© Светлана и Андрей Климовы, 2007

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2007, 2011

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2007

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Нулевая отметка

Шестнадцатого июля 2006 года ксендз Владислав, настоятель костела Святого Сердца, обвенчал нас с Евой, и на этом завершилась целая эпоха в моей довольно беспорядочной жизни.

На венчании настояла Ева — и я согласился, хотя и был крещен в православии. Тем более что препятствий для этого не было никаких: обе церкви, с оговорками, признают общность совершаемых таинств. Присутствовали только мать Евы и свидетели — доктор Стацевич и его соседка Ирина. Кроме нас в эту субботу в храме находилось всего десятка полтора прихожан.

Вечером того же дня в тысяче километров от местечка Устье, где состоялась церемония, двое пожилых и весьма уважаемых людей, о существовании которых я не имел ни малейшего понятия, завершили свой земной путь.

Когда это случилось, уже совсем стемнело. Мы с Евой сидели вдвоем на берегу озера, и под влиянием второй бутылки «Каберне» я то и дело порывался поговорить о планах на будущее. Откуда мне было знать, что эта двойная смерть от большой дозы редкого токсина природного происхождения имеет к нашему будущему самое непосредственное отношение?

И в самом деле — я-то был попросту счастлив, а такое во все времена случается нечасто. Волосы Евы отливали медью, и от ее бедра исходило нежное тепло, которое я чувствовал даже на расстоянии, несмотря на то что мы были вместе давным-давно — с тех пор как я покинул сумасшедший дом, спасший жизнь мне, а отчасти и Еве.

Кое-кому все это может показаться странным, но в жизни вообще происходит столько необъяснимых вещей, что с возрастом просто устаешь удивляться. Реальность меры не знает, и нет ничего особенного в том, что я, Егор Башкирцев, двадцатишестилетний юрист, с успехом начавший карьеру адвоката в большом городе, уже год торчу без работы и средств к существованию в захолустном местечке в соседнем государстве, где недействительны мои диплом и лицензия, а профессиональные навыки могут пригодиться разве что в спорах между соседями по поводу границ картофельных соток. И при этом пребываю в здравом рассудке и полной памяти.

На все есть свои причины и основания — именно поэтому шестнадцатого июля, в один из лучших дней моей жизни, я трезво, несмотря на «Каберне», продолжал сознавать, что рано или поздно мне придется все начинать сначала — то есть с нуля.

Стечение обстоятельств, а также собственное упрямство и нежелание считаться с тем, что нашим миром правят не самые дружелюбные силы, привели к тому, что меня вышибло, как пробку из бутылки с теплой шипучкой, не только из юридического сообщества, но и из родного города и даже из страны — правда, не так уж и далеко. И тем не менее я не сожалел об этом ни секунды — и прежде всего потому, что встретил здесь свою Еву и почти целый год мы прожили с ней в раю, хоть и во грехе, как считала ее мать.

Однако и в раю приходится думать о пропитании, а к сельскому хозяйству я не испытывал ни малейшего влечения. К тому же я успел внушить себе, что прошло достаточно времени для того, чтобы все, что случилось дома, было основательно забыто. И, разумеется, ошибся.

Но об этом — позже.

— Ева, — произнес я, поднося огонек зажигалки к шалашику из сухих можжевеловых веток. — Ева, детка! Давай поговорим серьезно…

Шалашик занялся сразу — широким белым пламенем.

— Нет! — она так резко встряхнула головой, что комар, пристроившийся на ее щеке, панически бросился в сторону и угодил в самый жар. — Нет и нет! Я отсюда — ни ногой!

В подтверждение этих слов моя жена натянула на голые коленки подол зеленой шелестящей юбки и устроилась поудобнее, всем своим видом давая понять, что никакими ухищрениями переубедить ее не удастся.

Я хмыкнул. Прошли те времена, когда молодые, пусть и замужние женщины со сливочной кожей, усыпанной крохотными бледными веснушками, серо-зелеными глазами, слегка вздернутым носом и стальным характером рвались в Москву или, скажем, в Париж.

Впрочем, мировых столиц я Еве и не предлагал — в мои планы входило всего лишь возвращение в губернский промышленный город с двумя миллионами населения, посредственным климатом, запущенными дорогами и массой обычных проблем. Там у меня имелось жилье — пустующая уже год однокомнатная квартирка, за которой присматривала моя пожилая соседка и добрая приятельница Сабина Новак, с десяток друзей, знакомых и коллег и намного больше врагов. Пылкой привязанности к своему городу я не испытывал, да и он ко мне, судя по всему, тоже.

К чему тогда вся эта суета? Достаточно съездить туда на неделю, найти покупателя на квартиру и снова вернуться в Устье. Денег этих могло бы хватить, по здешним меркам, на несколько лет вполне обеспеченной жизни. Счастливых и спокойных. Рядом с женщиной, которую я люблю и ради которой готов принести в жертву что хотите. На берегу озера, где еще не перевелись угорь и лини с доброе полено. В бронзовых сосняках и черных ельниках, где в сентябре от боровика до боровика максимум пять шагов. И зимой здесь по пояс чистого, горящего синим огнем снега, а Рождество празднуют все вместе… Продолжать?

— Видишь ли, Ева, — осторожно начал я, но она, как всегда опережая меня, совершенно нелогично воскликнула:

— Ну хорошо! Пусть! Я готова. Но ты должен обещать, что мы вернемся. Мама просто не переживет, если мы уедем насовсем.

На секунду я почувствовал себя боксером, чей правый прямой через руку просвистел в пустоту. Изготовившись к длительной осаде без особой надежды на успех, в этот момент я испытывал что-то вроде разочарования.

Избавиться от этого чувства было проще простого: я отшвырнул сигарету и на четвереньках пополз к Еве, мыча что-то вроде «детка, я всегда знал, что ты настоящее сокровище!..» Однако когда я уткнулся физиономией в складки шелковой юбки, вдыхая ее чистый запах — что-то вроде поздних яблок с капелькой корицы, — Ева внезапно испуганно вскрикнула.

Я приподнялся. Из темноты, из самой гущи ольховых и можжевеловых зарослей на нас смотрела пара глаз, пылающих мрачным багровым огнем. Я свистнул, в озере в ответ плеснулась рыба, а глаза переместились на полметра в сторону. Я посвистел еще, и в круг, освещенный пламенем моего костерка, вступила собака — совершенно незнакомая, по крайней мере, в Устье такие мне на глаза не попадались. Черная с белым, какой-то коровьей масти, короткошерстная, остромордая и упитанная дворняга с огромными стоячими ушами и голым, как ивовый прут, хвостом.

В честь знакомства я бросил псине ломтик ветчины, но она только понюхала его и отвернулась.

— Похоже, что ее папаша был бультерьер, — сказала Ева.

— Ясное дело, — согласился я, обнимая ее. — А мама — летучая мышь.

Ева засмеялась, но как-то неуверенно. Дворняга развернулась и зашелестела прибрежной осокой. Стало слышно, как она лакает черную воду, и тогда Ева вдруг сжала мое запястье и проговорила вполголоса:

— Не нравится мне эта затея, Егор.

Руки у нее были как лед, хотя ночь стояла совершенно теплая и тихая, сильно пахло переспелой земляникой…

Спустя два месяца, в полдень, мы ступили на перрон Северо-Западного вокзала, и на нас тут же набросилась толпа потных голосящих людей с пивом, копчеными курами, помидорами и топорной работы фаянсовыми сервизами. Сентябрь выдался на редкость теплым, поезд шел транзитом на юг, набитый под завязку любителями бархатного сезона, и наш вагон покинули всего два пассажира — я и Ева.

Пока мы пробивались к туннелю, она ошеломленно вертела головой, а я, чертыхаясь, волок ее чемодан и отгонял прилипчивых таксистов, готовых мигом сгонять хоть на Ближний Восток. Мое личное имущество находилось в рюкзачке, который несла Ева.

Когда мы нырнули в метро, где было прохладнее и не так людно, она наконец взглянула на меня и насмешливо спросила:

— И это ты называешь почти Европой?

С визгом подлетел поезд, мы вошли, и когда двери вагона сомкнулись, я тупо прочел на рекламном листке прямо у себя под носом: «Первоклассный секонд-хэнд из Франции и Германии! Все новое!» — и покосился на Еву. Она тоже читала, а полвагона глазело на ее распущенные волосы и туго обтянутые короткими шортами ягодицы.

Вопрос я оставил без ответа, и после двух пересадок и короткой поездки в троллейбусе мы с ней уже стояли у подъезда нашего дома.

Здесь все было как прежде, если не считать магазинчика-стекляшки, выросшего в сквере напротив. Правда, старую дверь подъезда заменили на бронированную махину с кодовым замком — и это означало, что проникнуть внутрь с ходу не удастся.

Я грохнул чемодан на асфальт и опустился на скамью на самом солнцепеке, нащупывая в кармане сигареты.

— Что случилось? — удивилась Ева.

— Чертов замок… — смущенно пробормотал я. — Раньше его вроде бы не было. Придется подождать, пока кто-нибудь появится и откроет, — я не знаю кода.

— В самом деле? — Ева легко взбежала по ступеням и наклонилась, разглядывая панель с кнопками.

— Брось, детка, — сказал я. — Не трать время.

Она его и не тратила. Не прошло и минуты, как замок зажужжал, щелкнул и дверь распахнулась.

— Добро пожаловать! — Ева обернулась и похлопала ладошкой по нагретому металлу, выкрашенному сизой военно-морской краской. — Наш код — триста шестьдесят девять.

В лифте я попытался обнять ее, но она увернулась и стала смотреться в зеркало на стене кабины, в котором отражались две распаренные физиономии.

— Как ты это сделала? — спросил я.

— Ерунда, — отмахнулась Ева, сдувая прядь с влажного лба. — Поживи с мое в городе.

Я достоверно знал, сколько Ева там прожила. Одиннадцать месяцев, и те в общежитии педагогического колледжа. Поэтому, когда лифт добрался до пятого, я повторил:

— И все-таки?

Лифт застонал и остановился. Ева вышла и сразу же повернула направо, будто сотню раз здесь бывала.

— Господи, — проговорила она, останавливаясь и поджидая меня, — чего проще: в этих замках код подбирают так, чтобы дверь легко было открыть одной рукой, потому что другая занята сумкой. А домохозяйки, как известно, правят миром. Остальное несложно, потому что таких комбинаций раз-два и обчелся.

Пока я возился с ключом, она не позволила себе ни единого замечания — момент был почти торжественный. Наконец дверь поддалась, я перебросил чемодан через порог и глубоко вдохнул застоявшийся воздух моей берлоги. Стены пропитались мертвым табачным дымом годичной давности, а забытая на вешалке куртка смотрела угрюмо и укоризненно. Где-то в кухне из крана капала вода.

— Ну вот, — сказал я, разводя руками. — Родимое пепелище. Не пугайся.

— Вполне симпатично, — Ева шагнула в комнату, на ходу освобождаясь от рюкзака и сбрасывая кроссовки. — А окна у тебя открываются?

— Открываются, — я с треском рванул дверь на балкон, залитый солнцем.

С таким же успехом можно было включить духовку, но дышать определенно стало легче. Ева босиком прошлепала в ванную, и через минуту там зашумела вода.

В последний раз я покидал этот дом поздней ночью, причем в страшной спешке, чтобы кружным путем помчаться в аэропорт. Сорок минут в ожидании, пока объявят регистрацию на мой рейс, показались мне вечностью — большего страха и унижения мне не приходилось переживать ни до, ни после. И все потому, что некий влиятельный господин, чья судьба по чистой случайности пересеклась с моей, был досрочно освобожден из заключения по состоянию здоровья. А это означало, как доступно объяснил мой старый знакомец, в то время старший следователь городской прокуратуры Алексей Валерьевич Гаврюшенко, что наши с ним жизни болтаются на волоске. В списке тех, с кем намеревался разобраться досрочно освобожденный, сам Гаврюшенко стоял первым номером, а я — где-то четвертым.

Понятно, что за спиной я оставил руины. У меня и в мыслях не было наводить порядок перед тем, как смыться отсюда. По всей комнате валялись бумаги, одежда, пустые пластиковые бутылки и пакеты, пепельницы были забиты окурками, а свет я оставил включенным совершенно сознательно — в полной уверенности, что за домом ведется наблюдение и это хотя бы на время собьет с толку моих преследователей.

Теперь здесь было прибрано, пыль практически отсутствовала, телефон работал, а под ним лежала аккуратная стопка коммунальных счетов, оплаченных в срок. Всем этим я был обязан Сабине Новак, обитавшей вместе со своим скотчтерьером этажом выше. Той самой Сабине, которой я даже не удосужился позвонить и предупредить о нашем приезде. Полное свинство, с какой стороны ни посмотри.

Возвращаясь назад, скажу только, что остаток лета прошел как короткий вздох сожаления. Мы много бродили по пустынным озерным берегам среди сосновых рощ, ловили мелких травяных щук и линей, плавали до изнеможения, валялись в траве на солнцепеке и занимались любовью где попало, словно впереди у нас была целая вечность. И постепенно я начал жалеть, что втянул Еву в эту авантюру с возвращением. Может, и в самом деле стоило раз и навсегда поставить крест на моих амбициях, все забыть, наплевать и начать какую-то другую жизнь — скромную и непритязательную.

Но Ева с ее безошибочным чутьем точно знала, что я не успокоюсь до тех пор, пока не попробую еще раз. Наша с нею связь была намного глубже, чем та, что обычно соединяет любовников или мужа и жену, потому что однажды мы вместе заглянули за черту, где не действуют никакие правила, а человек не стоит ни гроша.

Такая вот история.

Потому-то я и торчал посреди этой комнаты со сползающими со стен обоями, уставившись в мертвый монитор моего старенького компьютера. И при этом понятия не имел, с чего начинать.

— Кофе, — сказала Ева, входя и ставя на стол перед монитором чашку. — Ты не помог бы мне открыть чемодан? Там замок заело, а чемоданы — не мой профиль.

На ней ничего не было, кроме моей старой фланелевой рубашки с продранными локтями. Влажные волосы развились, глаза блестели, как трава после дождя.

Я тут же забыл про кофе, про чемодан и про все остальное, однако у Евы оказались совсем другие планы…

Спустя четверть часа я уже бодро направлялся в ближайший супермаркет, на ходу размышляя о человеке по имени Луи Николя Робер. Точнее, не о нем, а о последствиях его изобретательности. Несмотря на то что еще в 1798 году этот самый Луи создал первую машину для изготовления бумаги, а еще через десять лет немцы Кениг и Бауэр опробовали первый типографский станок для печати больших тиражей, и все это вместе взятое вроде бы позволило решить проблему дефицита денег в Европе, — для нас с Евой финансовая проблема оставалась более чем насущной. Денег, которые мы привезли с собой, при самой зверской экономии должно было хватить максимум на пару месяцев, а значит, поиски работы нельзя откладывать ни на день.

Когда человек всерьез намерен решить какую-нибудь задачу, часто оказывается, что он готов к этому гораздо лучше, чем ему самому кажется. Домой я возвращался с пакетом покупок и списком имен тех, кому собирался позвонить в первую очередь. А также с убеждением, что город за год практически не изменился. Только на каждом углу лезли в глаза новые вывески банков, а на то, чтобы перейти дорогу, требовалось куда больше времени. Похоже, у соотечественников образовался избыток наличности.

Список вышел коротким. Там выстроились пятеро моих преуспевающих однокурсников, парочка пожилых юристов, с которыми мне приходилось в разное время поддерживать деловые отношения, а последним значился все тот же старший следователь Гаврюшенко. Хотя, по здравом рассуждении, с него бы и следовало начинать.

На обратном пути я поддался слабости — остановился у газетного киоска и приобрел несколько пестрых газетенок с объявлениями о найме.

Полагаться на объявления не приходилось, но и выбора особого у меня не было. Этот город, расслабленно вплывающий в осень со всеми своими подвяленными солнцем каштанами, плешивыми тополями, студентами с пивом, бродячими псами, лавчонками и супермаркетами, заводскими окраинами и пышными особняками исторического центра с точки зрения моих намерений ничем не отличался от пустыни Гоби. Меня здесь помнили, и это было хуже всего. Я принадлежал к корпорации, а полтора года назад эта самая корпорация сочла меня нежелательной персоной. Или, если быть точным, довела до моего сведения, что адвокатской практики мне не видать как собственных ушей.

Я проверил и убедился, что коллеги слов на ветер не бросают. Лучшее, на что я мог рассчитывать, — должность юриста в торговой фирме, то есть все, чего я терпеть не мог: фиктивные договора, отписки, тяжбы с поставщиками, тоска в хозяйственном суде, а на закуску — переговоры с контролирующими инстанциями. И это можно было считать удачей, если бы такая удача не означала полную капитуляцию.

В общем, вполне депрессивная ситуация.

В промежутках между совершенствованием интерьера (Ева сказала, что все уважающие себя люди спят лицом на восток, и в результате мой сиротский диванчик переехал, вызвав цепную реакцию среди остальной мебели), мытьем окон и наспех проглоченным обедом я время от времени закуривал, присаживался к телефону и набирал какой-нибудь номер из списка.

Прокуратура сурово молчала — в кабинете Гаврюшенко трубку не брали. Однокурсники по юридическому вспоминали меня с трудом, говорили сухо и озабоченно, а когда я заикался о работе, изображали такое недоумение, будто я заявлял претензии как минимум на шведский престол.

Только Люська обрадовалась мне совершенно искренне — та самая Люся Цимбалюк, которая единственная среди нас окончила курс с отличием и подавала большие надежды. Правда, вскоре она вышла замуж за владельца небольшого бара в центре и по уши увязла в своем бизнесе. По ходу разговора выяснилось, что с баром, как и с юриспруденцией, давно покончено, — теперь они с мужем содержали в пригороде элитный пансиончик для престарелых. Называется «Эдем». Не богадельня, разумеется, — заведение предназначалось для людей состоятельных, которым вдруг загорелось смотаться в отпуск или по делам, а хворого и беспомощного родича сбыть некуда.

Дела у нее, судя по всему, шли неплохо, но к моим поискам это не имело ни малейшего отношения. Люся продиктовала номер своего мобильного, после чего я позвонил коллеге Рафаловичу, с которым в прошлом трудился в юридической фирме «Щит».

Лев Борисович занимался имущественными вопросами и был в своей сфере ас, каких поискать. Пересекались мы нечасто — в основном выходя покурить и потрепаться на свежем воздухе. Этот старый, еще советского закала крючок косился на меня с иронией, но порой давал дельные советы. Я был в ту пору зеленым, нахальным, бестолковым, ни разу не битым и полным самого отъявленного идеализма, и в принципе, этот набор мог вызывать только сочувствие, но меня не покидало ощущение, что Рафалович мне в чем-то завидует. Хотя завидовать было нечему, кроме, разве что, молодости.

Вот и сейчас, когда я задал свои вопросы, Лев Борисович поперхал в трубку, помямлил и вдруг прямо спросил:

— А на кой вам все это сдалось, Егор?

— То есть как? — я оторопел. — В конце концов я — дипломированный юрист, и нет ничего странного в том, чтобы снова заняться своим делом. Не так уж и плохо у меня получалось.

— Это с какой стороны посмотреть, — задумчиво произнес Рафалович. — А хотите совет? По старой дружбе?

— Хочу, — сказал я, уже догадываясь, куда он гнет.

— Бросьте вы все это к чертовой бабушке и уезжайте отсюда. В ваших же интересах. Здоровье дороже.

— Понял, — сказал я. — Но это не мой вариант. То есть я хочу сказать, что никуда не поеду, иначе грош мне цена. Вы ведь тоже так думаете, Лев Борисович?

— Мало ли что я думаю, — проворчал он. — А что касается работы…

— С этим более-менее ясно, — успокоил я его. — Не берите в голову. Вы ведь, кажется, сказали, что покончили с практикой?

— И да, и нет, — туманно ответил Рафалович. — У нас ведь как у попов: хочешь не хочешь, а остаешься в деле пожизненно.

— Вот и я о том же.

В ответ на эту реплику из трубки донесся дребезжащий смешок — такой же двусмысленный, как и весь этот разговор.

На том мы и распрощались. Я остался в полной уверенности, что пройдохе Рафаловичу что-то известно, но это никак не меняло сути дела. Ничего не сдвинулось, и я по-прежнему находился там, откуда начал. Уже ни на что не надеясь, я еще раз набрал номер прокуратуры.

На четвертом гудке ответил женский голос. От неожиданности я растерялся, а потом все-таки попросил пригласить Алексея Валерьевича.

— Сейчас, — рассеянно проговорила женщина. — Переключаю на секретаря.

В паузе в трубке наяривала бодрая компьютерная музычка. Наконец отозвался другой женский голос, постарше:

— Приемная!

Я повторил, что хочу поговорить с Гаврюшенко, но женщина перебила меня и велела представиться.

Пришлось назваться, после чего в трубке щелкнуло и знакомый голос старшего следователя произнес: «Ну, слушаю!»

— Это Башкирцев, — сказал я. — Здравствуйте, Алексей Валерьевич!

— Ага, — проговорил он так, будто мы расстались только вчера. — Значит, все-таки объявился… И что ты себе думаешь?

Тон был прежний. Я отчетливо представил, как он откидывает на подголовник кресла свою блондинистую, отлично вылепленную голову и, прижимая трубку к уху, скашивает глаза к кончику острого хрящеватого носа. Как у многих людей, наделенных сверхострым обонянием, кончик этот был раздвоенным, с неглубокой ложбинкой.

— Ищу работу, — сообщил я.

— И как успехи? — ехидно поинтересовался Гаврюшенко.

— Пока никак. Вообще-то я только что приехал.

В подробности моего отсутствия вдаваться я не стал, тем более что и он не проявил ни малейшего любопытства. Хватало и того, что сам Гаврюшенко жив-здоров и на прежнем месте. Косвенным образом это обнадеживало.

— Сегодня? — переспросил он. — Небось, резюме сочиняешь? Квалифицированный юрист с опытом работы в адвокатуре, два языка, ответственность, инициатива и все такое?

— До этого еще не дошло, — я засмеялся. — Мне, собственно, вот о чем хотелось потолковать…

— Стоп, — мгновенно среагировал Гаврюшенко. — Не по проводам. Сейчас у меня совещание, и сколько я там буду париться — одному богу известно. Поэтому давай приходи завтра в прокуратуру — скажем, в десять. Поднимешься на третий, мой кабинет теперь рядом с приемной. Да там и табличка есть с фамилией, найдешь.

«Третий» означало, что мой старый знакомец пошел на повышение, а положение кабинета указывало на статус начальника отдела или заместителя прокурора.

— Ого! — сказал я. — Мои поздравления, Алексей Валерьевич.

— Оставь их себе, — сердито огрызнулся он. — Побыл бы денек в моей шкуре — знал бы, с чем поздравлять. Все, меня нет.

Он швырнул трубку, а я принялся соображать, что бы все это могло значить.

— Ну? — спросила Ева, присаживаясь рядом и отмахиваясь от дыма сигареты, догоравшей в пепельнице.

Я пожал плечами.

— Завтра у меня встреча. В десять. Тебе не попадался на глаза мой галстук — серый с синим, шелковый?

Ева прищурилась и оглядела меня с ног до головы.

— Не представляю тебя в галстуке, — она вдруг прыснула, как подросток. — Ты будешь важный, как… как какой-то мормон!

Я задумчиво потрогал то место на собственном затылке, где еще год назад болталась стянутая резинкой косица, приводившая в тихое бешенство моих коллег. От нее и от многого другого мне пришлось избавиться как раз перед тем, как я отправился в аэропорт, — чтобы не выделяться в толпе. И только крохотная платиновая сережка в мочке левого уха оставалась как знак связи с прошлым.

— Ну при чем тут мормоны? — с упреком сказал я.

Еще по дороге с вокзала нам попалась на глаза парочка розовых юношей в отутюженных рубашонках с туго затянутыми галстучками. На бэйджах значилось: «Брат такой-то». Ева тут же спросила — что за братья, и я пояснил. Должно быть, румяные миссионеры с берегов Большого Соленого озера произвели-таки на нее впечатление, а еще большее — мое вранье о мормонском многоженстве и многодетности.

— Не знаю, — ответила она. — К слову пришлось.

— Мне случалось встречать и вполне приличных людей, которые время от времени надевали галстук.

— А как же, — согласилась Ева. — Ты рассказывал. Правда, все ваши встречи почему-то происходили в следственном изоляторе.

— Ничего подобного! — возмутился я. — Далеко не все.

— Может, нам стоит пойти прогуляться? — неожиданно переключилась она, одним махом вычеркивая мормонов, галстуки и адвокатуру из списка тем.

— Не думаю, — сказал я. — Слишком душно. Уж лучше я научу тебя играть в «Скрэббл».

— Во что? — заинтересовалась Ева, неосторожно приближаясь на расстояние вытянутой руки.

Любопытство погубило ее так же неотвратимо, как и первую женщину.

— В «Скрэббл»! — прорычал я, сгребая ее в охапку.

На этот раз Еве не удалось ускользнуть, поэтому она закрыла глаза, потеснее прижалась ко мне и проворковала:

— Какая удача, что у тебя нет даже телевизора!..

Несмотря на то что мой дряхлый диванчик был сориентирован точно вдоль пятьдесят шестой параллели, проходящей через город, спалось мне в эту ночь неважно. А когда рассвело и косой солнечный луч с энергией боевого лазера ударил мне прямо в лицо, последние остатки сна улетучились. Тем более что как раз перед тем мне виделись черные, как головешки, штурмовые вертолеты, длинные, полные зеленоватого тумана просеки в сосновом бору и человек по фамилии Риссенберг, похожий на то самое изваяние Будды, которое разнесли в куски талибы в Афганистане. День обещал быть таким же жарким, как и весь этот аномальный сентябрь.

Ева спала, отвернувшись к стене и закутавшись в простыню. Дыхание ее было легким, почти неслышным, и когда я посмотрел на нее, у меня почему-то сжалось сердце.

В кухне я сварил кофе, малость поколебался и закурил, сразу нарушив давний зарок не делать этого натощак. Потом налил стакан молока и отнес в комнату.

В половине девятого, когда я уже был готов к выходу, в кухне появилась сонная Ева со стаканом в руке.

— Доброе утро! — сказал я. — Как спалось?

Вместо ответа она почесала голой пяткой щиколотку и спросила:

— И вы тут это пьете?

Я рассмеялся, и все мое напряжение как рукой сняло. Отняв у нее стакан, я выплеснул остатки молока в раковину и сообщил:

— Я ухожу. Будь умницей, веди себя как воспитанная девочка. Чужим не открывай — на этот случай в двери тамбура есть глазок.

— А не рановато? — поинтересовалась она, сражаясь с зевком.

— В самый раз. Хочу немного пройтись, подышать здешним озоном.

Я и в самом деле собирался проделать большую часть пути до прокуратуры пешком. Цену таким прогулкам знает только тот, кто надумал заново войти в ту же реку. Иногда бывает полезно оценить температуру среды, скорость течения и настроение обитателей.

Незадолго до десяти я уже стоял на противоположной от трехэтажного здания прокуратуры стороне улицы, наблюдая, как под бдительным оком видеокамер паркуются автомобили сотрудников и шныряет через проходную всевозможный народ. Мелькнула пара знакомых лиц, затем к бордюру притерлась черная «ауди» с какой-то важной персоной, перекрыв обзор.

В две затяжки я докурил сигарету и пересек проезжую часть. Дежурный при входе небрежно проверил мои документы, после чего я миновал сумрачный вестибюль и стал подниматься, бодро помахивая рыжим кожаным портфельчиком, где не было ни единой бумажки.

Кабинет Гаврюшенко я обнаружил в конце коридора рядом с окном в торцовой стене здания. На табличке значилось: «Начальник следственного отдела». Повернув никелированную ручку, я оказался в крохотном пустом предбаннике, где едва помещался стол с компьютером и стеллаж с папками. Слева виднелась еще одна дверь, обшитая светлым деревом, — она была распахнута настежь, и я направился прямо туда.

Помещение оказалось попросторнее. Бывший старший следователь стоял на офисном столе прямо напротив открытого окна. И если бы не решетка в оконном проеме, человек неосведомленный мог бы предположить, что Алексей Валерьевич вознамерился свести счеты с жизнью. Вдобавок к уху он прижимал мобильник, словно отдавая последние распоряжения насчет движимого и недвижимого. Правда, звучали они почему-то непечатно.