реакции.
      - Ой, это алкашей отродье, ублюдков пара всем
      известная, - схватила за руку подругу, - брось, бесполезно с
      ними связываться, пойдем, пойдем, сейчас, мгновенно
      состирнем и выгладим. Ни пятнышка не будет.
      Вот так, благое дело, и то во зло себе способно
      безмозглое созданье обратить. В общем, когда бесшумно, за
      платяным шкафом от зеркала голубенького хоронясь, два чина
      младшего командного состава милиции-заступницы к ней
      сбоку подобрались и руку больно заломили, поставив в позу
      малосовместимую с понятием о гордости и чести девичьей, на
      ней, на глупой, не только золото чужое имелось тут и там, но и
      костюмчик новый финский воропаевский.
      - Закрыла, закрыла, - взвыла за спиной, согласно
      уговору, плану, запричитала, заголосила Маринка, крыса, тля,
      сама каких-то пять минут тому назад устроившая грандиозную
      примерку, - у мамки в комнате закрыла и обокрасть хотела.
      - Ты че, совсем? - шуршало горло скрученной,
      униженной Малюты.
      - Ой, помогите, помогите, - трясла льняными
      кудельками Воропаиха, не реагируя на клокотание и шелест,
      еще бы, ей так по-дружески, доступно эти двое в форме
      объяснили накануне, вчера буквально, что за торговлю
      краденым статья есть в уголовном кодексе двести восьмая, и
      предусматривает в случае, когда в деяньи этом промысел
      возможно усмотреть, срок, детка, от пяти и до семи.
      - Воровка мерзкая, паскуда.
      Короче, получилось. Получилось, скрывать не станем.
      Не зря топтали травку утро целое, березовым дышали
      ароматом рощи два мента, не то посуду собирали, не то
      грибочки на супец.
      Итак, уже к одиннадцати часам имел Андрей
      Дементьев на руках три документа.
      А. Гражданки Воропаевой Марины Викторовны
      заявление о грабеже.
      Б. Протокол допроса задержанной с поличным на
      месте преступления Малюты Ирины Афанасьевны, студентки
      курса первого мединститута.
      и
      В. Бумагу, которая свидетельствовала, безусловно,
      сомненья, мучавшие девушку последние два дня,
      галлюцинации, виденья, бред, оставили ее, хвала Создателю,
      сон разума несчастного (без лишней суеты, поездок, встреч и
      неизбежных возлияний) вдруг разрешился абсолютной
      ясностью, внезапным осознанием содеянного, глубоким
      сожалением и искренним раскаянием.
      То есть, пусть снова под диктовку, но рукой тверезой
      на сей-то раз Малюта Ира изложила, сиреневой приятной
      пастой мотивы, побудившие ее оговорить, оклеветать солдата
      срочной службы Диму Швец-Царева.
      "... из чувства мести, ревности и с тайным намереньем
      шантажировать в дальнейшем его и членов семьи указанного
      молодого человека, для получения денежного выкупа..."
      Да-с, ловко. Ну, а то, что девушка в теченье вечера
      ему четырежды пыталась съездить по мусалу, значенья, в
      общем, не имеет. Ведь не попала же, шалава.
      ЖАНИС
      А в это самое время свадьба пела и плясала всего
      навсего в двухстах пятидесяти километрах к западу. По
      Красному проспекту города Новосибирска, по главной,
      расцветавшей, зеленевшей артерии его, законам физиологии
      нормальной вопреки плыли веселые и шумные отбросы
      общества, участники вокально-инструментального ансамбля
      популярного "Алые", ну, безусловно, "Паруса". Передовой
      отряд эстрады молодежной изрядно укрепленный
      поклонницами из числа аборигенов, горланя, па выделывая
      несусветные, на полквартала растянувшись, все ж
      продвигался, тем не менее, к заветной цели, гостинице на
      берегу реки великой "Обь".
      Тон в авангарде задавал блондин наружности
      разгульной, но приятной, двух барышень за шейки с
      нежностью придерживая (беленькая справа, черненькая
      слева), он хрипом удалым вечерний воздух волновал,
      подмигивать при этом успевая и той, что семенила, и той, что
      шла вприпрыжку:
      - Всевышний, купи мне
      Газ двадцать четыре,
      Все на колесах,
      А я пилю пехом.
      - И ножки, - подхватывал сзади еще один, лохматый,
      живописный, отставший малость с дамой, пусть одной, но
      боевой наредкость, умудрившейся уж две из трех возможных
      молний кавалеру расстегнуть:
      - И ножки устали, и нет больше сил,
      Я жду в эту среду
      Большой черный "Зил".
      Гуляли добры молодцы, гудели, напитки по усам
      текли. Кричали:
      - Горько, - по случаю, не больше и не меньше,
      бракосочетания руководителя прославленного коллектива,
      композитора и пианиста, заряд несущего бодрящий оптимизма
      социального и в жизни, и на сцене, Самылина Володи. Да,
      правильно, красавца белокурого с физиономией не первой
      свежести.
      Буквально в день отлета, за пару часиков всего лишь
      до первой дозы, полфлакона этого турне сибирско
      дальневосточного Владимир распростился с жизнью
      холостой, то есть вступил в законный брак с буфетчицей из
      клуба Трубного завода, смешной малышкой (имевшей, тем не
      менее, необычайно развитые выпуклости млекопитающего
      теплокровного), что незаметно за последние полгода,
      колбаской укрепляя силы музыкантов между репетициями,
      сменили джинсики сорокчетвертого, на юбочку сорокшестого,
      ее на платьице сорок восьмого, а к лету (о-го-го) уже
      строчился сарафан совсем невероятного размера.
      Короче, записались, поцеловались, обнялись и
      полетели - Анюта к маме, простынки на пеленки рвать, а Вова
      гастролировать, медовый месяц, как никак.
      Ля-ля-ля-аа! Ля-ля-ля-аа!
      На славу отдыхал народ. Два гитариста, басист с
      косицей, барабанщик в кепке, саксофонист, трубач, три
      вокалиста и прочий персонал, включая двух рабочих сцены
      Аркашу Выхина и Ленчика Зухны.
      Жив! В пьяной драке нож хулигана жизнь юную не
      оборвал после того, как краля подлая хмельная над чувствами
      поэта надругалась, ему в лицо швырнув куплетик гнусный.
      Но, впрочем, кровь все же пролилась. Глаза залила
      теплая водителя второго таксопарка города Южносибирска.
      Не понял широколобый,с кем жизнь свела.
      - Заправишь? - спросил его, сидевшего, курившего, о
      чем-то говорившего с таким же чебуреками затаренным
      козлом, нелепый псих с трясущимися синими губищами:
      - А шел бы ты... - ответил коротко, не поворачивая
      чана, шеф.
      - Вот деньги, - пытался Леня в приоткрытое окошко
      сунуть последнюю несвежую купюру.
      - Не понял? На хер, парень, на хер...
      И тут соединилось все, и день, и жизнь, и мелкие
      обиды, и большие, и воздух - божественный ночной эфир
      сменил внезапно состоянье агрегатное, стал жидким, липким,
      едким, вязким и, задыхаясь, Зух согнулся у облупившегося
      булочной угла, поднял бесхозный, от дома отвалившийся
      обломок кирпича и с ловкостью необычайной для художника,
      мечтателя, идеалиста, пустил кусок шершавого в синь
      лобовую бурчавшей мирно "Волги".
      Хрясь! Шварк!
      - Ублюдок! Ты ж убил, подонок, человека.
      - Поймаю! Все равно поймаю! Стой!
      Попробуй. Двор, площадка детская, щель между
      гаражами и будкой трансформаторной, скрип гравия,
      скамейки, вросшие в песок, вонючая и длинная (исписанные
      стены) подворотня овощного, проспект Советский - поперек,
      склад тары ломаной мясного и мусорные баки "Жаворонка",
      вновь гаражи, ограда школьной спортплощадки, кустов
      колючих хруст, дерьмо собачье, крышки погребов, сруб,
      государством охраняемый, опять свет - улица, бульвар Героя
      Революции, стрелою в тень общежития "Азота", дыра в
      железных прутьях яслей "Восход", сырой суглинок вдоль
      свежевырытой траншеи, карагачей полночный шорох - все.
      Дом, подъезд, этаж четвертый, дверь с цифрой 36, едва
      рябящей под всех цветов бессчетными слоями краски.
      Зухны дышал. Он втягивал в себя весь кислород из
      кухни, ванной, из-под двери соседской, из темноты отцовской
      комнаты незапертой, весь-весь до капельки вбирал последней
      и, выпустив, молекулам истерзанным в прихожей даже
      разбежаться не давал, вновь втягивал, открытым ртом хватал,
      хватал...
      И вдруг остановился, замер, рука по стенке чиркнула
      и сполз на пыльный половичок...
      Ш-шшшшш.
      Но, нет, не умер, не умер, пороком врожденным
      сердца от армии избавленный искатель истины и правды.
      Через полчаса уже стоял у изголовья спящего в носках и
      брюках на кровати неразобранной отца и выворачивал
      карманы родительского пиджачка. Семнадцать рубчиков с
      копейками (улов довольно скромный) - все, что осталось от
      вчерашнего аванса. Своя десятка, немного серебра
      тридцатник, в общем.
      Пошел к себе. Взял сумку польскую потертую с
      ремнем через плечо, а положить в нутро клеенчатое нечего.
      Две пленки, прошлогодняя готовая, и новая (вторая копия),
      вокал пока что не записан. Гитара у Димона, распятие продал.
      Да, продал, вспомнил, единственное нищего жилища
      украшенье. Подарок урки.
      - Держи, мля, тезка. Тебе. Молиться станешь
      вспомни обо мне.
      А Леня и не собирался, и не умел. Просто держал на
      самом видном месте, между кроватью и столом, войдешь и
      первое, что видишь, крест, на зло их комсомольским флагам,
      грамотам, значкам. Просто пусть знают, я не ваш.
      Да, продал. Продал, но не отдал. И не отдаст.
      На, выкуси, приятель. Ищи-свищи.
      Еще он взял на кухне полбуханки хлеба и пару
      луковиц соседских (в мешке их много - не заметят). Записок
      не писал и не присаживался на дорожку, дверь щелкнула и
      радужным пульсирующим нимбом в подъезде лампа встретила
      сороковаттная.
      А на улице все повторилось. Игла пронзила, прошила
      почку, легкое, стальная беспощадная, и носик высунула у
      ключицы. И чем дышал Зух целый час? Как насекомое,
      наверно, пупырышками, бугорками, порами, к скамейке
      пригвозженный под желтыми плафонами, шарами
      сливочными Советского проспекта.
      Ау, братва! Вон он, сечешь, у клуба, там, разлегся,
      развалился на левой, сука, видишь? Ату, его! Мочи ботинками
      - рант пластиковый, ключами гаечными - зуб железный,
      белобилетника, косящего, шлангующего. Получи!
      Никто не тронул. Милиция проехала разок, но
      озабоченная чем-то совсем другим, не тормознула даже. А
      огоньки зеленые шныряли по хлебному проспекту Ленина,
      похоже. Не посылали граждан, жаждущих забыться, а спрос
      насущный удовлетворяли, и между делом, между прочим,
      ловили диспетчера ночного ды-ды-ды, докладывавшего
      сколько понадобилось швов, чтобы стянуть в рубец багровый
      раскроенную камнем шкуру.
      - Да как он выглядел, скажи хоть?
      - Ох, не запомнил Шура, высокий, говорит, и волос
      длинный.
      - Ну их полгорода таких.
      В конце-концов поднялся и пошел, доплелся,
      дотащился до голубого на заре автовокзала. В пять тридцать,
      раньше всех, машина уходила в Энск, на ней, закрыв глаза, и
      ноги подогнув, словно счастливый, не ведающий горя
      эмбрион, Зух и уехал.
      И словно вырвался, два приступа за вечер, таких, что
      раз в три года только до сих пор напоминали, торопись, твой
      век недолог, а путь длинен, иди, иди, иди, это
      предупреждение, последнее, но ясное, беги. И убежал, ноги
      унес, спас душу и бренное вместилище ее, четыре с лишним
      часа летел над гладью, битумом политой, словно обрел
      счастливо и заслуженно ту линию, потерянную в океане на
      пути от берега до берега Великого, подхватил и снова вел на
      Запад, снова вел, пространство рассекая, вспарывая, и музыке
      внимал, что заполняла пустоту. Соединяя несоединимое, два
      голоса стелились за спиной - Бобби МакГи и Мегги МакГилл,
      слов только, как ни старался, и этой песни не расслышал.
      И все. Четыре часика всего лишь чистоты и ясности
      во чреве автобуса, в позе плода. Но, не дано было родиться
      снова, распалась нить, затихла песня давным-давно, давным
      давно, ну, а судьба жестока к живущим грезами, ее железной
      воле вопреки.
      - Зух! Леня! - сомнамбулу по Красному проспекту
      кочумавшую окликнул кто-то, лег тенью, путь загородил и
      ящик пива, динь-динь-динь, поставил под ноги.
      - Аркаша... - разъехался, распался слабый кокон, и
      шнобель Ленин явился на посмешище, открылся белу свету.
      - Вот встреча! Надо же... - пред беглецом с поклажей
      легкой стоял Аркадий Выхин в куртке тертой, таких же дудках
      и тенниске с цветочком лилии - три лепестка. Аркаша-лабух,
      распущенной всем в назиданье группы школьной, уехавший
      после десятого к отцу в Москву.
      - А? Я? Нет.. так... проездом... а ты?
      - Вот с ними, с дядькой разъезжаю, - кивнул Аркадий
      головой. Зух бросил взгляд в указанную сторону и вычленил
      из кутерьмы весенней безошибочно автобус быстроходный,
      сработанный на берегах Дуная (но не на совесть, как
      выяснится вскоре, увы и ах). "Икарус", но не красно-белый
      межгортрансовский, а сине-голубой БММТ "Спутник" на сей
      раз. Нахальный люд в одеждах праздничных, кучкуясь у двери
      открытой, напиток пузырящийся вливал в гогочущие глотки.
      - "Алые Паруса".
      - Играешь с ними?
      - Нет, аппарат ворочаю, отец пристроил...
      Тут бы расстаться:
      - Ну, давай, - отплыть, отчалить, окунуться снова в
      души таинственной глубины, чтоб среди водорослей и рыб
      понять течений, сумрака и света деликатную природу и
      смыслом преисполнившись, явиться, вынырнуть спокойным,
      цельным, неприступным.
      Я утром проснулся
      И понял, что умер,
      Что нет меня больше
      И мне хорошо.
      Не вышло... А, может быть, кто знает, как раз и
      получилось, и Проведение тут вмешалось, чтоб он не
      потерялся на дороге, ведущий в никуда, не обнаружил пустоту
      и впереди, и сзади, а навсегда остался здесь с надеждой
      чудной, верой в существование мечты.
      Так или иначе, четыре с небольшим часа было
      отпущено ему.
      - Никак, увидел земляка? - племяннику Владимир
      подмигнул, лишая на ходу гигиенического целофана
      "Столичных" пачку.
      - Дядя Володя, это... ну, помните... я пленку вам
      крутил... вы еще говорили, кое-что взять можно было бы...
      попробовать. Ну, помните. Она Мосфильм?
      - А, ну, ну, ну... я партизан, я шпион...
      Итак, первая бутылка напитка слабогазированного
      была опростана прямо на месте, благо у ног услужливо и
      терпеливо конца беседы дожидался ящик из голубого
      пластика.
      А следующая уже в автобусе.
      "Кавказ" рванули после того, как заявление Зух
      написал зелеными чернилами на беленьком листочке из
      блокнота администратора "прошу принять меня..."
      - Давай, счас месячишко покантуешься рабочим, а
      дальше видно будет.
      К вечернему концерту уже такие смеси сердце Лени
      омывали, что в грим-уборной он гитару взял чужую и запел, и
      странным образом сей перфоманс подействовал на банду,
      слаженно и без забот привыкшую шагать от первого аккорда к
      третьему, оп, кругом марш:
      Дружба - огромный материк,
      Там молодость обрел старик
      И к юноше там вновь и вновь
      Приходит чистая любовь.
      Вообразите. Один заставил палочками буковыми
      жить, волноваться крышку черную от ящика дорожного,
      другой сестрицы басовые толстые светиться, вздрагивать и
      замирать, а третий поддакнул, подтянул, дыханьем обогрев
      стальные лепестки губной гармошки:
      Я утром проснулся,
      Я утром проснулся,
      Я утром проснулся
      И понял, что умер.
      И Леню хлопали и по плечам, и по спине, и кто-то
      волосы ему взъерошил, а после трубач схохмил удачно, и снял
      несвойственный и даже вредный коллективу чересчур
      серьезный стеб. Короче, потянулись со смешками за кулисы.
      - Пора, народ, - в общем, никто не видел и не слышал,
      как колобком пытался выкатиться, выпрыгнуть в стульчак
      немытый плюхнуться желудок, да горло рваное мешало.
      Пам! Пу-бу-бу, пу-бу-бу, пу-бу-бу! Па! Та-та!
      И отключился. Вернее, себя запомнил у изъеденного
      серебра общественного зеркала, над головой малиновый
      излом уж электричество не силится до желтизны
      шестидесятисвечовой раззадорить, раскалить, а на лице, на
      коже застыли капельки воды, не смачивая серую, по голубой
      не расстекаясь.
      И нет меня больше,
      И нет меня больше,
      И нет меня больше,
      И мне хорошо.
      А ночью снова жрал, давился, а заглотив, плевал
      угрюмо, цедил слюну паучью и слушал лажовщиков,
      старавшихся известным и безотказным способом избавиться
      от странных и ненужных чувств, которые он, Леня, своим ад
      либитумом предконцерным навеял невзначай. Ну, то есть с
      удалью, кою не занимать, похабству предавались
      сентиментальному. Полузабытые мелодии безумной юности
      своей насиловали грубо, скопом, свистя и улюлюкая, словами
      повседневными, тупыми, пошлыми.
      Мы идем, блин, шагаем в коммунизм,
      Задом наперед, иеллоу субмарин.
      Днем, когда у стойки с гвоздями медными тоскливые
      и тягостные сумерки пивком прохладным разогнал, томившее
      и мучавшее полночи и полутра нечто неосознанное внезапно
      понятным, ясным побужденьем оказалось.
      Уйти! На что ты соблазнился, дурень? На что свой
      шанс, свой зов сменял? Уйти! Уйти от них, уйти от всех.
      Сегодня... Обязательно!
      Продолжить путь. Мелодию движения опять
      поймать... Еще немного выпить, съесть, что это? желе из
      клюквы, стрельнуть десятку и привет. Ту-тууу!
      Всевышний, купи мне
      Крутую педаль.
      Шумел камыш, деревья гнулись, шалман катил по
      Красному проспекту, и пелось, и плясалось, Боже мой, как
      никогда, ах, может быть неплохо, что рвутся у автобусов
      ремни какие-то резиновые, быть может в этом есть какой-то
      смысл.
      У всех аппарат есть,
      А я на бобах,
      Пока в сердце джаз, а в душе рок'н'ролл,
      Пошли мне за верность новый Ле Пол.
      - Лень! Ну, че ты там отстал? - Аркаша обернулся.
      План забирал, прикалывала кочубеевка, тень школьного
      товарища куда-то утекала, рассыпалась бисером и капельками
      ртути впитывалась в рябой ночной асфальт.
      - Да дай же ты отлить спокойно человеку, - обнял и за
      собой увлек Вадим Шипицын, клавишник с брюшком, - вишь
      мучается полчаса уже, бедняга, угол ищет, закоулок. Догонит.
      Фиг вам! Фиг вам! Вот только бы немного воздуха,
      совсем чуть-чуть... железо, отпусти, три раза за два дня, ведь
      это ж десять лет моих, зачем же сразу, несправедливо так...
      обидно... шик-шик-шик... немного, горсть всего лишь дай в
      ладошку наскрести внезапно заиндевевшей ночной мути,
      вдохнуть разок... Свет, больше ничего, небесный,
      ослепительный... И в мягкую землицу лбом вмял Зух мелкую
      траву, и сумку судорожно к животу прижал.
      Патрульные, найдя его под утро с распятием,
      приклеенным к пупу, беззлобно ухмыляясь, посочувствовали:
      - Что, не помог?
      - Смотри, вроде бы тощий, а тяжелый.
      Володя же Самылин не стеснялся. Он, предварительно
      у дам (у левой и у правой) прощенья попросив, извлек свирель
      из закромов вельветовых и стал, под визг девиц, и хлопать
      успевавших, и разбирать вслух буквы непривычные, писать
      парной струей на пыльном тротуаре.
      - Жа... нис..
      Ой, мама!
      - Жоп... лин...
      ВЕЧЕР
      Что ж, дискотека удалась.
      Кузнец сиял, светился и даже пах шампунем
      "Яблоневый цвет" и туалетною водой "О'Жен". Ему пожала
      руку дама телевизионная.
      - Не ожидала, скажу вам честно, такого
      профессионализма не ожидала, ну, хоть сейчас записывай,
      фантастика, а девушка, помощник-ассистент, соседка, даже
      осталась на второе отделение.
      Осталась полномочным представителем Фортуны,
      удачи, дома разумных, деловитых граждан посещающей не в
      расслабляющем как разум, так и чувства, костюме
      неприличного фасона, а в строгом синем с пуговками
      медными, зовущем к собранности, самоограниченности и
      самоусовершенствованию.
      - Будь готов!
      - Всегда пожалуйста!
      Осталась. Украсила танцульки Валера Додд.
      Во-первых, Кира попросила, а, во-вторых, идти
      девице, в общем, оказалось некуда. Спешить, бежать и даже
      ехать.
      - Об этом вся Культура говорит.
      - Давно?
      - Да, уж недели две, наверное.
      Конечно, можно было бы и в "Льдинку" закатиться и
      весело отпраздновать событье историческое. Раз вся Культура
      ее замуж выдает, грех не отметить это дело. Девичник
      полагается невесте, ну, а затем мальчишник, дабы
      впоследствии не горевать о том, что упустила вот, когда
      могла. Но на винте пройти по залу и на колени плюхнуться,
      пусть рот разинет Иванов какой-нибудь, не поздно никогда.
      Лишь бы напитки по фужерам разливали и без, и с
      пузырьками.
      Но если... Хотя, какие могут быть сомненья...
      - И что же?
      - Ничего, он женится, а мать на скорой в областную
      увезли.
      Тогда есть вариант другой. Пусть не на первом, на
      втором, на третьем, не завтра, ну, так послезавтра все же
      автобусе за три с полтиной туда уехать и взять. Взять
      напоследок эти глазища синие, ресницы золотистые, ну, а
      оставшееся, ради Бога, берите, пользуйтесь, я ведь не жадная.
      - Привет, Алешка! Не горюй!
      Или вообще не надо ничего, ведь понимала, разве нет,
      еще тогда, когда обветренные губы милого царапали лицо под
      фонарями ледяными, это конец. И продолженья ждать не надо.
      А дивные слова, объятья, руки? Были, и все. Приятное
      воспоминание, не больше.
      А если чувствам вопреки во что-то верила, надеялась
      и снам значенье придавала, приметы собирала глупые, так ха
      ха-ха. Чудес на свете не бывает. Есть, ты же сдавать ходила
      биологию, ты вспомни, гады. Подонки просто и гнусные
      подонки.
      - Вы знаете, Валера, я, когда утром в девять заезжала
      на студию с Курбатовым, да-да, имела для вас немаловажный
      разговор, - докладывала Кира, в кисельных сумерках дворами
      неопрятными весенними, вдоль гаражей, песочниц и заборов
      путь держа, к общагам приближаясь горного.
      Ах, сердце застучало, заволновалось неразумное.
      Неужто?
      - Он приглашенье показал мне на ленинградский
      семинар редакторов и режиссеров программ для молодежи.
      И только-то? Не всей заначкой поделился, Кира
      Венедиктовна, и мне оставил кое-что, дрянь сальная и потная.
      - Неделя с третьего июня в Петергофе. Ну я, конечно,
      отказалась, кому и как Андрея я сейчас оставлю? А он тогда
      сказал, что вас пошлет и сам, возможно, совместит приятное с
      полезным.
      - Так и сказал?
      - Ну, да.
      Ублюдки хитрые и очень хитрые, не знающие только,
      как же лучше, так сразу проглотить или сначала удавить для
      верности. Идут, шагают стройными рядами, а между ними
      мелькнет вдруг, попадется смешной лопух с ресницами
      длиннющими наивными, как лучики у солнца детского. А
      жизнь? Не в том ли ее дурацкий смысл, чтобы козлов,
      мерзавцев и скотов дурачить каждый день, обманывать и
      изводить, а этих вот, смешных кулем, доверчивых, нелепых
      простаков прощать. Смотреть, смотреть в глаза повинные и за
      шершавый нос, ам, укусить.
      - Валерка, больно. Ты совсем с ума сошла?
      - Ага.
      Такое утешенье сумасбродное, полушальное,
      полублаженное, принес ей вечер, чему способствовал, похоже,
      бокал шампанского, "ну, за удачу", что был осушен под
      строгими пиджачными бортами членов политбюро ЦК,
      взиравших пусть сурово, но покровительственно, по-отечески,
      на всю эту антрактную возню, устроенную дискотечниками в
      специально отданном сегодня им для совещаний,
      переодеваний и закулисной суеты общажном красном уголке.
      И огоньки, конечно, огоньки, гипнотизировавшие, жучки
      тропические, самоеды сбесившиеся, спятившие окончательно
      от ритма экваториальной церемонии заглатывания зеленым
      желтого, а желтым красного.
      - Вас можно пригласить?
      - Меня? Я на работе не танцую.
      - А после?
      - После будет видно, - и улыбнулась, значит можно
      клинья еще позабивать. Сложиться может. Может, может,
      может. Срастись, как все сегодня, словно по заказу, у Толи
      Громова. В отсутствии Потомка и Госстраха из принеси-подай
      произведенного вдруг махом (с пренебреженьем полным к
      канители сложной слияния и рассыпанья звезд на множащихся
      линиях просветов) в распорядители, парадоустроители,
      дворецкие с правами комиссаров ВЧК. По залу центнер
      розовый перемещая, он успевал и тут слюной побрызгать, и
      там белков эмалью поиграть, здесь чью-то маму приласкать,
      там папиросы изжевать мундштук картонный. В общем,
      моментом пользовался, был жаден, груб, и сзади заходил, и
      спереди, спешил, словно предчувствовал, недолго будет
      барабанить тапер по клавишам, а повторенья можно и не
      дождаться вовсе.
      И в самом деле, интуиция широкогузого двуногого,
      присущая животным способность брюхом ощущать,
      воспринимать и делать выводы, не подвела Толяна Громова.
      Удача сунет ему кукиш в пятак уже сегодня. Изгадит, смажет
      концовку праздника внеплановый ущерб имуществу
      казенному. Госстрах вернется, притопает к разбору самому
      полетов и учинит ему допрос, как главному виновнику, козлу,
      не в свои сани севшему:
      - Я тебя выведу, мешок, на воду чистую, ты мне все
      скажешь, - будет дышать в моргающие плошки Ваня парами
      неразбавленного, пугая так:
      - Ты, сука, знаешь, для примера, где я был сейчас?
      Тебе сказать, блин, кто мне руку пожимал?
      Потомок, Игорь Ким, не пара, нет, расхристанному
      Заксу, под вечер завтра явится беззвучно, тихо, мирно войдет,
      кивнет тому, другому, как человек за сайкой выбегавший в
      ботиночках на босу ногу, своим ключом дверь ванькину
      тристадвадцатую откроет, с кровати сдернет по-хозяйски
      бухого, красноглазого Госстраха, даст устояться, укрепиться
      чурбану, ну, а затем ногой залепит в пах бедняге, а кулаком
      холодным отверзнет хляби носовые.
      Такие вот причуды вещества астрального.
      Просыпалось, Бог знает от чего, на голову ничтожнейшего
      толстяка, раз - эполетов распушились бороды, оп
      аксельбантов заплелись усы, чу - золотом оброс околыш.
      Красота. А у старлея невезучего т. Макунько последние
      пятиконечные чуть было с плеч не сдуло, малюсенькие,
      махонькие, и те едва не сжались до черных меточек сиротских
      от инструмента грубого сапожного.
      Увы, попутал бес сотрудников отдела номер ...ять из
      Управленья областного. Один, Виктор-железный-Макунько,
      ладони возложив на копчик, прямой и строгий, прохаживался,
      наблюдая, как жаркими словами чистосердечного признания
      бумажку делает бесценной, склонившийся над приставным
      столом Ванюша Закс. А два других А...ский и Бл...ов,
      буквально двери в двери, наискосок по коридору, нельзя, нет,
      невозможно было услышать через панели деревянные и
      кладку многослойную шуршанье шарика, и уж подавно, в
      отсутствии мельчайшей щелки, дырки, трещинки победный
      запах "Шипра" уловить, и тем не менее, однако, сидели друг
      напротив друга и ухмылялись, отвратительно, не по
      товарищески, гадко.
      Их вызвал первыми к себе с докладом полковник
      П..т..иков. Виктора же Макунько последним. Всего лишь
      неделек парочку, другую, отсутствовал, на водах находился
      невидимого фронта и тыла генерал, спецрейсом возвратился,
      на службу с поля летного приехал, и надо же, такой на
      вверенном ему участке детский сад нашел, такое лето
      пионерское в разгаре, что хоть сейчас всю троицу под
      трибунал.
      То есть, конечно, вина А...скова и Бл...ова при всех
      неоспоримых достиженьях очевидна, непростительна, но
      глупость и, главное, ретивость молодого Макунько просто уму
      непостижима.
      Да, Прохор сделал свое дело. Тот, на кого надежды
      возлагались, не подвел, то есть подвел... вернее... в общем...
      - Ну, тут заранее соломку не подстелишь, никто не