Однако в эту ночь Паандже и Фурстену предстояло исполнить роль палачей и заплатить кровью своих сограждан за время и средство, которое поможет им (смеют ли они на это надеяться?) сбросить владычество паучьего бога навсегда. Приготовления вызвали немало волнения среди людей на арене, когда до них стало доходить, что помимо обычных Ста Двадцати – бейлифов и церковных старост – их окружали не менее двухсот наемников-чужеземцев, вооруженных сетями и кнутами, отборных солдат, готовых подавить любой бунт в зародыше.

Это беспрецедентное отклонение от протокола не могло не показаться тем, кто стоял на арене, зловещим предзнаменованием. Пандагон поспешил перекрыть нарастающий ропот возгласом:

– А теперь настало время тянуть руны, о вы, посвященные богу!

Пономари, небольшим отрядом окружившие громадную амфору со смешанными рунами в центре арены, следили за тем, чтобы люди подходили и по очереди тянули жребий. Получив свою медную пластинку с изображенным на ней знаком, человек вставлял его в специальную прорезь на той части колпака, которая закрывала лоб, чтобы все ясно видели руну, которую вручила ему судьба.

К каким только маленьким хитростям ни прибегали люди, вытягивая жребий! Одни поворачивались к амфоре спиной и протягивали руку не глядя, другие преклоняли колена перед тем, как подойти, третьи, напротив, становились на колени прямо перед амфорой и так вытягивали свой жребий; кто трижды поворачивался вокруг себя влево, кто дважды вправо, кто делал странные жесты, кто бормотал заклинания. Рифмованные молитвы, определенное положение ног – любые виды трогательной персональной магии шли в ход, пока наконец Три Тысячи не разобрали свои руны и не замерли, ожидая решения судьбы.

Паанджа Пандагон погрузил руку в шкатулку с Метками. Протокол требовал, чтобы те руны, обжигающее прикосновение которых он ощутит, были извлечены последними. Осторожно он нашарил и вытащил прохладную, не отмеченную паучьим ядом металлическую пластинку. Взглянув на нее, он громовым голосом объявил:

– Держатели руны Ха-гаф, вы свободны, ваш долг исполнен!

Рев волной прокатился по стадиону. Сотни людей, не в силах сдержать ликование, застонали, но тут же умолкли из сочувствия к соседям, которым все еще грозила опасность. Хор поздравлений и веселых выкриков был им ответом, и Освобожденные, ободряя тех, кому еще только предстояло узнать свою судьбу, выстроились по периметру арены и взяли в руки церемониальные жезлы, присоединившись к бейлифам, церковным старостам и наемникам. Первый жребий освободил около четырехсот человек.

И вновь сгустилась тишина, и снова Пандагон вытащил пластинку и громко объявил:

– Держатели руны Га-лад, вы свободны, ваш долг исполнен!

Второй всплеск эмоций был окрашен некоторым удивлением, ибо держателей руны Га-лад оказалось пятьсот человек. Лотерея обычно состояла из десятка рун, и никогда раньше не проводилась такими скачками. Спасенные снова отошли в сторону, и опять установилась тишина, зыбкая от назревающего предчувствия чего-то экстраординарного.

– Держатели руны Лапта, вы свободны, ваш долг исполнен!

Еще пятьсот душ познали восторг на новом этапе жеребьевки. Суетливость, с которой они покидали арену, выдавала всю глубину их облегчения.

Паанджа Пандагон в четвертый раз опустил руку в шкатулку и почувствовал, как его затошнило от волнения, когда из двух оставшихся в ней рун одна обожгла его пальцы своим ядовитым прикосновением. Пока он вытаскивал прохладный ромб, его сердце стучало в предчувствии беды, точно молот.

– О вы, держатели руны Урук, удалитесь, ибо долг ваш исполнен!

Эта руна подарила свободу всего сотне человек! Только теперь предательская двусмысленность слов А-Рака о том, что ему понадобится, «возможно, в пять раз больше обычного» жертв, открылась Первосвященнику. Его язык прилип к нёбу. Нет, он не может продолжать эту бойню.

И тут они с Фурстеном увидели со своего возвышения то, чего остальные, с нетерпением ожидая, пока он выкликнет еще пять – шесть рун, пока не заметили. И тогда Пандагон выхватил из шкатулки последнюю, обжигающую пальцы пластинку металла, воздел ее над головой и ритмично, точно читая стихи наизусть, прокричал-простонал:

– О вы, держатели руны Налга, готовьтесь к исполнению долга, ибо жизнь ваша отдана А-Раку!

Смятение охватило всех, кто еще остался на арене. Пятьсот человек вытянули смертный жребий! Церемония неминуемо закончилась бы мятежом, если бы не появление существ, чье присутствие стоявшая на возвышении пара заметила уже давно, а теперь обнаружили, вопя от ужаса, все, кто был на Стадионе.

Ибо с гребня окружающей Стадион овальной стены посыпались пауки, общим числом не менее двухсот, самый мелкий размером с запряженную четверней карету. Пританцовывая, они спустились по пустынным трибунам и взяли в кольцо всех, кто стоял внизу, – бейлифов, Спасенных, наемников – всех! И как только лохматые чудища замерли, подняв щупальца, приливная волна паучьих мыслей захлестнула арену.

Но то не были мысли мелких чудовищ. Мощь невидимого потока свидетельствовала о куда более развитой способности к восприятию и формированию идей, которая могла принадлежать лишь Величайшему. Он, пока еще невидимый, стоял, судя по напору излучаемой им мыслительной энергии, прямо за створками гигантских бронзовых Врат Бога.

– Стойте, о верные, преданные мои слуги! Знайте, как горестно мне брать с вас такую ужасную дань, но чудовищный враг близок, в это самое мгновение подкрадывается он к нашему обреченному народу, и я должен выйти на бой с ним во всеоружии! Никто из вас не испытает боли, смерть ваша будет легка как сон, как греза – в этом клянусь вам! Что до Спасенных и их сограждан, то я в знак моей глубочайшей скорби, вызванной жестокой необходимостью войны, через одно утро на площади Корабельных Верфей распределю между ними дар в сто миллионов золотых ликторов. Жалкое воздаяние за утраченные милые жизни – кому, как не мне, знать это! Но пусть этот поступок станет знаком моей скорби и любви к вам. Бейлифы! Спасенные! Не забывайте о нашем Союзе! Приготовьтесь исполнить то, что я потребую от вас!

Раздался стон металла. Гигантские бронзовые створки Врат Бога медленно разошлись в стороны, и снаружи, со стороны утесов, на арену полился ржаво-красный свет факелов. Пораженные ужасом люди, утратив дар речи, взвыли.

Утес позади Стадиона ощетинился лесом факелов, среди которых, гигантский, пламенеющий в их свете, скорчился, точно приготовившись для прыжка, А-Рак. Громадное лохматое воплощение неутолимого хищного аппетита! Его глаза, рядами опоясывавшие тело, бездушные, как отполированные драгоценные камни, мерцали ледяным блеском вечного голода. Паук был так огромен, что даже великие Врата не смогли бы его пропустить, но, приподнявшись, он наверняка сумел бы переступить через стену и оказаться внутри Стадиона.

Но он не шелохнулся. Его абсолютная неподвижность, точно заклинание, парализовала толпу. Паанджа, погруженный, как и все, в транс ужаса, начал осознавать – медленно, очень медленно, – что факелы, зажженные вокруг тела бога, были видны прямо сквозь него. Что все тело божества было абсолютно прозрачным. Ноги, спина, брюхо – свет факелов проходил через них насквозь. Они были пусты. Перед ними была всего лишь оболочка. Кожа, которую сбросил бог.

– Узрите меня, освобожденного от плоти. Мой чистый образ.

Этот поток мысли нахлынул совсем с другой стороны. Люди, как один, обернулись. И увидели, как на гребне восточной стены стадиона возник сам А-Рак и стал спускаться, осторожно ставя длинные ноги на пустые трибуны. Паук был так велик, что, когда его передние лапы уже стояли на нижних скамьях Стадиона, задние еще опирались на верхние ряды. Его выстроившиеся вокруг арены отпрыски рядом с ним выглядели карликами.

Покрытые чехлами косматой плоти клыки бога едва заметно шевельнулись. Его древний разум породил новую волну мысли, которая легко, точно дыхание, пронеслась над головами стоявших на арене людей, так что воля божества во всех ее замысловатых подробностях стала ясна каждому без малейших усилий.

– Избранники мои, взойдите на опустошенного меня, войдите внутрь, купите этим жестом благочестивой покорности свой безболезненный сон, обеспечьте себе мирный, безмятежный, точно отход ко сну, переход на мою службу. Приблизьтесь же без колебаний! Промедление означает богохульство! Ересь! Поспешите, и никто из вас не станет мне пищей в одиночку!

Черные луны его глаз сверкали жестоким блеском, безжалостные, непроницаемые.

– Велико божественное милосердие! – пронзительно выкрикнул Паанджа. Он знал, что все слова бога – ложь и обман, но он также знал, что невиданных масштабов человекоубийство уже не остановить, и тысячи других жизней зависят от того, насколько убедительно сыграет он сейчас свою роль благочестивого глупца, безраздельно преданного своему чудовищному господину. Слезы текли из его глаз, когда он, напрягая готовый прерваться голос, кричал: – Хвалите все милосердного А-Рака! Бейлифы и старосты, ведите их вперед! Вы, солдаты, и вы, Спасенные! Вперед! Помогите Избранным исполнить свой долг!

Неверными шагами, не сдерживая стонов, двинулись вперед все, кто стоял вокруг арены с оружием в руках, и принялись за свой страшный труд, побуждаемые одним – но зато каким мощным! – стимулом: ужас, который они навлекали на других, им не придется испытать самим. Оглушенные всем происходящим, пошатываясь, как и те, кого они гнали, вооруженные люди подталкивали Избранных вперед, а кольцо пауков сжималось у них за спинами, сообщая их движению скорость, без которой такую массу обреченных невозможно было бы направить навстречу гибели.

Избранные срывали на ходу колпаки, скрывавшие их лица, истошными голосами призывая знакомых или любимых, которые, как они знали, находились где-то внутри кольца вооруженных людей, но путь их лежал вперед, и они шли вперед, и все мольбы и слезы были напрасны. А над ними, подобно грозовому небу, нависал А-Рак, чья воля безмолвным ураганом увлекала вперед как обреченных, так и их гонителей.

С каким отвращением и ненавистью хватались люди за ноги громадного пугала и взбирались по ним – обреченные и их сторожа без разбора! Голову и спину гигантской оболочки пересекала трещина, и сквозь этот разрыв падали внутрь Избранные. Бейлифы и остальные, обезумев от непривычной для них отвратительной работы, исполняли ее со свирепостью поистине истерической: они подсаживали, подтягивали, затаскивали обреченных по щетинистым ногам чудовища наверх, где швыряли их в прозрачные камеры груди и брюха. Чем меньше оставалось снаружи жертв, тем быстрее и ловчее стражники запихивали их в гигантский панцирь, а как только счет внутри пошел на сотни, тех, кто попал туда раньше, корчащиеся и извивающиеся новоприбывшие начали вдавливать своей массой в полые стволы суставчатых ног.

Пока жертвы проваливались и проскальзывали внутрь, заполняя собой адский панцирь, сквозь хитиновую оболочку можно было видеть их лица, которые застывшее на них выражение ужаса превратило в нечеловеческую гримасу, словно то были маски, предназначенные для того, чтобы выразить издевку самого А-Рака и всей его паучьей породы над людским страданием и горем.

Огромный панцирь начал проседать под тяжестью заполнивших его тел, опускаясь все ниже, отчего забрасывать Избранных наверх и проталкивать внутрь стало только легче. Лихорадочная поспешность, с которой люди стремились избавиться от своих ближних, все нарастала, пока адская работа вдруг не подошла к концу. Бейлифы, старосты, Спасенные и наемники соскочили со сброшенного пауком панциря, заполненного человеческим содержимым, и он остался стоять: раздутую луковицу брюха, эту планету размытых лиц, тщетно раскрывавших в немой мольбе рты, поддерживали гигантские арки – монолиты из сотен извивающихся человеческих рук и ног.

И снова раздался голос бога:

– Вы хорошо поработали. А теперь уходите, все, кроме служителей моего храма. Возвращайтесь домой, в свои постели, а послезавтра утром приходите за моей золотой благодарностью.

И они побежали. Спасенные, бейлифы, наемники – все. Они неслись, как палая листва, гонимая ураганом, и скрылись из виду едва ли не быстрее, чем оброненные ими мечи и дубинки коснулись затоптанного песка опустевшей арены. Так же быстро исчезли и мелкий пауки: они прошмыгнули через Врата Бога и растворились среди темных утесов. Бог возвестил свою волю, и все испарились, кроме двух священников, замерших на церемониальном возвышении.

Когда бог, осторожно переставляя ноги, сошел на арену, которую он заполнил почти полностью, Паанджа и Фурстен оказались на уровне верхнего ряда его глаз; они видели отблески факельных огней, пляшущие в каждой крохотной фасетке этих черных драгоценностей.

– Благочестивые прелаты, только на вашу долю выпала обязанность увидеть своего бога в момент тяжкой нужды. Крепитесь, ибо вам предстоит стать свидетелями ужасного.

Паук-титан припал к земле и тут же взвился в воздух, перемахнул через стену стадиона и опустился рядом с раздутым панцирем, своим подобием, сотрясавшимся от беспрестанного шевеления пленников внутри. О, какие искаженные гримасами ужаса маски беззвучно двигали губами за обманчиво прозрачной оболочкой! А когда А-Рак, приподнявшись, занес над своей копией клыки, черные жала с дрожащей на конце каждого золотистой каплей яда, что за сдавленный вопль ужаса вырвался из колоссального чучела!

Раз опустились клыки. Еще! Еще и еще! В нескольких местах пронзил паук свое собственное изображение, и там, где клыки прорвали оболочку, потоки золотистого яда хлынули внутрь. Эта янтарная жидкость оказалась чрезвычайно едкой – ничто, кроме панциря, не могло уцелеть от соприкосновения с ней. Человеческое месиво под неподдающиеся описанию сдавленные вопли превратилось в бульон из тающей плоти, крошащихся костей и дымящихся обрывков ткани.

Слезы безостановочно текли из глаз двух священников, наблюдавших, как лица их соотечественников и соотечественниц вспухают и расползаются облаками малиновых волокон, как, взрываясь, вытекают белыми облачками глаза, как рвущиеся наружу руки и брыкающиеся ноги утрачивают плотность и растворяются в струйках розового дыма. Не прошло и нескольких секунд, как гигантский панцирь превратился в ужасный сосуд, наполненный человеческим варевом, к которому чудовище присосалось своей щетинистой пастью.

– Теперь, прелаты, поняли ли вы, каковы мои потребности, постигли, какую нужду терплю я постоянно? Первосвященник, на рассвете посети мой алтарь, но прежде объяви горожанам, что ни одно судно, стоящее на якорев гавани, не может уйти без моего разрешения, которого я не дам никому до тех пор, пока мой дар – чистейшее золото – не будет распределен между жителями. Как это осуществить, ты узнаешь завтра…

Этот поток нечеловеческих мыслей служил аккомпанементом зрелищу, для описания которого не существует слов: чужеземный колосс опорожнял свою собственную копию, наполненную похлебкой из человечины. Оба священника давно уже сообразили, что, заставив их стать свидетелями своего пира, бог хотел сказать этим больше, чем прозвучало в его мыслях, хотя следующее сообщение сделало скрытый смысл почти явным.

– Завтра доложишь о военных приготовлениях, предпринятых тобой для моей защиты, священник. Теперь вы знаете, на какую жестокость я способен в случае нужды, и понимаете, от чего вы будете избавлены до тех пор, пока останетесь моими верными слугами, прилежно исполняющими приказания. Полное освобождение от Жребия – вот ваша награда, а потом, когда грозящая мне опасность останется позади, я обещаю вам верховную власть и положение первых среди нации. А пока я отпускаю вас – идите с миром.

Оставив бога за трапезой, они спустились по опустевшей лестнице к подножию утеса. Онемевшие, дрожащие ноги кое-как несли их по безлюдным городским улицам. Тишина окутала ночные бульвары и переулки – тишина, в которой врезавшиеся в память обоих священников человеческие крики звучали еще громче, а пустота, через которую они шли, кипела и бурлила кошмарными видениями.

Но как только онемение всех чувств, вызванное ужасающими воспоминаниями, немного прошло, Паанджа и его спутник ощутили лихорадочную деятельность за окружавшей их пустотой, услышали отчаянный шепот, пронизывающий тишину. В домах не спали (в щелки между закрытыми ставнями нет – нет да проглядывал крохотный лучик света), втайне обсуждая известие об учиненной А-Раком бойне. Ужас царил в Большой Гавани.

Друзья понимали, что город замер на краю смертельной опасности: паника наверняка приведет к новым убийствам, но если найдется человек, способный повести за собой остальных, то ужас, который испытывают люди, еще можно превратить в боевой дух. Воспоминания о прежних обетах, которые они с надеждой в сердце давали друг другу, – о, каким тихим, осторожным шепотом! – вернулись к ним, и это помогло друзьям вновь обрести решимость. Они принялись тихонько совещаться.

Результатом их совещания стало то, что они направили свои стопы в совершенно неожиданном и невозможном при нормальном положении дел направлении. Путь их лежал к подъездным воротам одного из самых великолепных особняков Большой Гавани, где Фурстен Младший не бывал лет двадцать, несмотря на то что там обитал Фурстен Старший, его отец.

Хотя сын уже много лет не поддерживал с родителем никаких отношений, он не боялся застать старого развратника в постели, несмотря на поздний час. Точнее, если даже Фурстен Старший в постели, то наверняка не спит. И в самом деле, стоило только ночному привратнику передать их имена наверх, как двух прелатов немедленно проводили в покои старого пакостника. Их шаги эхом отдавались в анфиладах мраморных залов, переполненных безвкусными, хотя и дорогими, полотнами и скульптурами, тематика которых варьировалась от просто похотливой до откровенно порнографической. Всю дорогу Фурстен Младший шел сжав зубы и глядя прямо перед собой, а Паанджа стискивал его руку в знак безмолвной поддержки и симпатии.

Фурстен Старший принадлежал к Старой Гвардии, Старым Деньгам. Помимо торговых складов, он владел контрольным пакетом акций одной из крупнейших монастий Хагии; всю жизнь рука его сжимала жезл власти и богатства, которыми наделил его нацию А-Рак. В каком-то смысле он был старым знакомцем бога, хотя самого А-Рака не видел ни разу в жизни, так как богатства его были столь велики, что он мог купить то, что практически не продается: замену, человека, который пойдет вместо него на церемонию Жребия, когда придет его очередь. В последнее время, когда ожирение и венерические болезни довели его чуть ли не до смерти, старый крез почти перестал спать, но проводил время в громадной постели, где его и застали Паанджа с Фурстеном. Миловидные наложники в атласных набедренных повязках обмахивали его опахалами, поднос с винами и наркотиками стоял у его вспухшего и покрытого гнилостными пятнами локтя, а перед ним нагие танцовщицы под аккомпанемент столь же обнаженных музыкантов усердно извивались в замедленном танце, целью которого было поддержать неугасимую – хотя и бессильную теперь – похоть старика.

– А, маленькие церковные мышки! Ну, подойдите, присядьте на мою постель! – Голос старого Фурстена звучал бодро и весело, точно принадлежал молодому и здоровому человеку. – Ведь это Паанджа, не так ли? Первый из церковных мышек? Племянник старого Куртла. А с ним мой зануда, дитя моих чресл! Он так и не простил меня за то, что я пару-тройку раз воспользовался его хорошенькой розовой попкой, когда он был еще маленьким и сладеньким, а не таким волосатым детиной, в которого превратился сейчас! Ну, будет, детка! Помирись же со своим любящим папочкой! В конце концов, разве отцовская любовь не почитается в свете? Подойди же, присядь на мою постельку!

Хотя Фурстен Младший готовился к чему-то подобному, его реакция удивила его самого: он набрал полный рот слюны и плюнул на атласное покрывало отцовской кровати. После этого посетители с улыбкой переглянулись и, не переставая улыбаться, отвесили хозяину холодный вежливый поклон.

Старый крокодил никогда не затруднял себя притворными приличиями, но гнев, который овладел им сейчас, ясно показывал, что возмутительное поведение он считал своим исключительным правом, не распространяющимся ни на кого другого. Крохотные черные глазки, затерявшиеся среди опухшей, покрытой мелкими бусинками нарывов плоти, в которую превратилось его лицо, опасно блеснули. Губы старика затряслись от злости (созвездие красных язвочек, свидетельств еще какой-то болезни, окружало его рот, наводя на мысли о кровавой трапезе), и он взревел, призывая телохранителей. Пара колодрианских борцов ввалилась в спальню, разбрасывая визжащих наложников. Друзья спокойно повернулись им навстречу, высвобождая из-под плащей мечи, и Паанджа с холодной наглостью привыкшего повелевать человека произнес:

– Мой господин А-Рак еще не насытился, и я послан на поиски пищи для него. А вы, кажется, добровольно хотите предложить свои услуги, молодцы?

Новость, еще не достигшая хозяйских покоев, уже, похоже, активно обсуждалась на половине слуг. Головорезы в ужасе рухнули на колени и взмолились о пощаде.

– Просветите вашего хозяина относительно нынешнего положения дел, – приказал им Фурстен Младший,– а потом убирайтесь. Эй, вы, там! Вон отсюда! Все вон, а не то скормлю вас богу! – Эта угроза немедленно очистила помещение от танцовщиц-акробаток и их аккомпаниаторов. Фурстен Младший взял с постели поднос со снадобьями и порошками и небрежно уронил его на пол. Когда телохранители, пятясь и приниженно кланяясь на каждом шагу, покинули покой, друзья снова обратились к престарелому магнату.

Хотя по глазам Фурстена-отца было видно, что он занят поиском новой стратегии в сложившейся ситуации, ни растерянности, ни испуга он явно не испытывал. Наконец он сделал выбор в пользу веселья, не вполне, однако, убедительного:

– Ах вы, детишки-несмышленыши! – прокукарекал он. – Что, не ждали такого поворота? Испугались? Удивляюсь, что этого не произошло раньше! А с кем, по-вашему, мы, хагианцы, связаны Договором последние двести с лишним лет? Сердце А-Рака пышет аппетитом, как раскаленный докрасна уголь – жаром. Лишь одно стремление есть у него – слить все жизни в одну, свою собственную; сколько бы отпрысков ни производил он на свет, он все равно остается бесплодным, ибо творит лишь точные копии самого себя, которые вырастают прямо из его плоти, падают наземь и разбегаются в поисках добычи. Они не продолжение его жизни, а всего лишь бесконечное умножение прожорливости, составляющей основу его существа, потому что, когда они нагуливают достаточно жира, он призывает их к себе и пожирает, присваивая все, что им когда-либо удалось раздобыть. Он – плотоядный водоворот, но души жертв нужны ему не меньше, чем тела. Его мозг – лабиринт плененных созданий, все, что они ощущали и видели при жизни, все, чему радовались и от чего страдали, продолжает существовать в многовековом саду его памяти. Паутину своей внутренней империи он ткет из убитых им сонмов.

Говорят, что есть такие громадные черные солнца, которые затягивают в себя другие светила, преумножая мощь своих мрачных горнил энергией убитых звезд, не прекращая медленного извечного роста. Таков А-Рак – таков он есть и таким останется, милостью богов, на веки вечные!

– Большое спасибо, – отозвался, холодно улыбаясь, Паанджа, – за информацию. Правда, мы об А-Раке знаем поболее твоего, да и пришли сюда не затем, чтобы беседовать об этом. Наша цель проще: взять у тебя пять тысяч мер звонкой золотой монеты.

Старый Фурстен так и вскинулся.

– Вы что, за младенца несмышленого меня принимаете? Думаете, потрясли своим божком у меня перед носом, точно жупелом, так я вам тут же и отрыгну денежки? Как бы ни был жаден А-Рак, с мозгами у него все в порядке. По-вашему, он возьмет да и поубивает всю Старую Гвардию, всех исконных держателей богатства? Мы его опора, мы регулируем движение денег по каналам коммерции, которая помогает держать остальное население в рабстве! Сколько бы он ни обжирался, не станет же он уничтожать пастухов вместе со стадом!

– Не жадность, а угроза смертельной опасности движет богом на этот раз, смертный. – С этими словами Паанджа извлек из ножен меч и так бесцеремонно приставил его острие к горлу Фурстена Старшего, что брызнула кровь, и старый боров взвизгнул от боли. – Буду снисходителен, – продолжал Первосвященник, – и попытаюсь убедить тебя еще раз, достопочтенный и многоуважаемый мешок гноя и заразы, но если вновь не преуспею, то располосую тебе глотку до самого хребта и сам возьму в твоем золоченом свинарнике все, что мне надо. Но сначала выслушай вот что: ровно через день бог распределит между жителями города дар на сумму более ста миллионов золотых ликторов – в качестве воздаяния за сегодняшний Жребий, как ему угодно было выразиться. Об истинном значении этого жеста предоставляю тебе догадываться согласно твоему собственному циничному разумению… Ага. Так получим мы все-таки деньги?

Совсем другой огонек зажегся теперь в глазах старого Фурстена. Некоторое время он сидел молча, потрясено созерцая представшую его внутреннему взору новую реальность, нисколько не похожую на ту, к которой он привык. Но он всегда умел смотреть правде в глаза, и способность быстро приспосабливаться к обстоятельствам не оставила его и теперь.

– Да. Позвони вон в тот колокольчик: придет мой клерк, и вы получите деньги, а вместе с ними и мое проклятие. Что до меня, то пришло, как видно, время перебираться на островную виллу.

– Тогда поспеши, ибо к восходу солнца мы должны наложить запрет на вывод любых судов из гавани.

На этом они и расстались. Друзья унесли четыре мешка золотых монет, которые даже им, притом что они были люди сильные и тренированные, показались слишком тяжелыми.

Последние часы той эпохальной ночи выдались очень напряженными, нужно было переговорить с начальником порта и другими муниципальными чиновниками. Придя на восходе солнца на аудиенцию к А-Раку в его святилище, Первосвященник доложил богу, что движение судов из гавани закрыто. После этого он робко попросил разрешения отправить своего коллегу-прелата, Фурстена Младшего, в ту часть острова, где в лагерях, учрежденных специально для того, чтобы снабжать живой силой армии, задействованные в Шамнеанских войнах, можно было нанять дополнительное количество солдат для защиты бога. Так и получилось, что Фурстен Младший отплыл из Большой Гавани с благословения бога, но исключительно по своей и Пандагона надобности.

Фурстен вышел в море на быстроходной военной галере с отрядом вооруженных абордажными саблями солдат и готовыми к бою баллистами на борту, чтобы придать судну устрашающий вид: он знал, что прибрежные воды Хагии уже кишат дожидающимися своего часа пиратскими судами. Я и сам был в курсе того, что еще до моего прибытия на остров немало морских хищников легли в дрейф на некотором расстоянии от побережья и, навострив уши, стали ждать, а в последующие дни их число все прибывало. Стоит человеку услышать какую-нибудь сплетню, и он думает, что он первый, кому стало об этом известно, тогда как на самом деле в ту же самую минуту об этом шепчется полмира. Я, дорогой мой Шаг, был даже немного знаком с некоторыми из тех водоплавающих негодяев (краска стыда заливает мои щеки, когда я пишу об этом), именно потому мне и стало известно кое-что еще о передвижениях старого Фурстена уже после того, как его сын и Паанджа ушли из особняка, прихватив с собой золото.

Старый развратник, похоже, не терял времени: как только за сыном закрылась дверь, он поднял весь дом на ноги, собрал все свое движимое имущество, погрузил его на четыре объемистых подводы и кинулся в гавань, где за два часа до рассвета и, следовательно, прекращения морского сообщения перенес все их содержимое на яхту, которая стояла у пристани. Негодяй сразу сообразил, что подачка в сто миллионов золотых ликторов – это всего лишь подслащенная приманка, предназначенная для того, чтобы удержать стадо на месте и продолжить бойню.

К восходу солнца хагианский берег остался далеко за кормой яхты, которая несла Фурстена к крохотному островку в нескольких часах пути от Хагии, где находилась его вилла. Нежась среди подушек на кушетке, стоявшей на полуюте, он без приключений добрался до берега, а оттуда его со всем добром доставили на виллу. Однако первое, что сделали пыхтящие от натуги носильщики, когда высоченная каменная лестница резиденции магната осталась позади, это уронили его паланкин на пол и кинулись бежать. Правда, далеко уйти им не удалось, так как на веранде было полным-полно бездельничающих морских разбойников, которые отдыхали после утренней порции аквавиты.

Вообще-то это были каннибалы с островов Донда, что среди Ледяных Водоворотов. Их предводитель, некий Шалагастра (с которым мне довелось потом беседовать, – жизнерадостный парень, голос его звучал нисколько не тише оттого, что в то самое мгновение, когда мы с ним разговаривали, он истекал кровью), перекинулся со старым Фурстеном парой слов, после чего он и его команда зажарили старого негодяя живьем и съели.

Шалагастра подвел старого развратника к балюстраде и попросил со всем вниманием вглядеться в открытое море.

– Пойми, даже – если бы ты держал курс прямо в открытое море, конец все равно был бы один, – утешил он Фурстена Старшего. – Видишь вон те каравеллы на юго-юго-востоке? Гулагские флибустьеры. И вон там, дальше на восток, мелкие крапинки? Флотилия люлюмийских каперов. Остальные стоят на якоре еще дальше. Слух разошелся повсюду. Вашему богу-пауку грозит опасность… по крайней мере, мы на это надеемся. Говорят, скоро можно будет попасть в подвалы ваших монастий, и мои коллеги-предприниматели, как ты понимаешь, в высшей степени заинтересованы.

О, гляди-ка, твоя постелька из угольков уже готова! Ну, ну! Нечего распускать сопли, фу, как некрасиво, брось скулить! Мужественная сдержанность, вот что подойдет лучше всего! Помогите-ка, ребята, он наверняка тяжелый! Надо его как следует прожарить, а то мясо у него с гнильцой!

Примечание редактора:

Этот фрагмент повествования Ниффта требует скорее дополнения, нежели сокращения.