Странно, этот невысокий человек с нервным тонким лицом производил не столько впечатление алкоголика, сколько больного. Обметанные желто-синими тенями, его темные глаза смотрели неприязненно и подозрительно на Реми, который пытался изобразить одну из самых своих приятных улыбок. За спиной Реми маячил Вадим, чувствовавший себя крайне неуютно и ругавший себя за то, что согласился идти к Ксавье с детективом. Реми почему-то решил, что в присутствии знаменитого режиссера и старого знакомого Ксавье будет труднее уйти от ответа. Может, он и прав насчет Ксавье, но Вадиму эта миссия была поперек горла: он слишком хорошо знал скандальный нрав этого неудачника.
      — Так мы можем к вам зайти на минутку? — любезничал Реми.
      — С какой стати? — хмуро спросил хозяин, рассмотрев его удостоверение.
      Вадима он даже не удостоил взглядом.
      — Я вам объясню… Но, может, лучше пройдем, присядем? Вы позволите? — хитрил Реми, желая во что бы то ни стало попасть в квартиру, в которой — кто знает? — могли оказаться следы пропавшего актера.
      — Мне и так хорошо. Стоя.
      — Хорошо, — с показной покладистостью сдался Реми. — Мы тоже можем постоять. О деле можно и стоя говорить.
      — Короче, — отрезал хозяин.
      — Арно пропал. Арно Дор.
      — Ну и что?
      — Послушай, Ксавье, — вытянул голову поверх затылка Реми Вадим (встать рядом ему не позволял слишком узкий проем двери, едва приоткрытой Ксавье), — послушай, я понимаю, у вас с ним натянутые отношения, но дело слишком серьезно, чтобы сводить счеты! Уже три дня, как его нигде нет! У меня фильм летит, Соня с ума сходит…
      — А я тут при чем?
      — Вы его не видели? — отобрал инициативу Реми.
      — Нет.
      — Когда вы его видели последний раз?
      — Сто семьдесят пять лет назад. В прошлом рождении.
      — Ксавье, — снова вытянул шею Вадим, — это серьезно, ты что, не понимаешь?
      — У меня пока нет никакого следа, — смиренно сказал Реми. — Я пытаюсь в данный момент собрать как можно больше информации о его друзьях, привычках…
      Для меня ваша помощь была бы очень ценна… Может, вы все-таки уделите нам пять-десять минут? Так, на пороге, трудно разговаривать…
      — Не разговаривайте. Я вас не звал.
      — Конечно, мы сами пришли, но вы его давний Друг и могли бы…
      — Я ему не друг. Я ему давний враг.
      — Да, я понимаю, я слышал, у вас были недоразумения…
      — Что, натрепался уже? — злобно спросил Ксавье, выглядывая Вадима за спиной у Реми. Спине Реми показалось, что Вадим съежился позади нее.
      — Поймите, месье Дюшеваль, с Арно могла приключиться неприятная история. Возможно, он нуждается в помощи…
      — Не я ее буду ему оказывать.
      — …его исчезновение очень загадочно, оно не укладывается в рамки простого розыгрыша или шутки. Я не исключаю преступление.
      — Это ваша работа — исключать или включать.
      — Ваше содействие необходимо для раскрытия этой загадки и возможного преступления…
      — Я вам не обязан. Вы не полиция.
      — Полиция тоже ищет, — соврал Реми. — И возможно, придет к вам. В ваших интересах…
      — Я сам позабочусь о своих интересах. Все?
      — Смотрите. Как хотите. Раз вы предпочитаете быть на подозрении в полиции…
      — С какой это стати полиция меня подозревать будет?
      — Вы последний человек, который видел Арно.
      — С чего это вы взяли?
      — Он ведь к вам заезжал прямо со съемок в субботу? Для вас будет лучше, если вы нам расскажете, зачем.
      — Ерунда.
      — Вы договаривались с Арно о встрече?
      — Договаривались. О встрече на том свете.
      — Ну, как хотите… — Реми сделал вид, что хочет уйти.
      Ксавье, поколебавшись, приоткрыл дверь шире:
      — С чего вы взяли, что он ко мне заезжал в субботу?
      — Вы так и будете нас мариновать на лестничной площадке? Может, все-таки присядем?
      Ксавье повернул голову в глубь своей квартиры и задумался на мгновение.
      — Нет, — отрезал он, повернувшись снова к пришедшим. — С какой стати я должен вас приглашать?
      — Не приглашайте, — пожал плечами Реми. — Ваше право.
      Сделав вид, что он переминается с ноги на ногу и прилаживается к косяку (раз уж стоять, так с удобствами), Реми попытался заглянуть в просвет двери, дабы увидеть, кто еще находится в квартире. Он никого не увидел. Но был уверен, что там кто-то есть…
      — Так о чем вы разговаривали с месье Дором в субботу?
      — С чего вы взяли, что он ко мне заезжал? — настаивал хозяин.
      — Его машина до сих пор стоит неподалеку от вашего дома.
      Ксавье не мигая смотрел на Реми в ожидании.
      — Ну и что? — наконец произнес он.
      — То есть он к вам приехал в субботу. И уже больше не уезжал. Машина до сих пор здесь.
      — Я его не видел.
      — Значит, он к вам не приходил?
      — Именно.
      — А почему же его машина здесь?
      — А мне откуда знать? Я ему не нянька. Приехал и приехал. Его дело.
      — К кому же он мог приехать, если не к вам?
      — Понятия не имею. Не я один тут живу. Я его не видел и видеть не хочу.
      — И не хотите помочь в розыске?
      — Нет.
      — А если с ним несчастье приключилось?
      — Так ему и надо. Возмездие всегда настигает. Рано или поздно.
      — Зря ты, — сказал Вадим. — Что ты такой злой, Ксавье?
      — Иди ты… — вскинул на него глаза Ксавье. — Дерьмо.
      — У вас нет ни малейшей идеи, где может находиться месье Доран? — встрял в разгорающуюся перепалку Реми.
      — Я уже все сказал.
      — Что вы делали в субботу после полудня?
      — Не ваше дело.
      — Вы звонили в субботу Соне?
      — С какой стати я ей должен звонить?
      — Вы ее разыграли.
      — Мне делать больше нечего.
      — А что, вы очень заняты?
      — Идите-ка вы оба к чертовой матери!
      — Вы представились от лица русского…
      — Какого еще русского?
      — Племянника Арно.
      — Я вам уже сказал, куда вам идти.
      — Вы знали о съемках, назначенных на субботу?
      — Меня не интересуют творческие планы ни Арсена, ни Дорана.
      — Ага, значит, вы знаете о том, что Арно Доран снимается в фильме Вадима Арсена!
      Ксавье дернул дверь на себя, намереваясь захлопнуть ее, но Реми быстро вставил ногу в проем. Посмотрев на детектива, Ксавье привалился плечом к стене и уставился на них не мигая, придерживая, однако, дверь, не позволяя ей раскрыться шире. Реми снова подумал о том, что в квартире кто-то есть.
      — Вы знали о том, что съемки на натуре назначены на субботу?
      — Ничего я не знал и знать не хочу. Я вам уже сказал, кажется, ясно.
      Неуютное, тяжелое молчание висело по обе стороны порога. Реми все же решил еще попробовать.
      — У вас есть среди близких друзей женщина, способная сымитировать голос Сони?
      Нечто похожее на удивление мелькнуло на лице Ксавье, но он тут же злобно рявкнул:
      — А пошли вы на…
      Ждать было явно нечего от этого желчного нездорового человека.
      — Ну что ж… Можете вы мне дать адрес вашей дочери? Или хотя бы телефон? — закинул напоследок Реми, миролюбиво убирая ногу из дверного проема.
      — У меня нет дочери. У меня нет друзей. У меня нет жены, родственников, знакомых — и телефонов тоже ничьих нет. Ясно? Тогда все, аудиенция окончена.
      Не дожидаясь ответа, Ксавье шумно захлопнул дверь, едва не треснув Реми по макушке. И почти в ту же минуту женский голос что-то произнес за дверью.
      Реми прижался к стене так, чтобы его нельзя было увидеть в «глазок», и приплюснул Вадима рядом с собой. Какое-то время не было слышно ничего, как вдруг женский голос закричал:
      — Что ты с ним сделал, ничтожество?! Ответ нельзя было разобрать, «ничтожество» что-то буркнуло, и женский голос тоже сбавил громкость. Голоса за дверью ругались, но слова были невнятны, и, постояв, Реми двинулся к выходу.
      Вадим следовал за ним.
      — А в машине что-нибудь обнаружилось важное? — спросил он уже на улице.
      — Представьте себе, ничего. Все обнаруженные отпечатки принадлежат только Арно. Ни его документов, ни одежды, никаких следов, ничего такого, что могло бы указывать на насилие, борьбу, что могло бы дать подсказку…
      Чертовщина какая-то.
      — Как ее нашли-то?
      — Припаркована не правильно… Штраф на нее был выписан… — Реми был рассеян. — Вы не узнали, случаем, голос за дверью не Мадлен был?
      — Не смогу вам сказать.
      — Ладно, попробуем с другого конца зайти. Созвонимся, месье Арсен. Как только будут новости.
      — Я вечером у себя, с Максимом. Работать над сценарием будем.
      — Что вы о нем думаете?
      — История сама по себе очень интересная, перспективная, но что-то конкретное я смогу сказать только тогда, когда сценарий будет готов…
      — Вот что значит привычка давать интервью! Я о русском спрашиваю.
      — Ах, извините… Что я о нем думаю? Ничего. Я его практически не знаю.
      Симпатичный.
      — А фильмы у него хорошие?
      — Хорошие. Это что-нибудь меняет?, — Да нет. Как вам кажется, ему можно верить?
      — Ему хочется верить, так бы я сказал. Обаятельный, душа нараспашку, очень по-русски… Легкий, беспечный… А вот можно ли ему верить или нет — не возьмусь судить.
      — Странно, я привык думать, что режиссеры — тем более знаменитые — специалисты по человеческим душам.
      — Странно, а я привык думать, что детективы видят людей насквозь.
      — Квиты, — сказал Реми. — Вы едете на студию?
      — Еду, — без энтузиазма ответил Вадим, представив все неприятные разговоры, которые его там поджидали.
      — Пожалуй, и я с вами. Нужно с вашим киношным народцем побеседовать.
      Может, кто чего заметил интересного. Некоторые люди, особенно творческие, как вы, месье Арсен, часто обладают удивительной слепотой: они не видят интриг у себя под носом. А какая-нибудь монтажница все видит и все знает…
      — Только вы там… поосторожней. У меня, конечно, есть соперники, но это не значит, что их надо подозревать в преступлении! Мы все соперничаем в искусстве… и даже мелкие подножки часто ставим…
      — Я полагал, что соперничают действительно в искусстве, а вот подножки ставят — в простой смертной жизни, и к искусству это отношения уже не имеет.
      — Конечно, — поспешно согласился Вадим, словно его упрекнули, — разумеется, в жизни. Но это не значит, что надо подозревать…
      — Какая муха вас укусила? — рассмеялся Реми. — Боитесь, что я в вашу кухню заберусь? В корзинку с грязным бельем? Не беспокойтесь. Я поспешных выводов не делаю. И чужие секреты не рассказываю. Детектив — как врач, вы перед ним вынуждены обнажаться, это необходимо, хотя неприятно. Но — врачебная тайна гарантирована.
      — Ладно, — кисло сказал Вадим. — Поехали.

      Максим перебирал свои вещи, размышляя, как ему одеться в гости к Вадиму, и злился на неудачный день. Он взял с собой во Францию совсем мало вещей, собираясь купить кое-что из одежды в Париже, но все пошло наперекосяк с этим странным исчезновением дяди… Вот и сегодня, хотел было прошвырнуться за покупками сразу после библиотеки — опять неудача. «Воспоминания графини 3.», которые так и не отыскались на книжных полках у дяди, нашлись в Национальной библиотеке, но книга была ветхой, с ослабленным переплетом и пересохшим клеем, и в ней отсутствовала значительная часть страниц. Он запросил что-нибудь из мемуаров подобного рода; смотрел, перелистывал, выбирал, но не нашел ничего подходящего. Время, однако ж, было потеряно, и сегодня он снова никуда не успевал: ни за покупками, ни прогуляться по городу, по славным знаменитым местам, столь знакомым по литературе, что одни только названия долго и нежно таяли во рту, как драгоценный леденец его детства, выдаваемый ему мамой после обеда.
      Теперь же он должен был подготовиться к работе с Вадимом сегодня вечером, просмотреть свои записи, обдумать план… Сказать, чтобы он был в рабочем настроении, было бы явным преувеличением.
      Странно как все повернулось. Приехал встретиться с дядей — дядя пропал.
      Приехал работать с Вадимом —. а проводит дни во встречах с детективом и этой непостижимой Соней…
      Непостижимой Соней. Именно то слово. Загадкой, интригующей и притягивающей. Что это с ним? Обычное мужское влечение, в котором он со всей наглядной очевидностью не одинок? Или — любопытство? Желание разгадать, понять секрет притяжения этой личности и этой женственности? Разглядеть силы, удерживающие этот странный супружеский союз? Союз, похожий скорее на мирное сосуществование двух автономных личностей, подписавших договор о сотрудничестве и ненападении! Так бывает только без любви, любовь такая штука, которая связывает по рукам и ногам, притязает, предъявляет права, покушается на свободу… Его любопытное воображение начало набрасывать сцены Сони с Пьером в постели. Сцены получались карикатурными: длинный, худой и нескладный Пьер с бледным неспортивным телом — и маленькая, прелестная, равнодушно-безответная Соня… Он и друг другу не шли в постели, не сочетались ни физически, ни эстетически; просто невозможно было представить, что у них что-то могло получиться, что было бы достойно называться словом «секс»… Бог мой, что же их связывает?!
      «А какое твое, собственно, дело?» — спросил Максим себя и оставил вопрос без ответа. Он снова вспомнил художницу в шляпке. Талантливая и эгоцентричная — ох, помотала она нервы Максиму! Она его притягивала, и он привычно завязал тот тон отношений, в котором играл роль убегающего, предоставив ей роль догоняющего. Но она не приняла эту роль. Она и не думала догонять. Она была настолько погружена в себя и свое творчество, что с усилием замечала присутствие или отсутствие Максима… Она встречала его в меру приветливо и отпускала без грусти и без тревоги, без вопросов «когда встретимся». В постели она была энергична и в то же время холодна, и, глядя в ее никогда не тающие льдинки-глаза, он даже было закомплексовал… Но потом понял: ей это просто не очень нужно. Это не было фригидностью, нет! Это было примерно так, как она ела: наскоро, все равно что, лишь бы не быть голодной. Без изысков и без аппетита… Их роман длился четыре месяца, и они расстались друзьями. Вот тут-то Максим до конца понял свой полный провал с художницей: в их отношениях ничего не изменилось. Ни-че-го! Только отменилась постель. То есть ничего и не было.
      Но Соня… Нет, Соня явно не тот случай. Если она и холодна в постели, то разве что только со своим мужем… Это хрупкое тело, создающее впечатление бесплотности (хотя оно обладало всеми положенными округлостями), от которого просто исходит аромат эротизма; это сочетание детскости и утонченной манерности, впечатление потаенной посвященности в изыски секса… Или даже разврата…
      «Уф, — сказал вслух Максим, увидев себя в зеркале, — хватит!»
      Он взял блокнот, взглянув на часы — к восьми он должен быть у Вадима.
      Максим ему обещал прикинуть, как можно развить исторический аспект «русского наследства», но он так и не придумал, с какого конца за него взяться. Нужны какие-то исторические материалы, но где их искать? Надо снова идти в библиотеку и сидеть там часами.
      Максим, задумавшись, грыз ручку и смотрел в окно. Забавно, в кино это штамп, а на самом деле ручки грызет в задумчивости, наверное, добрая половина человечества…
      Почему императрица подарила этот столик его прапрабабке? Она была фрейлиной при императрице, но этого разве достаточно? Что могло подтолкнуть Екатерину к такому жесту? Щедра она была на подарки своим приближенным или его достойная прапрабабушка заслужила чем-то этот знак царственного внимания? Тогда чем? В чем услужила? Царица, как утверждают, имела слабость к мужеску полу…
      Обрывки чего-то когда-то читанного завозились в его мозгу, мешаясь с фантазиями. Максим растянулся на кровати и закрыл глаза, дав волю своему разгоряченному воображению…
      …Екатерина смотрела на себя в зеркало, опершись обнаженными локтями на туалетный столик, недавно подаренный ей. Столик в итальянском стиле, изящный, на легких оленьих ножках, с резьбой и инкрустациями, с ящичками и секретерчиками. Но не столик ее интересовал. Она понимала, что эта красивая вещь заказана специально для нее, и оценила этот знак внимания, но к красивым вещам она была равнодушна. Императрицу интересовало ее собственное отражение.
      Она смотрела на свое лицо, подпертое круглыми белыми руками так, что двойной подбородок образовал некрасивую складку. «Старею, — подумала она. — Уже состарилась, вернее».
      Она знала, что этот столик — не просто знак внимания. Это призыв и предложение. Мужчины, который знал, что она неравнодушна к мужчинам. Мужчины, который чувствовал, что ее последняя страсть исчерпывает себя и приближается к развязке. Еще ее ум не пришел к окончательному выводу, еще ее уста не высказали решения, но сердце ее, уязвленное мелкими предательствами и плохо скрытым охлаждением ее фаворита, было уже пусто и холодно. Свободно. Он это чувствовал и искал возможности первым занять образовавшуюся пустоту…
      Не в сердце женщины, конечно, она же не дурища, понимает это — в сердце царицы. Могло ли разве кого-то и впрямь волновать — если сказать по чести? — ее немолодое тело, чересчур располневшее и обрюзгшее? Дело ясное, хочет к трону приблизиться. Но устоять она не могла, хотя и все понимала, и теперь ждала его с минуты на минуту на ночное свидание. Уж больно хотелось услышать слова восхищения и признания, лесть и наглое вранье о том, как она прекрасна, прекраснее всех женщин на свете…
      Он вошел в ее спальню через потайную дверь. Постоял на пороге, ожидая — знака, что ли, с ее стороны ? Екатерина не стала делать знаков ободрения. Пусть сам… Она любила мужчин властных, незастенчивых.
      Приблизился. Она видела его позади себя в зеркале. Чуть склонившись, он дышал ей в шею, бледный, с блестящими глазами, и, смелея, начал бормотать что-то о невероятной любви и бессонных ночах в грезах о ней. Она смотрела в его наглые серые глаза и думала: врет, сволочь. Но как красив… Какие руки сильные, какие плечи в сажень, как сладко пахло мужским телом, терпким потом…
      Она благосклонно развернула свое царственное маленькое ушко в его сторону и опустила глаза.
      Он встал на колено, теребил и мучил ее полную белую ручку с синими отеками вен, обильно смачивая ее поцелуями, раскрывая свои крупные чувственные губы и впиваясь в ее кожу самой их влажной срединкой, поднимаясь все выше к локтю, под рукав. Этого она уже вынести не могла. Грудь ее заходила, и императрица сказала тяжело:
      — Что на коленях-то мучиться, встань…
      …Он вошел в ее белую буйную плоть и удивился приятно: там, внутри, было хорошо. Если бы не видеть этого тела — так даже и неожиданно прекрасно.
      И он закрыл глаза.
      Она тоже закрыла глаза. Чтобы не видеть в зеркале вываливающихся из корсажа своих больших жидких грудей, двойного подбородка, обвислых щек. Чтобы не думать о возрасте и о том, что он, конечно, брешет про любовь. Чтобы отдаться своей страсти и лживой грезе без помех.
      Столик трясся и ходил под толстыми руками императрицы, которая опиралась на него, налегая всей своей тяжестью, к которой добавлялась настигавшая ее равномерными толчками тяжесть мужчины. Лишь только два шумных дыхания нарушали ночную тишину, и руки Екатерины слабели, голова ее начала плыть в сладком обмороке, и она уже хотела было сделать жест, указующий ее ночному гостю путь к постели, как вдруг…
      Как вдруг в дверь едва постучали условленным стуком. Императрица долго, слишком долго переводила дыхание, чтоб ответить, — и не успела. Дверь отворилась, и ее фрейлина, держа в руках свернутый лист бумаги, сделала шаг в спальню. Тут же и замерла на пороге как вкопанная — императрица увидела в зеркале ее побелевшее и вытянувшееся лицо, — и дверь снова быстро закрылась, словно никого и не было.
      …Он покинул спальню на рассвете, через ту же потайную дверь, довольный и уже уверенный в предстоящем взлете своей карьеры.
      Утром императрица вызвала фрейлину к себе. Та явилась, бледная от страха и от бессонной ночи, проведенной в ожидании своей участи.
      — Войди — мягко заговорила государыня. — Чего трясешься? — сыто улыбаясь, сказала она. — Чего страшного видела?
      — Нет… Не видела ничего… страшного…
      — А испугалась тогда чего? Тебе, может, черт ночью приснился?
      — Верно… приснился… — непослушными губами пробормотала фрейлина. Ее била крупная, заметная глазу дрожь.
      — Вот я и говорю: черт тебе приснился, — кивнула в заключение Екатерина.