знает, где объект сорвется, но вы-то почему в известность,
      пускай постфактум, но не поставили курирующего? Он что,
      второе дело, параллельное открыл?
      Открыл, завел, увы, и даже двигаясь путем кривым,
      неверным, ложным изначально, однако, вышел, вопреки
      всему, на человека, подстроившего, организовавшего
      незабываемое чудо, явление очей, бельм превращенье
      гипсовых пустых в живой искрой флуоресцентной,
      хулиганской, играющие глазки.
      На Игоря, дружины комсомольской командира, Кима,
      имен, наверное, еще пяток различной звучности имевшего,
      помимо собственного. Но, если Проша - милое христианское,
      он получил зубастой подписи построив частокол под
      обязательством скрывать от окружающих цель своей жизни и
      тайный смысл деяний, помимо своей воли, так сказать, как
      штамп на фотографию чернилами какие были. То множество
      других, степных, шаманских, варварских, буквально
      выпросил, сам заработал, заслужил дурной привычкой
      рассуждать (вес лишний взяв, соотношенье жидкой и твердой
      фракций не рассчитав корректно) о том, куда восходит,
      упрется линия, ветвь древа генеалогического, коль от сучка к
      сучку из млеющего в развитом социализме Южносибирска до
      утопающего в благоухании чучхе Пхеньяна зеленым,
      полужидким, волосатым доползти.
      - И кто ты ему будешь, Ким?
      - Племянником, родным племянником, не веришь, что
      ли?
      Ага, отсюда и нелюбимые им - Родственник, Потомок,
      и то, что нравилось, ласкало слух, лишенное неблагозвучного
      Ченгиза, короткое и уважительное, Хан.
      Так вот, именно ему, Игорю Эдуардовичу и было
      предложено сына приемного Сергея Константиновича
      Шевелева, писателя, правдоискателя, сибирской всемирной
      знаменитости мучителя, болвана и шалопая Вадика дожать. И
      он с заданьем справился отменно.
      Да, уже трижды только за две последние недели,
      вместо того, чтобы французкого интервьюера деньги не
      считая, кликушествовать, бородой шурша о дырочки шумовки
      - трубки телефонной, прославленный творец романов, пьес,
      повестей, рассказов, смирив мужицкую гордыню, свиданья
      добивался со следователем, обыкновенным капитаном
      А...ским. А тот его не принимал, ждал распоряжений и ЦУ,
      был занят, в общем.
      При всем при том, что времена иные знавать
      случалось Шевелеву. Борису Тимофеевичу "уважаемому"
      писал размашистые дарственные на титульных листах. Ну, и
      его не забывал Владыко, товарищ первый секретарь, чему
      свидетельством красивый орден многоугольный "Дружбы
      Народов" к пятидесятилетию прозаика. Собственно, и теперь
      помнил, и операцию санкционировал, одобрил в надежде, что
      удастся возвратить народу его гордость, из цепких лап врагов,
      пока не поздно, вырвать самобытнейший талант.
      Нет, не верил, не верил Б.Т. и все тут, что щелкоперы
      московские и заграничные могли носами длинными и
      острыми изрыть и источить, испортить сердцевину кедра
      сибирского, могучего.
      - Как говорил? Отца замучили, теперь могилу под
      воду хотят запрятать? Блажь. Пьян был? Как обычно. И кто
      ему всю эту шушеру с магнитофонами под коньячок
      приводит? Сын? Пасынок? Ну, ну, вот с ним и разберитесь,
      молодым, да ранним. А Шевелеву дачу надо будет дать у нас в
      поселке за запреткой, пусть там работает у леса, без водки и
      без телефона.
      Итак, приказ есть приказ.
      И Игорь Ким с очередною клавой длинноногой явился
      вдруг без приглашенья на премьеру межвузовского театра
      студии "Антре", спектакль внезапно посетил с названьем
      "Лошадь Пржевальского", где в роли главной блеснул,
      приятно удивил бывший студент ЮГИ, Потомка
      одногруппник, а ныне исполнительского отделения Культуры
      слушатель Вадюха Шевелев.
      - Ну, дал. Ты дал, братишка, поздравляю. А это Настя,
      кстати. Хотела очень с тобою познакомиться.
      Короче, встретились, о времени былом веселом
      поговорили, решили в "Льдину" заглянуть, там после
      "Огненого Шара" "Советского сухого" зацепили пару и
      закатили к настиной подружке Томке на огонек зеленый
      абажура лейпцигского. Ну, то есть, удалась импровизация.
      Ким утречком исподнее нашел, а Шевелю так и пришлось
      отчалить, плоть нежную незагорелую царапая изнанкой
      грубого денима.
      Нехило начали. И кончили отлично, заметим тут же.
      То что казалось будущим далеким, мечтой, ради которой
      стоило из кожи лезть, ломать комедию, волшебник
      Родственник приблизил, махом, за две недели, десять дней
      буквально, сделал явью. Одним движением руки:
      - Да ну, слабо, на это даже у тебя кишка тонка,
      братуха, - вознес паяца и фигляра Вадьку Шевелева к зениту
      сладостному славы, известности всеобщей ореолом озарил. И
      разницы особой, право нет, в каком уж качестве, актера или
      же художника, лишь бы вкусить, отведать, насладиться
      незабываемым моментом.
      Увы, не вышло, слава - да, но безымянность при этом
      была важнейшим правилом игры. И не предупредили, никто
      заранее ни слова не сказал. Ээ-эх. Такое собирался
      итальяшкам рассказать, такое наплести, проездом в Ригу на
      Весненых с кассетой заскочив очередной, но вот не
      получилось. Два симпатичных человека с усами одинаковыми
      подошли на улице и попросили вежливо помочь им завести
      машину.
      - Ноу проблем.
      Свернули за угол, еще один комплект растительности
      командирской навстречу двинулся.
      - Садитесь, Вадим Сергеевич, садитесь, нам по пути.
      А утро солнечное с ветерком. А вечер, вечер дня
      предыдущего - сама любовь и нежность. Весна. Бутылка белой
      и шампанского огнетушитель в холщовой сумке с красно
      белым словом "Познань", но, черт, накладка, вернулись
      предки томкины, к Насте нельзя, у Кима в общежитии - в лом
      всем.
      - Послушай, Игореха, - пришла идея гениальная в
      голову бывшему СТЭМовцу, - а у тебя ключи, наверно, есть от
      Ленинской?
      - Наверно есть.
      - Так что ж мы тут стоим?
      Ага. Терпение, немного выдержки и вот вам
      результат. Не стал Потомок мелочиться, ловить на анекдотах
      Шевеля или записывать тайком (на спрятанный под девичьим
      диваном магнитофон) как дурачок (с немалым мастерством,
      заметим) копирует мычание бумагу доклада прожевать уж
      неспособного четырежды героя. Зачем? Спокойный,
      вдумчивый мичуринец все созреванья стадии неторопливо
      зафиксировал, дождался спелости товарной и чик-чик, срезал.
      Одно движение руки.
      - Да ты и не дотянешься дотуда, морда пьяная.
      - На спор достану? Эй, Настя, разнимай.
      Велели сделать рыжего и Ким его не упустил. Двести
      шестая чистая, "то есть действия, отличающиеся по своему
      содержанию исключительным цинизмом и особой
      дерзостью... - наказываются лишением свободы на срок от
      одного до пяти лет".
      Ха!
      И сам не засветился, через спортклуб привел и той же
      черной лестницей (сначала на четвертый по боковой, там
      коридором до малого спортзала, две двери и вас встречают
      ароматами апрельскими цветущие зады родного института)
      всю гопку, шайку-лейку, вывел.
      Силен.
      Ну, а потом общага, дружину под ружье и на полночи
      шурум-бурум до потолка, чтоб никаких сомнений не
      возникало, а чем же занимался командир отряда
      комсомольско-молодежного в тот злополучный вечер? Чем?
      Чем? Боролся за здоровый быт, конечно.
      А глазки? Зенки как живые получились, с огоньком,
      только не поломойку к месту пригвоздили, не тете Маше с
      тряпкой подмигнули, увы, стал строить бюст голубенькие
      собранью ежегодному отличников и именных стипендиатов.
      Ох, засмущал, защекотал, игрун проклятый.
      Такое совпадение. Да, без шума лишнего было бы
      лучше, но с другой стороны, нет худа без э... м... ну, в общем,
      не любили, приходится сознаться, не любили, товарищи по
      ратному труду старлея Макунько.
      Но, впрочем, все это домыслы, догадки, пища для
      размышленья (жеванья и поплевывания) полковнику
      П..т..икову. Кто виноват, был ли тут умысел или досадный,
      обидный, запаркой и горячкой объяснимый недосмотр? Да,
      это с одной стороны. С другой же, сомненья возникали по
      поводу профессиональной попросту пригодности и
      соответствия высокой должности и званию, такие, вроде бы,
      надежды подававшего т.Макунько. Ну, в самом деле, нужен
      ли, не то чтоб в Управленьи областном, вообще, так сказать, в
      органах, болван, способный полагать, будто бы нечто, навроде
      озаренья или прозренья может случаться, иметь место,
      происходить с кем-либо, когда-либо, без надлежащей санкции
      тех, кто, как говорится, компетентен?
      Ах, опростоволосился, в калошу сел Витюля.
      Спортсмен в плаще с кокеткой. Хорошо еще начальству (и это
      несмотря на всю серьезность служебного расследования) так
      никогда и не откроется вся пропасть мальчишества и
      полоротости офицера в погонах с созвездьем скромным. Так и
      не будет знать никто, что время коротали перед докладом
      А...ский с Бл...овом, прослушивая вновь и вновь очередную
      пленочку, на сей раз запись свежую беседы уполномоченного
      с разжалованным активистом в кабинете ректора ЮГИ.
      Особенно вот это место нравилось:
      - Не помните?
      - Не помню.
      - А если постараться?
      - Я стараюсь.
      - А если поднапрячься?
      - Напрягаюсь.
      Тут старший званием демонстративно мять бумажку
      начинал, а младший весело показывал глазами, мол, не
      хватает, мало.
      Ну, в общем, отпустить пришлось Госстраха, и
      пропуск выписать, и извиниться в тот же вечер. Увы, увы. А
      Кима, Потомка, инкогнито в рядах студенчества, не стали на
      ночь глядя беспокоить. Лишь утром в квартире с видом на
      проспект Октябрьский, необитаемой как-будто, но регулярно
      посещаемой разнообразными субъектами (при абсолютном
      безразличии к сему и участкового, и домоуправления) с
      постели холостяцкой юношу подняли, цивильным не чета,
      настойчивые, унтер-офицерские звонки зеленого, как мина
      полковая аппарата.
      - Можешь идти в общагу досыпать, - не представляясь
      и не здороваясь, поздравил с окончаньем карантина
      самодостаточный и грубый баритон, но, впрочем, тут же
      потеплел и со смешком, вполне приятельским, добавил:
      - А немчура-дружок тебя продал, сдал-таки, сдал фриц
      недобитый.
      Короче, пропустили дискотеку, пропустили оба такое
      мировое мероприятие. А Лера Додд, помощник режиссера,
      ассистент, исполнила служебный долг и потогонного
      тропического ритуала не дожидаясь окончания, собралась под
      там-тамы и кимвалы, во мраке, незаметно, сделать ноги. Уйти,
      свалить, исчезнуть.
      И надо было-то всего - тихонько юркнуть в красный
      уголок, пакетик пластиковый со стола, не зажигая света,
      прихватить, и ходу, ходу.
      Но пас ее не зря, тень не напрасно неподвижную, что
      справа у пульта весь вечер в поле зрения держал жиртрест,
      герой сегодняшнего дня, Громов Толян.
      Валера - только за полиэтилен, замочек щелкнул за
      спиной, свет вспыхнул и снова, второй раз, батюшки, за этот
      идиотский день, поплыло, потекло в улыбке сало.
      Он приближался, он брать любил вот так, и по
      другому просто не умел. А баба? Она, известно, всем дает, так
      чем он хуже, елки-палки.
      - Ты хоть бы выпить притащил, что так-то сразу?
      Выпить? Кричать бессмысленно, все окна
      зарешочены, замок только ключом можно открыть хоть с той,
      хоть с этой стороны...
      - Остался "Херес" наверху, ты будешь?
      - Давай.
      - Один момент, только без глупостей, договорились?
      Щеколда щелкнула. Минута выиграна. А эта парочка
      столов зачем в углу там друг на друге? Разминку проводили?
      Репетировали танцы? Или же просто развернуться было
      негде? Теперь не важно, главное - поставить на попа тяжелый
      верхний... так, так... еще... еще... чуть ближе к подоконнику...
      огонь!
      Эх, только-только члены и кандидаты в члены
      политбюро, работы исключительной издательства "Плакат", в
      полном составе, дружно стали для улучшения обзора и
      конвекции расстегивать партийный шевиот, девка-оторва
      опрокинула, в окно столкнула двухтумбовый и вместе со
      стеклом стальную халтуру, тяп-ляпство из гнутых прутьев
      высадила.
      Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,
      Судьбе не раз шепнем, - на теплый, пыльный суглинок
      мая приземляясь, колени выпрямляя и отряхиваясь:
      - Чао!
      СУББОТА
      часть третья
      ЛЕРА
      Он позвонил в субботу. Валера только-только
      закончила беседу глупую и утомительную со свиньей,
      внезапно объявившимся и алчущим общения немедленного,
      тесного, подонком Симой Швец-Царевым.
      - Ну что, кинозвезда, должок-то будем отдавать?
      прохрюкал, прочавкал претендент очередной на обладанье
      прелестями девичьими.
      - Или ты думала, забуду и прощу? Ась? Плохо слышу,
      повтори-ка? - был жеребец наредкость нагл и по обыкновению
      решителен, Бог знает каким образом, с чего и почему, ей
      отрицательное, красное выведя сальдо.
      Себя же он явно чувствовал в плюсах. Еще бы. Вчера
      за ужином в "Южбассе" под молодецкие коленца
      "Мясоедовской", под коньячок со вкусом неутраченным
      исходного продукта, который шкуркою лимонной и то не
      сразу перешибешь, брат Вадик выдал младшенькому Диме,
      извлек из накладного пижонского кармашка и бросил через
      стол бумажку неказистую, измятую, однако, купленную
      Симой, тем не менее, за деньги настоящие.
      Для ощущенья жизни полноты, помучал чуточку, но
      отдал. Кинул. Бери, сопляк. Скажи, спасибо.
      Конечно, угодил в тарелку с шашлыком, но не
      испортил этим настроение и аппетит единокровного, родного.
      Наоборот, необычайно возбудил, взбодрил и даже окрылил
      наследника традиций героических до степени, потребовавшей
      скорейшей смены общей залы предприятья общепита на узкую
      кабинку мужской уборной заведенья. Там оказавшись,
      впрочем, Сима не стал рвать молнию и пуговки, в зеленых
      бликах малахитовых щербатой плитки он почерком зазнобы
      "мама мыла Машу" насладился, затем движеньем резким
      отделил придаточные неуклюжие от главных безобразных,
      отнял у подлежащих, пусть мерзкие, с ошибками
      чудовищными, но все-таки сказуемые, смешал приставки,
      суффиксы и корни, сложил на край фаянсовый, подошвами
      изгаженный, бумажек мелких стопку, и сжег. Смахнул
      ботинком пепел в вазу неопрятную и утопил в водице рыжей.
      Вот это помнил. Отчетливо и ясно. А далее - ком,
      муть, ерунда зеленая. Пил все со всеми. Размахивая вилкой,
      обещал лишить врача команды первой лиги внешности
      приятной, пытался забодать его чуть теплого, прижать к
      столбу фонарному железным ситом передка тупого
      жигулевского, блевал в окно, с педали газа ногу не снимая, на
      развороченном асфальте у Щетинкиного лога подвеску чудом
      не разнес, но потерял колпак, остановился, подобрал, стал
      надевать, да от усилий непомерных сомкнулись очи, и к
      пыльному, горячему крылу припав, уснул, забылся бедолага.
      Короче, милость Творца в том непостижимая, что
      утро встретил не распотрошенным трупом в морге, а ссадин и
      синяков происхожденья неизвестного в расчет не принимая,
      живым и невредимым, у открывающейся всем страждущим на
      радость ровно в семь, железной шайбы, пивной точки при
      речном вокзале.
      Кровь разогнал, разбавил, охладил парочкой кружек.
      Свел горизонта линию с воображаемой границей неба и земли,
      твердь под ногами ощутил, на кожемитовое плюхнулся, дух
      смачно отрыгнул ячменный и порулил домой. Нажрался
      пирога вчерашнего, распухшего от осетровых нежного филе, и
      завалился в люлю. Баю-бай.
      Спал, до двенадцати подушку обнимал, дышал в
      атлас, лен слюнкой увлажнял. Сон славный вторничный,
      вторженьем смеха вадькиного прерванный столь безобразно,
      счастливо досмотрел в субботу, и пробудился, будто бы и не
      было трех этих гнусных дней, в отменном духа расположении,
      готовый жизнь продолжить с той минуты, когда несчастная
      едва не прервалась.
      А закачалась дивная на волоске в миг сладкий смены
      мягкого и круглого на гладкое, упругое, прохладное. После
      того, как первой, витаминами, солями минеральными богатой
      травушки откушав, попер бычок, расталкивая стадо, прочь, к
      черту, двинулся от опостылевшей пеструхи к маячившей там,
      с краю, гордой, тонконогой, черненькой.
      Му-уууу-ууууу!
      - Что значит, не получится сегодня?
      Дурная Лиска, добраться до сахарных берцовых,
      большой и малой, вознамерившись, щенячьими, но
      остренькими зубками хозяйку заставляла быстро, очень
      быстро соображать.
      - Так у меня же съемка, Сима.
      - В субботу?
      - В том-то и дело, что в субботу. Поедем в "Юность",
      будем там записывать для передачки новой программу
      дискоклуба Горного.
      - Хо, хо, гы-гы! Пойдет. Ништяк. Мы это любим,
      танцы-шманцы. Когда заехать за тобой-то? За час намазаться
      успеешь?
      - Уже в порядке, не волнуйся, за мной послали
      полчаса назад со студии дежурку, вот жду с минуты на
      минуту.
      - Ну, тоже катит. Значит там встречаемся. Начало-то
      во сколько? В шесть? Ну, все, замеряно. Чулочки красненькие
      не забудь надеть.
      Ню-ню-ню-ню.
      Козел. Счастливо наловить тебе впотьмах каких
      захочешь, красных, синих, черных, заштопанных вчера и
      разошедшихся сию минуту в аллюре страстном.
      Похоже кинула, так просто. Еще бы одного неплохо
      так же точно оставить с носом, в луже, на бобах. Или ни в
      коем случае? Перекреститься, что в день, когда Алешка сделал
      дурой, он, кстати так, вонючка, нарисовался, мосье Курбатов,
      можно сказать, руку протянул?
      Нет, подождем, пока что подождем, не станем
      пачкаться, спешить, просто не выйдем в понедельник на
      работу, во вторник тоже не пойдем, приветик, голубой экран,
      терпенье, рано или поздно, отец за ужином ли, за обедом
      скажет сам:
      - Ты, Валя, вот что... Василий завтра трудовую
      принесет, пойдешь...
      Куда теперь? Распространителем билетов в
      Филармонию, учительницей кройки и шитья в Дом Пионеров?
      Какая разница? Он все равно придет, какой бы ни был, чтобы
      ни было, придет, придет, и пусть он будет виноватым, а я
      прощу, прощу и никуда уже не отпущу...
      - Не стыдно? - Валера присела, за холку подняла
      звереныша смешного, лайку Лиску (вчера отец от дядьки
      притащил племянницу трехмесячную попавшей в этом
      феврале под колесо уазовское Белки).
      - А? Не слишком ли здоровый тебе попался заяц для
      первого-то раза? Может быть, лучше пузо почешем для
      начала?
      Одно другому не мешает, похоже, полагала псина.
      Едва лишь ласковые пальцы перестали пух ерошить, малышка
      тотчас же за недоеденную, вкусную лодыжку принялась.
      Ну, в общем, самая игра у них с собакой началась,
      веселье самое, когда на коридорной тумбочке вновь дернулся
      и запросил ботинка в голову, опутанную проводами, телефон.
      И кто же? Сима, неведомым титаном мысли
      надоумленный, с контрольною проверкой? Малюта, куда-то
      забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю:
      - Валерка, забери меня отсюда!
      - Ты где?
      - Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.
      Или же.
      - Анна Витальевна? Алло? Это "Жаворонок"? Алло,
      бухгалтерия?
      Ззззз - телефон. Тик-тик - часы. Ззззз - телефон. Тик
      тик - часы.
      Взять?
      (День-конь? Или день-птица? С отметиною черной
      или белой?)
      - Да.
      И ничего. То есть, сердечной мышцы сокращение без
      расслабления, физически, как близкое удушье, ощущаемое
      напряжение молчанья. Что лопнет первым, перепонка,
      мембрана, жила медная или же губы разомкнуться? О, Боже,
      неужели? Так скоро?
      - Ты?
      - Я.
      Алексей, ее Алеша, вот, знайте, знайте, как это
      происходит, случается, ха-ха, звонит с вокзала:
      - Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?
      - и просит, смеша суровостью внезапно оробевшего балбеса,
      приехать к нему немедленно, сейчас же.
      - А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?
      - Я объясню, я объясню тебе.
      И надо ему должное отдать, он попытался.
      - Понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то что
      вместе быть, жить не дала бы, - Алеша повторял, на гнутой
      спартанской деревянной скамейке пустого зала ожиданья жд
      вокзала сидя:
      - А теперь... она никто, ноль, ее нет.
      - Серьезно?
      - Да, я уезжаю, перевожусь в Запорожье, - его
      чудесные, но темные глазища смотрели не на Леру, от фрески
      оторваться не могли эпохи алюминиевого романтизма во всю
      стену, с расставленными там и сям, серой ракете параллельно,
      головастиками, что карты звездные заправивши в планшеты, в
      раздумьях проводили предстартовые неизменные одиннадцать
      минут.
      Собственно, уже можно считать, перевелся, во всяком
      случае, сдал сессию досрочно и документы во вторник, среду
      ближайшую на Украину отошлет, а там... там не должно быть
      никаких проблем.
      А проблем, препятствий, неожиданностей от судьбы
      не ждал Алеша Ермаков постольку, поскольку несложным
      делом томского студента, там, на днепровских берегах
      заняться обещал не кто-нибудь случайный, посторониий,
      равнодушный, нет, напротив, его собственная теща, доктор
      биологических наук, профессор, проректор ВУЗа уважаемого
      и авторитетного Елена Сергеевна Костырева.
      Впрочем, Валере подробность эту любопытную,
      деталь, нюанс не выложил Алеша тут же, не бухнул, с плеча не
      рубанул, умолк в очередной раз и сидел решительный и
      бледный, двухмерным, плоским покорителям галактик и
      туманностей сродни. А Лера, его чудная девчонка, все
      просчитавшая заранее, все, как казалось ей понявшая,
      простившая уже, лишь улыбалась, "ну же, ну," - любуясь
      нежным и чуть вздрагивавшим золотом. Он волновался, он не
      решался, смешил забавно заострившимся и удлиннившимся
      как-будто носом, и так хотелось миг борьбы его с самим собой
      (начало сдачи, отступления продлить) купаться, фыркать в
      нем, нырять, но жалость и любовь сильнее оказались эгоизма
      победительницы:
      - Ага, а мне, так надо понимать, пока что лучше здесь
      побыть?
      - Тебе... тебе тут лучше оставаться, - померкли
      несравненные, опали.
      - А, вот как.
      - Да, Валера, я женился...но... но, в общем-то, не в
      этом дело.
      "Конечно, конечно же, мой славный дурачок ,"- дочь
      следопыта-скорняка смотрела ласково, неправильно, не так
      как надо, как всегда, короче, -" Ты говори, я слушаю, чего
      держать все это, говори, давай, пока смешно не станет
      самому."
      Ах, Господи, зачем, зачем он клятву, данную стеклу
      вагонному, линялой шторке позавчера, нарушил и позвонил,
      за три часа до отправленья электрички на Тайгу не выдержал,
      набрал ненужный номер в будке телефонной. Хотел быть
      честным, объясниться. С кем? С незнающим унынья сгустком
      задорной плоти? О чем? О чем он говорить хотел с рекою,
      ветром, цветущим лугом? Смысл жизни - смех. Цель, планы
      рожица. Страх, ужас, безысходность - язык в развратных
      розовых сосочках.
      Можно подумать, не отрезал он, не отрубил, две
      майские недели тому назад, десятого гвардейского числа,
      когда в руке ладошку пряча Лены Костыревой, сестренки
      младшей ваятеля и живописца, кивнул распорядительнице
      ЗАГСа, толстухе с замазанными пудрою прыщами:
      - Согласен. Да.
      Он снова погибал, он снова возвратился в канун
      проклятый бесшабашной, шумной ежегодной стрельбы по
      люстрам полупрозрачным пластиком, в пору, когда Елена
      Костырева, к высокому стремящееся существо, однако,
      вынужденное мириться с участью невыносимо пошлой
      студенточки прилежной курса первого, вдрызг разругавшись с
      мамой (весьма практичным орнитологом, специалистом по
      пернатым) на поезд села, и в ночь малороссийскую была
      увезена в великорусском направлении. Прибыв в столицу,
      целый день на Чистых Патриаршии пруды искала, ну, а наутро
      с мокрыми ногами и неопасным першеньем в горле на
      самолете Аэрофлота убыла в богемную Сибирь.
      Таким вот образом, с небес, в нежнейшей дымке
      семицветной керосиновой и в реве зверском все за собою
      выжигающих турбин к нему явился избавитель, без крыльев,
      но в образе голубки кареглазой.
      - Волчонок, - Алеша ей представился с привычным
      фатализмом.
      - О, значит вечера мы будем проводить за долгою
      игрою в бисер, - немедленно откликнулась Елена.
      А он не понял, не понял сразу, не врубился, забаву
      поначалу эту странную не оценил, игру, которая неспешную,
      что теплится от паузы к паузе, беседу предполагает. Стакан
      молдавского, туман во взоре от постепенно тающих
      кристалликов-зрачков, и желтый язычок свечи на каждой
      грани.
      - Так жить нельзя, ты должен убежать, уехать,
      перевестись, ну, в Запорожье то же.
      "Валера, - назавтра будет Алексей строчить, теряя
      поочередно, то лекции холодной нить, то сумасшедшего
      письма идею пылкую, - я уже знаю, почти знаю, как можно все
      исправить, переменить..."
      Он будет, будет, будет, но...но...но...
      Однажды варварский процесс безжалостного
      потрошения и без того совсем уж отощавшего конспекта
      остановится. Очередная выволочка, мозгов воскресная
      прочистка, за что, так, ни за что, за пол невымытый, квартиру
      пыльную по случаю удачного доклада в ученом обществе
      студенческом, лишит внезапно обаяния привычного,
      желанности открытку, такую редкую, такую замечательную
      птичку, не чаще раза в месяц залетающую под букву "Е"
      старинной деревянной полки с ячейками, глухими
      отделениями в холле у вахтера.
      "Ей нипочем, все нипочем... мой милый... мой
      хороший... ля-ля... ля-ля... все чепуха, все чепуха на этом
      свете... и если написать, я погибаю, умираю, Лера, нет больше
      сил моих, ну, что она ответит в конце весны или в начале
      лета?
      Нос выше, хвост трубой, не унывай.
      Твоя... твоя... ну кто? Кто, как ее назвать?
      Болельщица, сидящая на берегу и наблюдающая за его
      борьбой с симпатией, приязнью, любовью, может быть, но
      безучастно, отстраненно, фиксируя лишь только ход событий,
      вот в водорослях запутался, вот тины первый раз хлебнул...
      Расписывайся в протоколе, Лера! Не выплыл твой.
      Ставь точку. Утонул."
      Так думал, думал он, не понимая просто, что
      одинокий человек не должен, не может без опасности
      лишиться головы, у карих, ласковых и нежных, греться.
      Все, шел, шагал, не замечая светофоров и людей. Да,
      именно в апрельский понедельник, в месяц не цветень,
      березозол, когда на неумытом еще дождем асфальте пыль
      мелкая скрипит и серебрится, все вдруг решилось. Разом.
      Угрюмый, мрачный, большеглазый Гарри, он в
      костыревский дом вошел и на вопрос:
      - Алеша, неприятности опять? - картонную коробку
      из-под рафинада квадратным кулаком расплющил, белою
      пудрою усыпав и стол, и пол, и собственные брюки.
      - Она? Что-то случилось с ней? Она... она тебя
      бросила? Скажи? Написала тебе что-то?
      Лишь голову, семь пядей опустил, не отвечая,
      Ермаков.
      И тогда, тогда две длани легкие ему легли на плечи и
      губы мягкие домашние со страстью неожиданной его
      искусанные, беспризорные отчайно стали врачевать.
      Ну, наконец-то костюмированный бал открыл трубач,
      и в маске новой приблизилась Гермина.
      В общем, выиграла, сложился домик, пасьянс почти
      что безнадежный удался, читательнице журнала "Иностранная
      литература". Ура. Сама не ожидала.
      Ну, а мать-то, мама, Елена Сергеевна, как умудрилась
      допустить такой накал страстей, такое пламя, бред, нелепость.
      Так вышло. Два раза в декабре звонила, пытаясь урезонить