Петр собирался в Персидский поход: по два-три раза вызывал к себе сенаторов, президентов коллегий — наказывал, что без него нужно сделать. Особенно долго, подробно наставлял новопожалованного им генерал-прокурора Павла Ивановича Ягужинского, так как буквально в последние дни перед отправлением в поход появились признаки, предвещавшие «партикулярные ссоры и брани» в сенате, без государя.
      Представляя сенаторам Ягужинского, Петр говорил:
      — Вот мое око, коим я все буду видеть; он знает мои намерения и желания: что он за благо рассудит, то вы делайте. И хотя бы вам показалось, что он поступает противно государственным выгодам, вы однако же то исполняйте и, уведомив меня о том, ожидайте моего решения.
      Смотри накрепко, чтобы сенат свою должность хранил и во всех делах истинно, ревностно и порядочно, без потеряння времени, по регламентам и указам, отправлял, — наставлял Петр Ягужинского. — Верно поступай и за другими смотри! Нрав свой укрэти!.. Чего вы со Скорняковым-Писаревым не поделили? Вместо того чтобы обоим сдерживать сенатское несогласие, сами вы как кошка с собакой!.. Бросить надо!.. Он же твой помощник, обер-прокурор!.. Под-по-ора!..
      — Да я, государь..
      — Молчи! — приказывал Петр. — Кому-кому, а уж мне-то ведом нрав твой: не укладешь никуда, как бараньи рога! Но имей в виду: при сенате, в Москве, я тебе сидеть долго не дам. Доведется почасту в Петербург выезжать… Скорняков-Писарев будет здесь за тебя оставаться, А спрашивать буду с обоих.
      С Меншиковым государь долго и пространно говорил о том, что надлежит крепко смотреть за работами на Ладожском канале, в Шлиссельбурге, по Неве, где бечевник делается, на повенецких заводах.
      — А на Петровский и Дубынский заводы сам съезди, — наказывал Петр. — В Кронштадт тоже… Надо, надо везде смотреть самому!.. О всех работах, — приказывал, — отправляй ко мне с подробностью описание и со своими на каждую статью примечаниями. И в каждом письме, Данилыч, уведомляй меня о всем, происходившем по делам в сенате, в коллегиях в столицах и при других дворах, а паче при Константинопольском, особливо касательно похода персидского.
      С государем уезжали в Астрахань императрица, Апраксин, граф Толстой.
      Как-то незадолго до отъезда государя, после дневных трудов, в досужие вечерние часы, все собрались у Апраксина. В тот раз государь был весел, обходителен, разговорчив.
      — Люблю видеть вокруг себя веселых людей, — говорил император с необычайной для него мягкостью и какой-то грустной радостью. — Люблю слышать умную беседу, но… чтоб лишнего не врали и не задирали… Терпеть не могу ссор и брани!.. Помнишь, Петр Андреевич, — обратился к Толстому, — как тебе пришлось выпить «большого орла» за Италию — хватил ты ее через край?
      — Как же не помнить! — по-стариковски кряхтел, покашливая. Толстой.
      — И еще пил ты раз штраф!..
      — Был грех! Был, был!.. — Петр Андреевич снял парик, похлопал себя по плеши. — По гроб жизни помнить буду, ваше величество!..
      Некогда, как приверженец царевны Софьи и Ивана Милославского, Толстой, будучи замешан в стрелецком бунте, едва удержал голову на плечах, но вовремя покаялся, получил прощение Петра, благодаря проницательности и уму вошел к нему в доверие, милость и стал видным государственным деятелем. Иностранные резиденты считали его «умнейшей головой в России». Петр им весьма дорожил, особенно как дипломатом.
      Однажды на пирушке у корабельных мастеров, подгуляв и разблагодушествовавшись, гости начали запросто выкладывать, что было у каждого на душе. Осмотрительный Толстой, незаметно уклонившись от беседы, сел у камелька, задремал, точно во хмелю, опустил на грудь голову, снял парик… а между тем, чуть покачивая головой, внимательно прислушивался к откровенному разговору гостей.
      Петр заметил уловку «старой лисы», подмигнул в его сторону:
      — Смотрите, — обратился к окружающим, показывая на Толстого, — как хитро висит голова!
      — Просто висит, ваше величество! — воскликнул Толстой, внезапно очнувшись. — Она государю верна, потому на мне и тверда! А глаза я закрыл потому, что «слепой» тверже думает.
      — Так вот оно что! — воскликнул Петр. — Он только притворился хмельным!.. Ну что же, придется поднести ему стопки три доброго Флина авось он тогда поравняется с нами и также будет трещать по-сорочьи. — И, хлопая Петра Андреевича ладонью по плеши, прибавил, вздыхая: — Эх, голова, голова, кабы не так умна ты была, не удержалась бы ты на плечах…
      «Такие речи, — с горькой улыбкой вспоминал Петр Андреевич этот случай, — хочешь не хочешь, навек врежутся в память! Вот и ныне, — размышлял он, — может показаться, что государь стал только веселым гостем, ан… чувствуешь себя подобно путнику, услаждающему душу прелестными видами с вершины Везувия, в ежеминутном ожидании пепла и лавы…
      Один Меншиков с ним словно с братом родным, — не боится; очень почтителен стал, но… и только. Знает, чем взять. И… берет. Заводы, каналы, Санкт-Петербург… Когда неутомимый Данилыч докладывает государю о том, что он наворошил везде там своей железной рукой, — надо видеть, какая же мягкая улыбка озаряет суровое лицо императора, какой освещается оно добротой, детской радостью!..
      Один „Парадиз на болоте“, — кряхтит Петр Андреевич, — государево детище… чего стоит. Хоть оно пока что и криво, а матери родной все мило. То-то и есть!..»
      — Теперь, после завоевания балтийских берегов, — говорил Петр, обращаясь к гостям генерал-адмирала, — вся торговля Европы с Азией должна направиться через Россию, роняя на пути своем золото, в котором у нас нужда по сих пор, — провел ребром ладони по горлу. — Все сие послужит к расцвету Отечества нашего!
      — Плавание вокруг Мыса бурь, — продолжал государь, — зело опасно, в Индийском море пираты гуляют. Азиатская торговля повинна избрать путь через Россию! Основанием Санкт-Петербурга и завоеванием Риги мы открыли один конец сего пути; теперь остается открыть другой — на восточном конце нашей империи!
      Поднял бокал:
      — За успешное начатие дела!..
      Со вскрытием рек Петр отправился водой — Москва-рекой, Окой, Волгой — к Каспийскому морю. В Астрахани было уже все готово к перевозке войск до персидского берега.
      Сенат остался в Москве.
      Генерал-прокурор Ягужинский вскоре выехал в Петербург. Отъезжая, он оставил в сенате письменное предложение, чтобы «партикулярные ссоры и брани» непременно были оставлены до возвращения государя.
      Но не тут-то было… Не успел Петр доехать и до Коломенского, как обер-прокурор сената Скорняков-Писарев уже счел крайне необходимым «забежать к императрице» с жалобой на Шафирова, что тот чинит ему «великие обиды»: в сенате кричит на него и называет «лживцем».
      А Шафиров решил в свою очередь пожаловаться Петру:
      «Тридцать два года я уже служу, двадцать пять лет лично известен Вашему Величеству и до сих пор ни от кого такой обиды и гонения не терпел, как от обер-прокурора Скорнякова-Писарева», — доносил вице-канцлер.
      — Началось! — вздыхал Петр, отодвигая бумагу. — Возьми! — обратился к Толстому. — Потом разберусь.
      И Толстой, тотчас прикинув, как это все, уподобляясь снежному кому, должно далее покатиться, завел дело: «О партикулярных ссорах и брани в сенате в отсутствие государя».
      Он не ошибся, «дело» начало пухнуть. И главным виновником этого оказался вице-канцлер Шафиров. В непродолжительном времени он дал в руки обер-прокурора крупнейший козырь: позволил себе употребить сенатское влияние для того, чтобы своему брату Михаиле выписать не положенное ему жалованье. И Скорняков-Писарев не замедлил заявить об этом в сенате.
      Дело в том, что брат Шафирова Михайло в свое время «присутствовал в ревизионной коллегии». После упразднения ее — учреждения вместо нее экспедиции при сенате — Михайло Шафиров шесть месяцев ходил без работы, и вот за эти-то шесть месяцев он и решил выхлопотать себе прежнее жалованье. Пользуясь отсутствием генерал-прокурора Ягужинского, сенатор Шафиров добился определения сената: «Михаиле Шафирову жалованье за шесть месяцев выдать». Таким образом, выходило, что сенатор пожертвовал казенным интересом в пользу родственника. За такие дела Петр строго карал.
      Скоро положение Шафирова еще более ухудшилось. 31 октября в сенате слушалось дело о почте, которой он ведал, как «главный над почтамтом директор». Во время разбора дела обер-прокурор заявил:
      — Господа сенат слушают и рассуждают о почтовом деле, которое лично касается до барона Шафирова, а посему он должен выйти вон, по указу ему здесь быть не надлежит.
      — По твоему предложению я вон не пойду. — отвечает Шафиров. — Тебе высылать меня не пригоже.
      Тогда обер-прокурор снимает со стены доску с наклеенным на нее указом и читает то место, где предписывается судьям выходить при слушании дел о их родственниках.
      — Ты меня, как сенатора, вон не вышлешь! — горячится Шафиров. — Указ о выходе сродникам к тому не следует! Я почтой пожалован по его императорского величества указу, — обращается он к сенаторам, — как Виниус и его сын, о чем известно и графу Головкину и князю Меншикову. Этого дела без именного указа решить невозможно!
      Головкин — давнишний враг Шафирова. Потирая руки, он заявляет:
      — Такого именного указа нет. Дело это решить можно, и тебе, Петр Павлович, выйти вон надобно.
      — Да что там разговаривать долго! — говорит Скорняков-Писарев горячо. — Надобно поступить, как повелевает указ, — и конец!..
      Обер-прокурор знал, что требовал. Указ об учреждении сената с ясно и четко очерченным кругом его прав и обязанностей был выработан самим Петром. От доложенного ему проекта указа Петр почти ничего не оставил. Четыре раза проект переписывался канцеляристами кабинета и каждый раз снова испещрялся вставками и многочисленными поправками самого Петра. Преступать любой указ, а этот тем более — значило подвергать себя жесточайшей опале. Тольке в состоянии крайней запальчивости, окончательно утеряв контроль за своими поступками и словами, Шафиров мог ринуться по такому опаснейшему пути.
      Помимо незаконной выплаты жалованья своему брату, Шафиров был обвинен обер-прокурором также и в том, что «не относясь никуда, наложил сам собою на письма и все пересылки излишнюю таксу», что «в деньгах почтовых не отдавал отчета», а посему «он все то похищал от казны».
      И было тогда «великое шумство» в сенате.
      Для решения дела ждали возвращения государя.

      Начальник олонецких заводов, генерал-поручик-от-артиллерии Генин, докладывал Александру Даниловичу:
      — В олонецких местах по реке Выгу поселились отшельники, и образовалось здесь великое раскольничье пристанище. А начальником над ними теперь состоит Данила Викулин…
      — Ладно, ладно! — нетерпеливо прерывал его Меншиков. — Ты, Виллим Иванович, лучше скажи: добрый ли это народ, можно ли их определить к государеву делу и что они могут работать?
      — Да я их, Александр Данилович, уже определил, — докладывал Генин, — на весь повенецкий завод известь ломают.
      — Добро! — соглашался Данилыч. — Пусть веруют как хотят, только бы делали дело.
      — А для обороны от присыльных людей, — продолжал Генин, — держат они у себя три пушки медные, довольно пороху, пищалей, бердышей. Пашни пашут и скот держат. Поставили на братской стороне конский двор, а у сестер — коровий. Посредине монастыря стену воздвигли, обнесли оградой весь монастырь. Мужчины живут на своей стороне, женщины — на своей, а между ними стена…
      — Ну, об этом, Виллим Иванович, после, — хитровато улыбнулся Данилыч. — Знаю я эти «стены»!.. Ты о заводских делах говори!
      — Подожди, Александр Данилович, — постукивал концами пальцев по столу генерал, — все доложу по порядку…
      И вот в тысяча семьсот втором году, — продолжал Генин ровным, размеренным тоном, — разнеслась страшная весть, что государь идет из Архангельска к Варяжскому морю! Проложили-де солдаты прямую дорогу через Выг, пустыми местами!.. К смерти начали готовиться братья и сестры, солому, смолу в часовни таскать — себя жечь. «Боишься костра того. — говорили, — дерзай, небось!.. До костра страх-то, а как в него вошел, то и забыл все. Загорится — увидишь Христа и ангельские силы с ним».
      — Черт те что! — возмущался Данилыч. — Это от Аввакума!.. «Хотя и бить станут, и жечь, ино слава господу богу о сем. Почто лучше сего? С мученики в чин, с апостолы в полк, со святители в лик!» Так, что ли? Генин смеялся:
      — Ты меня, Александр Данилыч, совсем уже за раскольничьего начетчика принимаешь!
      — Да за кого там ни принимай, а «выговский толк» ты, Виллим Иванович, видно, постиг до корней.
      — Нужно для дела, ну и… «постиг», — слегка развел локти, пошевелил пальцами Генин.
      — Когда государю доложили, что по Выгу раскольники живут, — говорил Меншиков, — он сказал: «Пусть живут. Мне дана власть над народом, но над совестью его я не властен». Только спросил: «Каковы люди: честны ли, прилежны ли?» И когда ему доложили, что и честны и прилежны, он так сказал: «Если они подлинно таковы, то по мне пусть веруют во что хотят, и когда уже нельзя их отвратить от суеверия рассудком, то тогда, конечно, не поможет ни меч, ни огонь. А быть мучениками за глупость — ни они не достойны той чести, ни государство от того пользы не будет иметь». Знают староверы выговские об этом? — спрашивал Меншиков.
      — Знают, — отвечал генерал. — Разнеслась эта весть по всей пустыни.
      — Значит, Виллим Иванович, чтобы они охотой работали, указ надо дать?
      — Да, надобно, Александр Данилович, подтвердить: молитесь-де как хотите, только прилежно работайте!..
      И дан был указ:
      «Ведомо его царскому величеству учинилось, что живут для староверства разных городов люди в Выговской пустыни и церковные службы отправляют по старопечатным книгам; а ныне его царским величеством для умножения ружья и всяких воинских материалов ставятся два железных завода, и один близ Выговской пустыни; так, чтобы они в работы к этим заводам были послушны и чинили бы по возможности своей всякое вспоможение, а за то царское величество дарует им свободу жить в той Выговской пустыни и по старопечатным книгам службы церковные отправлять».
      «И от этого времени, — говорили старцы скитские, — начала Выговская пустынь быть под игом царской работы».
      Но благодаря этому «игу» олонецкие раскольники цолу-чили сильнейшего защитника — князя Меншикова. Решительно отвергающий все, что в какой-либо мере ограничивало возможности выполнения любого замысла императора, Меншиков готов был пойти на любые уступки раскольникам, лишь бы так, как положено, двигалось твердо решенное Петром дело строительства новых заводов. Выговецким раскольникам позволено было избрать из своей среды старосту и при нем еще одного выборного, которые бы обязаны были «оберегать новопоселенных людей, доносить, какие им для расселения и в прибавку надобны земли, угодья, того для, чтобы заводское государево дело множилось и росло, и в разброде от нужд не было опасения остановки Павенецким заводам».
      И выговецкие раскольники принялись работать как надо, уверяя Петра и Александра Даниловича, что за их благодеяния они и впредь готовы показывать всяческие знаки преданности государеву делу.
      «Людей нет! Денег нет!..» — слышалось со всех сторон.
      — Денег как возможно собирать! — выказывал Петр Меншикову при своем отъезде.
      Откуда?..
      «Сего лета, — доносил Петру Меншиков, — пришло в Петербург 116 иноземческих кораблей, к Рижскому порту 231, из Риги отошло с товарами 295; пошлины с них сошло 125 510 ефимков».
      «Но это же все капля в море! — размышлял неугомонный Данилыч. — Опять в Военной и Адмиралтейской коллегии суммы великие в недосылке… Из многих мест доносят, что, не получая жалованья, солдаты бегут из полков…»
      — В прошлом годе еще постановление было, — сердито говорил он в сенате, — чтобы к Астрахани возить товары только из тех краев, что к реке Двине прилежат, без переволоки землею. Почему за этим не смотрят?.. Пенька вся должна идти в Петербург. А где она? Для чего не везут?.. По Каспле, Двине и Торопе все товары указано на Ригу грузить. А они идут в другие места… В Нарву возят товары только одни псковичи! Откуда же быть доходам в казне при таком попустительстве?!
      — И то верно! — соглашался канцлер Головкин. — А что делать, когда не везут? Силом гнать?
      — Нет, будем ласкать тех, кто с купцов посулы берет, да покрывать попустительство! — горячился Данилыч.
      — А попустительство от бедности, — возражали ему. Хотели обойтись как можно меньшим числом чиновников по недостатку людей и денег. Особенно спешили избавиться от иностранцев — далеко не все они оказались способными дельными. Из русского флота «сии плуты», как все чаще и чаще обзывал Петр иностранцев, находящихся на русской службе и смотревших на эту службу как на временное пристанище, в 1723 году по приказу Петра почти все были уволены в отставку. Обязанность определять полезных людей в коллегии и в провинции лежала особенно на генерал-прокуроре. Ему постоянно указывалось на это, и Ягужинский доносил императору в Персию:
      «Люди как в коллегии, так и в провинции во все чины едва не все определены, однакож воистину трудно было людей достойных сыскивать, и поныне еще во сто человек числа не могу набрать».
      С приятным ощущением выполненного долга Меншиков аккуратно доносил государю о том, как он «смотрел за заводами», ездил и произвел там «многие перемены в распоряжениях», писал, что «работных людей по-прежнему зело мало шлют», так что «пришлось в Сестребеке, а Дубках, в Кронштадте и иных местах прибавить знатное число работников из военных, особливо для работ канала, на которую работу одну пришлось определить до двух тысяч человек».
      Все работы на Ладожском канале осмотрел Александр Данилович, кажется, излазил там все закоулки. Начальствующий над работами Ми них оборачивался хорошо, но… очень уж круто подчас поступал. «Скор на руку, вспыльчив, — жаловались светлейшему офицеры. — То и дело кричит: „Все вы у меня под ногтем!“» Майор Алябьев, находившийся при «канальной ладожской канцелярии», подал Меншикову докладную записку: «Вашей светлости всепокорно доношу, как в бытность в селе Назье господин генерал-лейтенант Миних тряс меня дважды за ворот и называл меня при многих свидетелях шельмою и бранил по-русски».
      «Следует генерала окоротить, — решил Александр Данилович. — Нет никакой надобности ему лютовать. На совесть работают люди… Приедет государь, доложу — пусть еще сам выговорит ему… Войска у Миниха пропасть работает, а он все просит еще и еще… Дал две тысячи — хватит! Ни одного солдата больше не дам!.. „Война же кончилась!“ — говорил Миних. Где же она кончилась? Одна кончилась, так зато другая идет! А сколько лет грозит война с Турцией!.. Нет. больше солдат — кончено! Ни одного не пошлю».
      И что хуже всего — недаром говорится: одна беда не приходит никогда! — двадцать второй год оказался неурожайным. Знойные и сухие ветры разгоняли тучи, подымая вихри на дорогах, солонце нещадно палило хлеба и травы. Подсыхали до срока тощие ржи и овсы. Сухие пашни сквозили, как лысины. Лебеда, предвестница запустения и голода, заступала места тучных хлебов, выгоны в деревнях зарастали высокой сорной травой, глухая крапива поднималась у порогов, на полураскрытых крышах серебрилась полынь.
      Нужно было прибегать к крайним мерам — копейки считать, ужиматься во всем. Но уверил государя Александр Данилович, что Ладожский канал, хоть и при великом безденежье, все же «будущим летом может окончиться», и этому послал «с превеликою подробностью описание». «А двор константинопольский, — донес, — смотрит на персидский поход равнодушно и пребывает спокоен, с чем ваше величество и поздравляю».
      Все выполнил Александр Данилович, что наказывал ему при своем отъезде государь. В Питере все кипит…
      «Только… — мучился, горько думал светлейший, — как государь отнесется к „шумству в сенате“?…»
      Пошли слухи, что из-за этой ссоры государь раньше времени хочет из Персии возвратиться в Москву, «ибо толики неустройства, произшедшие в сенате от самых первейших особ, — говорили, — могут иметь по себе зловреднейшие последствия, из которых за самое малое может почесться расстройка в порядке текущих дел по сенату».
      По диким, необжитым местам пришлось двигаться русскому войску. В том месте, где Волга и Дон почти сходятся, открывалась обширная степь, расстилающая вправо и влево, до Черного и Каспийского морей. Безводна и безлесна была эта пустыня, а вблизи Каспия грунт ее был так сильно пропитан солью, что в жаркие дни покрывался плотной белой коркой.
      По степи бродили калмыки, ногайцы со своими войлочными кибитками, отарами овец, стадами коров, табунами коней. Жилья почти не встречалось, только изредка на берегах болотистых речек, где назойливая, въедливая мошкара дни-деньские дрожала тонкими, прозрачными столбиками, виднелись поселения раскольников, покинувших родные места по причине гонения «никониан» на старую веру.
      Пенистые, шумные Терек, Кубань, перерезая на юге эту необъятную равнину, несли свои быстрые воды в моря. Здесь, на юге, степь оживала — волнистая, изрытая норами хомяков, землероек, тушканчиков, сусликов, тонко пересвистывающихся окрест; изобилующая дичью — перепелами, дрофами, стрепетами, она расстилалась возле Терека и Кубани пышным, лиловатым ковром.
      За Кубанью и Тереком стеной возвышался Кавказский хребет. По берегам этих рек и особенно по ту сторону их, где равнина мало-помалу поднимается, подступая зелеными лесистыми холмами к каменным громадам Кавказа, почва необыкновенно плодородна; трава здесь в рост человека, в лесах растут великолепные дубы, клены, пирамидальные то-поля, по склонам холмов густо курчавятся дикие виноград-ники. И воздух здесь особенно синь, и дали ясны…
      Жители этих прекрасных закубанских и затеречных хол-мов и долин сильны, красивы, воинственны. Те из них, которые обитали ближе к Каспийскому морю, признавали над собой класть персидского шаха, но в действительности вовсе него не зависели и руководствовались собственными обычаями, подчиняясь своим выбранным старшинам либо местным наследственным ханам, султанам.
      Еще с давних времен московский двор сносился с закубанскими и затеречными племенами. Горцы, живущие в верховьях Кубани, участвовали в походах Ивана Грозного. Донские казаки постоянно водили с горцами хлеб-соль. Для сношений с племенами, жившими за Тереком, был еще издавна построен близ устья этой реки город Терки; казаки, поселенные близ него, и русские, сами переселившиеся сюда, переняли многие обычаи своих соседей, освоились с их языком, сдружились с ними, а другие и вовсе вступили в родство.
      Вот этот-то крайний пункт русских владений и был назначен сборным местом для войск, отправляемых в персидский поход. В конце июля туда прибыла флотилия с пехотой, а в начале августа — кавалерия, следовавшая степью.
      В середине августа Петр прибыл в Терки. Шевкал Адель-Гирей принял его и Екатерину торжественно, пышно, хотя в душе и был весьма недоволен прибытием русских. Отдохнувши в Терках и оправившись после тяжелого похода по знойным степям, русское войско под предводительством самого Петра двинулось далее равниной, расстилающейся между морем и горами, сначала широкой, потом постепенно суживающейся и запиравшейся в самом тесном месте Дербентом — старинной крепостью, принадлежавшей Персии.