— Слышишь, Соня, ну, Сонечка, не плачь, перестань. Это еще не обязательно, что они так подумают. А потом, даже если подумают, надо еще доказать, это не одно и то же — предполагать и обвинять… Ну, слышишь, не плачь!
— Я не могу больше… Папу убили… разве этого мало… — рыдала Соня.
— Еще и Пьера сюда… Пьер не пытался тебя убить! За рулем машины была женщина!
Есть свидетели, которые это заметили!
Ну да. А то, что его, Максима, пытались убить — это ерунда. Главное — не трогайте Пьера.
— Он мог переодеться в женщину… — Соня снова начала его злить, и в то же время жалость к ней не отпускала его. — Как справедливо заметил Вадим, вести машину в женской одежде и даже пройтись от машины до дверей квартиры — дело не такое уж хитрое. Это не на сцене играть. Кроме того, существует еще вероятность, что он мог нанять кого-то… Поверь, мне тоже не хотелось бы думать, что твой муж… — Максим изо всех сил постарался произнести эти слова не слишком фальшиво. — …твой муж способен на подобное… Я понимаю, это неприятно, это даже ужасно допустить такую мысль… (Вот, опять я начал сюсюкать!) Но, к сожалению, правда не зависит от того, хочется нам ее допустить или нет, — закончил он суше.
— В конце концов не один Пьер коллекционирует антиквариат. — Соня немножко успокоилась и теперь вытирала глаза с черными обводами туши бумажным платком. — Есть и другие! Вспомни, еще год назад пытались столик украсть!
— И тогда это тоже мог быть Пьер, — с сожалением ответил Максим. — У других коллекционеров для кражи было меньше мотивов.
— Это почему еще?
— Похоже на то, что попытка кражи связана с моим появлением: туманная вероятность, что столик уедет в Россию, стала весьма реальной угрозой. Однако же в среде коллекционеров об этом не знали. Зато Пьер знал, и именно это могло его подвигнуть на кражу — пока твое наследство не ушло в Россию. Он мог нанять кого-то и на кражу тоже…
Соня смотрела на него внимательно и сосредоточенно, что-то обдумывая.
— Хорошо, — сказала она решительным тоном, — я не буду плакать, не волнуйся, просто у меня уже нервы не выдерживают… — И глаза ее снова покраснели. — Поговорим спокойно, — хлюпнула она носом. — Я вот что хочу тебя спросить: нас с тобой разыграл по телефону убийца?
— Судя по всему — да. Только у него был интерес выиграть время при помощи этого розыгрыша.
— Значит, по-твоему, это мог быть Пьер?
— Теоретически…
— Вот, — торжествующе сказала Соня, — ты сам теперь видишь, что это не мог быть он! В нем нет ничего актерского, он просто неспособен кого-то разыгрывать, подделывать голоса, тем более женские! К тому же, — она выдержала многозначительную паузу, — я бы его узнала!
Максим сочувственно посмотрел на нее. Ей так не хотелось верить в то, что ее муж мог оказаться преступником… Любила она его или нет, но она не могла допустить мысль, которая разрушала ее покой, ее тщательно выстроенный и забаррикадированный, уютный и беспечный мирок… Максим понимал это, хотя и не то чтобы осуждал, но с трудом принимал, что ли… Однако же он больше не злился на нее. Он был полон жалости и нежности и, может быть, любви…
Может быть, любви. Как называется чувство, когда любить готов и почти уже любишь, но знаешь: нельзя и не нужно; и натягиваешь вожжи, и запрещаешь себе любить? Можно ли сказать, что ты искупался, если вошел в воду по колено?
— К сожалению, — мягко сказал он, — и в этом случае остается возможность, что Пьер нанял кого-то… Уж что-что, а деньги у него есть, чтобы оплатить услуги и актеров, и даже убийц. Я не говорю, — поспешил добавить он, — что Пьер именно так и поступил. Я вовсе не считаю, что Пьер — это тот, кого мы все ищем! — соврал Максим, снова подумав о силуэте в саду.
«Пьер не выходил из дома ночью?» — вспомнил он вопрос Реми. Максим уже не знал, что он считает сам.
— Я просто пытаюсь воссоздать логику, — продолжал он, — по которой, видимо, идет или еще пойдет полиция. Понимаешь?
— Да. Это все? У тебя есть еще какая-нибудь другая логика, кроме Пьера?
— Ксавье.
— И все?
— Я, честно говоря, не вижу других вариантов… Ну не ты же… И не я.
И тем более не Вадим — у него нет вообще никакого мотива, он только теряет со смертью Арно. Кого еще можно заподозрить? Из тех, кто знал про предстоящие съемки… Жерара? Но какая у него выгода? Допустим, попытаться украсть столик он еще мог — он тоже коллекционирует антиквариат. Но убивать твоего отца? Какой смысл? Он ничего не может выиграть от его смерти! Разве что ты ему пообещала этот столик подарить, если ты станешь наследницей… Извини, неудачная шутка.
— Более чем, — сухо отозвалась Соня. — Но ты сказал, что Реми стал почему-то вдруг подозревать Мадлен?
Максим снова заколебался, не сказать ли ей о нечаянно подслушанном разговоре, но снова решил не говорить. Не его это дело — влезать в чужие семейные секреты.
— Я не понял, — как можно убедительнее соврал он. — Реми мне ничего не объяснил. Умчался и все.
— Во всяком случае, у него должны быть причины… Видишь, не один Пьер под подозрением!
— Да-да, конечно…
Сумерки сгустились в комнате, добавив ноты тоски в густо висевшую печаль и тревогу этого разговора, этой несостоявшейся любви, этой квартиры Арно, в которую больше никогда не придет ее хозяин…
— Тебе надо поесть… — сказала Соня.
— Не беспокойся, я уже в форме. Сам приготовлю. Может, ты поешь со мной?
— Мне не хочется.
— А скажи мне… — решился Максим задать мучивший его вопрос. — Все-таки не мог Пьер уйти из дома ночью с субботы на воскресенье? Или в одну из следующих ночей?
— Реми уже спрашивал… Что означает этот вопрос? Куда он должен был пойти ночью? Пьер, если не в клубе, по ночам всегда дома!
— Ты сказала, что по ночам спишь. Если бы он ушел, ты бы проснулась?
— Я не знаю… Я часто снотворное принимаю… Но объясни наконец, почему этот вопрос!
— Тот, кто убил твоего отца, должен был вернуться на место съемок, чтобы вывезти оттуда тело.
Максим посмотрел ей прямо в глаза. «Сейчас снова заплачет», — подумал он.
Но Соня не заплакала. Она только тихо выдохнула:
«Папа!..» — и покачала головой.
— Этого не может быть, — сказала она после некоторой паузы. — Я знаю своего мужа. Пьер по ночам всегда дома. Он по ночам спит. Вместе со мной, — произнесла она, с вызовом глядя на Максима.
«Ах, так! Вместе с тобой! Ну ладно, получай», — разозлился Максим.
— А если не спит, то тогда он в клубе, — ехидно заговорил он, — а если не в клубе, то следит за тобой, а если не следит, то у тебя под окнами спальни прогуливается, в саду!
Глаза Сони расширились от изумления.
— Ты ведь видела, что кто-то прятался в кустах в саду!
— Но мне это просто показалось!
— Кто тебе сказал, что тебе это показалось? Пьер! Он посмеялся над тобой, да? Он тебя убедил, что тебе это показалось! Но меня он, к счастью, не убедил. Я тоже его видел в твоем саду. В прошлый раз, когда ты ушла готовить кофе!
Соня смотрела на него ошарашенно.
— Ты знаешь своего мужа, — зло повторил он ее слова. — Но только, боюсь, не все ты о нем знаешь!
Удивление и недоверие в лице Сони постепенно стало сменяться неприязненной отчужденностью. Она некоторое время разглядывала Максима, словно что-то обдумывая, — что-то не имеющее к Максиму никакого отношения.
— Мне надо поговорить с Пьером. — Соня решительно встала. — Мне надо разобраться, что к чему. Извини, я тебя покину. Ты, кажется, уже в порядке.
Она холодно окинула его взглядом.
Ну что ж, понятно. Существо жизни — вот оно: Пьер — опора, столп ее существования. А остальное — это все так, лирика, пустяк, пикантная приправа к существу жизни. И теперь она бежит к нему, для нее важнее всего сейчас убедиться в том, что опора все еще выполняет свои функции, что столп все еще непоколебим, что жизнь будет течь по-прежнему беззаботно и легко…
— Иди, конечно, — ответил он так же холодно.
— Ай, черт! — воскликнула вдруг Соня. — Пьер сегодня в клубе. Он поздно придет… Она задумалась на мгновение.
— Но все равно мне надо домой. Я поговорю с ним, когда он придет, а пока что мне лучше побыть одной… Он обманывать не умеет — это одно из его достоинств! Если он действительно… Хотя я нисколько не верю… То я это буду знать сегодня же!
Соня наскоро поцеловала Максима (как поцеловала бы приятельницу, не более!), накинула куртку и вышла, позвякивая ключами от машины.
Максим остался стоять посреди гостиной, охваченный одиночеством, сумерками, горечью и сожалениями. Очнувшись, он зажег свет и достал свои рукописи, которые уже несколько дней замерли на сцене ареста его прадеда. Все эти дни ему не работалось, не хватало времени, не было настроения, да и сотрясение мозга вряд ли способно улучшить творческую деятельность… Однако следовало заставить себя сосредоточиться над сценарием. Он начал перечитывать сцены, уже написанные, рассеянно правя текст и постоянно отвлекаясь мыслями от истории своих предков, больше занятый историей современников.
Он думал о том, что поездка, замышлявшаяся как развлечение и интересная, перспективная работа, обернулась неожиданно потерей, болью сердца, в прямом и переносном смысле; он думал о том, что ничего не сложилось, не складывается — ни со сценарием, с совместной работой с Вадимом, ни с Соней; он думал о том, что так и не пошел в библиотеку и так и не добрался до книжки, которая должна ему помочь в работе; что он практически так и не видел Париж и не попал в магазины, не купил ни одного сувенира; он думал о том, что Соня, наверное, уже доехала до дома, большого, пустого и гулкого, и, как и он, зажгла везде свет, и, как и он, задумалась. Только ее мысли, должно быть, о том, что боль от потери отца еще ничто по сравнению с теми потерями, которые может ей принести завтрашний день, если выяснится, что ее муж — убийца… Впрочем, почему завтрашний день — сегодня! Сегодня, попозже, когда Пьер придет из клуба, она пристанет к нему с расспросами… Он, такой искренний, как считает Соня, — он ей скажет правду.
В воображении Максима стала разворачиваться сцена под названием «признание Пьера». Вот так Соня посмотрит на мужа глубокими темными глазами, вот так выпалит, смущаясь собственной бестактности, мучающий ее вопрос… Вот так он обернется к ней, окинет внимательным взглядом… Подумает, что недооценил свою жену, свою маленькую куколку, которой предназначена роль стоять на полке в витрине… Задумается… И?.. Признается? «Да, дорогая, это я убил твоего горячо любимого папу. Но ты на меня не сердись, это из любви к тебе, чтобы ты унаследовала столик, чтобы его не отдали русскому…» Черный юмор. И все же? Что собирается сказать ему Соня? И что, самое главное, он скажет ей в ответ? Что он может ей сказать?
Снова представился ночной сад, черные кусты, два мужских ботинка, едва заметно отразившие блики далекого фонаря на округлых кожаных носках; две брючины над ними, теряющиеся в черных тенях и ветках. Человек в саду. Он там был. Был!
Пьер? Следил за своей женой? Заметил, что Максим неравнодушен к Соне? А почему нет, Вадим ведь заметил… Ревнивец, который молчаливо, тайком выслеживает ее невинные похождения с Жераром… Который намеренно, с фальшивой игривостью оставляет жену наедине с Максимом и затем сидит под окнами, чтобы увидеть, как станут разворачиваться события… На их появление у окна в комнате для гостей он, конечно, не мог рассчитывать, но… Но окна спальни выходят тоже в сад. И именно они его интересовали, да!
Максиму вдруг сделалось не по себе.
Строго говоря, ревность Пьера сама по себе к убийству Арно не имеет никакого отношения.
Но добавляет к его характеру что-то такое… Неизвестную, потайную и тщательно скрываемую сторону личности… И малоприятную сторону, прошу заметить. Темную. В которой может притаиться все, что угодно.
А если… А если Пьер и впрямь убийца… Как он поведет себя, когда Соня, уверенная в его преданной любви и своей безопасности, отважно кинется требовать от него правды? Неужто человек, замысливший такое хитроумное преступление, признается, как про-. винившийся школьник? Нет, конечно, нет! И когда Соня начнет припирать его к стенке этими выкладками, услышанными от Максима, этими доводами, в которых Пьер усмотрит для себя угрозу со стороны собственной жены… Боже мой, как же он не подумал, что это опасно! Зачем он все это ей сказал, дурак, зачем? Не надо ей говорить с Пьером, пусть она оставит допросы и расспросы полиции! Ни слова с ним, ни слова!
Он бросился к телефону, набрал Сонин номер и стал считать гудки — три… пять… — представляя, что Соня торопится к аппарату с другого этажа или из отдаленной комнаты. Заговорил автоответчик. Нервно нажав на рычаг, он снова набрал номер и снова слушал гудки и голос Пьера на автоответчике. Раздался бип и Максим закричал в телефон:
— Соня! Это я, Максим! Соня, ты меня слышишь? Сними трубку, это я.
Соня! Мне надо тебе что-то сказать! Соня…
Телефон не отвечал. И ему стало не на шутку страшно.
Глава 22
Соня не стала зажигать свет. Меньше всего ей хотелось сейчас видеть это пространство, ухоженное и престижное, которое называлось ее домом. Его навязчивое благополучие вдруг показалось ей почти кощунственным на фоне смерти и ее печали. И — обманчивым… Этот дом, Пьер, все, что у нее было, — больше не защищало ее, не охраняло. Словно стенки ее мира сделались прозрачными и впустили в ее сознание нечто, раньше ее не посещавшее. Какие-то ощущения, какие-то смутные мысли, которые она не сумела бы выразить… Нет, сумела бы, одну из них: смерть. Смерть папы принесла не только боль, не только сосущую пустоту утраты, она принесла еще чувство ненадежности этого мира. Его хрупкости, его способности в любую минуту измениться и изменить твою жизнь…
Не снимая куртки, она вышла в сад и постояла там некоторое время в темноте. В саду было холодно, и слезы стыли в Сониных глазах. Она вернулась в дом, рассеянно разделась и, бросив куртку и туфли в гостиной, стала подниматься по лестнице, в свою комнату, чтобы упасть на постель и заплакать.
Она лежала на постели, комкая в руках носовой платок, и слезы тихо скатывались по ее щекам, смачивая подушку.
Телефон звонил без остановки, но Соня даже не шелохнулась. Когда в автоответчике раздался голос Максима, она замерла. Вскочив было с постели, она вновь села. Что он может ей сказать? Что… нет, не надо, ничего. Ей и без того худо.
Ей было необходимо сейчас сосредоточиться и понять, срочно понять, в чем заключаются ее отношения с Пьером, ее жизнь с ним и вообще вся ее жизнь.
Сегодня, когда она вдруг осознала, что эта жизнь, то есть жизнь, которую она вела до сих пор, может рухнуть, рассыпаться в прах завтра, она задавала себе вопрос, а есть ли у нее какая-нибудь другая жизнь, кроме этой. Она задавала себе вопросы, которые раньше не задавала никогда, они раньше ей просто не приходили в голову. Такие странные, такие грубые вопросы, как, например, «люблю ли я Пьера?», что неизбежно влекло за собой «а что тогда меня с ним связывает?».
Это было неожиданно — не суметь ответить на эти вопросы, не знать саму себя, не знать, чем и зачем ты живешь и почему живешь так, а не иначе? И почему бы, например, не изменить свою жизнь и не позволить себе поддаться тем чувствам, которые в ней будил Максим? Действительно, ну почему? Долг перед мужем? Боязнь? Максим волновал ее, он нес в себе что-то такое, еще не изведанное, но головокружительное, буйное, восхитительное. Какой-то букет великолепных эмоций, ощущений, чувств…
Может быть, это то, что когда-то привлекло в ее отце Мадлен — уровень личности, уровень отношений, чувств, страсти? Но Мадлен — это совсем другой человек, совсем другой тип. Энергичная, решительная, Мадлен была готова всем заплатить за свое счастье. Тем более в шестнадцать лет, в возрасте наивности и безрассудства. А вот Соня…
Нет, она не готова. К своим шестнадцати годам она уже знала, что такое любовь. И тоже благодаря своему горячо любимому отцу, ее замечательному и необыкновенному и очень знаменитому отцу. По мужскому недоумию полагая, что Соня еще мала и ничего не понимает, папа принимал у себя своих «подруг». Его женщины слишком долго в этой роли не задерживались, он их менял, то ли ища и не находя замену своей рано умершей жене, которую очень любил, то ли, напротив, даже не надеясь найти ей замену и пустившись во все тяжкие.
Папины ночные подруги убегали рано, оберегая покой и нравственность ребенка. Но надо сказать, что не слишком удачно: по ночам «ребенок», случайно проснувшись, слышал сладостные вздохи и стоны, доносившиеся из папиной спальни, и старался побыстрее заснуть, чтобы избавиться от тягостной роли тайного и ревнивого наблюдателя… Ревность была сложной, в ней были замешаны память о матери и собственнические притязания на любовь и внимание отца; ревность была тяжелой: наличие женщины в жизни отца воспринималось как измена, порождающая страх одиночества… По утрам, еще не вставая с постели, «ребенок» слышал глухие чмоканья прощальных поцелуев в прихожей; потом «ребенок» шел умываться в ванную, пахнущую чужим женским телом и чужими духами, замечал ваточку со следами макияжа в мусорной корзинке, дополнительное полотенце, еще влажное, свежевымытую кофейную чашечку в сушилке на кухне (тогда как папа еще не завтракал, дожидаясь Соню); и днем до слуха «ребенка» доносились телефонные разговоры, в которых папа лгал фальшивым сюсюкающим голосом, пытаясь остановить поток обвинений, изливавшихся на него из трубки от брошенных им и безутешных «подруг»…
После того как один мальчик из лицея — один из самых красивых мальчиков, который Соне ужасно нравился и с которым она согласилась гулять, — попытался расстегнуть пуговку у нее на груди, папе пришлось показывать Соню психиатру и перевести ее в другой лицей. В семнадцать лет любовь для Сони ассоциировалась с чем-то непреодолимо тяжелым и порочным — сказал психиатр. Он долго беседовал с ее отцом («девочка растет без матери… ваш образ жизни влияет отрицательно… эдипов комплекс…» — доносилось до нее из-за двери кабинета), прописал ей таблетки и в течение двух месяцев на регулярных сеансах рассказывал ей, какое прекрасное и светлое чувство — любовь. Соня соглашалась.
Она выздоровела. Она повзрослела. Она сделала те выводы, которые нужно было сделать. И, когда ей встретился Пьер, она долго не раздумывала. Она сразу поняла, что это тот человек, который ей нужен. Который уведет ее из распутного дома ее любимого отца, который защитит ее от грязи этой жизни, от ее любовей и пошлостей.
И она не ошиблась в нем. За десять лет они построили свой дом и свою семью именно так, как Соне хотелось. Дом, в котором она обрела покой и легкую беспечность. Ее Пьер, человек уступчивый и великодушный, почти ни в чем не отказывал ей. Он был одновременно ее телохранителем и добрым папочкой, ее психиатром, снимавшим комплексы и стрессы, ее модельером, сочинявшим для нее наряды, ее секретарем, ведшим все ее дела в банках или магазинах, ее… Он был для нее всем. Всем, чем только может быть мужчина. И у нее хватало ума и достоинства это ценить. И отвечать ему — если не любовью, если не той самой любовью, которую имеет в виду Максим, то преданностью и нежностью. Да, если хотите, это был брак по расчету, но по честному взаимному расчету. Корректному взаимному расчету. Абсолютно корректному. Ей не в чем себя упрекнуть.
Соня встала с постели и пошла умыться в ванную. Проходя мимо гостевой комнаты, в которой они недавно стояли с Максимом у окна. Соня не удержалась и вошла. Ей показалось, что в комнате еще сохранился его запах… Приподняв голову, она потянула воздух носом, как собака.
И, спрашивается, зачем тогда нужна любовь? Та любовь, которую пусть и ненавязчиво, но все же предлагает ей Максим? Та любовь, которую она никогда не испытывала и не хочет испытать? Почему это считается, что любить — хорошо? Кто это придумал? Она никому не обязана — любить. Да, она не любит Пьера той самой любовью, как она могла бы — наверное — любить Максима. Но ей Пьер дает столько, сколько никакие Максимы не смогут дать. Неужели все это стоит променять на быстротечные удовольствия любви, которые исчезают, наследив в душе, как отшумевший праздник? После которого остается только мусор, сморщенные воздушные шарики и липкие бумажные стаканчики из-под кока-колы на полу… Неужели это вот то, что все ищут в жизни, то, о чем бесконечно говорят, пишут романы и сочиняют песни? Все это очень мило и прекрасно, если бы не мусор на полу. Вот в чем дело, в чем загвоздка — Соня не согласна платить эту цену: за пьянящий и сладостный вечер — грязный пол при свете утра. Она все сделала правильно. Не нужен ей Максим, это ясно.
А в качестве поклонника ей хватит и Жерара. Куда спокойней и куда безопасней. Такой бесполый душка,. такой бархатно-плюшевый мишка, у которого на месте полагающегося мужчине члена, должно быть, проходит, как у игрушек, по промежности шовчик, по краям которого мягонько пушится коричневый ворсик. Очень мило, ее это прекрасно устраивало, прекраснейше просто. Его ухаживания, его обожание тешили ее тщеславие (а его было немало), давали возможность немножко поиграть в тайные свидания, которые не шли дальше совместного ужина или прогулки. Она наслаждалась его поклонением, как и поклонением этого мальчика, Этьена, бросающего на нее испепеляюще-застенчивые взгляды из-под девичьих ресниц; она тешилась всеми взглядами всех мужчин, которые пялились на нее в ресторанах, украдкой от своих дам выворачивая шеи; она тешилась завистливыми взглядами женщин и их суетливыми усилиями вернуть себе слегка утраченное внимание их кавалеров… И, спрашивается, что еще нужно? У нее было все, что необходимо женщине.
А с Пьером — с Пьером надо просто разобраться. В своих отношениях с ним. Разумеется, все, что ей говорил только что Максим, — полная ерунда. Бред какой-то, который на секунду показался ей не лишенным смысла. Пьер — убийца?
Убийца ее отца? Только ее нервным состоянием можно объяснить тот факт, что она обещала Максиму выяснить это. Ей ничего не надо выяснять, она и так знает — этого просто не может быть, и все. Это какое-то недоразумение, все эти подозрения, все эти доводы Максима. Он просто ревнует. Если Соню что и тревожит всерьез — то только их с Пьером отношения. Что-то в них надо изменить, что-то придумать, чтобы сделать их более пикантными, более пряными. Чтобы не лезли в голову всякие глупости!..
Она вспомнила, как прошлой ночью Пьер, откинувшись на подушку после бурной любовной гимнастики, сказал ей: «Ты сегодня как-то необыкновенно в ударе… Я даже устал».
Соня вместо ответа зарылась в подушку, будто бы играя… На самом деле, чтобы Пьер не увидел ее лица. Не разглядел того смятения и румянца, которые вызвали его слова. Потому что она-то знала, чем был вызван «необыкновенный удар». Она-то знала, что в постели с мужем она думала о Максиме, представляя, как это могло быть с ним.
Конечно, это всего лишь фантазии, вполне невинные, но в них содержится разрушительная сила, поэтому надо, чтобы русский поскорее уехал. Иначе… Ох, иначе будет ей худо. Ей, собственно, уже худо.
Прошедший день, проведенный почти полностью с Максимом, стал навязчиво всплывать в ее сознании, подсовывая ее воображению недавние сцены. Как он проснулся и протянул к ней руки… как он вышел голый из ванной… как они молча стояли, обнявшись…
Сонин лоб холодило стекло, ее взгляд плавал в неясных очертаниях сада, в ее руке дымилась сигарета, и пепел она стряхивала прямо на пол.
Когда она услышала шум мотора, она даже не шелохнулась. Она слышала, как открылась дверь гаража, как Пьер завел машину… Надо было бы спуститься и встретить мужа, но Соне не хотелось шевелиться — ей было не то чтобы хорошо у окна, но ею овладела какая-то неподвижность, безволие, нежелание что-то говорить, видеть Пьера, рассказывать ему, как прошел день… В общем, род апатии. Она осталась стоять, голова бессильно уперта в стекло, и сигарета дотлевает в пальцах, и у нее нет даже сил сходить за пепельницей… и уже ничего не хотелось понимать ни про себя, ни про свои супружеские взаимоотношения…
Пьер отчего-то замешкался в гараже, мотор его машины продолжал урчать, и слабый отсвет из открытой гаражной двери достигал сада, давая призрачные длинные тени от кустов, на которые засмотрелась Соня. Что это, интересно, он не поднимается? А что это, интересно, он делает в темном саду?! Соня так удивилась, что взялась за ручку окна и потянула створку на себя, чтобы спросить мужа, что он там разглядывает в темноте у пролысины, как вдруг на шум раскрываемого окна он поднял голову и, увидев ее отпрянул в кусты.
Соня застыла. Почему он спрятался от нее? — Пьер, — позвала она обеспокоенно, — Пьер! Только ветка легонько махнула ей в ответ. Или это… не Пьер? Но кто? Она задержала дыхание, прислушиваясь.
Нет, в этот раз ей не померещилось. В саду кто-то был! В прошлый раз Пьер посмеялся над ней, и она тоже решила, что ей привиделось… Или это… прав Максим?.. и тогда был Пьер? Но зачем? Что он там делал? Что он там теперь делает? Следит за ней?! Как тогда, в ресторане?! Не может быть, зачем, это невероятно, это низко, это… Это не правда!
— Пьер… — неуверенно позвала Соня.
Молчание. Человек затаился в кустах.
Это не Пьер.
Слабеющими, ватными ногами Соня отступила от окна, и белеющее пятно ее лица растворилось в мягкой темноте комнаты. Но ее глаза были по-прежнему прикованы к саду, и, напрягаясь и щурясь, они все же уловили движение кустов, которое выдавало крадущиеся шаги Человека в Саду. Он медленно, тихо пробирался в сторону фасада дома, и в этом черном шевелении веток, в мятущихся острых тенях, была угроза… Шаг за шагом, ветка за веткой, невидимый, неслышный и страшный, Человек пробирался к дому, в сторону… двери!
Но где же Пьер, где же ее муж, ее защитник?
— Пьер! — бессильно крикнула Соня в окно. —Пьер!
Ответом ей было молчание, и в этом молчании заклубился ужас.
Значит… Значит, это Пьер? Это он крадется по саду, приближаясь к входной двери, он, прятавшийся зачем-то в саду, он, видевший, что она его там заметила, он, так странно молчащий, он, незнакомый, непонятный, угрожающий и опасный?!!
Она уже ничего не понимала.
Ужас, ужас, плотный и густой, спеленал ее, охватив все члены, отяжеляя каждый шаг, хватая за ноги, и она никак не могла сдвинуться с места. С чем он идет в дом? Почему он молчит? Что он хочет… Что он хочет с ней сделать?!
Все, что ей приводил в доказательство Максим, мигом пронеслось в ее голове.
Убийца.
К двери крадется — убийца!!!
Разрывая путы ужаса. Соня рванулась из комнаты с намерением запереть замки, больно подвернула ногу на первой же ступеньке, тихо взвыла, быстро растерла щиколотку и, преодолевая боль, стала продолжать спуск.
Поздно. Снизу донесся звук поворачивающегося в замке ключа.
Соня рванула со ступней свои пушистые домашние туфли и, прижав их к груди, задыхаясь от страха и сдерживая прерывистое дыхание, бесшумно понеслась по лестнице обратно, наверх в спальню, забыв о боли в щиколотке. Добежав до своего туалетного столика, она стала открывать дрожащей рукой ящики и ящички, ища старинный, с резной бородкой ключ, которым запиралась дверь, служившая когда-то выходом из бывшей детской в сад.
— Соня? — осторожно позвал ее голос. Это был голос Пьера.
Сердце ее ухнуло так, что, казалось, его можно было услышать внизу.
Ключ не находился. Соня шарила в темноте, боясь зажечь свет и выдать место своего присутствия. Ну где же он может быть?! Лихорадочно всматриваясь в неразборчивые очертания разных вещичек, которыми были полны ящики ее туалетного столика, она одновременно настороженно прислушивалась к тому, что происходило внизу.
Внизу царила тишина. Только вспыхнул свет.
Соня остановилась и перевела сдерживаемое дыхание.
— Соня? Ты здесь? Ты от меня прячешься? — снова раздался внизу голос Пьера.
Господи, господи, ну где же ключ, где он?! Он где-то тут, надо только вспомнить, где именно! Ее руки продолжали открывать и закрывать ящички и коробочки, дрожа и суетясь.
Идиотка! Вот ведь он, висит на маленьком крючке под планшеткой с фотографиями! И всегда тут висел, пыльный. Им никогда не пользовались, и глаза уже перестали замечать этот ключ на стене, но он тут, тут!
Соня сжала холодный ключ в руке. Теперь — отодвинуть столик, стоящий поперек никогда не открываемой двери, и — самое главное — отодвинуть бесшумно!
Она взялась за край стола и потянула его на себя. Так, хорошо. Теперь за другой край — отлично. Столик бесшумно скользит по мягкому ковру. Еще чуть-чуть один край, еще чуть-чуть другой…
И вдруг — хрустальная крышка от шкатулки с украшениями, небрежно поставленная в темноте на место, соскользнула на стол с тихим музыкальным звоном. Вроде не очень громко, но…
— Соня, ты здесь? — послышался голос. И этот голос, теперь настойчивый, раздался у подножия лестницы.
Соне показалось, что ее ноги окаменели от страха, руки оледенели, в голове все еще звучал музыкальный звон, мешающий думать.
Лестница скрипом деревянных ступеней выдавала тяжесть поднимающихся по ней шагов.
— Соня, где ты? — в голосе был напор, требовательность.
Скорее, скорее, в замочную скважину, повернуть. Все заржавело, не идет, не поворачивается! Соня схватила тюбик с дорогим кремом для лица и безжалостно выдавила благоухающую белую полоску на ключ. Снова вставила. Ага, уже лучше!
Дверь тяжело раскрылась, звучно пропев тугими, застоявшимися без дела петлями. Соня кинулась на лестницу, на ходу отирая с лица паутину, сбежала с нее в одно мгновение и уже отпирала нижнюю дверь, когда снова разнеслось, на этот раз сверху:
— Соня!
Выскочив в сад, темный и мокрый от ночной холодной росы, Соня на мгновение замерла, соображая, куда бежать. Если в сторону фасада дома, в сторону ворот, то он может выскочить и ее перехватить… Но из их сада нет другого выхода! Тогда… В соседний сад? Да! В пустынный соседний сад и оттуда на параллельную улицу, подальше от дома! В полицию!
Ограда из металлических прутьев и плотный ряд вечнозеленых туй перед ней находились как бы на возвышении, на валу, тянувшемся вдоль границ их сада.
В том месте, где кусты отсутствовали, земля была глинистой и мокрой, разжиженной многонедельными дождями. Так и не успев надеть домашние туфли, Соня ринулась на приступ этой небольшой горки босиком, в одних носочках, которые мгновенно пропитались холодной вязкой грязью. Одолела, перепрыгнула через ямы от выкорчеванных кустов и уцепилась за ограду. Резанула боль в щиколотке.
