Обитатели этих домов вовсе не были чудовищами, подобными Фурстену Старшему. Более половины семей приходились если не друзьями, то по крайней мере знакомыми родственникам Паанджи, да и сам он с одними обедал, с другими водил знакомство еще в годы учебы в Академии. И тем не менее к полудню у дверей каждого особняка стояли вооруженные стражники, которым Первосвященник дал наказ: вежливо, но непреклонно препятствовать любым попыткам жильцов покинуть свои дома, удерживая их под домашним арестом.

Остаток дня растворился в водовороте дел: надо было написать десяток-другой посланий и отправить их вместе с караванами запряженных плодами-тяжеловозами повозок в монастии, расположенные в радиусе не более десяти лиг от Большой Гавани. Ночь напролет обитатели монастий будут грузить на них золото, а к рассвету оно уже должно лежать на площади Корабельных Верфей, которую в оставшиеся до Распределения Дара часы тоже надо было подготовить к церемонии. Занятый этими делами, Пандагон слишком поздно узнал от одного из своих служек, что «голос» бога призвал того к алтарной яме и потребовал, чтобы он рассказал ему все до мелочей о закрытых на карантин домах.

Любопытство божества привело к самым печальным последствиям, все подробности которых установить так и не удалось. Известно, например, что Коллабрий Мягкотел Пятый, владелец множества складских помещений и целой флотилии речных судов, нежился в мраморных банях, занимавших весь подвальный этаж его особняка. Присутствие вооруженных людей Первосвященника в покоях первого этажа, похоже, нисколько не повлияло на планы магната оставить Большую Гавань, так как вокруг него в белесых облаках душистого пара толпились писцы и секретари, которые под его диктовку торопливо царапали письма с требованиями наличности, адресованные в различные Счетные Палаты, или записывали указания конюшим касательно экипажей и упряжек для них.

Писцы обливались потом в ливреях, в то время как Мягкотел лежал по пояс в благоуханной ванне с ароматической грязевой маской на лице и груди – магнат заботился о своей коже.

Со всей уверенностью можно предположить, что в предпоследнее мгновение тишину нарушал лишь голос августейшего Мягкотела. Возможно, магнат вдруг прервался и спросил: «Что это?»" – ибо просторные, выложенные мраморными плитами бани, столь любимые обитателями Большой Гавани, эхом отзываются на каждый звук, а ведь шаги наверняка были слышны – частая-частая дробь быстрых и легких ног! Слуги, наверное, тоже умолкли, прислушиваясь к шелесту и царапанью, которые доносились из соседнего помещения, где вода из подземных каналов, источивших основания города, поступала в котлы.

И сколько мгновений пронеслось, прежде чем благоуханная завеса вздыбилась и разлетелась в клочья под натиском неумолимого рока? Успели они догадаться, что за участь им уготована, прежде чем сама судьба, ощетинившись, выскочила из клубов пара и вонзила ядовитые клыки в их животы, головы и спины? Зато нам доподлинно известно, что Мягкотелу смертельный удар был нанесен раньше, чем он смог хотя бы шевельнуть пальцем. Его останки нашли в той же ванне, до пояса погруженными в воду, грязевая маска затвердела, как раковина моллюска, прикрывая ссохшуюся, точно вяленую, плоть, которая не заполняла ее даже наполовину.

Претензиозия Граббен-Хап, чей величественный особняк выделялся даже среди окружающих пышных дворцов, превратила покои верхнего этажа в род дозорной площадки, откуда орлиным взором следила за всеми перипетиями соседской жизни. Благородная дама не привыкла тратить драгоценное время на сон и, предаваясь как-то ночью шпионской страсти, заприметила караван тяжело груженных повозок Фурстена Старшего, в серых предрассветных сумерках тянувшийся в сторону Гавани. Но еще до этого, выжав из своих слуг все новости о последнем Жребии и о предстоящем Даре, Претензиозия разослала их с поручениями в разные стороны. Ни ночью, ни днем бдительная Претензиозия не покидала своего поста и, едва завидев отряды вооруженных людей Первосвященника, приближающиеся к дверям соседских особняков, перестроила тактику прямо на ходу. Сначала она сошла вниз, приняла многочисленные извинения своих тюремщиков и приказала слугам принести им еды и напитков. Затем, вернувшись наверх, отправила двух своих самых ловких доверенных лиц, Бинка и Сквантула, с поручениями через соседские крыши. Эти проворные подручные и так за утро истоптали уже все карнизы, коньки и водостоки в округе, унося подписанные хозяйкой чеки, возвращаясь с золотом и тут же спеша обратно, чтобы нанять экипажи и запастись провизией.

И вот настала пора самых последних приготовлений. Сквантулу хозяйка велела спуститься вниз и тихонько поспрашивать у старшего лакея, где и как можно нанять вооруженных людей, чтобы освободить госпожу Претензиозию от навязанного ей карантина. Бинка, снабдив детальными указаниями, она выслала через свое окно с поручением разыскать одного отважного капитана галеры, с которым дама была знакома.

Выбираясь, в который уж раз за день, из окна хозяйки, он услышал, как та нетерпеливо дернула колокольчик и воскликнула:

– Сквантул! Ну где этот идиот запропастился! Времени нет совсем!

В ту же секунду за дверью ее будуара послышалась торопливая побежка. Бинк, задержавшись на парапете соседней крыши, обернулся и бросил еще один взгляд на знакомое окно. Прямо у него на глазах дверь с треском распахнулась, но, увидев, кто ворвался внутрь вместо ожидаемого Сквантула, посыльный свалился с крыши и рухнул на груду дорожных корзин. От удара он потерял сознание, зато остался жив. Падая, он словно въяве видел существо, которое, вторгшись в будуар его хозяйки, заключило госпожу Граббен-Хап в колючие объятия и вонзало, раз за разом, сверкающие клыки в ее плоть…

Едва сгустились сумерки – в то самое время, когда я стоял у входа в святилище долины Тощей Фермы, – все подъезды к Большой Гавани на многие лиги заполнили цокот копыт, скрип и бренчание упряжи, дребезжание пустых подвод: это караваны телег направлялись из города к ближайшим монастиям.

А в полночь или незадолго до того, как раз когда мы со своим редкостным грузом выгребали на середину озера Тощей Фермы, в ужасе прислушиваясь к обрывочным паучьим мыслям, которые то здесь, то там срывались с берега и шарили в темноте над водной гладью, пытаясь нащупать нас в кромешной мгле, прелату Панкарду из монастии Кларвкофферта приснился необычайный, отчетливый, как наяву, сон.

Панкард отчетливо осознавал, что спит, но сон его был на редкость убедителен: вот он поднялся с постели, ступил босыми ногами на холодный каменный пол коридора. Даже во сне он ощущал ледяное прикосновение камня, но почему-то это его совсем не тревожило.

Странный, неотличимый от бодрствования сон привел его в почивальню простых монастийских служащих: стены просторного покоя дрожали от храпа. Вот уже и кельи надзирателей, старших монахов и других отшельников высшего ранга остались позади. Ни в одной из них, согласно правилам, не было дверей, из каждого проема доносилось лишь мерное дыхание спящих.

«Куда же приведет меня мой сон?» – спросил себя Панкард и тут же понял, какой его ждет ответ. Он шел вниз, в подвалы, вырытые намного ниже уровня центрального двора в ограде крепостных стен, где в торжественных случаях собиралась вся братия. Эти подвалы были сердцем монастии, погребенной глубоко в земле осью восьмиугольного колеса ее жилых покоев, служебных помещений и соединяющих их коридоров.

Продолжая спать, Панкард увидел себя уже в подвалах и обнаружил, что держит в руках целую горсть хагианских золотых колоисов. Эти монеты высоко ценились во всем мире, так как их чеканили едва ли не из чистого золота. В свободном обращении их видели редко: лишь повинуясь притяжению платежных писем и долговых расписок, всколыхивался их океан, обнажая, точно пустынный берег, сундуки одной монастии и золотым приливом захлестывая подвалы другой.

Баюкая тяжелые монеты в ладонях, прелат вдруг услышал тихий шепот:

– Из первого золота, найденного мною, отчеканил их твой народ, из того самого золота, что я отыскал внутри зеленых холмов Хагии, нашего общего дома.

– А-Рак? – громко, не скрывая восторженного изумления, спросил тот Панкард, который жил внутри сна. Другой Панкард, которому все это снилось, тоже испытал восторг человека, знающего, что всего лишь спит и видит сон. Оба Панкарда были в восторге.

– Когда твои – предки нашли это золото там, где я им указал, они тоже громко кричали от радости.

– Ну конечно! – просияли оба Панкарда. Как, оказывается, легко и весело разговаривать с А-Раком! И почему он когда-то боялся этого доброго и любящего бога? – Да и кто не закричал бы? И кто не ответил бы самой пылкой благодарностью на твои благодеяния, о великий А-Рак?

– И после я покровительствовал вам, повелел строить склады для товаров на пологом речном берегу и пообещал, что ни крупицы богатств ваших не унесут никогда воры.

– Воистину так, о великий А-Рак! И эти самые колоисы принесли нам удачу в делах! В годы небывалого урожая скупали мы на Кадраше плоды земные, во времена избытка выменивали на берегах Кайрнгема живичные лепешки и хранили их в наших складах, чтобы в голодный год продать первые обитателям Фрегора, а вторые сбыть огородникам Больших Рифов, когда могучие приливы смоют почву с их подводных плантаций в море… – Голос спящего Панкарда дрогнул и вознесся к подвальным сводам, воспевая щедрость А-Рака. – Ибо, посылая караваны кораблей на восток и на запад, как указал ты, о великий А-Рак, мы богатели быстрее, чем раньше, когда наши торговые пути лежали через Агонское море! Посредничество между нациями принесло нам состояние! Купцы оставляли свое золото в Большой Гавани, а их корабли выходили в море, отягощенные товарами из наших неисчерпаемых кладовых!

– Но и тогда не оставил я вас своим покровительством, а повелел строить монастии, подобные этой, и ссужать других золотом, и хранить чужое золото, и вновь пообещал, что никогда вашего богатства не коснется рука вора.

– И тогда мы стали хранителями золота, о великий А-Рак! Да! Половина мира признает расписки, выданные нашими монастиями, наравне с наличными деньгами! Груды золотых монет заполняют наши подвалы! Неподвижные, возвышаются они, перемещаясь только с одной страницы гроссбуха на другую!

– А вы – разве не вольготно жилось вам в моих прекрасных, просторных монастиях? Разве не наслаждались вы, поколение за поколением, покоем и безопасностью?

– О да, великий А-Рак! – Обоих Панкардов, и спящего, и бодрствующего, захлестнула волна горячей, самозабвенной благодарности, однако бодрствующий Панкард едва заметно вздрогнул, потому что к его ответу присоединился целый хор голосов. А вот спящий Панкард вовсе не испугался оттого, что все прочие обитатели монастии, от старшего монаха Гельдерграба и до самого последнего конторского служащего, собрались вокруг него и стояли теперь, полуодетые, а то и совсем голые, кто в чем поднялся с постели, под сводами подвала. В то же время у бодрствующего Панкарда в какой-то миг возникло отчетливое ощущение того, что ему это не только снится, но обитатели монастии и впрямь стоят в подвале, плечом к плечу, в точности, как в его сне.

Но его испуг вскоре прошел. Пусть даже это не сон, что с того? Чего ему бояться? Разве не с любовью и приязнью к великому А-Раку пришли они сюда погреться в лучах его ответной любви? Разве не жаждут они узнать волю бога и радостно исполнить ее?

– Мое желание, дражайшие друзья мои и союзники, состоит в том, чтобы разделить эти богатства с нашими согражданами-хагианами, а потому повелеваю: вынесите десятую часть сокровищ наверх, во двор, и погрузите на подводы, которые ждут там. Сплотимся без промедления в радостном трудовом порыве!

То был воистину радостный порыв! Работая плечом к плечу с полуодетыми монахами, которые перетаскивали набитые золотыми монетами горшки и мешки по бесконечным каменным лестницам во двор, прелат испытал такое чувство гармонии и единения со всеми своими собратьями, как если бы их помыслы слились в одном безмолвном гимне, прославляющем их труд. Казалось, бог поделился с монахами не только золотом, но и мощью. Вот Панкард легко, точно пушинку, вскинул на плечо полный золотых монет глиняный кувшин, под тяжестью которого в другое время согнулся бы в три погибели. Ему вспомнился мешок гораздо более скромных размеров, который ему довелось поднимать по этим самым ступеням всего две ночи тому назад, – до чего же тяжелым он казался тогда!

Это воспоминание оказало на Панкарда сильное и совершенно неожиданное действие. Кувшин на его плече налился вдруг такой тяжестью, что он зашатался и едва удержался на ногах, а каменный пол обжег ступни нестерпимым холодом. В ту же секунду омывавший его со всех сторон поток полуобнаженных монахов, которые тащили наверх кули и посудины с деньгами, приобрел черты ужасающей реальности: сон исчез, уступив место еле слышному голосу, который бормотал что-то неразборчивое, казалось, прямо у него в мозгу.

Так, значит, их всех зачаровали? Погрузили в сон, навязанный кем-то извне?

Какое-то чутье подсказало объятому ужасом Панкарду, что надо любой ценой притворяться дальше, и он, напрягая все силы, удержал на плече груз и продолжал идти вперед мерным шагом сомнамбулы, будто зная, что тот, кто подчинил их своей воле, ни на секунду не перестает следить за ними. И все же выдуманная реальность не исчезла совсем, а теплым островком колыхалась в его сознании, и он знал, что стоит ему хоть на миг уступить ее манящему уюту, и она снова поднимется из глубин его существа, согреет и убаюкает.

Но бодрствующий Панкард, вырванный из сна нечаянным столкновением с прошлым, вспомнил еще кое-что из своего недавнего разговора с Первосвященником, и это новое воспоминание не давало ему соскользнуть в забвение. Это было замечание, оброненное Первосвященником когда он провожал домой монаха, доставившего ему средства и руны для жеребьевки. Подсаживая своего более хилого товарища в экипаж, полный сил и здоровья Пандагон воспользовался минутой, когда расстояние между ними было ничтожно мало, и, как в добрые старые школьные дни, сказал:

– Слушай-ка, Панки, приятель. Мы с тобой служим голодному богу, и он становится все голоднее. Уж конечно, никто не будет иметь ничего против, если ты, известный своей преданностью начальству, попросишь в своей монастии небольшой отпуск, а? Отпуск, который ты проведешь в чужих краях?

Когда Панкард лишь недоуменно заморгал в ответ, Пандагон после недолгой внутренней борьбы, выразившейся в его лице, взял себя в руки, похлопал школьного приятеля по плечу и пожелал ему спокойной ночи.

И только теперь, когда робкий Панкард, нетвердо ступая замерзшими ногами, едва не падая под непомерной тяжестью своего груза, вошел во внутренний двор монастии, до краев наполненный лунным светом, что-то очень похожее на понимание забрезжило в его мозгу. Пошатываясь, он вместе с другими монахами подошел к ближайшей подводе и добавил свой ручеек монет к общему потоку, который весело звенел, ударяясь в дощатое дно телеги. Выбеленные лунным светом груды золота росли на глазах.

– Назад в подвалы, возлюбленные мои союзники! Там вас ждет служба еще более славная!

Панкард влился в поток монахов, который потек по крутой лестнице вспять, назад под каменные своды подвала, но теперь каждое его движение было полно сознательного притворства. Реальность сновидения не исчезла совсем, а странным теплым онемением разлилась по его ногам, и этот убивающий всякую боль огонь готов был в любое мгновение растечься по его жилам, если бы не ледяной кинжал страха, который засел в его сердце. Панкард всегда считал себя человеком, начисто лишенным и тени отваги, но теперь он лавировал в толпе полуодетых, охваченных экстазом монахов, которые спускались по лестнице, и делал вид, будто продолжает шагать, а на самом деле топтался на месте, норовя оказаться в хвосте колонны. Ему было очень страшно: а что если за их зачарованным сонмом и впрямь следует кто-нибудь из богов… Расстояние между ним и замыкающими шествие монахами все сокращалось, а Панкард так и не нашел в себе смелости оглянуться и узнать правду. Вперив остекленелый взгляд в пространство, Панкард все замедлял и замедлял шаг, а его спящие собратья, толкаясь локтями, шли и шли вперед. Вдруг сквозняк, пробежав холодными пальцами по голым ногам и шее, сказал прелату, что коридор позади него пуст.

Но Панкард все не решался остановиться, не решался обнаружить свое бодрствование перед существом, которые, быть может, притаилось где-нибудь дальше. Так, боясь выдать себя, он и шел вслед за колонной.

Но вот впереди показались широко распахнутые могучие бронзовые створки, и первые монахи, сохраняя выражение исступленного восторга на лицах, уже прошли мимо них в подвал. Как раз в это время Панкард оказался на верхней ступеньке последнего лестничного пролета, откуда можно было заглянуть в подвальное нутро, и того, что он там увидел, хватило, чтобы он тут же остановился как вкопанный.

Щель, вот что приковало его взор, черный провал в камне, сквозь который совсем еще недавно, во время Чтения Рун, на него изливались мысли божества… Но что случилось? Почему она стала такой громадной? Ну да, там, и еще вон там кто-то совсем недавно выломал камни. Вот это дыра! Десять человек в ряд свободно пройдут сквозь нее теперь…

И прошли! Не замедляя шага, монахи двинулись прямо в зияющую тьму.

– Вперед, мои преданные слуги! Приблизьте миг нашей радостной встречи, вкусите плоды многовековой дружбы и гармонии! О, спешите ко мне!

Упругий и горячий, точно вырвавшийся из пустыни ветер, поток мыслей бога подтолкнул Панкарда и понес вперед: прелат едва не бежал, боясь, что подвальная дверь вот-вот захлопнется и он останется один в холодном коридоре, пока все остальные будут вкушать плоды дружбы и гармонии… До цели оставалось всего несколько шагов, как вдруг неодолимый ужас навалился на него и заставил затормозить, да так резко, что Панкард откинулся назад, не удержал равновесия и повалился на ступени.

Так он и лежал, притаившись, у того места, где лестница делала поворот, и следил за тем, как последние из его собратьев входят в подвал. Половина их уже исчезла в проломе, другие, не опуская восхищенных взоров, маршировали туда же, и вдруг обе стороны подвальной двери проросли длинными черными колючками, которые поразили не меньше десяти человек одним ударом, а вслед за ними сверкающие черные клыки обрушились на толпу, протыкая людей насквозь, кромсая и брызгая ядом налево и направо.

В подвале, казалось, нечем стало дышать: изо всех углов к людям протягивались щетинистые лапы, бездушные пуговицы глаз жадно сверкали в предвкушении трапезы, крикам, звеневшим под сводами, вторили полузадушенные вопли из черного провала. Так и не очнувшиеся полностью от сна люди не могли до конца поверить, что рвущая тело боль реальна, что внутренности тают на самом деле и по-настоящему вытекают мозги, смешиваясь с разъедающей жидкостью, которая насквозь пропитала плоть.

И вот тут-то прелат Панкард бросился наутек без оглядки, можете не сомневаться. Так и получилось, что из обитателей десятка монастий, золото из подвалов которых пошло на выплату обещанной А-Раком контрибуции, в живых остался он один.