Хорошо ему, ловко устроился, летает самолетами
      Аэрофлота девять месяцев в году, во Львове наберется, над
      Волгой пролетая, отольет, в Тюмени примет, а в
      Комсомольске-на-Амуре все аккуратно, до копейки выложит
      во что-нибудь фаянсовое, белое, вернет, и снова в форме, в
      ажуре, на фиг, давай, давай, по новой разливай. Лафа, ни глаза
      за ним, ни указа ему, ни хвостов у него, ни долгов, эх, кто бы
      Симку сделал врачом футбольной команды первой лиги.
      Да хоть бы и второй.
      Елы-палы, а ведь мог бы, мог бы и не врачом,
      лепилой, костоломом-костоправом, сбоку-припеком,
      бесплатным приложеньем быть. С великим Разуваем рядом на
      острие атаки, в штрафной площадке у ворот гостей, на жухлой
      травке стадиона "Химик", вполне, а что?, он мог бы, Дима
      Швец-Царев, с мячом красивым мастериться.
      - Делай, Сима!
      - Швец, мочи!
      И неизвестно, кто бы тогда кому отстегивал широким
      жестом тачки битые за полцены.
      - На, Митяй, катайся, Разуваев себе шестерку
      новенькую отсосал, - Вадька ему, или он Вадьке.
      Но не вышло. Старуха, крыса, большевичка, все за
      него решила.
      - Василий, - Сима помнит, как за столом воскресным
      она шары свои лупила, отцу с приятностью мешая рюмашку
      водки опрокинуть, - нельзя сдавать рубежей, кто-то должен
      продолжать линию, идти по стопам.
      - И вообще, - чертила ложечкой на скатерти звезду ли
      пятиконечную, серп ли с молотом ( в морщинах вся, как
      деревянный истукан с потрескавшимся рылом),- сомнительное
      достижение позволить каким-то там газетчикам трепать без
      толку наше имя.
      Это она о статье, заметке в "Сибирском
      комсомольце", какой-то фуфел Симу после российского
      турнира надеждой спорта и футбола вдруг вздумал объявить.
      Конечно, сыграли они отлично, ничего не скажешь, первое
      место в подгруппе, второе в финале. Нормально.
      Да только что с того? Когда, как дупель ухмыляясь,
      явился Сима и огорошил Семеныча, отца родного:
      - Все, ухожу, отбегал, - тот не сказал ему ни слова.
      Понял мужик, что не его ума это дело.
      - Ну, заходи, не забывай, - пожал плечами и пацанов
      пошел гонять.
      Проклятая бабка.
      Тогда она еще в бюро сидела, старейшим членом
      была, культурой-мультурой помыкала, старуха в буденовке,
      сама себе и конь, и шашка.
      Что ж, в самом деле, бабушкой оболтусу и негодяю
      Симе Швец-Цареву приходилась не какая-нибудь там контра,
      двурушница, низкопоклонница, перерожденка, нет, нет,
      пламенная, несгибаемая, твердая, как сталь, которую кует,
      кует, и все не может на орало перековать железный
      пролетарий, революционерка.
      А внук, мерзавец, ее подвел. Всю семью опозорил.
      Дядя московский, Антон Романович Швец-Царев - инструктор
      общего отдела из дома, громадой серой сползшего с Ильинки
      на Варварку, хоть и курирует Алтайский край, Бурятскую
      АССР и область Новосибирскую, но кто его не знает, не
      уважает сыночка старшего Елизаветы Васильевны, дядя по
      тете Свете - Вилен, Вилен Андреевич Ковалев, генерал с
      адмиральскими звездами на голубых игрушечных погончиках,
      и на трибуне, и на телеэкране всегда на своем месте - не
      хочешь, а увидишь, ну, и отец Василий, тоже фигура, Василий
      Романович, секретарь крупнейшей в области организации
      передового пролетариата, крестьянства трудового и
      интеллигенции народной.
      Люди, в общем.
      А он, Сима, шестнадцатилетний недоумок, взял и
      пропил комсомольские взносы.
      Да, года три тому назад впервые потребовала
      Елизавета Васильевна отправить подлеца на исправление в
      одно из подчиненных зятю учреждений. Ах, какие бабуля на
      него, красавца зеленоглазого, надежды возлагала после того,
      как бросил Сима свой мяч дурацкий гонять с утра до вечера. И
      товарищи ему в школе доверие оказали, и райком в резерв
      охотно записал, а Дмитрий, Василия сын, Антона племянник.
      ... Невероятно.
      И тем не менее.
      Ээээх! Широта душевная подвела, наклонности
      ухарские, характер компанейский.
      - Мужики! - морозным утром объявил второй день
      безнадежно на мели сидевшим собутыльникам.
      - Ништяк! Вечерним пароходом ожидайте! - сказал и
      укатил на рейсовом, исчез в разрыве белом, прорехе между
      раскинувшими мохнатые, игольчатые лапы стволами леса
      строевого.
      Уехал в десять, а в четыре вернулся в вихре снежном,
      лихо, гаденыш, скот, на тачке, на такси.
      У-у-у-ух! Водяры ящик. Мать чесна!
      Пустил по ветру, сучий потрох, копейку
      идеологическую отряда юных ленинцев полутаротысячного,
      двухмесячную дань со школы номер двадцать шесть, фьюить,
      не в комитет вышестоящий снес, а в "папин мир".
      Короче, до конца каникул недельных обеспечил
      компании своей беспутной, непрерывность гарантировал
      кругооборота жратвы в природе, возвратно-поступательное
      движение салатов зимних, винегретов, каш, щей и зраз - всего
      того, чем потчует обыкновенно хлебосольный "Шахтер
      Южбасса", угощает на отдых съехавшихся к елке школьников
      и школьниц.
      Да, провинился, оступился. Но скандал-то зачем было
      устраивать? Весь мир оповещать? Закланья требовать,
      колесования, лишенья семенных желез? Зачем? Деньги-то все
      равно вернул.
      - Молчи, болван, - отец был краток.
      Как он уговорил, уломал старую грымзу, одному
      только Богу известно. Но обошлось. Лишили тихо-мирно
      Симу права носить значок с головой золотой, а через полгода
      также незаметно, без шума лишнего и помпы малиновый
      вернули.
      Не дали ходу, спустили, в общем, на тормозах,
      замяли.
      И просчитались, напрасно ведьму не послушались, не
      вняли. Особенно хорош, признаться надо, дядя Виля оказался,
      как он веселился, какие пузыри пускал тем летом, мент, на
      даче.
      - Купец, - орал, сверкая самоварными резцами,
      идешь купаться, нет?
      М-да.
      Хотелось бы, конечно, полюбоваться на грубую,
      бугристую, всю в пятнах, точках, как перезревший корнеплод,
      физиономию Вилена Андреевича вот этой уже осенью (одним
      глазком хотя бы), когда в могильном сумраке мерцающих
      унылым лаком стенных панелей кабинета его негромким
      голосом, но внятно и отчетливо проинформировали. Все трое
      из задержанных по делу об ограблении квартиры вожака
      областного комсомола, зятя Степана Кондакова, Игоря
      Цуркана указывают дружно на Швец-Царева Дмитрия
      Васильевича, охотно на себя неблагодарный труд продажи
      краденого взявшего.
      Еще бы.
      Хм. Но удовольствие метаморфозу наблюдать,
      внезапность превращения свиных моргал в собачьи буркалы
      имел, увы, один-единственный на белом свете человек,
      старший следователь управления внутренних дел, майор
      Виталий Россомахин.
      - Так ты знал, что ворованное или не знал? - вопрос
      тяжелый выкатывался, ухал из дядькиной утробы и накрывал
      волной горячей, липкой башку поникшую племянника.
      - Я спрашиваю?
      Сима, Сима, имел свое дело, репутацию, какую
      никакую клиентуру, раз в месяц летал с ветерком, с веселой
      песней в Новосиб, брал партию синек, сдавал, не слишком уж
      заламывая, оптом все в Южке, и горя не знал.
      Зачем ты, бедолага, связался с этой аппаратурой "два
      магнитофона японских двухкассетных "Шарп" и радиола
      "Грюндиг", ФРГ", как в заявлении именовал утраченное
      гражданин Цуркан, что ты наварить на всем на этом
      собирался, зачем обещал в Н-ск свезти и сдать надежным
      людям?
      Эх, если бы вот так, не лая ему в темечко, а под
      рюмочку, стаканчик, да с шуточкой, да с прибауточкой, по
      свойски, признался бы, наверно, Сима дядьке, рассказал бы, а
      может быть, и показал бы, но нет, по-родственному в этот раз
      не получалось и идиот несчастный лишь бормотал угрюмо:
      - Не знал, не ведал, обманули...
      В тот же вечер он, словно Тимур, герой и
      бессребренник, юный друг милиции, с кривой улыбкой
      перекошенным хлебалом, кнопку звонка у свежеокрашенного
      косяка нажал и внес в прихожую огромную картонную
      коробку из-под сигарет без фильтра "Прима".
      - Вот, - сказал, глазами чистыми сияя,- взгляните. Тут
      предлагают купить. Не ваше ли часом?
      Не помогло.
      - Под суд! В тюрьму! - сурово требовала
      хранительница великих традиций, заветов нерушимых,
      зверюга-бабка, председатель областного комитета ветеранов
      войны и труда.
      - В колонию особого режима.
      Уже и следствие закончилось, и имя Симкино ни в
      каких показаниях, ни в материалах не значилось, не
      фигурировало, а комиссарша все лютовала, махала саблей и
      орошала пузырящейся слюной неплодородные пространства
      квартиры сына младшего Василия.
      - Никакой ему пощады. Гниль вырвать с корнем.
      Заразу растоптать в зародыше.
      И опять, и вновь отец его, дубину, спас, вытащил,
      короче, в армию отдал, пристроил в спортроту МВД.
      - Ничего, - за ужином немного принял, подобрел,
      хорошая строка в биографии не помешает.
      Угу.
      Да, видно, без толку. Судьба, похоже, у Симы веселая
      девчонка, подстилка с варенниками-губами, грязнуля в
      короткой юбочке, в чулочках-сеточках, никакого с ней сладу,
      никакой на нее управы.
      Пальчиками мягонькими, теплыми закрыла ему веки и
      дышит в шею.
      - Люся? - угадывает дурачок, - Милка? Ты, Катька,
      что ли?
      Фиг-то там! Братан Вадим.
      Га-га-га! С известием приятным.
      А, впрочем, что за ерунда, какие глупости, собачья
      чушь. У него же, у Симы, алиби есть, ну, да, конечно, и
      свидетели.
      Итак, все. Табличка с неблагодарно съеденным углом
      "Аттракцион закрыт на обед" исчезает, убирается, фигура хоть
      ущербная, но геометрическая, правильная, отваливает,
      пропадает, куда-то вниз уносится с прощальным кувырком (
      на полку?, на пол?) хлоп, и месяц, ясно-солнышко, Житухи
      щербатое мурло всплывает, светится, лоснится, щурится за
      стеклышками будочки служебной. Вздрагивает железный
      остов карусели, бодаются вагончики веселых горок, качели
      звяканьем задорным откликаются. Ток дан, поехали, ура!
      - Люба, - орет в прихожей Сима, под вешалкой ногою
      шаря, рожа со сна еще измятая, одна рука в рукаве, другая
      тычется в подкладку куртки, бьется комсомолка, то в карман
      попадает, то в дыру под ним, - где мои ботинки, Люба, черт
      возьми?
      Ох, не зря, не напрасно он ей сегодня привиделся,
      голубчик, под утро явился черный, весь в щетине, надо лбом
      густая жесткая, на подбородке редкая колючая, а на щеках,
      так, пушок детский, и страшно, и жалко.
      - На, - выносит из ванной еще блестящие от влаги.
      Хрясь, разодрал-таки чухонский шелк по шву до
      пояса.
      - Митя! Неужто так пойдешь? Давай зашью.
      Какой там. Вылетел, выскочил, унесся, и вдруг ...
      звонок. Господи, спаси и сохрани, все к одному, какой знак-то
      нехороший. Вернулся.
      Ключ выронил, потерял, от жестянки своей, в
      папашин тапок фетровый прямиком угодил.
      - Да вот же он.
      Даже в зеркало не глянул, не посмотрел. Захлопнул
      дверь и был таков. Ну, жди беды. Ой-ой-ой.
      Спакуха! Все будет тити-мити.
      Неисправим, неисправим. Положительно,
      определенно.
      Итак, выруливает, урчит мотор, газует Сима, ну, если
      только от двери до двери, от сиденья до кровати пяток,
      десяток километров на своих двоих проделавший за год
      потомок никудышный рода славного. Едет, а ехать-то, проще
      плюнуть, сморкнуться, дольше ждать, пока с неглавной
      Ноградской на основную 50 лет Октября автобусы-гармошки
      выпустят.
      Но прибыл. Свистнул снизу, балконная, горячий
      солнца шар ему в лицо катнув, уходит внутрь дома дверь, и в
      майке, полуголый, в проеме кирпичном возникает живой
      здоровый Юрка Иванов.
      - А, Симка, ну, поднимайся, че стоишь.
      Друзья, корешки, сидят как люди напитком из солода,
      из ячменя отборного желудочно-кишечный услаждают тракт,
      закусывая рыбкой - вся "Правда" в чешуе.
      - Садись. Хлебни малеха. В картишки перекинемся.
      - Какие картишки, лыжи-кран. Тут такая папа-мама.
      - Ну, ну, - качают головами братья, у одного в руках
      подлещик, полбока съедено, а у другого - замученный на
      солнышке рек обитатель пресноводных - башки уж нет.
      - Заявление, говоришь, написала, двустволка, сука.
      - На тебя катит, шалава, тварь.
      - А я же... я же там... да вы-то знаете, блин, мужики... я
      там и близко не был.
      Сухие сыплются ошметки на мятую газету, в стаканах
      оседает, на гранях пытаясь удержаться, пена.
      - Чего уставились, - противная, набухнув вмиг,
      соскальзывает капля крупная, располовинивая Симу струйкой
      от шейного до тазового позвонка.
      - А?
      Кадык Павлухи отсчитывает бульки.
      - Да мы-то что, - из пасти вынимает кусочек нежный
      позвоночного усопшего Юрец, - а мы, хрен его знает, был ты
      там, Сима, или нет.
      - Мы-то сами, - второй кивает, - вчера с утра до вечера
      у бати горбатили на даче.
      Ух.
      И от пивного освободившись кома, так смачно,
      громко перед репой Симы губами делает:
      - Пык-пык.
      Козлы! Вонючки! Это их Сима кормил, поил, товар
      им самый лучший отдавал, считай задаром.
      Паскуды!
      Но, нет, не обагрилось кровью поле брани. Увечий,
      телесных повреждений, влекущих стойкую утрату
      трудоспособности Создатель не допустил, героической 110-й
      не дал разбавить позорную 117-ю.
      Да и Швец-Царев, всем известно, с расстояния в
      полшага заехать точно пьяной бабе и той не может, а братья
      (вонючки, в самом деле) ему за спину длани заведя, то есть
      возможность полную имея красавца расписать по полному
      разряду, разумно (и в этом не откажешь сволочам) не стали
      оставлять на нем свидетельств дружеской беседы.
      - Ну, че? В хайло или по рогу? - глумливо младший
      прыгал перед ревущим, но бессильным из клейких пальцев
      упитанного Иванова-старшего запястья вырвать Симой.
      - Да между ног ему. Кирзач надень батянин, я
      подержу, - не суетиться Юрчик предлагал, легко справляясь с
      тощим футболистом, лягнуть его в надкостницу бессовестно
      пытавшимся.
      Но, повторяю, цел остался Сима, в конце концов всего
      лишь был пинком, ударом голой пятки грамотным за дверь
      отправлен, в подъезд, на волю.
      - Я удавлю вас, говнюки, - как идиот ломился Сима
      обратно, назад, стучал ногами, кулаками в нормальную, еще
      плененными однажды европейцами соструганную и
      навешанную дверь.
      - Перестреляю, как собак.
      Ха, подумать можно.
      Короче, вырвал с мясом, с древесной пылью на
      шурупах, звоночка кнопку, лишил контакта разъемы медные,
      об пол шарахнул дрянь пластмассовую, о шашечки
      копеечного кафеля, заверил грязным полукругом каблука и
      вниз по каменным ступенькам пролетов лестничных, к
      машине двинулся, плюясь и устилая путь общеславянскими
      корнями, то есть словами, от сердца шедшими.
      Хлопает дверца цвета "сафари", проснувшийся
      стартер похмельной дрожью оживляет безумный драндулет,
      поехали.
      Куда?
      Точить ножи, затворы смазывать?
      Ну, нет, мысль эту оставил Сима, точнее, она сама,
      под крики психа, уханье двери, прискорбный полимера писк
      преобразилась, растеклась по дереву, перескочила от братьев к
      Ирке, прошлась от уха к уху колесом, рондат, фляк, сальто с
      переворотом отменно выполнила, в воде зеленой угрюмого
      "оно" на краткое мгновенье скрылась и вынырнула со словом
      "Сыр" в кривых зубах.
      В общем, возможным счел повременить с братишками
      Симак, поставил галочку, загнул по-свински ушком уголок,
      закладку вставил и задвинул ящик. Решил сосредоточиться на
      главном, историк неудавшийся, на Ирке, на Малюте, а
      частности, детали "разъяснить" потом, впоследствии.
      Иначе говоря, внезапно новая открылась перспектива
      Швец-Цареву, и одного знакомого он захотел немедля
      повидать, не то чтобы близкого, но рюмочку случалось
      пропускать за одним столом, однажды дело даже назревало
      общее, какой-то общий намечался интерес, однако, сорвалось
      (но, впрочем. ничьей в том не было вины, так обстоятельства
      сложились), короче, надумал Сима поговорить, потолковать,
      покалякать с Олегом Сыроватко.
      Скуластым малым, с которым в том году его Виталька
      познакомил Коряков в "Томи", в бедламе вечной пьянки.
      - Это Сыр, Сыр, - на ухо начал горячо шептать и к
      столику плечом, бедром, так незаметно стал поддталкивать,
      туда, в уютный закуток, где в сполохах багровых
      пульсирующей басовой струны светился зуб.
      А Сима, хотя к тому моменту практически всю норму
      свою вечернюю уже успел принять, заметил тем не менее,
      едва лишь сел за скатерть белую, и шрама рваную бороздку
      под губой, и маленькую синюю корону, как солнце с лучиками
      детскими, в укромном месте на фаланге среднего с той
      стороны, что безымянным, рабом, шестеркой бессловесной
      прикрыта от взглядов посторонних обыкновенно.
      - Проблемы будут - не стесняйся.
      - Зарезать Ивановых можешь?
      Ну, нет, нет, Господь с вами, это так, глупость,
      мелькнула, конечно, в голове, в запале, в азарте детском и в
      нечто путаное, не вполне еще понятное, но дельное,
      определенно, превратилось.
      - Ээ... короче, баба... елы-палы... без лишней только
      суеты... того... но, чтоб наверняка... без нюансов... не
      посоветуешь?
      Сыр! Вот кто Симе нужен. Он-то знает точно как и
      чем ее прищучить, подкараулив завтра утром у рощи по
      дороге в анатомичку, а может и поможет сам, нет, вряд ли,
      скорее даст кого-то из своих лбов, не важно, факт то, что
      завтра она свою дурацкую бумажку пойдет и заберет.
      На мелкие, мельчайшие, все в тараканчиках
      лишенных смысла букв порвет кусочки и пустит по ветру под
      хохот, гогот, хрюканье и кашель сиплый Симы.
      - А теперь иди сюда!
      Всего-то навсего.
      Но, черт возьми, в полупустой, лишь соусом мучным
      говяжьим пахнущей "Томи" не оказалось Сыра. Сима, винцом
      болгарским балуясь, прождал его до пяти, после чего смотался
      в "Солнечный", там угостился "Айгешатом", но взглядом по
      залу, в котором кухни ароматы в час сей соединялись с
      синевой прогорклой табачных заводей, напрасно шарил Швец
      Царев, вернулся в "Томь", где железы танцующих уже
      работали вовсю, ингредиент последний добавляя тонкой
      струйкой в коктейль миазмов заведения привычный. Не
      появился.
      Каждый день с завидной неизменностью сидел Сыр
      там, в своем углу перед графинчиком с прозрачной
      жидкостью, и в черных его хрусталиках ногами кверху плавал,
      толкался, с ума сходил, сгорал в мерцании полярном
      безумный зал.
      Но сегодня, именно сегодня, тот круглый столик
      маленький табличка "не обслуживается" одна лишь украшала.
      "Южбасс"? Махнул туда. Последняя надежда.
      И в холле, в дверях столкнулся с братом.
      - Значит, не знаешь, как без шума ее заставить забрать
      телегу? - за ухо Симе струйку дыма мутного пустив, с
      ухмылкой скотской, Вадя рассказ балбеса заключил.
      - А ты что, знаешь?
      В ответ, все также гнусно скалясь, брат колечко
      выпустил красивое, полюбовался нестойким бубликом из
      тухлой окиси "ВТ" и тихо, тихо произнес:
      - Пять тысяч, Сима.
      ВЕЧЕР
      Итак, горели фонари, шары, наполненные желтизной,
      сходились где-то там, во мраке межпланетном (должно быть,
      над троллейбусным кольцом), парили, зигзагом, вереницей
      уходя вдоль бесконечного ночной порой Советского
      проспекта в никуда. Под ними по серому с наждачною искрой,
      еще прохладному, весеннему асфальту под взглядами
      мооровских ударников и передовиков, бессменно обреченных
      бдить на стендах пять на три среди еще нетронутой косилкой
      зеленстроевской травы молоденькой газона разделительного,
      по правой строне красивой улицы с домами желто-красными
      брели - угрюмый юноша и длинноногая девица. Оба
      нетрезвые.
      Опять. Впрочем, сегодня Валера Додд вполне, так ей
      самой, во всяком случае, казалось, владела, управляла
      организмом, расслабленным слегка лишь телом, по крайней
      мере, контролировала положение свое в пространстве. И тел
      иных стремительно несущихся на битых "Жигулях" или же,
      чем черт не шутит, на своих двоих, возможными параболами,
      кривыми, огибающими, траекториями интересовалась. То
      есть, известной бдительности не теряла, посматривала,
      ресницы вскидывала, поводила носиком, окрест бросала
      взгляды быстрые, и очень ловко (опыт!) как бы в тени
      держалась кавалера своего.
      Что же касается Ленчика Зухны, а это он шел с Лерой
      параллельным курсом, то приближаясь к ее обласканному
      бризом встречном бедру на ширину ладони теплой, то уходя
      на метр, на два куда-то вправо (считать щербины? выбоины
      гранитного бордюра инспектировать?), маневры девушки
      чрезвычайно усложняя, бедняга трезвый-то с эмоциями не
      справлялся, сладить не умел, а тут такое, сразу, после года
      невезения тотального вообще, и с бабами, их род, в частности,
      да еще в день... в день, который, определенно, не мягким
      женским завершиться должен был, а острым, грубым и
      мужским - кастетом, финкой, АКеэМом.
      Я знаю, ты мне не поверишь,
      Я знаю, ты смеяться станешь,
      Если я скажу, что кайфа
      Большего уже не будет.
      Да, она шла рядом. Это создание в высоких сапогах и
      джинсах голубых, ЭлЭй вумен, Ю гел, та, из-за которой
      только лишь последних пару месяцев, поклясться можно, нет
      нет, а приходил Зухны туда, на Кирова, как-будто в гости, по
      делу, мимоходом, к гнилому Кузнецу. Как медленно,
      неторопливо он двор пересекал, входил в подъезд, у ящика
      "для писем и газет", у Лериной двери стоял, старательно,
      неторопливо сминая, укорачивая папиросы трубочку, курил,
      посматривая вниз с площадки между первым и вторым, и
      наконец зачем-то не ту, еще для маленького Толи на уровне
      плеча (груди, пожалуй) Зуха долговязого прикрученную
      кнопку нажимал.
      Ни разу, ни разу, Боже мой, они не встретились,
      нечаянно, так, как ему хотелось бы, в подъезде, где только
      паучок, готовясь к летнему сезону над бездною качался
      деловито, отчаянный верхолаз.
      И вот сегодня, надо же, в постылом третьем корпусе
      ЮГИ, в забытом всеми, кроме несчастных, обреченных ради
      пометки - "уд" в графе "работа курсовая" чертить бредовые
      узоры шариков и роликов каких-то тошнотворных коробок
      передач, в унылом коридоре, она к нему сама шагнула, как
      невозможное виденье из солнечного конуса возникла,
      приблизилась и, улыбаясь хорошо и просто, спросила:
      - Не скажете где дискоклуб?
      Ну, как же мир устроен идиотски. Из всего
      разнообразия людей на этом шаре, истоптанном и
      унавоженном, в огромном городе, вселившим недавно с
      положенною помпой обитателя полумиллионного в квартиру с
      видом на химкомбинат, девчонка чудная, курносенькая,
      славная, увидеть пожелала не кого-нибудь, а своего соседа со
      второго этажа, Толю Кузнецова, барана, прожившего,
      прокуковавшего над ней пятнадцать лет, и на вопрос приятеля,
      расплющившего пальцев длинных подушечки шершавые о
      подоконник:
      - Скажи, а как ее зовут, не знаешь? - сумевшего всего
      лишь равнодушно пожать плечами.
      "С чего ты взял, что я фигней подобной могу вообще
      интересоваться?"
      Вот так, у него под носом непостижимым образом
      каким-то нечто, еще казалось бы недавно в салазки лайку
      запрягавшее, вдруг превратилось в мечту волшебную,
      сошедшую с обложки удивительной, еще нераспечатанной
      пластинки, а Толя, идиот, и не заметил.
      - Не скажете где дискоклуб?
      - В обмен.
      - На что?
      - На ваше имя.
      Он мог коснуться ее губ, лица... он мог...
      - Валера.
      Итак, ей не пришлось в "уазике", зеленом ящике
      редакционном в училище ремесленное ехать, дабы там снять
      сюжет о том, как завсегдатаи недавние районной комнаты
      милиции, путь исправления избрав, овладевают навыками
      нужными швей-мотористок.
      Не-а.
      - Валерия, - ее начальница приветствовала голосом от
      непрерывной ингаляции, вдыханья неумеренного дыма
      ядовитого незнавшим, чудной, мелодичной середины тембра,
      меж шелестом и писком смешно метавшимся и путавшимся в
      мелких, не прочищавших глотку, увы, совсем, комочках
      кашля.
      - Все отменяется. У них вчера там эта отличница,
      которую подсовывали нам, другую дуру исколола ножницами
      так, что в областной полночи шили-зашивали.
      Да.
      Но ехать надо все равно. Правда, не на машине, ее
      забрал с утра и возвращать не собирался отдел кондовый
      сельской жизни, на автобусе предстояло Лере прокатиться до
      центра. Домой вернуться, можно так сказать.
      - Ты представляешь, - бычком пространство
      протыкала Кира, прикуривала от жалкого, истлевшего и вновь
      дырявила эфир, - они сами позвонили. Прямо сказка какая-то.
      Отличное, сказали, начинание. Мы целиком и полностью за. А
      главное, ну, надо же, как повезло, своевременно, сказали, и
      актуально.
      В общем, похоже, попала в точку Кира Лабутина со
      своей "Студией Диско", а это помимо всего прочего означало
      вот что, Валера Додд, должна была, конечно, неминуемо
      звездой телеэкрана стать, ибо, ее, красулю нашу, предполагала
      Кира Венедиктовна ведущей сделать популярной (ну, кто бы
      сомневался) молодежной передачи.
      Замечательно.
      Не рукой, сующей в кадр микрофон, не голосом,
      испорченным простывшим аппаратом, не ухом-носом,
      мелькнувшим в какое-то мгновенье черной галкой, ей быть
      отныне в центре, в фокусе, под светом плавиться юпитеров,
      свой дивный морщить пятачок, в волненье приводя всю еще
      годную к воспроизводству часть населения промышленного
      края.
      Ух!
      Но прежде, прежде, надо было еще поработать,
      потрудиться, засучить рукава, подоткнуть юбку.
      То есть.
      - Вот, Валера, координаты. Это коллектив горного.
      Клуб "33 и 1/3". Лауреаты областного конкурса, между
      прочим. С их программы нам рекомендовано начать. Поезжай,
      разыщи, побеседуй, и обязательно узнай, когда у них
      ближайший вечер, когда можно приехать посмотреть на них и,
      кстати, заодно спроси, что эти дроби означают.
      - Дроби... ну, это просто скорость вращения
      долгоиграющей пластинки, - старался, лез из кожи в
      конопушках Толя, перед нежданной гостьей суетился, не знал,
      где усадить, чем угостить и как к себе расположить, - тридцать
      три и одна треть оборота в секунду... простите, в минуту,
      конечно же... придете домой, посмотрите, всегда на лейбе
      пишется.
      Ах, ах, ах, кого благодарить за столь счастливое
      светил расположение небесных, благоприятное звезд
      сочетанье и луны? Судьбу ли, свою невиданную
      прозорливость или же лейтенанта Макунько, Толян, право, не
      знал. Но склонен был, все больше укреплялся в мысли, да, что
      это он, лично Кузнец, свою удачу выпестовал, выковал,
      принес, как аист (буревестник?) всем кто ему поверил, за ним
      пошел.
      Короче, глаза Анатолия горели, уши алели, рука то
      крошки мелкие катала в кармане чешских брючек плисовых,
      то теребила значок вишневый на праведной груди, душа его
      плясала, пела, как дура прыгала, вертелась, стучала пятками,
      дышала часто, и Толя даже фигуру гнусную поэта,
      посмевшего не только вновь сюда явиться, но так
      непринужденно угол подпереть спиной, законам
      распостраненья света вопреки не видел, игнорировал, не
      замечал.
      Но, впрочем, негодяй терпенье коллектива
      популярного испытывал недолго, послушал, постоял и тихо
      удалился, вышел.
      Исчез.
      Еще примерно час окучивал девчонку телевизионную