Екатерине перевалило на пятый десяток. Она располнела, пожелтела, ссутулилась. Когда ее дочь Анна спрашивала:
      — Что это, мамочка, ты такая молчаливая да грустная стала? — Подходила, ласково приникала к плечу, обнимала. — Да и старенькая… — она отвечала со вздохом:
      — Горе-то, дочурка, одного рака красит!
      А горя она пережила действительно много: похоронила до этого восемь человек детей, потом — мужа и вместе с ним шестилетнюю дочь.
      Первый год своего царствования Екатерина еще проявляла личную заботливость о продолжении дел покойного мужа: «о воинских делах имела немалое попечение и впрочем, что принадлежит к удовольствию полков», часто «изволила сама при экзерцициях присутствовать», «делала смотр полкам на лугу, где стоял большой глобус, и всех офицеров из рук своих напитками жаловала»; в Петергофе «яко любимое место государя императора, на память его величества славных дел, изволила некоторые домы доделывать и игрывыми водами и прочими украшениями украшать». Но это продолжалось недолго.
      Мысль о том, что станет с дочерьми после ее смерти, начала занимать Екатерину все больше и больше. Старшую, Анну, она выдала замуж за герцога Голштинского. А как устроить Елизавету?
      Легко было взойти на престол во время малолетства великого князя Петра Алексеевича, но этого единственного мужского представителя династии по достижении им совершеннолетия очень трудно будет отстранить от престола в пользу одной из его теток. Пожалуй, и… невозможно.
      Милостями и ласками Екатерина надеялась привязать к себе и своим детям старых вельмож, но родовитые брали награды и озирались — искали чего-нибудь более твердого.
      Поминовение во всех церквах Российской империи обеих цесаревен прежде великого князя Петра Алексеевича, как намек на отстранение последнего, было солью на рану старозаветных людей, особенно родовитых. Появились злые подметные письма.
      Предложил было Остерман совершить бракосочетание великого князя Петра Алексеевича с цесаревной Елизаветой Петровной, но средство это, рассчитанное на примирение враждующих партий, было решительно отвергнуто Екатериной и ее приближенными. Такой брак был явно незаконным и поэтому легко расторжимым. Да и церковь, а следовательно и народ восстали бы против женитьбы племянника на родной тетке.
      Екатерина пыталась успокоить себя единственно тем, что она, «смотря по конъюнктурам», вправе назначить преемника. Во всяком случае, ей нужно было неустанно заботиться о ближайших интересах своих дочерей. И она, всецело полагаясь на своих приближенных, во главе с Александром Даниловичем, все больше и больше начинает отходить от государственных дел, поглощаясь делами семейными. Да и здоровье ее заметно ухудшилось: днями она лежала в постели или сидела в покойной кафалке; частенько ее лихорадило и, румянец выступал на щеках нехороший — алыми пятнами, кашель спать не давал.
      Лейб-медик предостерегал:
      — Как возможно от простуды берегитесь, ваше величество. Для вас она сейчас, — виновато улыбался, протирая очки, — может быть… неприятна особенно!..
      И генералитет, офицерство так и ахнули от гордости, когда все бразды правления прочно взял в свои руки Александр Данилович Меншиков: ведь чуть не весь офицерский корпус состоял из «новых людей».
      Ахали не только доброжелатели, но и враги светлейшего князя — и на то, как это ухитрялся он не разорваться: заседать в чоенной коллегии, и в сенате, и в Верховном Тайном Совете, ястребом следить за каждым гарнизоном, полком… Ахали и говорили…
      — Да оно, надо дело говорить, и наследство император оставил — переворошено все!.. Зато и жаден князь до всего же! «Двужильный!» — ворчали-шипели одни; «Орел!» — восторгались другие; «Первая военная знаменитость, оставленная славным царствованием Великого императора!»
      Да, дела государственные не ждали. Прежде всего надо было что-то решать с «ревизскими душами». Переобремененные налогами крестьяне продолжали уходить от помещиков «в башкиры, Сибирь, даже за чужие границы». Растерянность и замешательство царили среди помещиков, духовенства. И в правительственных кругах все более сознавали, какую огромную опасность влечет за собой рост армии беглых.
      Сенат предлагал: «на 1726 год взять с наличных по 50 копеек, вместо 74, а на будущие годы брать по 79 копеек с ревизской души; уменьшить расходы на армию».
      Дело перешло в Верховный Тайный Совет, где началось рассуждение, «как можно сделать крестьянам облегчение в сборе подушных денег, ибо, до того дойдет, что брать будет не с кого».
      Меншиков отчетливо сознавал, что упорствовать во взыскании с крестьян недоимок, и только деньгами, да еще настаивать при этом на прежних армейских расходах, — означает теперь простое и настоящее поощрение народных восстаний. И Александр Данилович от имени военной коллегии представил доношение, которое «Верховный Тайный Совет принял за благо: „Отдать крестьянам на волю, кто хочет платить подать деньгами, кто хлебом“» — и, кроме того, поступаясь своим, казалось, безграничным стремлением к укреплению армии, предложил: «Немедля вывести из всех уездов генералитет, штаб- и обер-офицеров, которые находятся у воинских сборов».
      Согласно решению Верховного Тайного Совета были преданы суду и казни чиновники, «зело провинившиеся в притеснениях». Указано было, кроме того, чтобы «на майскую треть 1727 года с крестьян подушной платы не брать; что не добрано за прошлые годы из подушного сбора, то выбрать непременно до сентября, а платить эту недоимку за крестьян самим помещикам; править на них, а не на крестьянах, ибо известно, что в небытность помещиков в деревнях приказчики их что хотят, то и делают, и доимки причиною они».
      — Справедливо решили! — убеждал Александр Данилович помещиков, — для вашего укрепления указ дан — вы и впрягайтесь! Больше того, что с вас положено, нам даром не надо, но имейте в виду — и от казны мы вам больше копейки не оторвем!.. Есть вещи, — пояснял он, — за которые нужно до последнего биться. А есть обух. И плетью его перешибать не годится. Кабы он сам кого-нибудь не зашиб.
      Вечером, перед отходом ко сну, Александр Данилович, как обычно, прогуливался в своем дворцовом парке. Размышлял:
      «Родом кичатся, а мозгов да силенок не густо. Что они, родовитые, сделали „для Отечества своего“? — как государь говорил. Взять Дмитрия Михайловича Голицына: умен, учен больше прочих, имение свое Архангельское книгами завалил: заграничное просвещение ценит, а за русскую старину зубами вцепился!.. Почему?» — почти выкрикнул, повернувшись лицом к какому-то кустику, и, отчеканивая каждый слог, уже вслух отвечал сам себе:
      — В старину у них род уходит корнями! От дедов слава идет!.. Страха оказать себя неспособными либо трусами — нет этого в родовитых, а вот боязни, как бы не подумали и не сказали, что их род на перевод покатился, — этого хоть отбавляй!.. И как это можно, считают, заслуги ценить выше рода!
      Вдали город тонул в сырых сумерках, зажигались в домах огоньки, тянуло печным дымом из караулок дворцовых; по ельнику, что темнел вдоль аллеи, то и дело тревожно шел и, разрастаясь, приближался с глухим, неприязненным шумом колючий северный ветер. Темь, холод, под ботфортами чавкала жижа, шуршала мягкая прелая листва, а он скользил по липкой дорожке, намеренно мучился медленными восхождениями на холмики, горки — гулял перед сном.
      При жизни Петра Меншиков был исполнителем — толковым, деятельным, инициативным, находчивым, но только исполнителем, довольствовавшимся сознанием, что порученное ему дело выполнялось так, как требовал того Петр. И служебная его деятельность шла от вехи до вехи, указанных ему им же, Петром. Мысли, которые сообщал ему Петр, в исключительной прозорливости которого он не сомневался никогда, ни при каких обстоятельствах, плотно доходили до его разума и отлагались в его голове прочно и ладно. Но это были опять-таки мысли Петра…
      И вот теперь пришло время, когда нужно было самому доискиваться до всего, думать, первое время, за покойного императора: «А как он бы это решил?» — а затем — жизнь-то мчится вперед! — все решать самому, не оглядываясь…
      А на кого положиться?
      «Взять того же Голицына, — думал Данилыч. — Читает он умнейшие книги… а вот попробуй спроси у него: полезное ли он желает Отечеству своему? Глаза у родовитого полезут на лоб… Ему ведь думается: никто на свете не желает столько доброго государству, как родовитейшие из родовитых, потомки Годимина литовского Голицыны. Готовы указывать и указывать такие народу, чтобы он строго-настрого соблюдал предания, дедовские заветы, обычаи!.. А обычаи старей старого и проще простого: не брить бороды, не носить еретической короткой одежды… Грешно и ездить в экипажах с дышлом, и танцевать, и пить-есть с иноверцами. И учиться у иноверцев — ни-ни! Все это есть от лукавого!..»
      Тело Александра Даниловича цепенеет от утомления, а мысли все текут и текут…
      «Бросить думы эти надо, иначе опять всю ночь, перевертишься с боку на бок, — внушал Данилыч себе. — Только вот… верят же многие, что Голицыны, Долгорукие больше других добра хотят государству, не то что иные из „подлых“ людей!.. Хотя наверняка за всю свою жизнь никто из этих оцепеневших в своей спеси князей во князьях не подумал ни разу: а что нужно, чтобы Отечество было великое?.. Кто-то грыз, старался, а им в рот положи! Не-ет, други милые, — криво улыбаясь, поматывал головой, — отваливай в палевом, приходи в голубом!»
      «Назвался груздем — полезай в кузов. Правь! — внушал Александр Данилович себе. — Закрепляй надежнее все завоеванное при покойном Великом. Иначе — придут родовитые, и тогда…»
      Что же с наследством Петра, со всем содеянным им, да и с ними, птенцами его, будет «тогда»?

      Победа, одержанная сторонниками Екатерины над партией великого князя, спасла и другое любимое детище Петра Великого — Санкт-Петербург. Сподвижникам покойного императора было ясно, что отказаться от новой столицы, уйти в Москву — значило пренебречь величайшим приобретением Петра — морем, новосозданным флотом, новым значением России, голос которой стал более сильным, а влияние в Европе превосходящим.
      — Премудрый монарх наш подал своим делом пречудный пример всем, — говорил Меншиков в Верховном Тайном Совете, резко чеканя слова. — Основал он Санкт-Петербург, Кроншлот, Кронштадт, заложил великое число укреплений, завел грозную, непреоборимую силу морскую, искусство воединое переменил по новому образцу. И долг наш есть — преумножить успехи в делах, кои укрепляют отечество!
      Но как раз всеми этими успехами, достижениями, всем тем, чему обязано отечество своим новым величием, могуществом, крепнущей славой, всем этим и не дорожили вельможи-бояре, рабски относившиеся к дедовским порядкам, обычаям. Петербург, этот венец всего нового, люто ненавидела старорусская партия: «Подлым местом», «Царевым болотом», «Гнилым углом» называли они «Парадиз».
      И наслаждением для старозаветных людей стало жаловаться друг другу.
      — Отстраиваемся, отстраиваемся! — с злобной радостью говорили они о постройках собственных домов в Петербурге. — Заколачиваем денежки в болото-трясину! Как же! Государю захотелось быть поближе к Европе!.
      — Ничего-с, потерпим, — понижая голос и быстро, тоном заговорщиков бормотали сторонники их, — авось уж недолго осталось!..
      — Чего ждете? — допрашивал отъявленных смутьянов и «шептунов» грозный начальник Тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков. — Какой перемены? А? — вскидывал вверх лохматые брови.
      — Истинного православного государя! — рычали фанатики староверы, расстриги попы. — Похваляют, что государь наш был мудр! А что его мудрость? Затеял подушну перепись — себе на безголовье, а всему народу на изнурение! Вручил свое государство нехристианскому роду! Указал на неверных молиться! Как прежде сего они проливали кровь стрелецкую, так и им отольется кровь на глазы их: вдоголь аль вкоротке будет не без смятения!..
      И Ушаков только качал головой.
      — Ох, мало вас вешали, воротяжек! — говорил с сожалением.
      Времени руководить строительством Питера у Меншикова оставалось все меньше и меньше. Но молодой, новый во всех отношениях город уже прочно встал на ноги и теперь благоустраивался, ширился, рос без повседневного личного вмешательства своего первого генерал-губернатора.
      В 1725 году население приморской столицы, вместе с пришлыми рабочими, доходило до ста тысяч.
      От дворца Меншикова к деревянной церкви Исаакии был перекинут через Неву первый плавучий мост — Исаакиевский. Извозчики, а также владельцы барок, лодок и прочей посуды речной обязаны были при въезде б город складывать v заставы по три булыжных камни — для замощения улиц. Прямые и широкие першпективы со рвами по бокам, обсаженными каждый двумя рядами деревьев освещались фонарями.
      В городе были и библиотека, и типография, и — деревянный пока что — театр. Правда, пьесы в этом театре ставились выписанными из Германии «немчинами-комедийщиками», но представления «главнейше держались» русскими актерами. Пьесы «Александр Македонский и Дарий», «Беснования Нерона» и другие сочинялись самим содержателем труппы, но были и переводные, — например, «Доктор Принужденный» Мольера. Театр представлял собой общедоступное «публичное учреждение». Привился он в Питере хорошо. Особенно по душе пришелся театр молодежи, — этой мгновенно краснеющей, легко плачущей и охотно смеющейся публике. В дни спектаклей рогатки на городских заставах велено было оставлять поднятыми позднее обыкновенного, чтобы не затруднить приезда в театр.
      Исполнено было также и давнишнее желание императора — «насадить в столице сей рукомеслие, науки и художества»: учреждена была Российская Академия наук, которая, по мысли Петра, «не следуя в прочих государствах принятому образцу», должна была не только увеличить славу России «размножением наук», но и послужить тому, «чтобы через обучение и расположение, то есть распространение оных, польза в народе впредь была».
      — Не все же с нашим умом да смекалкой брать готовые плоды чужих наук и искусств, — не раз говаривал своим сподвижникам Петр, — чужими откровениями кормиться, подобно молодой птице, в рот смотреть.
      И Петровы ученики за первое дело почли для себя пересадить самые корни наук и искусства на российскую почву.
      Передавая Апраксину инструкцию Камчатской экспедиции, выправленную своей уже слабеющей рукой, Петр говорил:
      — Оградя Отечество безопасностью от неприятеля, надлежит стараться находить славу государству через искусство и науки.
      — А не напрасно ли, государь, искать семян, — пытался высказать сомнение Василий Татищев, — когда самой почвы для посева еще не приготовлено?
      — Э-э, нет! — живо возразил ему Петр — Чего-чего, а почвы-то у нас доброй хватает, — дай бог каждому государству. Талантов — край непочатый. Непочатый!
      За год до своей смерти, в 1724 году, Петр поручил капитану Витусу Берингу, родом датчанину, но уже двадцать лет как служившему в русском флоте, — поручил ему возглавить экспедицию для разрешения вопроса: «соединена ли Америка с Азией перешейком или разделена проливом». При жизни Петра Беринг не успел выполнить этого задания. Теперь будущие участники этой экспедиции — капитан Беринг и лейтенанты Шпанберг и Чириков — были направлены из Петербурга в Охотск, с тем чтобы, достигнув Нижнекамчатска, отправиться оттуда, мимо устья Анадыря, в морское плавание по неизвестному дотоле проливу.
      Так исполнились не осуществленные Петром замыслы, выполнялись его предначертания и заветы.

      «Ежели при Меншикове такое продолжится, мы потеряем влияние вовсе!» — беспокоились представители родовитых фамилий, имеющих каждая за плечами свою богатую летопись удельных раздоров, местнических распрей, подъемов и понижений по лестнице придворных чинов. Всякое было при Грозном, когда он рушил удельные переборки… Но и опала Грозного не коснулась Гедеминовичей-Голицыных, Рюриковичей-Долгоруких. А тут хам, быдло Меншиков пытается измельчить даже такие столпы!..
      — Да, вступление на престол этой самой… Екатерины, — рассуждал в кругу своих единомышленников Дмитрий Голицын, — великое торжество для Данилыча. Теперь он вознесся! — говорил князь дрожащим, как бы похохатывающим голосом. — Но, — пожимал он плечами, — в конце концов, при всей своей хватке и при всех заслугах своих он все же случайный человек при дворе. Да, случайный, обязанный своим положением только личной милости этой… правительницы. — И с болезненно-нервной улыбкой, выдающей волнение, князь отрывисто выговаривал: — А это, други, пе-ре-хо-дяще!.. И он это знает. Потому и спешит спешит быдло, будущее свое обеспечить!..
      — Вот и теперь, — оглядываясь на дверь, рокотал князь Голицын, — в дела курляндские вмешался-таки. И все в той же связи, все по той же причине: боится за свое будущее, торопится его обеспечить. Мысль, что станется с ним и его семейством в случае смерти правительницы, не может покинуть Данилыча. Не может даже сейчас, когда он в такой большой силе!
      — Но Курляндию прибирать к рукам нужно, — сдержанно вставлял Василий Лукич Долгорукий. — Из ленной зависимости от польской короны она должна же перейти в зависимость от России.
      — Поступивши во власть Меншикова?
      — А хотя бы и так — пока что… А там — что бог даст!
      — «Что бог даст» — это ты, Василий Лукич, пожалуй, сказал хорошо… Однако… так, за здорово живешь, взять ни с того, ни с сего — не получится…
      Василий Лукич хитренько улыбнулся.
      — А если она без призора? Если в ней настоящего хозяина нет?
      — Ну, это дело особое! У такого хозяина, как Август, ее до последней песчинки отнять не грех…
      И Голицын внезапно нахмурился.
      — Прибирать к рукам Курляндию — это не миновать. Я не про то. Я про то, что неужели нельзя выставить другого претендента на герцогскую корону? Неужели мы дожили до таких черных времен? Неужели, кроме Данилыча, некого?..
      — Из наших? — спросил Долгорукий и тут же быстро и так же серьезно ответил: — Нет! Данилыч — пока что самая сильная и верная фигура для этого. А там… я же сказал… — и сдержанность сразу возвратилась к Василию Долгорукому. — А там — что бог даст, Дмитрий Михайлович! — Усмехнулся, чуть развел руки: — Вот императрица желает послать меня туда — подготавливать почву.
      — И будешь готовить как следует?
      — Как добрый садовник, — скромно ответил Василий Лукич.
      — Нужно выбираться на прочное, твердое место, чего бы это ни стоило! — рассуждал Александр Данилович Меншиков. — Иначе придут родовитые, и тогда… ничто не поможет, ни титул, ни регалии, ни ум, ни богатство — съедят!
      Ждут и ждать не перестанут того родовитые, что их никудышние жизни обратятся в небывало великие. Ну и пусть себе ждут!.. Им это можно. Им это с руки…
      А вот ему, худородному, надобно так закрепиться, чтобы не страшны были впредь никакие сговоры родовитых, никакие козни их против него!
      Думал Данилыч насчет Курляндского герцогства:
      «Вот это подходящее место!.»
      Курляндия только-только начала подчиняться русскому влиянию. Это влияние надо каждодневно неослабно усиливать как полагал покойный император. — «Стало быть — решил Меншиков — во главе Курляндского герцогства должен стоять обязательно свой человек!»
      И Александр Данилович «нажал» на Верховный Тайный Совет. «Все советовали без всякого замедления — записано было после этого в протоколе заседания Совета — ради отвращения от избрания в герцоги Гессен-Кассельского и принца Морица и склонения чинов курляндских на избрание представленных с нашей стороны отправить знатных персон. И Ее Императорское Величество по тому совету и по высокому своему рассуждению соизволило повелеть ехать туда светлейшему князю Меншикову, под образом будто ради осмотру полков, во осторожность от английской и датской эскадр, обретающихся в Балтийском море, рассуждая, что в потребном случае для пострастки курляндцам можно за Двиной те полки поставить. Однакож отнюдь никакой противности оными не оказывать».
      Но ни «добрый садовник» Василий Лукич Долгорукий, ни позднее, сам Александр Данилович, появившийся в Курляндии «под образом, будто ради осмотру полков», в сопровождении двенадцатитысячной армии, ничего не добились. «Пострастка» не помогла. Курляндцы заявили, что сейм, избрав в герцоги Морица Саксонского, разъехался и определения его отменить нельзя.
      — Да к тому же, — возражали сенаторы, — Меншиков не немецкого происхождения и не лютеранин.
      «Оказать противность» курляндцам на собственный риск и страх? На это Меншиков не решился. Вскоре был получен приказ императрицы вернуться в Петербург. Пришлось выехать из Курляндии, не добившись никакого успеха.
      Вдовствующая герцогиня Курляндская, Анна Ивановна, возмущенная бесцеремонным обращением с пленившим ее Морицем, отправилась в Петербург жаловаться на Меншикова. Ее возмущение разделяли обе цесаревны и герцог Голштинский. «Вся царская фамилия, — донес своему двору цесарский посол Рабутин, — раздражена оскорблением, нанесенным Анне Ивановне, и требует удовлетворения».
      Назначена была комиссия для расследования образа действий Меншикова в Курляндии. По-видимому, дела его принимали опасный оборот.
      И Александр Данилович было поник головой.
      «Ка-ак они ощерились все! — рассуждал сам с собой „худородный“ претендент на Курляндское герцогство. — Не та кость у меня!.. Та-ак. Стало быть, опять в волчью стаю!.. Вспять!.. Но и волк же забирается умирать в свою норь!.. Что же остается: покориться судьбе, понести против родовитых камень за пазухой, затаиться? Или тихо отойти от всего?..
      Да-а, — думалось. — Видно, Александр Данилович, свое отслужил. Конец! На покой!.. Ежели не в силах прочно закрепиться, надо уйти, пока не поздно — подобру-поздорову. Этого требуют благоразумие, честь, наконец — безопасность близких, семьи. Власть — повседневная забота и тягость…» А в жизни детей — дочерей, сына, у которых есть свой мир радостей, надежд и печалей, что он может теперь прибавить в их жизни со всей полнотой своей власти, кроме заботы и горя?
      «Уйду! — сказал Александр Данилович сам себе. — Буду хозяйствовать. Чистое это, легкое дело… А то незнамо зачем и жил на земле».
      С этим решением он встал с постели, надел халат, разминаясь, подошел к огромному венецианскому зеркалу, глянул сам на себя.
      И вот тут… Этот пристальный на самого себя взгляд сказал ему твердо, бесповоротно, что он ни-ку-да не уйдет. Поздно!..
      Чересчур высоко он поднялся, слишком много разворошил, сильно распалил волчью ненависть тех, кто злобной стаей, рыча друг на друга, готовятся заступить его место. Пыл ненависти — самой лютой, непримиримой, рождающейся в борьбе нового с отживающим, старым — пронизал уже все его существо, поглотил ум и сердце, проник в плоть и кровь. Да и хмель власти, туман честолюбия… Есть ли противоядие против этого яда?..
      И Александр Данилович «свиделся с императрицей», и… все замыслы его недоброжелателей обращены были в прах, Екатерина приказала следствие прекратить.
      Мориц Саксонский тоже вынужден был распроститься с курляндской короной. Вопрос о престолонаследии, под сильным нажимом Петербурга, был отложен до смерти старого герцога. Тогда снова можно будет поднять вопрос о курляндском престолонаследии, рассчитывали русские дипломаты. Не вышло с избранием Меншикова, может получиться с избранием двоюродного брата герцога Гелштинского, второго сына епископа Любского, которому исполнилось уже тринадцать лет от рождения. Так что шансы на успех еще не все были потеряны, но расшатанное здоровье императрицы заставляло Александра Даниловичка серьезно задуматься над другим, несравненно более важным, вопросом: кто после ее смерти должен вступить на российский престол?
      Отстранить от наследования престола Петра Алексеевича, этого единственного мужского представителя династии, теперь уже не представлялось возможным. В чью пользу можно было его обойти? В пользу теток? На такой шаг Меншиков при всей своей смелости и решительности отважиться не мог.
      А здоровье Екатерины все ухудшалось. Нужно было принимать окончательное решение. И таким решением представлялось Меншикову одно — перейти заблаговременно на сторону великого князя Петра Алексеевича.
      Екатерина тоже понимала, что обойти законного наследника теперь невозможно, даже опасно. Не желая подвергать такой опасности своих дочерей, она пыталась изыскивать способы упрочить их положение. Но верного способа найти не могла.
      Ей помог Меншиков. Он решился просить согласия Екатерины на брак его дочери с Петром Алексеевичем. Соединить с будущим императором человека, на благодарность и искренность которого она имела право и все основания рассчитывать, устраивало Екатерину. Больше того — этот спасительный выход из создавшегося тяжелого положения казался лучшим из всех. И императрица, к ужасу представителей своей партии, ряды которых теперь покидал самый видный и сильный союзник, Екатерина дала свое согласие на брак дочери Александра Даниловича, Марии, с великим князем Петром.

      Больше всех радовался такому обороту дела глава партии великого князя Дмитрий Михайлович Голицын. Наконец-то он ясно увидел перед собой цель, к которой до этого так мучительно долго и бесплодно стремился!
      «Ага! — потирал руки князь. — В противном лагере раздор! Хор-рошо! Свара?.. Отлично!.. Теперь с помощью Данилыча мы уж как-нибудь великого князя Петра на престол возведем, обстановку используем!.. Теперь это верное дело! А там, как Василий Лукич говорит, „что бог даст“! Да, да… „что бог даст!“ — похохатывал Дмитрий Михайлович. — В кучке они были неодолимы, — думал он о партии Екатерины, — а в одиночку-то мы, „бог даст“, и всесильного Данилыча сковырнем».
      Теперь и Остерман пристал к партии Голицыных — Долгоруких. Ведь теперь на стороне великого князя Петра вся сила, сулящая верный успех. В лагерь великого князя теперь можно было переходить без всякого риска.
      И Остерман перешел.
      С распростертыми объятиями принял его Дмитрий Михайлович Голицын.
      Андрей Иванович!.. Как же… ведь он важнейший союзник! — радовался Голицын. — Он и не опасен и не беспокоен. Пожалуй, только один он и не добивается исключительного господства. Да и где ему!.. Он такой робкий, тихоня… Никуда Андрей Иванович не суется, а между тем он везде. Как-то так повелось последнее время, что без Остер-мчна не начинают никакого более или менее важного дела. С ним как-то все легко клеится. Поэтому на любом заседании, чуть что, заминка какая, — сейчас же кто-нибудь да и спросит: а где же это Андреи-то Иванович запропастился?.. И ко всему тому он почти совершенно лишен всяких страстей и этаких… свойств, придающих мужчине оригинальный характер.
      Вот для иностранных резидентов он — да-а… человек опасный: этот при рассуждении о делах не закричит, как неистовый Ягужинский, но скромненько да тихонько, так тонко укажет на какую-нибудь «конъюнктурку», что сразу в затылке зачешешь да все по-иному и решишь, как он предлагает…
      Когда в конце 1725 года Остерман был назначен вице-канцлером, так разве кто этому удивился? «Так и следует! — отобряли все. соглашались. — Так и должно!.. Голова!» А с начала следующего года Андрей Иванович, гляди, уже и заседает в Верховном Тайном Совете!.. И все тихо, без шума… «Вот делец! Конечно, такой союзник — клад для нас, золото!» — восторгался ходом дел Дмитрий Михайлович.