Науманн смотрел на нее: каждая черточка ее лица была так же хороша, как ее слова и ее тон, отличавшиеся абсолютной искренностью. Молодой дипломат точно знал, что ответить: дело не в том, что он невзлюбил мадемуазель Солини, просто он не уверен, что ему рады в этом доме.
      - Но она же пригласила вас на сегодняшний обед! - воскликнула Виви. Вы совершенно не правы, месье Науманн. Признайте это, и я прощу вас.
      В этот момент к ним подошел Жюль Шаво. Группа в другом конце комнаты распалась; граф и графиня Потаччи собирались уходить. Генерал Нирзанн удалился получасом ранее, заявив, что ему настоятельно необходимо быть во дворце.
      На прощание он с чувством пожал руку Алине, называл ее "дорогая кузина" и послал последний уничтожающий взгляд Жюлю Шаво.
      Отъезд графа и графини был воспринят остальными как сигнал к тому, что вечер закончен. Лицо мадемуазель Солини, когда она прощалась с гостями, светилось торжеством, с некоторым оттенком вызова в тот момент, когда она отвечала на поклон Науманна. Стеттон и Науманн ушли вместе, чтобы прогуляться до площади Уолдерин - там молодой дипломат снимал квартиру.
      Стеттон около часа проболтал с другом в его квартире, потом вернулся к себе в отель. Настроение у него было убийственное. После сегодняшнего вечера он начал опасаться, как бы из него окончательно не сделали простофилю. Он сердился и на Алину, и на Науманна, и на Шаво, и на себя. И решил, что немедленно, на следующее же утро, уедет из Маризи; потом громко и презрительно рассмеялся над собственной слабостью.
      Он добрался до отеля и вошел в свою комнату, но в постель не лег; чувствовал, что не уснет. Правда, гнев его остыл, теперь он думал об Алине - вспоминал обещание в ее глазах, белизну ее кожи, опьяняющую ласку. Он предавался этим мыслям до тех пор, пока не ощутил, как закипела его кровь, а мозг раскалился; он почувствовал, что больше не владеет собой.
      Тогда он подошел к окну и открыл его, подставив лицо ворвавшемуся прохладному ветру. Часы на церкви со стороны площади пробили двенадцать.
      - Я сделаю это, - пробормотал он, - клянусь Юпитером, я сделаю это!
      Он надел пальто и шляпу, вышел из отеля и заспешил по улице. Было тихо и пустынно, только иногда мимо со свистом проносился закрытый экипаж или случайный лимузин с теми, кто возвращался из театра или оперы.
      Стеттон шагал крупными шагами, глядя строго вперед, как человек, который точно знает, к какой цели стремится и намерен ее достигнуть. Подойдя к дому номер 341, он выпростал наручные часы и вгляделся в них в свете уличного фонаря. Стрелки показывали двадцать пять минут первого ночи.
      Он поднялся по ступеням и позвонил. Подождав минуту или около того, он позвонил снова. Дверь почти сразу отворилась на несколько дюймов, и показалось лицо Чена, дворецкого Алины.
      - Это я - Стеттон, - представился молодой человек. - Позвольте мне войти, - сказал он и подумал: "Я покажу им, чей это дом".
      - Но... мистер Стеттон... - бормотал, заикаясь, дворецкий, мадемуазель Солини удалилась...
      - Как это? - изумился Стеттон, и, поскольку Чен не двигался, он распахнул дверь и ступил внутрь.
      Он оказался в приемной. Справа в гостиной было темно, но в дальнем конце холла сквозь фрамугу в двери библиотеки виднелся свет. Он направился туда.
      Сзади него раздался испуганный голос дворецкого:
      - Мадемуазель! Мадемуазель!
      Стеттон почти достиг дверей библиотеки, когда дверь ее отворилась и на пороге возникла Алина.
      - В чем дело, Чен? - недовольно спросила она, а увидев Стеттона, в удивлении отступила на шаг.
      Она не успела еще ничего сказать, как Стеттон уже вошел в библиотеку. На столе в центре комнаты, освещая ее, стоял канделябр с горящей свечой.
      В мягком кресле, установленном перед огнем, спиной к дверям сидел мужчина. Вскрикнув, Стеттон подбежал к креслу. Там сидел генерал Нирзанн.
      Генерал вскочил на ноги.
      - Ах! Стеттон! - приветствовал он нового гостя, старательно улыбаясь.
      Алина пересекла комнату.
      - Не ожидала снова увидеть вас так скоро, - сказала она Стеттону далеко не любезным тоном. - Не желаете ли присесть?
      Она была совершенно спокойна.
      - Я, кажется, не вовремя. - Он огляделся, окинул генерала тяжелым взглядом и сказал с сарказмом: - Не знал, мадемуазель, что ваш дом открыт для посетителей в столь позднее время.
      - Тогда почему вы вошли? - парировала Алина, все еще улыбаясь.
      Генерал бросил с большим негодованием:
      - Вы собираетесь, месье, диктовать мне время, когда позволено наносить визит моей кузине? - гневно обрушился на него генерал.
      - Ха! - взорвался Стеттон (что выглядело весьма неуважительно по отношению к маленькому воину) и повернулся к Алине: - Выслушайте меня. Я говорю серьезно.
      Отошлите этого человека прочь... немедленно. Я хочу поговорить с вами.
      - Но, мистер Стеттон...
      - Я сказал, отошлите его прочь! Вы понимаете, что я имею в виду? Иначе вы завтра же покинете этот дом.
      Алина прикрыла веки, чтобы скрыть ненависть, рвущуюся из ее глаз.
      - Вам лучше уйти, генерал, - тихо сказала она, поворачиваясь к Нирзанну.
      - Но... - сердито начал генерал.
      - Вы должны уйти.
      Генерал нашел свою шляпу и пальто и пошел к дверям, Стеттон следил за ним взглядом. У дверей генерал обернулся.
      - Доброй ночи, мистер Стеттон, - молвил он иронически. - Доброй ночи, дорогая кузина, - и вышел.
      Алина ждала, пока за ним не закрылась входная дверь, а затем повернулась к Стеттону, который как встал возле камина, так и не двинулся с места.
      - Теперь, месье, - сказала она холодно, - я попрошу вас объясниться.
      Молодой человек смотрел на нее такими же холодными, как у нее, глазами.
      - Это я должен объясняться? - тихо вопросил он. - Вы, кажется, забыли, мадемуазель, что именно я арендовал этот дом. Уверен, что я имею право прийти и пожелать вам доброй ночи. И что я нахожу?
      - Ну, значит... да... и что же вы находите? Если я не сержусь на вас, Стеттон, то лишь потому, что вы глупы.
      Вам прекрасно известно, что генерал Нирзанн нам полезен и что мы не все еще с ним закончили. А вы поставили меня в смешное положение из-за того лишь, что он сидел в моей библиотеке, до смерти надоедая мне своей глупой болтовней! Да, решительно именно вы должны объясниться.
      - Это мой дом. Я оплатил аренду, - упрямо повторил Стеттон, но уже почувствовал, что, упорствуя, он каким-то образом оказался не прав.
      - Меня это больше не интересует, - холодно сказала Алина. - Я завтра уезжаю.
      - Уезжаете?! Но почему... Вы не можете!
      - Ошибаетесь; чего я не могу, так это оставаться здесь и быть оскорбляемой вами.
      - Тьфу, пропасть, но что мне было делать?! Когда я увидел...
      - Вы ничего не увидели.
      Это все, что она сказала. А поскольку Алина твердо держалась намерения завтра же уехать, Стеттону ничего не оставалось, как отчаянно каяться в своих ошибках и молить о прощении.
      Он предоставит ей полную свободу; он никогда больше не допустит никакого диктата по отношении к ней; он сколько ей угодно будет ждать ее. Алина заколебалась; он упал на колени и умолял ее не покидать его.
      - Вы говорили, что любите меня! - вскричал он.
      - Да, это так, Стеттон. И вы это знаете. - Она добавила толику нежности в свой тон.
      Он обвил ее руками и вскричал:
      - Вы не стали бы сердиться на меня, если бы знали, как я люблю вас! Эти препятствия сводят меня с ума.
      Постоянное ожидание невыносимо!
      Он был совершенно сражен. Она позволила снова обнять себя, потом мягко высвободилась и сказала, что должна удалиться...
      - Что же касается генерала Нирзанна, то выбросите его из головы, сказала она. - Он - старый идиот, и я немедленно откажусь от него, как только он перестанет быть нам полезен; я никогда не дам вам повода ревновать к нему.
      И с этим обещанием, все еще звучавшим в его ушах, и с поцелуем, все еще ощущавшимся на его губах, он отправился обратно в отель.
      Глава 7
      ПРЕДАННОСТЬ ДВОИХ
      Никто не станет отрицать - у мистера Ричарда Стеттона было достаточно причин нервничать, и следовательно, не стоит завидовать той удаче, которая посетила его на следующее после описанных в предыдущей главе событий утро.
      Удача прибыла с утренней почтой и имела вид чека на пятьсот тысяч франков от его отца из Нью-Йорка.
      Кажется, дела пошли на лад, и Стеттон-старший желал своему сыну Ричарду ничего не пропустить. Он писал:
      "Примерно через год я буду готов уйти в отставку, и тогда ты сможешь осесть здесь до конца своей жизни.
      Хорошо проводи время; ты достаточно взрослый, чтобы самому о себе позаботиться".
      - Хорош, - сказал Стеттон-младший, любовно разглядывая чек.
      Неприятная сцена накануне вечером не ослабила его нетерпения, но еще усилила безумное влечение к мадемуазель Солини и, что любопытно, укрепила его доверие к ней. Он был теперь далек от того, чтобы ревновать к генералу, он смеялся над ним.
      - Алина хорошо его обрабатывает, - сказал он вслух, занимаясь своим туалетом. - Ну что ж! Представляю, как он удивится, когда мы с ней вместе уедем отсюда.
      После завтрака он вышел на улицу, пересек Уолдерин-Плейс и стал не спеша фланировать мимо магазинов на другой стороне. Было около полудня; по тротуарам прогуливались разодетые женщины, куда-то спешили мужчины.
      Стеттон остановился перед ювелирным магазином и принялся рассматривать безделушки, выставленные в витрине. Его взгляд привлекло жемчужное ожерелье, уложенное на черном бархате коробки.
      - Довольно хорошенькое, - пробормотал молодой человек, напуская на себя вид знатока, - вполне элегантное.
      Он представил себе, как хорошо перлы будут выглядеть на белой шее Алины, он рисовал себе ее восхищение и удивленную благодарность за такой подарок; и еще он думал о чеке, спрятанном в его нагрудном кармане.
      Он вошел в магазин и спросил о стоимости ожерелья.
      Продавец сообщил ему, что оно стоит семьдесят пять тысяч франков.
      - Смешно! - сказал Стеттон (это было придумано заранее). - У Лампарди, в Париже, я покупал точно такое же - только жемчужины, кажется, были немного крупнее - за сорок тысяч.
      Продавец в ужасе воздел руки.
      - Сорок тысяч! Невозможно! - воскликнул он. - Это ожерелье стоит по крайней мере втрое дороже против того. Но подождите, месье, я позову хозяина.
      Когда появился хозяин, Стеттон снова выразил свое изумление и негодование, что за такую пустячную безделушку требуют такую нелепую цену.
      Хозяин, вертясь и подпрыгивая от волнения, уговаривал себя сохранять спокойствие, что тоже было частью игры.
      Они сошлись на шестидесяти тысячах франков. Стеттон распорядился доставить ожерелье к нему в отель во второй половине дня и покинул магазин, чувствуя себя утомленным.
      "Тьфу, пропасть, нужно было спустить до пятидесяти тысяч, - сказал он про себя. - Этот человечек - продувная бестия".
      Вечером после обеда он прогулялся по Аллее до дома номер 341, где нашел Алину и Виви одних - факт, добавивший ему хорошего настроения и умиротворивший его сердце. Виви задержалась только для того, чтобы поприветствовать гостя, а потом поднялась наверх.
      Стеттон, оказавшись наедине с мадемуазель Солини, был немного смущен. Интересно, размышлял он, совсем ли она простила его за то, как он вел себя вчера вечером? Они сидели в библиотеке перед горевшим камином; Стеттон завладел тем креслом, в котором накануне обнаружил генерала Нирзанна.
      - Мы сегодня не видели вас на прогулке, - сказала Алина.
      - Да, я писал письма в отеле, - ответил Стеттон. И после короткой паузы продолжил: - Кроме того, у меня было небольшое дело к моему банкиру. В Маризи, должно быть, нехватка денег. Парень чуть не на шею мне бросился, когда я объявил о своем намерении внести на счет полмиллиона франков.
      Алина пристально смотрела на него:
      - Но это - большие деньги.
      - Для кого-нибудь может быть, но не для меня, - напыщенно заявил молодой человек. - Я, скорее всего, спущу их за пару месяцев. Кстати, часть из них я уже спустил на маленький сюрприз для вас.
      - Сюрприз для меня?
      - Да, - Стеттон поднялся и взял со стола небольшой сверток, который сам положил туда, когда вошел, - маленькое подношение, - продолжал он, срывая упаковку, - не знаю, понравится ли вам.
      Он нажал на пружинку, открыв взорам жемчужное ожерелье, и протянул коробочку Алине.
      Она испустила короткий вздох с восклицанием удивленного восторга и, взяв ожерелье с бархатной подушечки, приложила его к шее.
      - Ох! - восхищенно вскричала она, не в силах сказать что-нибудь еще. Потом обвила руками шею Стеттона и прижалась губами к его губам. - Вот! прошептала она прямо ему в ухо. - Я так много задолжала вам, что должна начать возмещать долги немедленно.
      Никогда она не была так мила с ним, как в этот вечер.
      Она позволила держать ее в объятиях столько, сколько он того хотел, он даже получил поцелуй, но ему все же пришлось попросить об этом. Она выразила надежду, что они могли бы скоро пожениться и покинуть Маризи... очень скоро.
      От этой новой нежности Стеттон совсем ошалел и с большим трудом оторвался от нее, а когда выходил на улицу, то не сошел, а спрыгнул со ступенек крыльца.
      Несколько дней спустя Алина проинформировала его, что ее не интересуют больше никакие драгоценности. Она сказала, что опасается держать их в своем доме, иными словами, подобные подарки были ей без надобности.
      Однако, тут же добавила Алина, ей так полюбилось ожерелье, что она ничего не может с собой поделать, - оно вдвойне дорого ей по той причине, что Стеттон вручил его собственноручно. Однако, зная королевскую щедрость Стеттона, хотела предупредить еще один подобный подарок.
      - Тьфу, пропасть, вы не можете отказаться принимать мои подарки! возмутился Стеттон, чей слух резанула эта фраза. - Королевская щедрость...
      Дискуссия кончилась тем, что тремя днями позже ей пришлось принять подарок в виде ста тысяч франков.
      Бедный парень был действительно доведен до того, что принес их наличными и сунул ей в руки.
      Когда он, покинув ее дом, вышел на улицу, его охватило чувство, что он свалял дурака, но воспоминания об ее нежности и доказательствах ее любви вернули его в неисследованные глубины собственного мозга - в данном случае в область весьма значительную.
      Он достиг Уоддерин-Плейс, направился к восточной ее стороне и вошел в двери дома номер 18. Это была одна из старинных, резиденций, оставленных ее обитателями, переехавшими на Аллею. Сейчас особняк был разделен на апартаменты, сдававшиеся холостякам.
      Стеттон легко взлетел по лестнице и постучал в дверь в конце длинного узкого холла. Голос ответил:
      - Войдите.
      Он вошел. Комната тонула в табачном дыму, крепко пахло пивом. Фредерик Науманн поднялся со своего места в большом мягком кресле у окна и простер руки к гостю. Стеттон неодобрительно фыркнул.
      - Ну и ну! Запах тут у тебя стоит такой, будто это пивная, а не аристократические апартаменты молодого перспективного дипломата. Бога ради, открой окно.
      - Ничем не могу помочь, - бодро сказал Науманн. - Это - подходящая для меня атмосфера. Я предаюсь глубоким размышлениям и получаю от этого удовольствие.
      Стеттон схватил книгу, которую приятель отложил при его появлении. Оказалось, что это - "Милый друг".
      - Очень содержательное чтение, - весьма саркастически заметил он. - Ты просто-напросто безнравственный и патологический раб плоти - твоей собственной плоти, разумеется. Какого лешего ты, хотя бы время от времени, не показываешься на людях?
      - Я занят, - заявил Науманн, - очень занят.
      - Ну еще бы. Судя по тому делу, за каким я тебя только что застал. В Маризи уже все решили, что ты умер. Выйди, погляди на солнышко!
      В конце концов он почти силой вытащил Науманна на улицу. Они прогуливались около часа, потом направились в отель Стеттона обедать.
      Науманн все еще ворчал на то, что его вытащили в мир, который его больше не интересует, что целых полдня прошли впустую, и грозился обрушить страшную месть на голову Стеттона. Почему не позволить ему тихо сидеть в собственной комнате, если это составляет самое большое удовольствие его жизни?
      - Ты умрешь от сухой гнили, - пообещал Стеттон с оттенком осуждения. Кроме того, я не стал бы просто так вытаскивать тебя из твоей дыры. У меня есть цель.
      - Ага! Цель! - вскричал Науманн.
      - Успокойся и выслушай. Сегодня днем я был у мадемуазель Солини. Науманн слегка нахмурился. - Виви, конечно, присутствовала... как всегда. Так вот, она говорила исключительно о месье Науманне. Почему он не пришел вместе со мной? Где он? Не правда ли, у него красивые глаза? Ей-богу, это вызывало сострадание. Какого лешего тебе не побывать там и не позволить бедной девочке поглядеть на тебя?
      - Я же сказал тебе на следующий же день, что ничем не могу помочь, сказал Науманн, заметно, впрочем, тронутый рассказом приятеля.
      - Я говорю не об этом. Я говорю об акте обычного милосердия.
      - Вздор. Девушка уже забыла о моем существовании.
      В который раз повторяю: я не должен ходить к мадемуазель Солини.
      - А я в который раз спрашиваю почему. - Стеттон почти сердился.
      - Это мое личное дело.
      - Конечно. Мне незачем совать в него нос. Только мне кажется, что как друг я все же могу претендовать на какие-нибудь объяснения.
      - Это не приведет ни к чему хорошему.
      - Тем не менее я хотел бы услышать.
      Науманн посмотрел на него и неожиданно решился:
      - Что ж, хорошо; ты сам этого хочешь. Так вот, я не намерен ходить в дом мадемуазель Солини, потому что она - отвратительная, опасная женщина. Хуже. Преступная.
      - Какого лешего...
      - Подожди. Позволь мне договорить. Вспомни тот день, когда ты пригласил меня туда. Я рассказал историю о моем друге, жена которого изменяла ему, а потом, когда он простил ее за это, попыталась его отравить. Так вот, эта женщина - Алина Солини.
      Стеттон в изумлении уставился на него:
      - Откуда ты это знаешь?
      - Мой друг показал мне фотографию своей жены.
      Увы, я не мог ошибиться; сходство совершенное. Разве ты не видишь, что она ненавидит меня? Потому что знает: мне известна ее тайна.
      - Но почему ты не написал твоему другу - ее мужу?
      - Я так и сделал. Я послал письмо в его имение. Но письмо вернул управляющий с информацией, что он около года не слышал о хозяине.
      - Значит, все твои доказательства основаны только на ее сходстве с фотографией?
      - А этого недостаточно? Говорю тебе, я не мог ошибиться.
      Наступила тишина, во время которой на лице Стеттона отражалась борьба между благоразумием и не поддающейся разуму страстью. Наконец он сказал тоном человека, окончательно принявшего решение:
      - Я в это не верю.
      И больше никакие доводы Науманна не могли поколебать его. На любой аргумент он просто повторял:
      "Я в это не верю". По настоянию Науманна Стеттон рассказал о первой встрече с мадемуазель Солини и о ее спасении из женского монастыря Фазилики, но по неясной ему самому причине даже не упомянул об эпизоде с чернобородым мужчиной.
      - Но это же абсурд! - раздраженно вскричал Науманн. - Конечно, она та самая. Я бы сообщил полиции... возможно... но где доказательства? Нет ведь никаких свидетелей. Позволь сказать тебе, Стеттон, поскольку я твой друг, хотя ты, кажется, думаешь иначе, - опасайся ее!
      - Я не верю, - тупо повторил Стеттон. - Она меня любит.
      - Она тебя обманывает.
      - Я не верю в это.
      Наконец Науманн, поняв, что ему не поколебать друга, поднялся и пошел к себе домой. До этого он не признавался себе в необычном интересе к мадемуазель Солини, но теперь вынужден был его признать. Конечно, в нем говорило чувство долга перед другом Василием Петровичем и сильное желание увидеть его отмщенным.
      Но не только. Его беспокоила Виви.
      - Хотя почему - не знаю, - бормотал он себе под нос, меряя шагами взад-вперед - свою комнату. - Быть не может, чтобы я всерьез заинтересовался ею.
      Любого мужчину тронула бы участь юной и невинной девушки, находящейся во власти такой женщины. Это же форменное безобразие.
      Он отправился в постель, но несколько часов ворочался и не мог уснуть, тревожимый всякими мыслями.
      На следующий день, с самого утра, Науманн явился в дом номер 341 на Аллее. Он точно знал, что скажет и что сделает; он уже понимал, что мадемуазель Солини не из тех, кого можно напугать простыми угрозами, но его влекла вперед неодолимая жажда деятельности. Возле самой двери его решительность резко ослабла, и он повернул было обратно, но потом все-таки нажал кнопку звонка.
      В результате ему не пришлось лицезреть мадемуазель Солини, поскольку он застал Виви в одиночестве. Она сказала, что Алина отправилась на прогулку с Жюлем Шаво.
      - А почему вы не пошли? - спросил Науманн, когда она провела его в библиотеку и предложила сесть. - Вас утомили прогулки?
      - Напротив. Я люблю их больше всего, - сказала Виви, - но мне не нравится месье Шаво.
      - Это ревность/- засмеялся Науманн над ее откровенностью. - Я не забыл, что он в прошлый раз сказал вам, какая вы хорошенькая, а теперь покинул вас.
      Виви начала слабо протестовать: она-де ни в коей мере не ревнива и не завистлива, но потом, заметив насмешливую улыбку на губах Науманна, остановилась, смущенная.
      - Месье Науманн, я в самом деле думаю, что вы пользуетесь моей неопытностью, чтобы посмеяться надо мной.
      Теперь это вызвало протесты со стороны молодого человека. Он уверил ее, что вовсе над ней не смеется.
      - Нет, смеетесь, - настаивала Виви, - это очевидно. И я очень обижена.
      - Уверяю вас, мадемуазель, вы не правы, - горячо оправдывался Науманн. - У меня и в мыслях такого не было. Я бы не... - Он остановился, уловив легкую лукавую улыбку на лице Виви. - Теперь вы смеетесь надо мной! воскликнул он.
      Улыбка Виви готова была смениться смехом.
      - Ну что ж, - вскричала она, - значит, теперь мы квиты, месье.
      "Вот чертенок! - подумал Науманн. - Она не так проста, как я думал".
      Он заговорил об Алине и вскоре обнаружил, что Виви абсолютно ничего не знает о женщине, которая вызвалась быть ее защитницей; через полчаса осторожных расспросов он знал не больше, чем ему уже было известно от Стеттона.
      Но одно не вызывало сомнений: безграничная любовь девушки к мадемуазель Солини. Она пела ей дифирамбы, не замечая преувеличений; Алина заменила ей отца с матерью; Алина открыла ей сердце и нашла ей дом, когда она осталась без друзей, совсем одна во всем мире.
      Науманн увидел, что, как и со Стеттоном, здесь его дело почти безнадежно, но решил рискнуть. Он начал:
      - Но что бы вы сказали, мадемуазель, если бы вам стало известно, что все ваше доверие и любовь не по адресу?
      Виви посмотрела на него:
      - Не понимаю, что вы имеете в виду.
      - Что, если вы обнаружите, что мадемуазель Солини - плохая женщина, бессердечная и преступная... неверная жена и убийца?
      Виви пожала плечами, придя в ужас от этих слов:
      - Не знаю, зачем вы такое говорите, если только, чтобы напугать меня. Конечно, подобное невозможно.
      Науманн сказал, выразительно глядя ей в глаза:
      - Но это правда.
      А поскольку изумленная Виви молчала, он продолжил:
      - Я повторяю, это правда. Мадемуазель Солини была неверна своему мужу, и если она не убила его, то лишь потому, что он вовремя раскрыл ее преступный замысел. - И Науманн рассказал ей все то, что уже рассказывал Стеттону, приводя доказательства с красноречием судейского обвинителя в надежде спасти столь милую молодую девушку.
      Когда он закончил свое повествование, Виви тихо произнесла те же слова, что он слышал из уст Стеттона накануне вечером:
      - Я не верю в это.
      Он открыл рот, чтобы заговорить, но она прервала его:
      - Месье Науманн, это какая-то ошибка. Я уверена в этом; не знаю, почему я не сержусь на вас, хотя должна была бы. Вы не знаете Алину. Она самая лучшая и прекрасная женщина на свете. Она так добра ко мне, как могла быть добра родная мать. Я не очень знаю жизнь, но способна думать самостоятельно и понимаю: то, что вы рассказали мне, - невозможно.
      - Но я же говорил вам, что она выдала себя своими действиями, когда я рассказал ей, что видел фотографию.
      Виви покачала головой:
      - Это ваше воображение. Вам хотелось, чтобы она была виновна. Девушка на мгновение остановилась, потом продолжила слегка дрожащим голосом: - Видите ли, месье, я люблю ее. Я не могу вас слушать. Если же вы настаиваете, то я должна просить вас... я должна попрощаться.
      - Простите меня... у меня были добрые намерения, - неловко оправдывался Науманн, поднимаясь с кресла.
      Девушка откликнулась:
      - Я не сомневаюсь в этом, но вы несправедливы по отношению к ней:
      Науманн, стоя перед ней и стараясь, чтобы голос не выдал его, произнес:
      - Тогда... раз вы этого хотите... прощайте, мадемуазель.
      Он подождал мгновение, но она ничего не ответила, и он направился к двери. Он уже переступил порог холла, когда услышал сзади ее голос, такой тихий, что он едва долетел до его ушей.
      - Не уходите.
      Он обернулся; Виви поднялась с кресла и стояла, глядя на него. Он подошел к ней.
      - Вы что-то сказали, мадемуазель?
      Она, глядя ему прямо в глаза, быстро проговорила:
      - Да. Зачем вам уходить? Разве мы не можем быть друзьями? Именно друзьями, если вы не против.
      - Но вы мне сказали... вы сказали, что я вас обидел.
      - Разве я не могу простить вас?
      Науманну хотелось взять ее милое, серьезное личико в свои ладони и поцеловать ее в хорошенькие, трепещущие губки. Вместо этого он взял ее руку и, легко коснувшись ее губами, сказал:
      - Это привилегия каждой женщины.
      Виви улыбнулась... очень серьезной улыбкой:
      - Но вы больше ничего не должны говорить об Алине.
      Науманн нахмурился:
      - Мне трудно это обещать.
      - Но вы должны. Видите ли, вам надо быть очень осторожным, чтобы снова не рассердить меня, поскольку я только что простила вас.
      Она стояла, с улыбкой глядя на него с новым, почти лукавым выражением, в то время как молодой человек молча пристально вглядывался в нее. Что такого особенного есть в лице этой девушки, что помимо воли привлекает его? Ее свежесть и юность? Возможно; но он знал тысячи похожих на нее. Ее наивная откровенность?
      Но ему всегда не нравилось это в женщинах. Впрочем, он быстро оставил этот безнадежный анализ и сказал:
      - Итак, о мадемуазель Солини больше ни слова... во всяком случае, сейчас.
      - Очень мило с вашей стороны, - спокойно ответила Виви. - Теперь мы просто можем говорить друг с другом.
      Чем они и занимались весьма успешно около двух часов. Науманн больше говорил, а Виви больше слушала. Девушка со всепоглощающим интересом отнеслась и к его школьным проделкам, и к его философскому самолюбованию, что ужасно льстило рассказчику. Оказалось, что их взгляды во многом замечательно совпадают, поскольку она соглашалась со всем, что он почтил своей поддержкой.
      Один раз, однако, - возможно, только для того, чтобы показать ему, что у нее тоже есть собственное мнение, - она принялась опровергать его утверждение о том, что все мыслящие люди видят в Шопенгауэре разрушителя христианства; и (да позволено будет произнести это самым тихим шепотом) от философа не осталось бы и мокрого места, если бы Науманн не остановился в самом разгаре своей аргументации поэтому только, что она велела подать чай.
      К этому времени они уже стали кем-то вроде старых друзей, и церемония чаепития проходила совершенно неформально. Она вспомнила, что в свой предыдущий визит он брал два кусочка лимона, и это вызвало у него трепет удовольствия.
      Прислуживающая девушка объявила, что булок нет.
      Виви вопросительно посмотрела на Науманна.
      - Тартинки? - предложил он.
      Виви кивнула.
      Молодой человек заметил, что тартинки с абрикосами - просто деликатес.
      - Конечно, - с важностью заявила Виви, - ведь я делаю их сама.
      - Да?! Правда? Дайте мне еще одну.
      Он съел четыре штуки, Виви смеялась над ним.
      - Вы заболеете... правда заболеете, - объявила она, погрозив ему пальцем. - Переедание не есть доказательство дружбы, даже если тартинки делала я сама. Это очень грубая лесть.
      - Вы правы, - сказал Науманн, - это доказательство любви... - и, помолчав, добавил: - К тартинкам.
      Он задержался еще на полчаса, потом собрался уходить. Наступил вечер; в небольшой библиотеке стало так темно, что они с трудом различали лица друг друга. Виви зажгла свет.
      - Господи боже! - воскликнул вдруг Науманн. - Уже больше пяти часов, а я должен был появиться в миссии в четыре!
      Виви не придала особого значения этим его словам, лишь была несколько озадачена его небрежным отношением к своим обязанностям.
      - Итак, мы - друзья? - спросила она в дверях. - Вы не собираетесь забыть меня, как делали это раньше?
      - Я вам больше друг, чем вы думаете, - откликнулся он. - И я докажу это. Au revoir {До свидания (фр.)}.
      Она наблюдала сквозь стеклянную дверь, как он быстро сбегает по ступеням и удаляется по дороге.
      Медленно возвращаясь в библиотеку, она услышала, как у их дома остановился экипаж, и поспешила в свое кресло перед камином. Вскоре входная дверь открылась и она услышала в холле голос Алины.
      - Нет, не благодарите меня, месье. Я сама получила большое удовольствие.
      Потом послышался прямо-таки мурлыкающий голос Жюля Шаво:
      - Ах, вы дали мне надежду на счастье.
      Виви глубже забилась в кресло, глядя на огонь, улыбаясь и бормоча себе под нос:
      - Счастье? Кажется, я начинаю понимать, что это такое.
      Глава 8
      МЕСЬЕ СТЕТТОН ПРЕДЪЯВЛЯЕТ УЛЬТИМАТУМ
      В тот же вечер за столом Алина сообщила Виви:
      - Сегодня на прогулке мы видели принца.