Сергей Солоух
      "Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева"
      Then in comes a man all dressed up
      like a Union Jack
      M.J. - K.R., 1965
      Pour une garce c'en etait vraie. Faut ca
      d'ailleurs pour faire bien jouir. Dans
      cette cuisine-la, celle du derriere, la
      coquinerie, apres tous, c'est comme le
      poivre dans une bonne sauce, c'est
      indispensable et ca lie.
      L.-F.C.,1932
      ВТОРНИК
      часть первая
      ЛЕРА
      В половине одиннадцатого утра, в час автобусного межвременья, когда, ковыряя обломками спичек в прокопьевским табаком просмоленных зубах, шоферюги всех без исключения пассажирских автотранспортных объединений индустриального города Южносибирска только-только начали теснить за "козлиными" столами с утра уже навоевавшихся слесарей, Валерия Николаевна Додд, юная особа недурной, хотя зачем кривить душой, весьма и весьма аппетитной, исключительно привлекательной наружности, имевшая среди не по годам развитых сверстников мужского, конечно же, пола репутацию крали ветреной, ненадежной, неверной, одним словом, ... впрочем, нет, нет, от слова уж избавьте, увольте, так вот, сидела одна-одинешенька в молочном кафе "Чай" на Советском проспекте и ела, забавно морща носик, скорее на воде, чем на молоке замешанную, скорбную, голубую манную кашу.
      Усилия требовались необыкновенные.
      Организм Валерии Николаевны, Леры, "Эх, Валюши", - как восклицал, бывало, на стол вываливая мятые червонцы два раза в месяц папаша Додд, все ее юное и прекрасное существо отказывалось принимать пищу в каком бы то ни было виде, твердом, жидком или же газообразном. Все, кроме сосущей тоскливой пустоты за левым межреберьем, коя несмотря на гадостные позывы, время от времени холодившие отвратительной дрожью нежные девичьи сфинктеры, требовала и немедленно, свою обязательную порцию диетического продукта, умягчителя, адсорбента, и опыт, увы, определенный не позволял гордой красавице Валерии Додд попросту игнорировать угрюмую настойчивость вчерашней невоздержанностью в напитках растревоженного желудка. Страдания физические усугублялись дефицитом теплоты, душевности и сердечности. Человечество, прискорбно, но это так, не спешило расслабить лицевые мускулы, не торопилось подставить братское, сестренское плечо под милую, но непутевую голову силы не рассчитавшей девицы. Как раз напротив, один его типичный представитель здоровая краснорукая подавальщица в непотребном, давно нестиранном фартуке, несмотря на две робкие, необычайно вежливые, церемонные даже и оттого особенно трогательные просьбы, тем не менее все-таки брякнула с механическим безразличием в самую середину (не обойти - не объехать) жидкой размазни гнусную кляксу по раскладке обязательных жиров.
      И вот из-за отсутствия любви и понимания простое сгребание липкой каши с белой общепитовской глазури обернулось деликатнейшими манипуляциями со скользкой ложкой алюминиевой. Да, едва лишь калькуляцией предусмотренное несчастие случилось, Лерин мучитель, тиран и инквизитор, малохольный, гастритный чемпион возгонки желудочных секретов сейчас же недвусмысленно и грубо предупредил свою хозяйку незадачливую о последствиях ужасных и непоправимых, каковые немедленно повлечет за собою растекание мутной желтой жижицы с мерзкими созвездиями белой нездоровой взвеси.
      Эх, непруха, козья морда, чертовское невезение. И надо же было несчастью случиться, произойти в это самое утро, именно этого самого дня, что скоротать предстояло не в кругу плотоядных олухов-сослуживцев на мягком креслеполудиванчике, глотки коричневого вязкого напитка перемежая затяжками, колечками сизого дымка, увы, на заднем сидении агрономского "УАЗа" с чванливой надписью от крыла к крылу "редакционный", назначено было бедной именно сегодня вести ухабам счет, колдобинам и светофорам, катя, колбася, уносясь неизвестно куда.
      М-да, работа, тяжкий крест, суровая необходимость делать вид, что озабочена со всеми наравне проблемой мировой, как честно свою копейку отработать и стаж поднакопить почетный трудовой, ох, не облегчить обещала режиссеру-стажеру отдела программ для учащейся молодежи и юношества Южносибирской областной студии телевидения Валерии Додд, а лишь продлить, усугубить процесс и без того несладкий выведения токсинов, продуктов агрессивных распада аквы виты из юных жил.
      Но, Боже, воскликнет, пожалуй, в недоумении читатель искушенный, до принципов ли тут, высшие соображенья в сей невеселый час уместны ли они вообще, надо идти, ползти домой, или воспользоваться прямо на углу железным автоматом с трубкой неоткушенной, диском вращающимся, и звонить:
      - Алло, Кира Венедиктовна, тут тетку мою верхнекитимскую выписывают из больницы, а дядька почемуто не приехал, так вот не знаю даже, как и быть, только что с ней говорила, она в истерике, конечно ...
      Нет, нет, даже к сердечной и наивной Кире, начальнице добрейшей сегодня лезть с такими вот импровизациями тухлыми вне всякого сомненья дело недостойное, саму возможность простой спасительной отмазки заказала лапе нашей высокомерной пара мерзких глаз, что сузились, зажглись, уперлись взглядом в спину вечером вчера, тогда, когда стояла Лера Додд в тумане радужном перед зеркальною стеной кафе с ужасной репутацией, кошмарной, "Льдинка", Анюта, злючка - нос в веснушках, двухпальцевая машинистка, какая занесла ее нелегкая в гнездо порока ни раньше и не позже, все теперь, брать в руки себя надо, держать фасон и марку, никаких глупостей с родственниками и знакомыми, ехать, спешить туда, где вышка ретранслятора телевизионного отпугивает самолеты рейсовые по ночам смешными огоньками красными, ехать, улыбаться, жмуриться, шуточки отпускать, и не забыть, конечно, ни в коем случае всем на прощанье сделать ручкой из пыльного чрева вездеходного "УАЗика" "арриведерче".
      Вот так-то.
      И тем не менее прогресс, заметные сдвиги во всех отношениях, есть чем гордиться, скажем прямо, папаше Додду, например, простодушному мужлану, ни разу не случалось в момент, когда в коробке его черепной силы зла исполняли сатанинским квинтетом "полет шмеля", задумываться, беспокоиться о том, как изделия ширпотреба уберечь снову, а субстанцию общественную, неосязаемую смолоду.
      Вообще, заметить следует, разительное несходство близких родственников возбуждало и поддерживало к жизни угасающий интерес доброй дюжины отставных техничек, завхозов, работников бытового обслуживания и коммунального хозяйства, обыкновение имевших все дни свободные заслуженного отдыха вопреки своеволию азиатской погоды, континентального климата, всегда в теплых пальто и ботах, проводить на скамеечке под тополями напротив распахнутых и вечно незашторенных окон квартиры семейства Додд.
      Ну, а нежные чувства, любовь, кою со всей очевидностью питали друг к другу длинноногая вертихвостка дочь и папаша, неуклюжий красноглазый увалень, уж не сомневайтесь, заставляла багровые бородавки старческих губ увлажняться слюной невиданно гадких предположений. Что ж, празднуй, ликуй, флаги развешивай фантазия убогая старых калош, в самом деле Валерия Николаевна Додд, вполне может статься, и не дочь Николая Петровича, но несходство характеров и несовпадение форм даже с бантом в петлице, даже с кумачом на шесте, все равно объяснить не удастся, ибо единственным претендентом на отцовство в этом случае оказывается родной брат Николая Петровича, близнец однояйцевый, такой же грузный и белолицый грубиян Додд. Конечно, течение времени, некоторые завихрения, смена темпа, зыбь повседневного мелководья и волны внезапных перемен безусловно, определенно играли пигментацией, вносили (не без этого) некоторую несимметричность в разводы морщин, шалили с волокнами сосудов, нитями тканей, дав посторонним людям после четвертого десятка шанс худо-бедно отличать одного от другого. В канун же ядреного, парного двадцатилетия, ну, разве отец, учитель природоведения Петр Захарович, или мама-домохозяйка, Анастасия Кузьминична еще могли, способны были определить, догадаться, которого ж из двух паршивцев поглотила, приняла в свою душную, пряную мглу под старыми таежными кедрами вечерняя темнота.
      Могли, но, увы, Петр Захарович летом тридцать девятого (когда вроде бы выпускали) вышел посреди урока "Лесостепи Сибири" на минутку за дверь и, мысль свою недосказав, просто исчез, а мама Анастасия, еще раньше под железной пирамидой с латунным штырем вместо креста была забыта среди берез и кленов старого, а тогда главного южносибирского кладбища, ну, в общем, ничего не мешало озорникам летом шестьдесят второго поочереди ходить к Синявину логу, хозяйским промысловым свистом и зверя смущать, и птицу.
      Да.
      Но отнюдь не темноокое существо по имени Валера,
      Валерия Караваева, что днем в отдельной комнате летом пустого дома охотников спала, либо солдатскими байками немца с французким литературным псевдонимом портила глазенки дивные, а ночью из лежебоки, чеховской героини превращалась в безумную и бесстыжую бестию, настоящее наказание, алым папиросы огоньком с ума сводившее дремучую, инсектами озвученную ночь.
      Красивый, статный доцент, заманивший ее, бедную и доверчивую лаборантку, в романтическую экспедицию, оказался подлецом, заболел, задержался и вовсе не приехал, а второй, тоже ничего себе кобель, недели две улыбался асприрантке Любаше, прогулку подбивая совершить волшебную под синими звездами июньского меридиана, соблазнил, показал разок-другой дурочке Альфа-Центавру и Тау-Кита после чего, конечно, вспомнил о делах, о семье, собрал рюкзачок и был таков, свалил, оставив Любе, младшей научной Наташе и обманутой Валерии два ящика баночек, кои следовало к концу лета заполнить доверху (работая исключительно в резиновых перчатках) разнообразными, но одинаково омерзительными катышами, катышками звериного помета, дерьма, прости Господи, попросту говоря. Но, нет, определенно, перспектива пополнить коллекцию биологического института томского государственного новыми видами специфических сибирских ленточных, круглых, а может быть, если повезет, конечно, чем черт не шутит, и плоских, гадких немыслимо, просто отталкивающих паразитов, не улыбалась лаборантке Караваевой, не возбуждала и все тут воображение возможность егерю Додду существенно сократить объем санитарных работ, лишала рассудка и чувства меры возможность заставить его, семижильного, не разбирая дороги, идти в рассветом разведенном молоке тумана, спотыкаясь, скользя, оступаясь и даже роняя в траву свое легкое необыкновенно, воздушное тело, которое неспособны оказывались, тем не менее, нести чужие, непослушные, слабые ноги.
      В ситуации этакой, кажется даже самые строгие моралисты, блюстители нравственности согласятся, конечно, акт добровольного обмена телогрейками между егерем Колей и навещавшим его в то лето необычайно часто охотоведом Васей иначе как братским, исполненым великого милосердия жестом и не назовешь.
      Но, впрочем, к середине июля трезвый расчет и осторожность взяли верх над безоглядным гуманизмом, любовью к ближнему, незнающей границ, мрачноватая сосредоточенность вернулась к Василию Петровичу, козлиная похоть уступила место к упорному труду зовущим мыслям о том, как старый мотоцикл сменить на новый, полуподвал на Арочной в квартиру превратить с уютным теплым туалетом, о том, короче, как в люди выбиться, а не уподобиться окончательно скоту неразумному. В общем ясно, последние едва ли не полтора месяца пришлось легкомысленному КолеНиколаю отдуваться практически в одиночку.
      А посему ему же и выпало удовольствие косой ухмылкой, невнятным звуком носовым приветствовать февральским утром буквально из леса, из небытия явившуюся снегурочку-Валеру в овечьем черном зипуне, особенности грубого мужского кроя коего, еще недели две, три пожалуй, позволяли не утруждать себя поисками связи между дурным настроением гостьи и невероятным исчезновеньем изгиба деликатного, ложбинки нежной, талии, решившей, да, определенно путем кратчайшим стать от плеча к бедру. Но, честно говоря, и тогда, когда ужасающая неосмотрительность, непростительная и необъяснимая беспечность задорной лаборантки стали очевидны, огромное сердце потомка не то Пересвета, не то Беовульфа экстрасистолой, судорогой желудочков, волнением клапана метрального богатырское тело сил и жизнелюбия не лишило. Напротив даже, беззаботной алой кровью играло, согревало, веселило организм, апрельским свежим днем, когда в высоких жарких псовых унтах стоял егерь Николай на крыльце районного роддома и думал, щурясь несерьезно в лучах весеннего, пасхального светила:
      "Была одна, а стало две".
      (Господи, может быть, и впрямь врут богомазы, не пупсиками в розовых ямочках ангелам быть полагается, а за спиною мадонны им следует маячить, громоздиться десятипудовыми тушами надежного, добродушного, бычьего мяса? )
      - Была одна, а стало две.
      Увы, мадонна томская, Валера Караваева, как выяснилась вскоре, иные действия арифметические в уме произвела и результат у нее получился отличный несколько от очевидного.
      Хотя, возможно, и действий-то никаких и не было, так, импульс, порыв, очередной соблазн бесовский. Скорее всего, короче, после посещения базара и коопторга у вокзала с водонапорной башней (а, может быть и водокачкой пристанционной, как буфет, сортир и мост ажурный, клепаный, прекрасный, словно аэроплан Авиахима) попросила молодая мать молодого отца остановить телегу, спрыгнула на снег изъезженный и, не забыв стряхнуть желтые стебли прошлогодней травы, мимо грязного и несимпатичного уличного строения без окон и дырами зловонными вместо дверей пошла, направилась в само купеческих времен здание. Внутри, в помещении повела она себя странно и нелогично. Вначале как-будто бы озиралась, как-будто бы искала табличку, букву нужную, не нашла, вышла (зачем?) на черную, ледком подернутую платформу, сделала шаг, другой, и вдруг, решительно вложив ладони-лодочки в чьи-то белые конопатые лапы, услужливо протянутые из ближайшего купе прокуренного, оторвалась от убегать из-под ног уже начавшей земли и была такова.
      Сиротство Доддам, похоже, на роду написано, но слава Богу, на этот раз хоть без детдома обошлось. А печаль, если кого-то и посетила, над кем-то крыла унылые распростерла и округлила коровьи глаза, то горемыкой этим оказаться суждено было Васе. Василию Петровичу Додду, председателю правления южносибирского областного общества охотников и рыболовов, годам к сорока, к пику жизненному и административному осознавшему вдруг с горечью и даже завистью в душе нехорошей, что улыбка милая плутовки ласковой, племянницы Валеры, Вали, ему, ворчуну, самодуру и зануде, приятней и дороже всех вместе грамот, пятерок и угрей с приданым в собственность доставшегося приемыша Сергея.
      Но делать нечего, закон, конечно, был на стороне бывшего егеря, а ныне директора цеха мелкого опта при Южносибирском областном охотоуправлении Николая Петровича, успевшего за исторические те два часа не только подбросить к вокзалу моральную разложенку с неустойчивой психикой, но и украсить по ее просьбе настоятельной каракулями жирности завидной сразу две, если не три графы толстенной книги регистрации актов рождения и смерти. Впрочем, гражданского уложения несовершенство, юридическое неравноправие нисколько не мешало дяде Васе баловать, усердием папашу Додда самого превосходя, пожалуй даже, родную кровь и плоть, на нет сводя, конечно же, усилия и кропотливый, повседневный труд не одного, увы, увы, педколлектива областного центра.
      А возможности у него были, разве сравнишь
      председателя правления общества любителей осеннее небо
      какого-нибудь укромного заказника, заповедника веером
      дроби азартно дырявить, лихо, на звук палить, с директором,
      распустившим донельзя десятка полтора горьких пьяниц
      инвалидов, исправно, тем не менее, признаем это, тачавших из
      меха малоценного пушного зверя шубейки детские и шапки
      зимние с ушами, а порой и без?
      Нет, определенно, нет.
      Ну, сказал Николай Петрович мастеру своему
      одноглазому:
      - Валюха, Никанор, вчера явилась, - и ничего кроме
      забот все той же Валюхе, Валерии Николаевне, умыть,
      раздеть, уложить.
      Та же самая фраза.
      - Валюха наша, вот дела, вчера домой воротилась, - с
      такой же точно ( и на слух их трудно различить ) довольной
      интонацией сорвалась с уст уже иных, и, Боже, как
      разволновался Печенин Альберт Алексеевич, мужчина
      солидный, двуногий, с глазами, всегда в несвежей сорочке, но
      "Свободы" ароматами благоухающий, галстуком
      услаждающий взор и поражающий воображение алмазной
      гранью трехрублевых запонок. Господи, Господи, какая удача,
      везение какое перед самым, по слухам, скорым поступлением
      партейки малой дефицитных стволов ижевских вороненных.
      - К нам, к нам, только к нам, Василий Петрович, - с
      горячностью, ну, просто восхитительной повторяет товарищ
      Печенин, раз десять, пятнадцать, право, не меньше, из
      правленья не выходит - выбегает и мчит прямо в
      телерадиокомитет, зама по кадрам в кабинет приглашает,
      штатное расписание подать немедленно велит, волнуется, вне
      всякого сомнения, ударить в грязь лицом не хочет, по
      ковровой дорожке прохаживается, ноготками
      неостриженными по подоконнику стучит, трям, трям, и...
      решенье в конце-концов принимает беспрецедентное.
      Служебная мембрана телефонная преобразует голос
      одного ответственного лица в ток электрический, и он, волею
      гения человеческого в бесконечном проводе медном в момент
      любой возбуждаться обязанный, секунды не прошло, уже
      воркует, гармониками дивными обогащенный в трубке
      домашней, ласкает слух другого ответственного товарища.
      - Ну, ну, - не возражает Василий Петрович Альберту
      Алексеевичу, и к обеду следующего дня Валерия Николаевна
      Додд, неполных восемнадцати лет, образование среднее,
      несостоявшаяся студентка Томского государственного
      университета имени В.В.Куйбышева зачислена на службу, на
      должность взята, коей, утверждают, в природе не было, нет и
      не будет, и все же, редактора-стажера программ для учащейся
      молодежи и юношества.
      С неясными обязанностями, сомнительным статусом,
      но жалованием, окладом достаточным вполне. Да, для образа
      жизни пусть скромного весьма, но независимого, ах, впрочем,
      не лишенного и некоторых неудобств, не без изъянов мелких,
      увы, нет совершенства под луной, под звездами сибирскими, с
      последними сомнениями на этот счет простишься, когда
      прелестным майским утром от пенья птичек, от милого
      чирик-чирик еще и пробудиться, проснуться, оглядеться не
      успел, а у тебя уже и перепонки барабанные лопаются, и
      голова трещит, и вылезают из орбит шары.
      Ох.
      Но в учреждении общественного питания, кафе
      молочном "Чай" не напрасно Валера Додд сидела целых
      полчаса, свой воспаленный пищевод смягчая
      общеукрепляющим продуктом, кашей манной, размазней.
      Испарины холодные приливы и отливы, урчанье
      подлое внутренних органов совсем, конечно, не уняв, однако,
      и взор прояснили и плавность некоторую, движеньям столь
      необходимую, возвратили. Во всяком случае, неловкое,
      опасное, грозившее последствиями жуткими, копанье
      ковырянье вблизи, у края самого гнусного масляного омута не
      разлитием желчи разрешилось, нет, ложки уверенным
      маневром в окрепшей настолько руке, чтоб гадость
      высокомолекулярную желтого, неаппетитного,
      отвратительного цвета отправить из своей тарелки в забытую
      чужую, там омывать остатки недоеденного кем-то омлета с
      ветчиной.
      Итак, день начат. Из потной тоски липкого сна, через
      процедуры водные и океан безмолвный разваренной крупы
      проторен путь раскаяния к стакану прохладного компота из
      яблок мелких, сушеных, позапрошлогодних.
      Уф.
      Все, открывается дверь молочного кафе ( сменившего
      не так давно название и профиль, но не успевшего пока
      ассортимент) и утро весеннее кумачевого месяца травня
      принимает и носик, и ротик, и глазки, короче, всю кралю
      целиком.
      Оп.
      Но фаталистов жалкую компанию, готовых терпеливо
      ждать под буквой "А" финальной рыбы шоферских поединков,
      она желания пополнить не демонстрирует вовсе, подходит к
      краю тротуара и... нет, выбросить руку, взмахнуть ладошкой
      не успевает. Какой-то бешеный "Жигуль", нос срезав нагло
      хлебному фургону, влетает колесом на низенький бордюр и,
      голубей вспугнув разноголосьем женским, невинно замирает,
      уткнувшись бампером в колени, самообладания, ввиду
      невиданного замедленья всех реакций, красиво и
      неподражаемо не потерявшей Леры.
       ЛЕША       Уф.
      Воздушных масс волнение, сгущение, разрежение,
      скрип, крежет, свист не разорвали дивное пространство на
      жуткие и мрачные куски. Отнюдь нет. Бесцеремонно
      взболтанный эфир в мгновение ока обрел утраченную было
      весеннюю прозрачность, и всяк полюбоваться смог героем
      дня.
      - Ну, что, попалась? - изрек мерзавец беспардонный,
      небрежно локоть положив на белую (цвета колониальных
      трофеев - сафари) крышу лихого своего, отчаянного аппарата.
      Впрочем, вовсе не нового, местами ржавчиною тронутого, с
      багажником, непристойно откляченным, задранным, а носом
      же, наоборот, чего-то вынюхивающим, высматривающим в
      серой дорожной пыли, без бампера заднего, с трещиной,
      расколовшей ветровое стекло, но тормозами, тормозами
      отменными, чему мы все, слава Богу, живые свидетели.
      - Гы-гы, - звуком радостным, торжествующим, нос
      гаденыша сопровождал растекание ухмылки, улыбки
      порочности беспримерной по его, не лишенной приятности,
      смазливой даже, пожалуй, физиономии.
      Нет, нет, подобным образом девушку приличную,
      блюдущую себя и честь дома, не приветствуют. Не на всякую,
      уверяю вас, курносую и голенастую позволено было даже
      Диме Швец-Цареву, Симе, исключительно наглому субчику,
      младшему сыну секретаря городского комитета одной
      влиятельной организации общественной, племяннику
      начальника областного, абсолютно неподкупного управления
      вот так по-хамски наезжать средь бела дня.
      М-да, как ни старалась Валера, какое благоприятное
      впечатление она иной раз ловко ни производила на поколения
      иные, гнусные ее сверстники никак забывать не хотели,
      отлично помнили, все как один, и не звездные часы школьных
      спартакиад, не то, как появилась ее фотография (глаза бесенка,
      легушачий рот), а, увы, то, как в одно обыкновенное,
      прохладное утро исчезла со стенда "Спортивная слава", после
      себя оставив лишь стойкий серый уголок, который ноготь
      завуча товарища (товарки?) Шкотовой сердито исцарапал, но
      подцепить не смог. Что ж, нравится-не нравится, но ладную и
      ловкую девятиклассницу Валеру Додд из школы третьей,
      центровой, престижной, за аморальное, ни больше, ни
      меньше, поведение выгнали, выставили, выперли, в общем,
      перевели по настоятельной просьбе родителей (папаши Додда,
      разумеется, в единственном числе) в обыкновенную среднюю
      общеобразовательную школу номер семь.
      Ну, а смыть пятно, очиститься не так-то просто
      оказалось, да, ни умение внезапно открывшееся быть
      независимой и гордой - способность смотреть поверх голов,
      ни улыбка достойная, с легким оттенком презрения, даже
      синева непроницаемая глаз - ничего не помогало, все равно
      они, гады, щурились, и щерились, и языками мерзко цокали, и
      продолжали подкатываться к ней с розоватыми от мыслей
      однообразия белками.
      Впрочем, так ли уж старалась Валерия Николаевна
      очистить себя от скверны, так ли уж безупречна была ее
      последующая жизнь и поведение? Как, например, прикажете
      понимать вчерашнюю безобразную выходку, попойку
      отвратительную, гнусную, в компании подонка всем
      известного Симы Швец-Царева и двух дружков его, братишек
      братцев Ивановых, Павлухи и Юрца?
      Что тут ответишь?
      Всему виной почтовый ящик, три черных дырочки
      сестрички, сквозь кои лишь сквозняки подъездные гуляют,
      или, случается, что горше и обиднее намного, надежды белый
      язычок смутит, и глупо и напрасно заставит ускорять шаги,
      кидаться к двери унылый номер очередной газеты местных
      пролетариев "Южбасс".
      Вобщем так, без двух недель ровно два года тому
      назад в сумрачном узком переходе запасном, соединявшим (на
      случай пожара, наводнения, иного бедствия внезапного
      стихийного) второй этаж школы со спортивным залом, стан
      изогнув с известной грацией зоологической и брюк кримплен
      сирийский немалому подвергнув испытанию, стоял в
      скандальной позе немолодой уже мужчина, глаз оторвать не в
      силах, отвести от скважины замочной, вполне обыкновенной.
      С той стороны двери, в пределах прямой видимости и
      слышимости господина, подмышек стойкий аромат
      распространявшего, на черных матах ученица девятого "Б"
      класса Валерия Додд, капитан школьной баскетбольной
      сборной и выдающийся десятиклассник, любимец всех
      физичек и химичек, молчун и умница Алеша Ермаков дышали
      нежно в унисон, какие-то слова при этом лепеча забавно.
      Щеки соглядатая, позвольте, кстати, представить вам
      директора третьей специализированной (с физико
      математическим уклоном) школы Георгия Егоровича
      Старопанского, наливались багровым соком нетерпения,
      крестец отличника народного образования к подобным
      упражнениям, конечно, привычки не имевший, затяжелел
      неимоверно, и тем не менее, распрямился Георгий
      Егорович,лишь досмотрев, лишь дождавшись шепота,
      шуршания одежд, зыркнул гневно на явно томившегося
      (возможно, впрочем, показалось) за его спиной Андрея Речко,
      Андрея Андреевича, учителя физкультуры, и уж затем, без
      всяких, право, уже не нужных церемоний растворил, иллюзию
      уединения все это время создававшую, но не закрытую на
      ключ беспечными Валерой и Алешей дверь.
      Сему изделию неизвестного плотника судьба, как
      видно, нисколько не смущаясь избитости приема, назначила
      сыграть роль особую в жизни двух юных искренних существ.
      В феврале, месяца за три до того, как парочку, сопя и брызгая
      слюной, так унизительно попутал в прекрасный миг
      заслуженный учитель РСФСР, в переходе узком, соединявшим
      второй этаж со спортзалом (что в этот момент героям нашим
      известно не было, поскольку тесный коридор использовался
      только и единственно, как черный ход в лабораторию
      химическую) стоял Алеша Ермаков, немного одуревший от
      запахов и газов, сопровождающих, как это водится обычно,
      процессы бурные соединения неорганических веществ, стоял
      и пальцами перебирал домашние ключи на металлическом
      кольце.
      За дверью, ведущей на второй этаж, слышно было, как
      привычная и бойкая развозит швабра грязь от стыка к стыку
      уже изрядно истертого, ненового линолеума, а вот из-за
      второй (унылой, без нарисованного котелка и очага)
      доносились равномерные и загадочные, сочные, гулкие удары
      предмета, сказать определенно можно было только,
      сделанного из резины ,о дерево, металл и кожу.
      Однако (гордись, возрадуйся наука пополнению) даже
      азарт исследователя, страсть к неизведанному
      естествоиспытателя, не заставили, нет, нет, Алешу Ермакова,
      красу и гордость школы номер три, подобно наставнику,
      известному нам, молодежи и юношества, спину гнуть, колени
      пригибая, к холодному металлу припадать. Был выбран ключ
      на связке голубоватый, длинный, с разновеликими
      проточками, и он с похвальной, редкой, право же,
      отзывчивостью, охотно щелкнул пару раз в замке, внимания
      такого к себе не знавшим, не ведавшим давно, да и не
      чаявшим уже, пожалуй, заслужить.
      Чисто механическое совпадение, гармония ньютонова
      шпенька, бородки и пластинок, работа, строго равная
      произведению силы на путь, а в результате что?, как всегда
      исчезновение детерминизма, насмарку система хитроумная
      Георгия Егоровича Старопанского, саму возможность
      исключавшая не то чтобы контакта, а просто встречи лицом к
      лицу детей к наукам точным, естественным божественную
      склонность проявивших с районной шантрапой, балбесами,
      которых новатор-педагог держать обязан был по прихоти
      нелепой ГОРОНО в одних стенах и под одной, как ни
      печально, крышей.
      За дверью играли в американскую игру,
      тренировались, но не все, не все дубили шершавые подушечки
      пальцев пупырышками апельсиновыми рыжими, прима,
      Валера Додд с подругой-одноклассницей Малютой Ирой
      заодно, валялась на черных матах в укромном уголке,
      кармане, закутке, чуть-чуть филонила, немного шланговала, не
      развивала, нет, свой необыкновенный дар, способность
      удивительную, и некоторую ленность искупавшую и
      нежелание бегать, носиться по площадке, в кольцо с
      отменным хладнокровием (дочь охотника?) пузырь прыгучий
      отправлять из положения практически любого под
      неприятельским щитом.
      Ирка тараторила. Уже в ту пору ее роман с подонком
      Симой, скотиной Швец-Царевым, неимоверной сложностью
      интриги всеобщий интерес питал и требовал, конечно, немало
      слов и знаменательных, и служебных (не говоря уже о воздуха
      игре причудливой и невербализированной) для изложения
      всех, иной раз просто невероятных, перепетий и драм.
      Беседой увлеченные, понятно, не в миг потери