В международном аэропорту Лос-Анджелеса я арендовал в конторе Хертца зеленый «Шевроле Импала». Остановился я в мотеле на Западном Авеню — не так далеко от Вилшира. Там я повесил свой костюм, повалялся на кровати, потом смешал себе выпить из бутылки Скотча, которую предусмотрительно захватил с собой из Вашингтона. Сделав все это, я снял трубку и набрал номер Сайза.
      В Вашингтоне было около часу дня, и Сайз восседал во главе обеденного стола.
      — Я в мотеле «Жемини», — сказал я.
      Он спросил, какой у меня номер, я сказал. После этого он сообщил:
      — Я вывернул этот город наизнанку, но найти удалось не так уж много. Он выезжал отсюда множество раз — а кто нет? В первый раз в 1929, когда ему было 9. В том же году он посетил Большой Каньон, наряду с Йеллоустоунским парком, Йосмитом, Сан-Франциско и озером «Плоская голова». Это в Монтане.
      — Похоже на обычный туризм, — сказал я.
      — На машине, — сказал Сайз. — На «Эссексе супер 6» 1928 года, если это представляет какой-то интерес.
      — Всей семьей?
      — С матерью, отцом и сестренкой семи лет. Звали Марта. Умерла от полиомиелита в 1935 году.
      — Не поможет, — сказал я. — Когда еще он срывался с места?
      — С тех пор еще примерно две или три дюжины раз, — сказал Сайз. — Боже, да все ездят в Калифорнию! Я не смог много собрать о его поездках до того, как он стал сенатором, но в бытность им он выезжал 15 раз. Примерно три раза в год.
      — В Лос-Анджелес?
      — Да повсюду. Иногда в Лос-Анджелес. Иногда в Сан-Франциско. Пару раз в Сакраменто. Однажды в Сан-Диего. В Ла-Джолла у него был вроде бы "друг сердечный". Останавливался у него пару раз.
      — Может, любовница? — спросил я с надеждой.
      — Бывший сосед по комнате, в колледже.
      — Это может быть что-то, — сказал я. — Как его имя?
      — Его имя — Джон Свендон, но едва ли он тебе чем-то поможет. Он умер четыре года назад. Эймс приезжал на его похороны.
      — Ладно, — сказал я. — Что о тех временах, когда он еще не стал сенатором?
      — Мейбл застала его мать по телефону сегодня утром. Она живет в Индианополисе. Это через нее мы узнали насчет «Эссекс супер 6». Она старенькая уже, Мейбл проговорила с ней почти час — по большей части о той турпоездке за рулем. Она не помнит никакого другого времени, когда б он туда ездил, за исключением войны. Он призвался на флот из Сан-Франциско.
      — Он ведь был летчик?
      — Да, морская авиация. Или военно-морская? Горячий парень. Дослужился до капитана, так и демобилизовался.
      — Когда?
      — Если верить Пентагону, 14 августа 1945 года.
      — Это ж День Победы над Японией, если не ошибаюсь?
      — Совершенно верно.
      — А где он демобилизовался?
      — Его мать сказала, что в Лос-Анджелесе. Он два дня не мог выбраться домой, потому что ему никак не отдавали билет. Пирог, который она ему испекла, успел зачерстветь.
      — Ну ладно. Если он был во флоте, значит, отпустили его на гражданку из лагеря Пендлтон, а не из Лос-Анджелеса. Есть что-то еще?
      — Мы убили целое утро, собирая для тебя все это.
      — Но это немного.
      — Чем богаты, как говорится.
      — Ладно, придется, как видно, собрать остальное здесь, — сказал я.
      — Откуда собрать? — спросил Сайз.
      — Не знаю еще.
      — Вот это меня и беспокоит, — сказал Сайз и отключился.
 
      Фирма «Коллинзон и Керни», специализирующаяся на инженерном консалтинге, располагалась на втором этаже трехэтажного здания по Беверли-бульвару. Я поднялся по ступенькам и попал в открытый коридор. Никакого звонка не обнаружилось, и я вошел без стука. За простой стойкой из серого металла сидела женщина. Она трудилась над решением кроссворда из «Таймс». Еще там были по виду совершенно неудобные стулья, вроде тех, что часто встречаются перед кабинетами дантистов. На стенах висело несколько фотографий каких-то подозрительных мостов, ни один из которых я так и не смог опознать, а на полу лежал плетеный пеньковый коврик.
      Женщине, видимо, было чуть-чуть за шестьдесят. У нее были хрупкие оранжевые волосы и хрупкий оранжевый рот. Также на каждой щеке было нарисовано два четких оранжевых пятна. Она взглянула на меня через бифокальные очки. Такие были весьма популярны пятнадцать или двадцать лет назад.
      — Если вы пришли что-то продать, вы зря тратите время, — сказала она ледяным тоном. — Мистер Керни бывает только по вторникам и четвергам.
      — А как же быть, если я захочу построить мост в пятницу? — сказал я.
      — Ха. Ха. Ха. — сказала она, как будто читая вслух.
      — Бизнес не особо процветает? — спросил я.
      Она вернулась к кроссворду.
      — Бизнес ни к черту, — сказала она.
      — Возможно, если б мистер Коллинзон и мистер Керни бывали в офисе почаще, и дела бы пошли веселей.
      Она отложила шариковую ручку и положила руки на стол. Оранжевые ногти вполне гармонировали с ее макияжем. А вот глаза у нее, как я заметил, были голубые, как яйца дрозда. Оранжевый цвет всего остального с ними гармонировал слабо.
      — Мистер Коллинзон, — сказала она, — умер 15 лет назад. Мистеру Керни уже 77 лет, и единственная причина, по какой он еще ходит сюда — это чтобы скрыться от жены. А жена у него, могу я добавить, та еще стерва. Что до постройки мостов, так мы мосты не строим. Мы их проектируем. Или, если быть построже в определениях — рассказываем людям, как их надо проектировать. Но за последние девять лет мы не помогли спроектировать ни одного моста.
      — Да, похоже, в делах у вас определенный застой, — сказал я.
      — А что вам нужно — скажите прямо?
      Спрашивая, она сложила руки домиком и водрузила на них свой подбородок.
      — Можете соврать мне что-нибудь. Я не возражаю. Я тут уже ошалела от скуки.
      — А вы давно тут работаете?
      — В июне будет тридцать один год.
      — Я интересуюсь некоторыми людьми, которые здесь некогда работали.
      Она улыбнулась.
      — О, красота какая! Сплетни! Кто же? Я знала всех.
      — Мужчина по фамилии Мизелль. А потом его жена. Мизелль был, насколько я понимаю, инженером.
      — Вы из кредитного бюро?
      Я покачал головой.
      — Легавый?
      Я покачал головой снова.
      — Прошу прощения, — сказал я. — Я что-то типа репортера.
      — Но ведь не с телевидения? — она казалась несколько разочарованной.
      — Нет. Я работаю для Френка Сайза.
      Как обычно, взвыли трубы, ударили тамтамы, и лед, что называется, тронулся. Это происходило почти всегда, когда я упоминал имя Френка Сайза в присутствии людей, изнывающих от отсутствия внимания. Похоже, оно для них много значит. Они не только рвутся к общению, они еще и жаждут рассказывать больше, чем они в действительности знают. Порой они берутся рассказывать даже о том, о чем в ином случае не стали бы говорить никому другому — то ли из стыда, то ли из опасения. Но и стыд, и страх куда-то отступают, если только возникает малейший шанс увидеть свою фамилию на страницах газет — или свое лицо на экране телевизора. Порой мне кажется, что я понимаю, в чем причина: они видят в этом свой последний шанс обрести бессмертие. Впрочем, не уверен…
      Женщина с оранжевыми волосами сказала:
      — Меня зовут Фиби Мейз.
      — А меня — Декатур Лукас.
      — А вы не хотите его записать?
      — Что?
      — Мое имя.
      Нравится некоторым, когда вы при разговоре пишете в блокноте. Вероятно, это дает им время лучше продумывать ложь.
      — Мы так больше не делаем, — сказал я. — Это вышло из моды.
      — Но как же тогда вы умудряетесь все запоминать и держать в голове? — сказала она. — Вот я ничего не запомню, пока не запишу.
      — А у меня в боковом кармане есть маленький магнитофон, — сказал я. Я на мгновенье оттянул левый рукав и мельком продемонстрировал свои наручные часы. — В часы встроен 33-фазный циклический микрофон с направленными сенсорами. Вы знаете такие — как у астронавтов.
      Она важно кивнула.
      — Припоминаю, я что-то слышала об этом. По телевизору.
      «Еще б ты не слышала!» — подумал я.
      Не знаю, почему я вдруг стал ей врать. Может быть, оттого, что она казалась такой безрадостной. И одинокой. Захотелось дать ей хотя бы что-то, о чем можно было бы говорить целую неделю… Если ей есть с кем говорить.
      — Так как насчет человека по фамилии Мизелль? — спросил я бодро. — Работал тут такой в 56-м или в 57-м?
      — Может быть, — сказала она. — А что он сделал?
      — Я не знаю, делал ли он вообще что-нибудь, — ответил я. — Умер, наверно, — вот все, что я знаю.
      Она захихикала.
      — Наверно, допился до смерти.
      — Хотя здесь он все ж работал — как инженер.
      — Инженер! — она произнесла это слово как легкое ругательство. — Он был всего лишь чертежник, да и продержался только четыре недели. Мистер Коллинзон уволил его самолично. Это было одно из последних его дел, перед тем как он слег.
      Я кивнул.
      — А как насчет его жены, тоже Мизелль? Такая здесь работала когда-нибудь?
      Она снова захихикала.
      — Какой еще жены? У Билли Мизелля никогда не было жены. Он пропадал каждый вечер, гулял напропалую, а утром появлялся с опозданием, и от него несло, как от открытой бутылки с джином. И такие чудовищные враки рассказывал!.. Но с ним невозможно было удержаться от смеха, такой он был… ну, счастливый какой-то, просто счастливый. Ни с чего и от всего сразу.
      — Когда он здесь работал? — спросил я.
      — С 15 мая по 15 июня 1956 года.
      — Как же вы так хорошо запомнили?
      Она воспользовалась правой рукой, чтобы водрузить на место непослушный оранжевый локон.
      — Билли Мизелль не из тех, кого забудешь, — сказала она, чуть улыбнувшись.
      — А вы так и не были замужем, я прав? — спросил я.
      — Совершенно верно. Я — мисс Мейз, если вы об этом.
      — Так вы сказали — пил он много?
      — Тогда все много пили. Хотя Билли еще больше остальных. Он был не пьяница, просто любил хорошо повеселиться.
      — А чертежником-то он был толковым?
      — Днем так очень хороший. Очень хороший и очень быстрый. Хотя с утра гроша ломаного не стоил.
      — А как вы сами насчет выпить?
      Она подняла свои выщипанные брови. Они были темно-коричневого цвета.
      — Вы имеете в виду — в общем?
      — В частности, — сказал я. — Я, в частности, думаю о пинте «J&B», которая лежит у меня в левом боковом кармане.
      — Хм… прямо по соседству с магнитофоном?
      Я ухмыльнулся.
      — Именно так.
      — Подождите, я возьму стаканы.
      Она вытащила два зеленых пластмассовых стакана из ящика стола и поставила перед нами. Я хорошенько встряхнул бутыль и разлил в оба.
      — А что если добавим немного газировки? — спросила она.
      — Прекрасно.
      В углу стояло сооружение с перевернутой горлышком вниз большой бутылью — весьма старомодный холодильник. Вода в бутыли забулькала, когда она наполняла наши стаканы. Вручив мне мой, она подняла свой и провозгласила:
      — За старых перечниц!
      — Ну что вы, вы еще совсем не старая, — сказал я.
      Она выпила и еще раз пригладила волосы. Я подумал, что на ощупь они, должно быть, как ржавое железо.
      — Пока держусь, — сказала она.
      Я снова ухмыльнулся.
      — Рядом с ухажером?
      Она в самом деле покраснела.
      — Да есть один старый дуралей, крутится рядом… Стоит одной ногой в могиле, но все хорохорится, в его-то годы. У него есть такой автомобильчик — багги для езды по песку. Нет, конечно, у него и нормальный есть, но заезжать за мной покататься он любит на своем дюнном багги.
      — Звучит как анекдот.
      — Знаю я, как это звучит, — сказала она. — Звучит чертовски смешно и наивно, но все ж лучше, чем шашки по доске передвигать! Вы их видели когда-нибудь?
      — Кого?
      — Наших старичков-боровичков? Должны бы видеть, как они собираются в Парке Мак-Артура и сидят, ждут, пока помрут. Старый Фред, по крайней мере, не такой.
      — Фред — это ваш поклонник, да?
      Она кивнула.
      — Вы знаете, где он будет сегодня днем?
      Я покачал головой.
      — Пойдет учиться летать! Конечно, одного его не пустят, но ему нравится подниматься туда с инструктором и болтаться в воздухе, как дураку.
      — А знаете что? — спросил я.
      — Что?
      — Готов поспорить, я знаю, почему вы так хорошо помните Билли Мизелля.
      — И почему?
      — Спорим, он заигрывал с вами, разве нет? Может быть, его потому и выгнали. Боссу не нравились такие штуки. Мистеру Коллинзону, я имею в виду.
      Ее лицо немного смягчилось. Возможно, под действием спиртного, но хотелось думать, что под влиянием памяти.
      — Я была слишком стара для Билли.
      — Вы не были для него слишком старой! Вам тогда не могло быть больше 32–33, - сказал я, сбросив со своей реальной оценки восемь или девять лет.
      — Мне было 38, - сказала она, вероятно, тоже подправив реальность на пару лет. — А ему тогда было всего тридцать. Дикарь! Настоящий дикарь!
      — Что с ним произошло?
      Она пожала плечами.
      — Что происходит с такими вот Билли в мире? Они, я полагаю, стареют, но так и не взрослеют. Сейчас ему должно быть сорок семь, не так ли? — Она покачала головой. — Не могу себе представить Билли сорокасемилетним.
      — А он так и не женился?
      — Он? Молоко слишком дешево, слышали? Старая шутка.
      — В смысле, зачем покупать корову?
      Она кивнула.
      — Зачем покупать корову, если молоко и так дешевое? Он, бывало, частенько это повторял.
      — А когда-нибудь он упоминал о семье? Брат там или сестра?
      — Брат у него был, Френки, — сказала она. — На год или два постарше. Однажды зашел сюда, чтобы занять двадцатник у Билли. У Билли, понятно, его не было, поэтому он занял у меня и отдал брату. Назад я так ничего не получила. Да и не думаю, что я на это рассчитывала.
      — А чем занимался Френки?
      — Он был музыкант. Играл на рояле по городу. Пел немного. Ну, вы знаете. Хорошенький, как шелк, с настоящими кудрями и обворожительной улыбкой, на вечеринках, бывало, свет приглушат, а он начинает мурлыкать «Звездную пыль» прямо для старых матрон, которых уже развезло после четвертого мартини, и они все начинают прям на него бросаться и тащить к себе домой. Ну а там сами выясняли про него, о чем их и так уже бармен предупреждал.
      — Что выясняли?
      — О Френки-то?
      — Угу.
      — Голубой он был, по-моему. Не для баб, в общем. А виски у нас еще немного осталось?
      — Сколько угодно, — сказал я.
      Она поднесла стакан, и я снова наполнил его самой щедрой мерой. Немного плеснул и в свой стакан. Она добавила себе воды из холодильника, потом снова села и посмотрела на меня своими голубыми глазами. Они, пожалуй, блестели чуть больше, чем прежде.
      — У Билли ведь нет никаких неприятностей?
      Я покачал головой.
      — Нет. Не думаю.
      — Зачем же тогда кому-то вроде Френка Сайза его искать?
      — Это долгая история, мисс Мейз. На самом деле я ищу кого-нибудь, кто мог бы что-то знать о маленькой девочке по имени Конни Мизелль. Или, может быть, Констанции. В 57-58-м ей должно было быть лет десять-одиннадцать. Я думал, что Билли мог бы быть ее отцом.
      Фиби Мейз улыбнулась и покачала головой.
      — Невозможно, — сказала она. — И Френки тоже никак не мог бы быть ей папой.
      — Почему?
      — Назад в 50-е — это теперь как назад в каменный век. Пилюли для женщин тогда еще не придумали! А у Френки и Билли было кое-что, что делало их чрезвычайно популярными среди дам.
      — Что такое?
      — Когда им было по 13 и 14 лет, они оба переболели свинкой.

      Фиби Мейз предложила мне немного послоняться поблизости, чтобы дождаться встречи с ее ухажером Фредди — он, мол, должен явиться со своих полетных уроков с минуты на минуту. Она заявила, что мы все поедем кататься на его «дюнном багги». Пришлось сослаться на якобы уже имеющуюся договоренность о другой встрече, которую теперь, увы, я не в силах отменить.
      — Если вы все ж его отыщете, передавайте от меня привет, хорошо? — сказала она.
      — Вы о Билли Мизелле?
      — Угу. О Билли.
      — Хотите, чтоб я попросил его заскочить сюда и навестить вас, если я его встречу?
      Она подумала над этим некоторое время.
      — Ему сейчас примерно 47, так ведь? — сказала она.
      — Да, что-то около того, — ответил я.
      Она покачала головой.
      — Облысел уже, наверно. Или даже разжирел.
      — Может, и нет, — сказал я.
      — Нет, просто передайте ему привет. И все. Просто привет.
      — «Фиби передает привет», — сказал я.
      Она улыбнулась, — возможно, чуточку печально.
      — Правильно. Фиби передает привет.
      Я вышел и уже как раз спускался по ступеням к своей машине, когда у стоянки вдруг с визгом и скрежетом затормозил дюнный багги марки «Фольксваген» — с легким полосатым верхом и толстенными задними шинами. Веселый старикан, сидевший за рулем, сначала выбросил наружу свои голые загорелые ноги, а потом вылез и сам. На нем были клетчатые шорты, рубашка с коротким рукавом и белые подстриженные усики, и все это в странном соответствии с его элегантной короткой стрижкой. Вверх по лестнице он отправился широкими и легкими шагами. Когда он проходил мимо меня, я сказал:
      — Как дела, Фредди?
      Он остановился и ослепил меня белозубой улыбкой.
      — Как нельзя лучше, сынок. Мы знакомы?
      — Просто у нас, по-моему, есть общий друг.
      — Фиби?
      Я кивнул.
      — Девочка что надо, а? — спросил он, что есть силы подмигнув мне.
      — Море женственности, — ответил я.
      Он ухмыльнулся во весь рот, снова подмигнул, повернулся и побежал дальше вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Посмотрев ему вслед, я уже почувствовал себя усталым.
      Я выехал со двора и по пути к Голливудскому шоссе сумел сделать всего лишь пару неверных поворотов. По нему я добрался до центра. Там я отыскал парковку в максимальной близости от Темпла и Бродвея. То, что осталось от пинты Скотча, я решил оставить в отделении для перчаток. Служащий стоянки увидел это и сказал, цокая языком:
      — Ай-яй-яй! Тут есть закон против этого.
      — Я слегка простыл, — сказал я.
      — Боже, это уж совсем нехорошо. И я тоже.
      — Угощайтесь.
      — Смеетесь?
      — Ни капли! Только присмотрите, чтоб не стукнули, ладно? Она арендована.
      — Ну, спасибо, приятель. Я только глоточек…
      — Для вашей простуды.
      — Вот-вот, — сказал он. — Только для простуды.
      Я взял у него квитанцию и направился прямиком в новое хранилище Статистического Управления Лос-Анджелеса, которому в этом году едва исполнилось пять лет. Оно располагалось в самом центре, в здании Гражданского Центра на Северном Бродвее, 227.
      В самом здании я нашел указатель, по которому выяснил, что мне нужна комната № 10. Комната находилась на первом этаже, а в ней за длинной стойкой я обнаружил миловидную маленькую блондинку, которую, казалось, вовсе не тяготило ее звание простого конторского служащего. Наоборот, она как будто даже гордилась этим обстоятельством и тем, что она знает о своей работе все, что необходимо знать. А работала она со свидетельствами о рождении.
      Выслушав мои пространные объяснения того, насколько я важная персона, она сказала:
      — Я, знаете ли, иногда читаю его колонку.
      — Хорошо.
      — Он как будто все время на что-то сердится, от чего-то досадует… Да?
      — Обычно так.
      — А я вот терпеть не могу быть сердитой все время.
      — И я тоже.
      — Чем я могу вам помочь?
      — Я бы хотел посмотреть сведения о девушке по имени Конни Мизелль. Или, может быть, Констанции. Я скажу для вас «Мизелль» по буквам.
      Я сделал это, и она спросила:
      — Родилась в Лос-Анджелесе?
      — Да.
      — А вы знаете когда? Если вы скажете дату, будет быстрее.
      — 21 мая 1946 года, — сказал я.
      — Это займет минуту.
      В действительности это заняло не меньше трех. Она вернулась с формуляром размером с письмо.
      — Свидетельства о рождении относятся к записям публичного характера, — сказала она речитативом, так, как говорят, когда одно и то же приходится повторять раз за разом. — Я не могу дать вам копию этого, но я могу рассказать вам, какая информация здесь содержится.
      — Замечательно, — сказал я. — Каково полное имя у ребенка?
      Она заглянула в формуляр.
      — Констанция Джин Мизелль.
      — Отец?
      — Френкис Б.С.И. Мизелль.
      — Б.С.И. — это «без среднего имени»?
      — Правильно.
      — А кто он по профессии?
      — Это номер тринадцать… — проговорила она. — Так, обычная профессия. Музыкант.
      — А какова профессия его матери? — спросил я.
      — Это номер восьмой. Написано «Горничная».
      — А что там еще написано?
      — Ну, тут 27 пунктов! Период проживания, место рождения матери, раса отца, обычное местопребывание отца, девичья фамилия матери, название роддома, адрес, сколько всего детей рождалось у матери…
      — Вот это, — сказал я.
      — Номер 21, - сказала она. — Детей, рожденных матерью — 2. Сколько живых — 2. Сколько умерло — 0. Сколько выкидышей — 0.
      — А другой ребенок — это мальчик или девочка?
      — Мальчик.
      — А девичья фамилия матери?..
      — Гвендолин Рут Симмз, — ответила маленькая блондинка. — Редко теперь встретишь девушек с именем Гвендолин. А оно такое приятное и старомодное, правда?
      — Пожалуй, — сказал я. — А может ваша система хранения сведений мне помочь, если я захочу выяснить имя этого брата?
      — Отец и мать те же?
      — Не знаю, — сказал я. — Впрочем, не думаю.
      — А имя брата вы знаете?
      — Нет.
      — Его дату рождения?
      Я покачал головой.
      — А как насчет имени матери? Я имею в виду не ее девичью, а ее имя в супружестве?
      — Нету, нету!
      Она с сожалением покачала головой. Это ей не нравилось. Она не любила проигрывать в своем деле.
      — У нас система не так устроена, чтоб можно было найти, имея только девичью фамилию матери. Ужасно, мне очень жаль.
      — Не беспокойтесь об этом, — сказал я. — Можем мы сделать еще попытку?
      — А как же, — сказала она, весело улыбнувшись.
      — По этому я знаю только год и имя.
      — Это пойдет.
      — Год 1944-й, а имя я вам скажу по буквам.
      И я сказал ей по буквам имя Игнатиуса Олтигбе. На этот раз, из-за того что я не знал точной даты рождения, ей понадобилось побольше времени. Около пяти минут. До сих пор не понимаю, почему вдруг я решил спросить свидетельство о рождении Олтигбе. Может быть оттого, что он был убит возле моего дома, и я счел, что кто-то должен одолжить ему немного бессмертия — хотя бы в форме признания того, что он был рожден? Или, возможно, это было просто любопытство относительно того, как нигерийский вождь умудрился родиться в Лос-Анджелесе посреди Второй Мировой войны. Иногда я посмеиваюсь над собой и пытаюсь убедить сам себя, что это было свидетельством блестящей интуиции — вроде той, которую проявляют величайшие историки, когда делают свои самые важные открытия. Беда только в том, все эти открытия так бы и не случились, если б кому-то в одно тоскливое воскресенье в Лондоне, Бостоне или в Сан-Франциско не взбрело в голову со скуки разобраться на своем чердаке.
      Когда маленькая блондинка вернулась, улыбка у нее была напряженная и осуждающая.
      — Так вы это знали с самого начала, не так ли? — сказала она.
      — Что знал?
      — Ладно! — сказала она. — Тогда продолжаем наши игры дальше.
      Она заглянула в формуляр, лежащий перед ней на стойке. Я попытался прочесть его вверх ногами, но ее голос сбивал меня с толку.
      — Игнатиус Олтигбе, родился 19 декабря 1944 года. Имя отца: Обафеми Олтигбе. Раса: негр. Национальность: эфиоп.
      — Ну, не совсем…
      — Он что, не эфиоп?
      — Нигериец, — сказал я.
      — Ох. Так они ж все равно из Африки, разве нет? Я думаю, тогда, в 1944, всех африканцев так называли — эфиопами то есть.
      — Пожалуй…
      — Обычное занятие отца: студент.
      — А о матери-то что?
      — Да вы уже знаете, — сказала она.
      — Знаю что?
      — Она та же, что и в предыдущем случае.
      — Вы уверены?!
      — А как иначе? — сказала она. — Разве только две девушки с одинаковым девичьим именем Гвендолин Рут Симмс вместе жили по одному и тому же адресу на Гувер Стрит.

      Когда на автостоянке я вручил уже знакомому парковщику квитанцию и плату за парковку, он посмотрел на меня как-то странно. Наверно, по причине моей улыбки, которая выходила малость глуповатой. Это была «улыбка историка» — она у меня появляется только тогда, когда мне удается выяснить что-то жизненно важное — например, тот факт, что глаза капитана Бонневиля были серые, а вовсе не голубые, как полагало прежде большинство моих коллег. Вот уж было величайшее открытие!
      И так же я чувствовал себя сейчас, выяснив с непреложностью, что у Конни Мизелль и Игнатиуса Олтигбе была одна и та же мать. Если бы я был просто великим сыщиком, я мог бы назвать найденное «ключевой уликой». Но с данного момента я уже считал себя великим историком, и потому остановился на «блестящем исследовании». Так называют исследования, не просто восстанавливающие утерянный фрагмент факта, но позволяющие в результате совершенно по-новому взглянуть на целую ушедшую эпоху. «Конни Мизелль — сводная сестра Игнатиуса Олтигбе. Ну конечно! Теперь все сходится!»
      Только вот нет. Дойдя до машины, я уже ясно понимал, что всего лишь получил очередной кусочек информации. Чуть более кучерявый, чем что-либо из того, что я собрал прежде… Но ничуть не более полезный.
      Мне угораздило выбрать такую стоянку, с которой можно было выехать только в порядке живой очереди.