного человека. Это был один из многих чукчей, из-за которых я неоднократно приезжал на Чукотку. Мне так хотелось встретиться с ним еще!
      Поговорив с доктором о Лятуге, мы поднялись из-за стола. Модест Леонидович пошел докрашивать тумбочки, а я отправился в школу, в ту самую школу, работу в которой с таким трудом мы начинали.
      В школе я застал всех учителей. Их было здесь уже одиннадцать человек. Все они готовились к началу учебного года. На стенах красовались хорошо оформленные плакаты, висели портреты вождей, писателей; картины из жизни животных южно-тропических стран, большая стенная газета, иллюстрированная фотоснимками и рисунками.
      Мое внимание привлекли тропические картины. Странно видеть их здесь, в Арктике. Но всегда, по-видимому, человека влечет к тому, что не окружает его повседневно. В особенности ребят-школьников, любознательность которых безгранична. Учителя, как видно, старались пойти навстречу этому стремлению учеников.
      Приезд нового человека с Большой Земли у зимовщиков всегда вызывает огромный интерес. Его сразу окружает толпа. Его засыпают всевозможными вопросами.
      Так случилось и со мной. Увидев меня, учителя побросали свою работу, и в один миг я оказался в кольце. Они так же удивились моему неожиданному появлению здесь, как и доктор.
      - Мы получили телеграмму, что "Ангарстрой" придет к нам послезавтра, сказал директор школы.
      - Ну, расскажите, расскажите, кто же к нам едет, - перебивает учительница.
      - Вдовина, говорят, едет? - слышится одновременно чей-то голос.
      Стоя среди учителей, я рассказываю.
      - А я подала заявление о выезде и теперь жалею. Очень уж славные ребята. Я незаметно проработала здесь два года. Значит, едет мне смена? переспросила опять учительница.
      - Да, едет. Пианино везут сюда. Физический и химический кабинеты. Татьяна Николаевна с трудом, но все же добилась на кабинеты двадцать тысяч рублей и говорила, что такие кабинеты, какие идут сюда, есть далеко не в каждой школе.
      - Как досадно, что мне приходится уезжать! Я ведь занималась почти без пособий, - сказала уезжавшая математичка, она же преподавательница физики.
      - Да, черт возьми, впору и мне пожалеть о своем выезде, - отозвался стоявший в сторонке химик.
      Мы перешли в учительскую комнату и продолжали беседу.
      Особенность работы северных учреждений заключается в том, что работает в них все время переменный состав. Каждый год одни уезжают, другие приезжают им на смену. Но всегда получается так, что новички-полярники вливаются в группу уже поработавших на Севере. Этим достигается преемственность в работе. Из всего коллектива школы в этом году уезжало только два педагога.
      Нередко на смену являлись не новички, а уже работавшие здесь, как Татьяна Николаевна. Из всего обширного круга моих знакомых северных работников я знаю только одного врача, который, проработав здесь один год, больше не возвращался. О нем, впрочем, никто не жалел и никогда не вспоминал.
      Директор школы рассказал, что в школе теперь девяносто четыре ученика. Это число легко можно было увеличить, но школьные здания больше не вмещали.
      Мне вспомнилось, с каким трудом нам удалось в начале организации школы собрать два десятка учеников.
      ПРИШЕЛ "АНГАРСТРОЙ"
      Пароход "Ангарстрой" разгрузился в Уэлене и вышел на культбазу. Пройдя Берингов пролив, он обогнул мыс Дежнева.
      Был ясный, солнечный день. Арктический воздух в такие дни до того чист и прозрачен, что с высоты сопок видны горы Чукотки за сто, а иногда и двести километров.
      С мыса Дежнева в такой день можно любоваться даже очертаниями гор Аляски, мыса Принца Уэльского-Валлийского.
      Здесь как бы перекликаются две огромные страны - СССР и США, два света - Старый и Новый, два мира - новый и старый, социализм и капитализм, простой казак Семен Дежнев и именитый принц Уэльский-Валлийский.
      О выходе парохода на культбазе узнали по радио, в чукотских же поселках о выходе его знали и без радио.
      С Яндагайской горы в это время в поселок бежали молодые парни, стараясь опередить друг друга. Они шумно сообщали, что в районе мыса Дежнева в небе показался дым. Никто парохода еще не видел, но что это был он, никакого сомнения не было. Лишь один чукча, усомнившись, заявил:
      - Не китобойцы ли это?
      - Нет, нет! - кричали парни. - Китобойцев пять. Пять дымов вчера далеко от берега прошли на юг.
      В поселках - оживление, переполох, суматоха. По этому случаю ни одна колхозная бригада не вышла в море. Прибытие парохода волнует население по многим причинам: во-первых, это очень и очень увлекательное зрелище; во-вторых, пароход вез новые товары - будет выгрузка. А что может быть приятнее, чем смотреть на выгружаемые с парохода ящики, мешки с сахаром, кипы табаку, мануфактуры и много-много чего другого?
      И наконец - это уже относится к учащейся молодежи, - на пароходе едет Таня-кай, друг чукотского народа. Ради того, чтобы увидеть ее, стоит пробежать не один десяток километров.
      Женщины, дети и даже старики одеваются по-праздничному. Крепкие мужчины остаются в своих обычных рабочих одеждах. Может быть, им придется таскать ящики.
      Мотористы несут из яранг на плече рульмоторы к берегу, где другие парни уже спускают вельботы.
      И едва пароход "Ангарстрой" вошел в ворота залива Лаврентия, как отовсюду ринулись за ним моторные вельботы. Каждый из них до отказа заполнен чукчами.
      Так же как и каюры на собаках, мотористы стремятся обогнать друг друга, пуская моторы на предельную скорость. И в этом соревновании сразу определяется квалификация того или иного моториста. Беда мотористу, у которого в такой момент выявится какая-нибудь неисправность: засмеют.
      За пароходом они гонятся врассыпную, не отставая друг от друга. Все они видят и знают, что "Ангарстрой" скоро бросит якорь. Подкатить первому к пароходу и крикнуть слова приветствия - это кое-что значит! И вдруг один вельбот, словно подстреленная утка из пролетавшей стаи, остановился.
      Издали я вижу, как на отставшем вельботе около мотора стоит несколько человек, и девушка в пальто, взмахивая руками, колотит моториста. Проявление такой ярости заставляет меня предполагать, что это не иначе, как сама Тает-Хема.
      На борту парохода уже стоят люди и, улыбаясь, следят за необычной флотилией. Здесь же и Татьяна Николаевна. Она грозится и кричит мне:
      - Вы не человек, а изверг! Это не по-товарищески! Не взять меня на шкуну!
      Николай Павлович с возбуждением щелкает "лейкой".
      Вельботы подошли к борту парохода.
      - Таня-кай! Таня-кай! - закричало сразу несколько человек.
      Татьяна Николаевна, свесившись через фальшборт, машет руками, лицо ее сияет, будто она возвратилась действительно на родину после давней разлуки, и тоже кричит, называя по имени то одного, то другого ученика. Все внимание ее привлечено ребятами, и она быстро переводит взгляд с вельбота на вельбот, разыскивая знакомые лица. Чукчи машут руками. Одни приветствуют Татьяну Николаевну, другие - пароход.
      Учительница и не заметила, что на втором вельботе сидел старик. Он безмолвно поглядывал вверх, на палубу, и на его строгом лице улыбались только глаза. Это был Тнаыргын.
      Когда нахлынувшие страсти немного успокоились, Тнаыргын крикнул:
      - Здравствуй, Таня-кай!
      Татьяна Николаевна встретилась с ним взглядом и закричала:
      - Тнаыргын!
      Она заговорила с ним по-чукотски.
      - О, сколько у вас здесь друзей! - сказал штурман.
      - Таня-кай, трубка варкын?*
      [Трубка есть?]
      - Варкын, варкын, Тнаыргын. Вот она! - И Татьяна Николаевна вытащила из кармана такую трубку, какой мог бы позавидовать самый изысканный курильщик.
      Старик опешил. Глаза его быстро-быстро заморгали. С усилием он встал и сквозь cлабый смешок заплакал. Трубка - это лучший подарок. У старика кружилась от радости голова. Но еще иные мысли овладели стариком: вот он какой, старик Тнаыргын! Оказывается, о нем помнили еще там, на Большой неведомой земле. Ведь нельзя же не вспомнить о человеке, которому покупаешь трубку? Вот что растрогало старика Тнаыргына.
      С парохода спускали трап.
      - Теперь я понимаю, Татьяна Николаевна, ваше настроение, - сказал Николай Павлович.
      Татьяна Николаевна быстро сбежала в вельбот, где сидел старик Тнаыргын. Вскоре пассажиры, не дожидаясь спуска катера, попрыгали в чукотские вельботы, и вся легкая флотилия тронулась к берегу культбазы.
      В тот момент, как учительница сошла на берег, подошел отставший вельбот. Еще издали я заметил сидевшую в нем Тает-Хему. Судя по тому, что она сидела не на носу вельбота, можно было заключить, что у Тает-Хемы явно испорчено настроение. Когда вельбот ударился о берег, Тает-Хема даже не выбежала первой. Медленно сошла она за другими и как будто не проявила никакой радости по случаю прибытия любимой учительницы.
      Тает-Хема была уже взрослой девушкой. Она даже немножко переросла свою учительницу. Из-под берета спускались на спину две толстые косы, которые сливались с черным пальто. На ногах были довольно изящные резиновые сапожки.
      - Что же, Тает-Хема, ты отстала от других? - спросил я.
      - Вон тот балда выехал с отработанными свечами в моторе! - вспыхнула она, показывая в сторону своего вельбота.
      Казалось, я напрасно потревожил ее. Со злости в ее больших глазах появились слезы. Вдруг она обхватила учительницу.
      - Пойдем, пойдем, Тать-яна Ни-ко-ля-евна [так], - подчеркнуто произнесла она впервые полное имя Тани. Они направились к школе.
      ЖЕЛЕЗНОРОГИЙ ОЛЕНЬ
      Весь берег завален грузами. Ящики, кипы мануфактуры, мука, оружие, табачные изделия и другие товары - все поступало сюда один раз в год и сразу на весь год.
      Товаров было выгружено уже много, но катера с кунгасами все подвозили и подвозили их. Казалось удивительным, как много вмещал в свои трюмы пароход.
      Завхоз больницы Чими носится по берегу как угорелый. Он подбегает то к одному ящику, то к другому, тщательно осматривает их и чуть ли не обнюхивает. Чими ощупывает даже кипы с мануфактурой, но сейчас же, с выражением страдания на лице, шарахается к другим поступающим грузам. Чими ищет заказанный им велосипед.
      И в этом тягостном искании велосипеда было нечто сходное с поведением нашей чадолюбивой Розы, когда она недосчитывалась щенка в своем закутке.
      Не выдержав испытания, Чими бросился в лодочку и, отчалив от берега, быстро, как ветряк на станции, заработал веслами. Он поехал на пароход. Но толком ему никто там не объяснил: есть велосипед или нет.
      Вероятно, он и спрашивал не у того, у кого следовало спросить. Он вернулся на берег и устало сказал:
      - Обманул! И аванс ведь взял этот заведующий факторией...
      Но все же Чими решил не уходить, с берега до тех пор, пока не будет выгружен последний ящик. В этот день Чими не чувствовал даже голода. Он до вечера простоял на берегу.
      Доктор входил в его положение и, хотя завхоз был очень нужен ему, старался обойтись без него.
      Лишь к вечеру зоркие глаза Чими увидели, что в спускавшемся стропе был совсем необычный ящик. Чими сидел на гальке и вдруг порывисто, словно кто его подбросил, вскочил.
      "Может быть, это ружья? Нет. Ружья возят в других ящиках. В узких", размышлял он.
      "Что же катер не тащит кунгас сюда? Мотор испортился, что ли?"
      Но в кунгас вновь спустился строп.
      "Не с ума ли сошли пароходные люди - сколько грузят в один кунгас! Под такой тяжестью он может и затонуть".
      Это было томительное ожидание.
      Наконец катер с кунгасом тронулся к берегу. Еще издали Чими выследил, где лежит этот ящик.
      Кунгас подошел. Какой-то здоровенный русский матрос небрежно схватил этот ящик, задел им за борт кунгаса, взвалил на плечо и понес.
      У Чими остановилось сердце.
      То, что занимало мысли Чими с половины зимы, с того момента, когда он увидел самоходные машины на физкультурном параде в кино, кажется, лежит теперь в этом ящике.
      Здоровенный матрос прошел с кунгаса по доске на берег и с плеча бросил ящик наземь. Как ножом полоснуло по сердцу Чими! Он не смог даже сразу подбежать к ящику. Секунду постояв, он бросился к нему, и, стоя на коленях, начал заглядывать в щелки. Ясно были видны рама велосипеда и колесо.
      Выпрямившись и задрав голову, но все еще стоя на коленях, Чими заорал во все горло:
      - Он! Он!
      Я стоял на берегу с заведующим факторией. Запыхавшись, к нам подбежал Чими.
      - Я забираю его. Можно? - спросил он.
      - Кого?
      - Машину-скороход.
      - О нет, - сказал заведующий. - Подожди, вот я оформлю, акт составим, в книги запишем - тогда и можно будет. Дней через пяток.
      Чими стоял и слушал с таким страдальческим лицом, что, кажется, сам сатана не смог бы отказать в его просьбе.
      - Пожалуйста, давай сейчас, - умоляюще проговорил он.
      - Да отдай ты ему! Не все ли равно тебе, регистрировать его на берегу или у Чими? - сказал я заведующему.
      - А вдруг он поломан или части какой не хватит?
      - Ничего. Отдай. Он расплатится за него полностью, если даже в ящике не хватит целого колеса.
      - Да, да! Вот деньги - не глядя отдам, - торопливо проговорил Чими.
      - Ну ладно, бери. Как ребенок! Потерпеть пару дней не можешь, а еще завхоз!
      Но Чими и не слышал последних ворчливых слов заведующего факторией. В один миг он оказался рядом с ящиком. Высоко подняв его над головой, он зашагал к себе. За ним пошел и Николай Павлович, приглядываясь к новой обстановке.
      Прошло немного времени, и Чими с помощью Николая Павловича собрал машину. Когда он выкатил ее на улицу, немедленно собралась большая толпа.