Ездить на кладбище теперь было почти некогда – близилась крестопоклонная неделя, и наша домашняя артель скупала на базаре все «петушиные гребешки» – ярко-красные сухоцветы, настоящее название которых было целозия. Эти гребешки служили сырьем для создания множества крошечных декоративных букетиков. Шелковой зеленой нитью мы связывали между собой веточки туи и алой целозии и в день выноса креста из алтаря усыпали ими ковровую дорожку, по которой, держа над головой крест, священник шествовал на середину храма. После службы народ в считанные минуты разбирал наши поделки, чтобы унести как святыню домой.

Но самой почетной обязанностью, конечно же, считалась у нас переписка хоровых нотных партитур. Инна Константиновна знала ноты и могла, присев к инструменту, одной рукой проиграть любую партию и пропеть ее, а мы с мамой пока только пытались вторить ей своими робкими, непривычными к пению голосами. Желание овладеть искусством церковного пения было у нас столь велико, что чуть ли не ежедневно мы отправлялись к Инне Константиновне разучивать хоровые партии. Скоро нас приняли певчими любительского, или «левого», как его называли прихожане, хора (он размещался на левом клиросе церкви). Профессиональный хор, певший только по воскресеньям и в праздники, по своему местоположению носил название «правого» и на «любителей» смотрел свысока. «Любители» же, руководимые древней старухой Фоминичной, имевшей в нашей среде почти божественный авторитет, были уверены, что «профессионалам» ни в чем не уступают, и могли привести немало примеров того, как на такой-то службе, в такой-то стихире правые спутали глас и получили потом замечание от священника.

Но, впрочем, и в своей среде «любители» находили недостатки. Часто приходившая к нам без приглашения крошечная женщина, известная как Галя-отшельница, уверяла, что, кроме нее, в хоре никто не может брать высокие ноты, а поющий в самом углу шепелявый старичок Петр Иванович вообще «не слышит». Я чувствовала, как азарт утверждения себя в качестве незаменимого голоса постепенно передался и маме – дома она просила меня и Инну Константиновну петь за альт и второе сопрано в «Да исправится молитва моя», а сама исполняла первую партию, чтобы убедиться, что и ей доступны высокие ноты.

Я не знаю, как бы сложилась моя певческая карьера в «левом» хоре Брянской церкви, если бы однажды на погребении меня не услыхал отец Василий из Троицкого собора. Благодаря ему я неожиданно для всех попала в архиерейский хор, руководимый талантливым регентом Михаилом Кирилловичем Гросем. В хоре пели в основном профессиональные певцы, приглашаемые из консерваторий и оперных театров, и рядом с ними я прошла хорошую школу хорового пения. Певчие, правда, почти все были неверующие – они никогда не крестились, не молились на службе, а в перерывах между исполнением, сидя кружками на лавках, разговаривали о чем придется. За свое пение они получали приличное вознаграждение. Кроме них, было несколько верующих женщин и звонкоголосых девчонок-прихожанок, певших бесплатно, из одного только рвения к службе.

Поначалу Михаил Кириллович отнесся ко мне невнимательно, скажем даже безразлично. При нашей первой встрече меня поразили его длиннющие белые усы и полное отсутствие деликатности. Долго и громко препирался он с отцом Василием, оспаривая мою, как хористки, надобность в хоре, и потом, махнув рукой, все-таки позволил мне петь, но всегда полностью игнорировал мое присутствие. Я решилась терпеть все и любой ценой оставаться в хоре. На помощь мне пришла одна из девочек – строгая и всегда сосредоточенная на мелочах Зина, которая пела здесь уже два года и знала все привычки упрямого регента. Поставив меня рядом с собою, она громко пела мне на ухо и предусмотрительно толкала локтем перед паузами. С церковнославянским языком у меня к тому времени не было проблем – при необходимости я могла бойко почитать за псаломщика «часы» перед обедней или «шестопсалмие» на вечерне.

За лето между седьмым и восьмым классом я прочно вошла в колею церковной жизни и о возвращении в школу старалась даже не думать.

Но сентябрь неизбежно наступил. Первого числа, явившись на школьный двор, я застала необычно сильное оживление. Рядом с наряженными в белые крахмальные фартуки школьницами стояли и ребята в темных костюмах, стриженые под «польку» и, как мне показалось, смущенные. Ко мне подскочила взволнованная Майка Болотина и сообщила новость: теперь у нас будет уже не женская, а смешанная школа, и в нашем классе будут учиться целых шесть мальчиков. Прежде чем я успела оценить эти перемены, зазвенел звонок, и мы отправились в класс, где царило не меньшее волнение.

Большинство девочек занимала проблема рассаживания новичков. Собравшись в кружок, о чем-то шепталась наша «элита»: Лиля Дьяченко, дочка полковника, Ада Гаевская, любимица Евгении Сергеевны, и Томка Попсуева, племянница Ксении Саввишны. Мальчики все уселись рядком на задние парты и демонстрировали полную непричастность к происходящему. Из них выделялся один, с живыми карими глазами, невысокий, но ладный, с постоянной легкой усмешкой на губах. По-видимому, именно он интересовал «элиту» в первую очередь, судя по быстрым и смущенным взглядам, которые устремлялись в его сторону.

Пришла Евгения Сергеевна и лично разрешила волнующий девочек вопрос. Видимо, и она не лишена была вкуса, потому что именно того кареглазого мальчика посадила рядом со своей любимицей. Во время урока литературы Ада, красная от удовольствия, все время поглядывала на нового соседа, но он упорно смотрел в окно, повернувшись к ней стриженым затылком.

Прозвенел звонок. Видимо, не зная, что бы такое интересное мальчику рассказать, Ада решила сообщить ему то, что знала о других ученицах. Забавнее всего ей показалось начать с меня, и, не позаботившись даже понизить голос, она выпалила: «Представляешь, вон та Нинка Крючкова в церковь ходит, да еще поет там с попами!» – и хохотнула при этом довольно глупо. Я сжалась в комок и сделала вид, что не слышу ее слов. Может быть, она надеялась, что вместе с кареглазым мальчиком они посмеются надо мной, и это их сблизит, но новичок отозвался неожиданно грубо: «Какое твое собачье дело!» – и отошел от нее в другой конец классной комнаты. Он еще не успел узнать, что Ада любимая ученица Евгении Сергеевны и что с ней нельзя так разговаривать. Майка, которая все слышала, подмигнула мне, сделав при этом до неприличия выразительное лицо.

Но все эти больные, неприятные моменты школьной жизни быстро забывались, потому что школа была для меня второстепенной, не важной частью жизни. Главное для меня происходило в церкви.

Мама научилась использовать это обстоятельство в воспитательных целях. Как-то ей сообщили, что я была недостаточно вежлива с вахтершей, не желавшей пропустить меня к Майке в общежитие. Не долго думая, мама заявила, что если я не извинюсь перед зловредной вахтершей прямо сейчас, то в церковь больше не пойду.

До начала службы оставалось два часа. Я тянула время, увиливая от неприятной мне встречи, но мама приговора не отменяла. «Нечего ходить, позорить себя и меня, если ты грубишь людям», – постановила она.

Я расплакалась, потрясенная сознанием того, что есмь грубиянка и мне не место в церкви. Но мысль о запрете идти на службу оказалась еще горше, и, пересилив себя, я вернулась в общежитие с извинениями. Назад я мчалась, не замечая луж на асфальте, – путь в церковь был открыт, и у меня оставалось еще целых полчаса на дорогу.

Интересно, что успехи в школе никак не повышали мой жизненный рейтинг: мама воспринимала их как нечто само собой разумеющееся, в глазах учителей я не стоила доброго слова, а одноклассниц даже раздражало то, что по приговору Евгении Сергеевны невежественная и темная я справлялась с ученьем лучше многих из них. При всем этом любая двоечница в классе чувствовала превосходство надо мною, поскольку, даже не преуспев в науке, она обладала правильным мировоззрением, а я была изгоем, недоразумением, пятном на школе. Мальчики часто открыто выказывали мне свое пренебрежение, будто бы я была так уродлива, что даже стоять рядом со мною было для каждого из них унизительно. На мне будто лежала печать вечного отвержения, и никакие заслуги не могли ее стереть.

Учителя тоже по-особому относились ко мне. Одни были просто подчеркнуто холодны, равнодушны, даже брезгливы, другие же видели во мне как бы своего личного врага, которого им непременно хотелось уничтожить. Нет, я не отнесла бы к числу последних Евгению Сергеевну. В сущности ей было все равно, что я живу на свете, и, если бы не обязанности классного руководителя, ответственного за идеологическое лицо коллектива, она и не вспоминала бы про меня.

Я даже чувствовала некоторую жалость к ней, когда, неровно накрасив губы помадой цвета фуксии, она устало перемещалась по школьному коридору или, достав на большой перемене некрасиво раздутый коричневый портфель, извлекала из него смятые бутерброды и ела их, отвернувшись к окну и старательно работая челюстями. Грубость ее ко мне проистекала, пожалуй, от общей неразвитости и несложившейся личной жизни.

Другое дело была Наталия Дмитриевна, преподаватель русского языка и литературы. Во внешности этой женщины чувствовались достаток и ухоженность. На уроке она любила кутаться в красивую ажурную шаль и, сидя за столом, манерно касалась рукой прически. В отличие от Евгении Сергеевны, Наталия Дмитриевна говорила со мною смягченным и слегка утомленным голосом воспитанного человека. Если Евгения Сергеевна «прорабатывала» меня строго в часы классных собраний и в соответствии с графиком воспитательной работы, Наталия Дмитриевна могла нанести удар в любую минуту. Объемный том Белинского в темном переплете, лежащий на моей парте, заставлял ее вдруг поинтересоваться, уж не Библию ли я принесла в школу? Класс в таких случаях услужливо хихикал, а я, потупив глаза, дожидалась окончания словесной экзекуции. Если мне приходилось устно отвечать по литературе, я старалась контролировать каждое свое слово, чтобы не дать ей повода к насмешке над тем, что было для меня свято… Моя всегда грамотная речь и правильность ответов оставляли ей мало шансов, и тогда она сама придумывала мне ошибки. «Как-как ты сказала?» – любила переспрашивать она, будто не расслышав. Я повторяла, к примеру: «Образы тургеневских героинь…». «Ах, вот как, – усмехалась учительница, – а мне послышалось “образа”». Все дружно смеялись…

«Интересно, – могла начать вещать Наталия Дмитриевна, когда в полнейшей тишине мы корпели над классным сочинением, – не от безделья ли люди ходят в церковь? Наверное, им больше нечем заняться, правда, Нина?» Я поднимала на нее глаза, и в моем взгляде она не могла прочесть ничего, кроме дежурного внимания к словам старшего и терпеливого ожидания, когда он закончит. «Работайте, работайте, ребята, – с ласковой улыбкой спохватывалась она, – это я так, размышляю вслух». Мне, признаюсь, требовалось некоторое время, чтобы вернуться мыслями к героям описываемого литературного произведения.

Но и Наталия Дмитриевна была не самым большим злом в моей жизни по сравнению с химичкой, Татьяной Николаевной Узун. Мне даже трудно писать об этой женщине. О, как действительно сильно она ненавидела меня! Она даже не пыталась скрывать эту ненависть. На уроках химии она резко требовала от меня ответов на разные «научные» вопросы и сразу же, не выслушав, обрывала злобным, прерывистым голосом.

«Это гнилая философия, – бросала она в адрес христианства, – наука полностью разбивает ее. Если бы ты хоть немножко соображала своей забитой попами головой, то поняла бы, что никакого Бога нет. Это следует из простых законов логики и природы» и т. д. Мне часто видятся ее жестокие, оловянного цвета глаза и нервно сжатые губы. Не ограничиваясь только вербальным уничтожением меня, Татьяна Николаевна в силу своих возможностей вредила мне на деле: она могла «потерять» листок с моей лабораторной работой и потом утверждать, что я не сдавала его, могла поставить пропуск занятия, на котором я присутствовала. Это коробило даже моих одноклассников – они не смеялись надо мною, как на уроках Наталии Дмитриевны – в классе стояла какая-то гнетущая тишина, когда она злобствовала на меня и на Бога.

В такие дни по пути из школы домой я выбирала более безлюдные дорожки, чтобы чужие люди не видели слез, которые против воли текли у меня по щекам. Я вспоминала, как бабушка рассказывала мне про второе пришествие Христа, что оно когда-то будет. Интересно, как именно Он придет на землю, думала я, заметит ли Он тогда меня и что Он мне скажет? Как бы мне хотелось, чтобы весь наш класс увидел Его и понял, что Он действительно есть. О, это было бы для них так неожиданно!

«Господи, ну Ты же обещал, – шептала я, наклоняя голову и слизывая добежавшую до губ соленую влагу. – Когда же Тебя ждать? Может быть, этой зимой?»

Но Он все медлил. Долгие осенние вечера сменились зимними, а никаких намеков на финал земной истории и восстановление справедливости не появлялось. Я не знала тогда, что у Него тысяча лет как один день и один день как тысяча лет.

И вот наступила Пасха. В эту ночь я впервые после очень долгого перерыва появилась в Брянской, потому что, став певчей в соборе, ездила на службу только туда. На этот раз, не желая в праздник разлучаться с Инной Константиновной и мамой, я пришла с подругой к церкви у завода имени Петровского.

Вокруг царила атмосфера радостного ожидания. Люди рядами стояли на церковном дворе и поодаль между деревьями; на земле, у их ног теснились плетеные корзинки, прикрытые рушниками и наполненные белоголовыми куличами, пирожками и цветными яйцами. Было тепло и влажно после недавно прошедшего дождя. В темноту от ярких окон храма и зажженных на паперти огней расходился праздничный свет, он отражался на мокром асфальте и блестел на черных стволах тополей и каштанов. Мне хотелось подойти поближе к дверям, заглянуть внутрь церкви, но народу пришло так много, что мы с подружкой не смогли продвинуться дальше ступеней крыльца. Неожиданно передо мной возникло лицо незнакомого молодого человека, который пробирался на улицу и, пытаясь разойтись со мной, доброжелательно и рассеянно улыбнулся. Я только на мгновение встретила взгляд его зеленоватых задумчивых глаз, и сразу же остро пожалела о том, что мне всего пятнадцать лет, что на мне сшитый мамой без особой фантазии клетчатый плащ, застегнутый по самое горло, и эти старушечьи боты, которые меня заставили надеть из-за слякоти.

Подруга, стоя позади, дергала мой рукав и громко шептала, что этот парень нравится Тоне (о любви одной нашей хористки к сыну настоятеля собора нередко судачили на клиросе). Даже строгая Зина, как мне казалось, не совсем была к нему равнодушна, поскольку слишком часто увещевала Тоню не поддаваться искушениям очей. Это обстоятельство заставило меня резко отвести глаза в сторону и заявить подруге, что я не вижу в нем ничего особенного и вообще не люблю пижонов. Достаточно взглянуть на эту прическу и белое кашне вокруг шеи, чтобы понять, что он собой представляет. Именно так я и сказала, хотя задумчивые глаза зеленоватого цвета мне определенно понравились. Теперь меня мучил вопрос: почему он до сих пор ни разу не встречался мне в соборе?

Инну Константиновну и маму мы нашли сразу после службы. Они только что христосовались с симпатичным отцом Георгием, и обе были такие веселые, разрумянившиеся и помолодевшие. Домой мы шли пешком, потому что вокруг стояла глубокая ночь, и трамваи уже не ходили.

Незаметно подошло время школьных выпускных экзаменов. Инна Константиновна не сомневалась в том, что меня ожидает золотая медаль, и уже втайне готовила поздравление и какой-то подарок. Она принялась за серьезное изучение справочника для поступающих в ВУЗы и каждый раз находила в нем что-то подходящее «как раз для Ниночки».

В то время, как она была увлечена строительством планов на мое будущее, я добросовестно, но без энтузиазма готовилась по билетам, возвращая, что говорится, «кесарево кесарю». Меня радовало то, что после последнего, письменного экзамена по литературе, до которого оставалось лишь два дня, я наконец-то становилась навеки свободной от школы. Что в сравнении с этим ликованием значили пятерки по всем прошедшим испытаниям! Как легко и радостно скользило мое перо, создававшее прощальное сочинение на тему «Лирический герой Н. А. Некрасова»! В моем во всех отношениях прекрасном сочинении Наталия Дмитриевна все-таки сумела обнаружить просчет. В одной из цитат я поставила запятую не в том месте, где она стояла у нашего глубоко народного поэта, а там, где ей полагалось находиться по правилам русского правописания. Учительница не простила мне этой непреднамеренной вольности и навсегда внушила благоговейное отношение к авторской пунктуации, оценив сочинение на «четыре». Вопрос о золотой медали для меня, таким образом, отпадал.

Все было закономерно. Школа слишком долго боролась со мной, чтобы теперь выпустить из своих материнских стен медалисткой, но это последнее школьное горе прошло мимо меня как печальный сон. Просто я никогда и не мечтала об этой медали – у меня были другие мечты.

«А ну вас!», – сказала я неизвестно кому, когда тяжелая и залапанная школьная дверь в последний раз со скрипом затворилась за моей спиной. Преувеличенно бодро мурлыкая себе под нос какую-то несуществующую песенку, я пошла домой по той самой знакомой дорожке вдоль трамвайных путей, которую топтала десять лет. Мимо враскачку проносились неуклюжие красные вагоны, гудели и цокали рельсы под их жесткими колесами, и горлинки заливались далеким плачущим смехом где-то высоко в тополиных кронах.

Дома я объявила маме, что ни в какой институт поступать не буду, а может быть, уйду в монастырь. Я сказала это не сгоряча – такая мысль в последнее время все чаще посещала мою голову, но чтобы утвердиться в ней, мне нужно было серьезно обговорить это со своим духовным отцом, архиепископом Гурием.

Мне было четырнадцать лет, когда его назначили к нам в собор. Бывший недолгое время до него архиепископ Симон очень нравился прихожанам, и, когда некоторые из них выражали свое огорчение по поводу его отъезда, сказал:

– Не огорчайтесь. К вам приедет Владыка, который намного лучше меня.

И слова его звучали искренне.

…В тот вечер я пораньше вышла из дома, чтобы не опоздать на встречу нового Владыки. В церковь прибежала, когда набилось уже довольно много людей, с трудом пробралась к лестнице и птицей взлетела на клирос. Отсюда уже все было видно!

И вот царские врата раскрылись, и тот, кого мы ждали, с двумя иподиаконами вышел из алтаря. Хор грянул обычное в таких случаях песнопение «От восток солнца до запад». Я тоже пела, но не спускала глаз с архиерея.

Вот он подошел совсем близко и повернулся лицом к народу. Благообразное, добродушное лицо, опушенное серебристой бородой, длинные седые волосы. Глаза светятся теплотой, легкой улыбкой. Он благословил народ и скрылся за иконостасом.

Первое личное знакомство с Владыкой Гурием покорило меня. Я увидела очень доброго, умного и духовного человека. Он отнесся ко мне по-отечески, и в течение трех лет каждое воскресенье после службы я проводила в его доме.

Поэтому мама не удивилась, когда я объявила ей, что иду к архиепископу испросить благословения на свое решение.

Наскоро поев, я засобиралась в город и уже в дверях столкнулась с Инной Константиновной.

– Ну, нет, милая моя, нет! – воскликнула та, выслушав последние новости в моем эмоциональном изложении. – В монастырь я тебя не пущу. Еще чего! Мы тебя замуж выдадим, да так, чтоб пир на весь мир! Только представь, – она мечтательно улыбнулась, присаживаясь на край дивана, – представь, как тебя в Троицком венчать будут! У>к для тебя-то постараются! По полной программе. Народу – не протолкнешься, свою ведь выдают! Свечей – море! Три подружки в голубых платьях, а, Нюра?»

Мама не отреагировала, занятая сооружением новой лампадки из маленькой зеленого стекла рюмки. Дождавшись, когда Инна Константиновна закончит рисовать картину моего венчания, я поцеловала ее и, извинившись, выскользнула за дверь.

Был конец июня: теплое, манящее за город время, когда бесконечная чистота неба сама вливается в душу, переполняя ее светом и радостью жизни.

Я доехала на трамвае до площади Островского и, легко соскочив с подножки, потерялась в многоцветной городской толпе. Путь к дому архиепископа был довольно далек, но мне не хотелось пересаживаться на другой трамвай, идущий вверх по проспекту Карла Маркса. Проспект, бывший в сущности бульваром, с тенистой каштановой аллеей по середине, начинался от круглой базарной площади и тянулся вверх через центр в нагорную часть города.

– Жарко, правда? – послышался бодрый голос рядом, и я увидела знакомого семинариста Сережу, каждый год приезжавшего к нам на летние каникулы из Киева.

– О, привет, – радостно ответила я, – ты уже приехал? – и засмеялась странности своего вопроса. Мы обменялись некоторыми обычными сообщениями о текущих делах и планах и теперь просто шли вверх по проспекту. Сережа вызвался проводить меня, когда услышал, что я направляюсь к Владыке. О цели своего визита к Гурию я умолчала.

– Хочешь пить? – спросил он, заглядывая мне в лицо и улыбаясь. Такой беленький, сливочный юноша с постоянным румянцем на лишенном щетины лице и искрящимися предвкушением веселых каникул глазами!

– Да нет, спасибо, – ответила я.

Рядом женщина в высоком колпаке из жесткой марли торговала мороженым и газированной водой. Время от времени она отгоняла мокрым полотенцем ос, отовсюду слетающихся на светлый грушевый сироп. К ней выстроилась небольшая очередь одолеваемых жаждой граждан, и она особенно не задерживалась с мытьем стаканов.

– Может, сходим в картину? – предложил Сережа снова. Я взглянула на него удивленно. Нет, я иногда ходила в кино, но теперь был Петров пост, да еще и пятница – не подходящее время для увеселений. «Сегодня пятница, кажется», – бросила я без всякого выражения. Он хмыкнул.

– Подумаешь! Нам в семинарии всегда по средам и пятницам картину показывают!

Это было уж слишком.

– Да? Как интересно! – я неестественно широко улыбнулась. – И только по средам и пятницам? А в другие дни нет?

Его нежное лицо обиженно вытянулось.

– Вообще, Нина, – сглотнув, начал он, – мне кажется, ты думаешь, что семинаристы – это какие-то особые люди. Ну, прямо духи бесплотные! А они обыкновенные студенты! Только первокурсники поначалу во всех углах поклоны бьют, а потом, когда привыкнут, пробегают мимо икон, как ни в чем не бывало! И почему бы мне не отдохнуть немножко, если я на каникулах? – он был искренне убежден в логичности своих аргументов.

– Конечно, конечно, – вяло отозвалась я. Мне не хотелось больше терять с ним время. Мы расстались на углу возле кондитерской, куда он вошел купить себе в утешение сладкую булочку, а я почти побежала дальше, торопясь увидеть Владыку.

Архиепископ Гурий позволял мне пользоваться своей богатейшей библиотекой, и под его руководством мое чтение перестало быть таким беспорядочным, как прежде. Теперь это были книги по церковной истории, догматике, а также специально рекомендованные мне художественные произведения.

Началось все с моих вопросов. Меня заинтересовало одно выражение из Акафиста святителю Николаю, архиепископу Мир Ликийских: «Радуйся, Ария возбесившегося от собора святых отгнавый». Я понятия не имела, кто такой Арий и отчего он «возбесился». Владыка тогда дал мне «Историю христианской церкви» священника Рудакова, а относительно акафистов пояснил, что не стоит так уж серьезно вникать в их слова. Большой вопрос, сказал он, мог ли вообще святитель Николай присутствовать на первом Вселенском Соборе, где осуждена была ересь Ария (по преданию он там подошел и ударил Ария по щеке).

– Или вот в Акафисте Божией Матери поется «Радуйся, по всему Иерусалиму искавшая Сына своего и не могущая его найти». Чему же тут радоваться? – сказал он как-то, выжидающе глядя на меня, и седая бровь его вопросительно поползла вверх. Я растерялась. Слова эти смутили меня, ведь все, что читается или поется в церкви, я привыкла воспринимать как истину в последней инстанции. Но Владыка, ко всему прочему, велел мне не доверяться слепо каждой книжице православного издания, а, что называется, отделять шелуху от чистого семени. Я и сама замечала в некоторых таких книжицах много нелепого и недостоверного. Буду все книги приносить на его «экспертизу», решила я тогда.

Вняв моим продолжительным мольбам, он в присутствии своего секретаря иеромонаха Михея однажды устроил мне экзамен по Катехизису, и я выдержала этот экзамен с честью. Только придирчивость дотошного отца Михея заставила Гурия добавить маленький минус к пятерке. Чтобы полностью вызубрить Катехизис, мне понадобился неполный месяц, поэтому, когда Сережа после года пребывания в семинарии, самодовольно заявил, что одолел уже «полкатехизиса», я чуть не прыснула со смеху.

«Как хорошо, что у меня есть такой духовный отец!» – в очередной раз подумалось мне на пороге дома архиепископа.

Дверь открыла Елизавета Прокофьевна, личный врач Владыки, немолодая и невзрачная женщина в громоздких очках на узком лице. Елизавета Прокофьевна, которую Гурий называл «доктором», всегда неотлучно находилась при нем и жила в маленьком флигеле во дворе. Она приняла монашество еще в юности, как и ее брат, архимандрит Иоанн, который тоже бывал здесь частым гостем.

«Доктор» энергично пожала мне руку своей крепкой костлявой рукой и проводила в библиотеку – длинную комнату с книжными стеллажами по стенам и легким запахом иссопа, курившегося в маленькой ароматической горелке. Здесь мы обычно виделись с Владыкой. Немало вечеров просидела я за огромным письменным столом, на гладкой поверхности которого отражался бледно-зеленый нимб низко свисающей с потолка лампы. Мне было доверено приводить в порядок домашние архивы Гурия, составлять картотеку книг. Макая перо в круглую малахитовую чернильницу и выводя тушью на картоне книжные названия и имена авторов, я довольно часто слушала происходившие в библиотеке разговоры.

Особенно запомнился мне один.

– Вот, Погодин пишет, – сказал иеромонах Михей, лениво перелистывая какую-то книгу, – что, если бы в царской России была религиозная свобода, то половина крестьянства ушла бы в раскол, а половина высшего света – в католичество. Он прав?

Немного помолчав, Гурий усмехнулся невесело.

– Знаешь ли, – ответил он, – я тоже только что читал Аксакова: когда церковь – часть государственного аппарата, она теряет что-то очень существенное… Душа убывает, что ли… Здесь протест неизбежен. Отсюда и раскольники, и сектанты – это ведь духовная вольница, побег от официальной церковности…

– Значит, вы полагаете, что союз с государством для церкви губителен, даже если бы это государство было не безбожное, – резюмировал Михей, сверкая из своего угла круглыми стеклышками очков. Мне иногда казалось, что у него какие-то специальные очки – в них либо танцевали солнечные зайчики, либо собирались в гроздья огни люстры, но в любом случае понять выражение взгляда было невозможно.

– Для чего он вообще нужен? – отозвался архиепископ.

– Ну… охранять устои веры, искоренять ереси, я полагаю, – сказал Михей, и, судя по голосу, он специально хотел вызвать Владыку на откровенность.

Ответ Гурия показался мне не таким мягким, как обычно.

– Нелепость, – проговорил он, и отчетливая черта нарисовалась у него на переносице, что, как я заметила, бывало признаком внутреннего напряжения. – Вера – стихия духовная, как можно охранять ее мечом? Это не путь.

– Что же вы предлагаете?

– Я вам отвечу словами Достоевского: «Когда с попов сословность слезет», ереси сами исчезнут. И атеисты тоже!

– Пожалуй, Достоевский ошибался, – неожиданно донесся из противоположного конца комнаты голос архимандрита Иоанна. – Позвольте привести пример. Как вы полагаете, осталась бы Русь православною в XVI веке, если бы не было принято мер крайних, мер физического уничтожения еретиков – жидовствующих? Мне ли вам рассказывать, каков был размах этого движения и какие люди были увлечены им? Лучшие и просвещеннейшие умы государства, священство и чуть ли не сам великий князь! Что было бы, если бы Волоцкий не убедил государя растерзать еретиков?

Архимандрит был очень похож на свою сестру. Такой же высокий и сутуловатый, с маленькими глазами и большим носом, и такой же умный, как «доктор» Елизавета.

– А вы не задумывались, – спросил Гурий в свою очередь, – не задумывались о том, почему все попытки канонизировать Волоцкого за его подвиг не увенчались успехом? Значит, он не остался в сознании людей как святой, защитник веры. Наш народ сторонится кровавых.

– Нет, я все-таки о том, что было бы с Россиею, если бы она благодаря той эпидемии еретической от православия отступила? – воскликнул Иоанн, и его без того маленькие глаза совсем исчезли в прищуре.

– Этого я не знаю, – проговорил Гурий сухо, – но, думаю, что Достоевский был все-таки прав, и именно формальное состояние церкви уводило и в раскол, и в вольные поля протестантизма и, что самое печальное, позволило привиться у нас безбожию.

Образ мыслей моего духовного наставника всегда находил во мне полную поддержку. Я сердцем отзывалась на каждое его слово.

«Благословите, владыка…» – проворно приблизившись к нему в этот раз, прошептала я и привычно наклонила голову. Он, седовласый и седобородый, появился в библиотеке, как всегда, бесшумно.

Осеняя меня крестным знамением, архиепископ по-отечески поцеловал мою стянутую тугой косой макушку и спросил:

– Ну-с, что там стряслось, что за беда?

Перед тем, как приехать, я позвонила и сказала, что мне нужно срочно поговорить с ним. Мы присели на полукруглый диванчик в стенной нише у окна.

– Я передумала поступать в институт, – неуверенно глядя на него, сообщила я. Владыка всегда был сторонником образования и такое заявление, я предугадывала, вряд ли могло вызвать его одобрение. Потому сразу же начала выстраивать свои доводы. – Во-первых, золотой медали я не получила…